Текст книги "Оранжевое солнце"
Автор книги: Гавриил Кунгуров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 14 страниц)
– Ты говорил дедушке, как мы сломили злого быка, заставили идти, куда надо?
– Не говорил и не буду... Смеяться станет: не вы быка сломили, а серый... Дедушка все знает...
К вечеру пригнали стадо. Встретила бабушка, заохала, заторопилась, глаза мокрые; дедушка строго оглядел ее:
– В нашей юрте родились два настоящих пастуха. Радуйся. Ужин готов?
Гомбо обидел дедушку:
– Я не буду пастухом... Уеду в город...
– Уезжая, не забудь взять котел; баранина в него сама начнет падать жирными кусками...
В юрте тихо. Дедушка прикурил от печурки, стал совсем сердитый:
– Все уедем в город... Все будем кататься на машинах, есть сладкое замороженное молоко в красивых бумажках... Бросим юрту, бросим скот!..
Опять в юрте тихо. Все смотрят на дедушку, а он молчит. Гомбо тихонько осмелился обратиться:
– Наш учитель рассказывал, что до революции Монголия была пастушеская, а теперь стала...
Дедушка ему договорить не позволил:
– Ты спроси своего учителя: он каждый день ест мясо, пьет молоко, мажет на хлеб масло? Откуда это берется? Ишь какой, пастушеская Монголия!.. Без пастуха она умрет!..
Легли спать. Ни у кого не смыкались глаза. Растревожило сказанное дедушкой. Гомбо шептал в ухо Эрдэнэ:
– Все равно не хочу быть пастухом...
– Кем ты будешь?
– На завод поступлю машины делать... А ты?
– В юрте останусь пастухом, как дедушка. Буду носиться по степи на лошади, научусь крепко держать в руках ургу, стану лучшим ургачи-арканщиком: любого дикого заарканю!
– Носись с ургой в руках, а я тебя обгоню на машине...
В темноте юрты блеснул красный огонек. Дедушка закурил трубку – и ему не спится...
– Что шепчетесь? Спать мешаете...
– Не приходит сон... сказку бы послушать...
– О, спохватились! Где же вы были? Да, забыл, ночевали в заброшенном загоне... Без вас многое пошло по другому пути; неожиданное, как камень, свалилось со скалы; хан-повелитель озлобился на мальчика, который умнее всех на свете, – испугался: – такой умный, может занять его трон. Собрал своих людей со всех юрт: велел волшебный курган срыть, на чистом месте построить большой загон для скота...
Эрдэнэ и Гомбо сорвались с постели, баранью шубу сбросили, зашумели:
– Волшебный курган срыть, а где же мальчик? Его убил хан?
Поднялась бабушка, ругается:
– Зачем тревожишь сердца ребят, пугаешь их на ночь глядя...
Дедушка покашливает, тихонько смеется:
– Их не испугаешь, смелые пастухи в нашей юрте!..
Эрдэнэ не отступает, допытывается:
– Волшебного кургана уже нет?
Дедушка, наверное, пошутил, сказав:
– Давно нет, однако, более ста лет...
Закашлялся, помолчал, добавил громко:
– Нет, не ста, а более тысячи лет... Накройтесь с головой шубой, скорее спите, завтра все узнаете...
В ЮРТЕ ГОСТИ
Степь всегда зовет, всегда дорога, как дорого человеку солнце, небо, вода. Цого и Дулма вышли из юрты ранним утром. Степь притаенно дышала, она еще не проснулась, лениво потягивалась под молочным покрывалом. Поднималось солнце, расцветало небо, разгорался день, рождались заботы. Цого оседлал гнедого жеребчика. Он едет осматривать новые пастбища; нельзя разбирать юрту, не зная, где она будет поставлена. Цого скрылся за холмом. Дулма доила коров.
Не успела она и трех коров подоить, Цого вернулся, и не один, с ним гости. Приехавшего на белом коне монгола в коричневом халате, в монгольской шапке Дулма знала, это Дагва, ветеринарный врач госхоза, второго, спрыгнувшего с коня монгола, уже пожилого, в малиновом халате, в соломенной шляпе, с портфелем под мышкой, видела впервые. Оставив лошадей у коновязи, Цого и гости вошли в юрту. Эрдэнэ и Гомбо выглянули из-под шубы, снова спрятались. Цого подложил в печурку скрученный в пучки сухой дерес, долил водой котел.
– Садитесь вот сюда, – предложил хозяин, – тут светлее.
Дагва и приехавший с портфелем пододвинули легкий столик поближе к яркому пятну, падающему из верхнего просвета, в который просунута труба печурки. Баранья шуба зашевелилась. Дагва нагнулся, приподнял полу.
– Хорошо помогаете дедушке пасти скот, – усмехнулся он.
Эрдэнэ и Гомбо приподнялись, поздоровались с гостями и скоро были на ногах. На лицах у них радость, глаза – неугасимое любопытство. Дядя Дагва у очага – юрта полна новостями. Ветврач умел поговорить. В каждой юрте – желанный гость. Вошла Дулма, поздоровалась:
– Здравствуйте. Если у вас большие дела, лучше поговорить о них за чаем, а пока выпейте по чашечке парного молока.
Дулма быстро расставила чашки. Выпили, похвалили густое парное молоко. Приехавший с портфелем вынул из него бумаги, но увидел, что хозяйка заварила в котле чай, засунул обратно в портфель. У кого спорилась работа, если он не выпил густого чая? Хозяйка подала чай в больших пиалах, поставила на середине столика блюдо с холодной бараниной, вокруг – тарелки с угощением: уром – густые молочные пенки, арц – творог, буслаг – сухой сыр, бин – мучные лепешки.
Дагва вынул пачку папирос, раздал. Цого взял папиросу, подержал в руках, положил обратно в пачку, закурил трубочку, взглянул на гостя:
– Слышал, ты в Улан-Баторе побывал, Дагва, как живут, что новенького?
– Новостей хватило бы на целый день, но дела, дела – речка в знойный день, пьешь и не напьешься... Попал я в столицу в удачное время. Два события вцепились в мою память, ничем не вырвешь – сорокалетие монгольской пионерии и встреча в Улан-Баторе героев-космонавтов Николаева и Терешковой.
Эрдэнэ и Гомбо подсели поближе, чтобы услышать все о космонавтах. Дагва увлекся, недокуренную папиросу положил на край стола и забыл, халат распахнул – жарко:
– Всюду дети и цветы, цветы и дети, космонавты в середине, тоже осыпаны цветами, будто это букеты цветов собраны со всей Монголии, со всех ее долин, степей, лесов и гор. День жаркий, небо светится, над головой музыка, пение... По радио пели для детей песни, которые пел я, когда сам был пионером. На трибуне юные пионеры вместе с пожилыми мужчинами и женщинами – монголами первого поколения пионеров, среди них, кажется, и я... Время, время – резвый скакун, натягиваешь поводья, а сдержать не можешь... Давно ли я бегал с красным галстуком на шее...
А дальше, послушайте... Араты ближнего худона привели маленького буланого жеребеночка, подвели его к Терешковой, он степной, пугливый, глупенький. Сердце мое обдало холодком: зачем, думаю, такое сделали, – дрыгнет ножками, подскочит, вырвется, убежит. Она погладила его по гриве, стоит смирно, только глаза округлил, мордочкой тыкается в руку. Вокруг аплодисменты; фоторепортеры готовы на головы людям вскочить, чтобы сфотографировать незабываемое...
– На обратном пути захотелось мне посетить школу, где я учился. Дорога неблизкая, но если у тебя вот тут, – он ударил себя в грудь, – горит, то длинной дороги нет. Поехал в школу Южно-Гобийского аймака. Школе исполнилось двадцать пять лет. Вокруг все знакомое, а не узнаю... Выстроили новое здание, светлые классы, большая библиотека, кабинеты математики, физики, химии. Стою в коридоре, дверь в класс приоткрыта, учительница около географической карты, за партами взрослые, потом узнал – курсы. Слышу голос учительницы: «Монголия по территории занимает пятое место среди стран Азии – после Китая, Индии, Ирана, Индонезии; она равна Германии, Франции, Англии, Италии, вместе взятым. Родина наша первая среди азиатских стран, где свершилась революция и власть в руках народа. Родина наша богатая: по количеству скота на душу населения – первая в мире...»
Жаль, урок прервал звонок. В школе работают кружки, таких при мне не было: радиотехники, машиностроения, фото, кино, танцев.
Эрдэнэ и Гомбо переглянулись: дедушка губы сжал, пальцами постукивает по столу – сердится. Дагва усмехнулся:
– Ученицы прямо-таки модницы: кофточки, юбочки, прически...
Цого так забарабанил пальцами, что Дагва, взглянув на него, умолк, а он брови свел, выпустил из-под усов струйку дыма, вместе с ним и обидные слова:
– Всякие, говоришь, кружки есть, а скот пасти не учат... Всех накормит радио, фото, кино, а молочко дадут танцы?.. Халаты забросили, нарядились в юбочки...
Дагва поближе подсел к дедушке:
– Ошибаешься, Цого, во всех школах учат, как лучше пасти скот, принимать молодняк, настригать шерсть, объезжать лошадей и верблюдов.
– Хорошие слова, только наш Гомбо их в школе не слышал... Баранину, масло, молоко любит, а пастухом быть не желает. Юрта ему не нужна, будет жить в белой комнате с большими стеклянными окнами... Хочу спросить тебя, Дагва, ты у нас в начальниках ходишь, кто же растить, умножать скот станет?.. Не опустеют ли степи Монголии?..
– Если все монголы переселятся в белые комнаты, разве это плохо? Все культурные люди живут в домах...
– Значит, юрта – дом наших отцов и дедов – уже не нужна? Выбросим?..
– Не выбросим. Пусть все живут в светлых комнатах; ребятишки ходят в детские сады, школы, клубы, а чабаны в сезон пастьбы кочуют со скотом вместе с юртами.
– Сказка! – зло сплюнул Цого. – Сказка!.. Кто же согласится кочевать? Старики? Молодежь – в город! Ее туда клонит, как ветер молодую траву... Не удержишь!..
Вмешался монгол в малиновом халате, щелкнул замочком портфеля.
– План большой, скот надо сдавать, молоко, шерсть... Где будем брать?
– Заводы, фабрики, шахты построили, еще строим и строим, рабочих где будем брать? – горячился Дагва.
– Совсем степь оголодим! – качал головой Цого.
– Меняется жизнь, и люди меняются, – вздохнула Дулма.
Дагва подхватил ее слова:
– И не только жизнь и люди, в степь пришла машина. Какая сила наши машинно-сенокосные станции! Цого, ты передовик, знаешь, что на пастбищах круглый год скот не прокормишь. Заготовляем корма, мало заготовляем, плохо...
– Может, ты и в Гоби сумеешь косить сено? – прижимал Цого Дагву.
– И в Гоби машины нужны. Разве мало там у чабанов мотоциклов.
Цого не дал договорить, стал над Дагвой зло подшучивать:
– Мотоцикл – хорошая приманка, но я своего гнедка на него не променяю! Бегите на машинах в город, бегите!
Дагва приглушил гнев Цого:
– Молодые – наша опора, на них страна стоит. Поделим их разумно: половину в пастухи, половину в город. Вот у тебя в юрте: Эрдэнэ – в город, Гомбо – в степь...
– Нет, я в город, Эрдэнэ в степь. Он сам хочет...
И хотя Гомбо сказал негромко, все слышали.
– Не хочу! – крикнул Эрдэнэ. – Я тоже в город!
– Дагва, таков плод твоих слов... По всем юртам ездишь, разбрасываешь худые семена, что же вырастет? Горькая трава?.. – упрекал Цого.
Теперь сердился Дагва.
– Давайте все останемся в степях, а города, заводы, фабрики, шахты пусть чахнут. Какая же это страна?
Цого задумался. Вспомнил, был на курсах животноводов в аймачном центре, знатные люди съехались и так же спорили друг с другом и спрашивали: что же будет? Выходит, зачем зря голову давить: она не скажет больше того, сколько в ней заложено ума. Ладно ли, гости еще не покушали, а начинают сердиться? Он обрадовался, когда увидел, как Дулма настойчиво стала угощать гостей; верил – жирное мясо, наваристый чай, сладкие пенки отодвинут разговор, от которого мало толку. Так и вышло. Гости смахнули со лба капли пота, вытерли губы, вложили ножи в ножны. Дулма убрала посуду. На чистом столике вырос ворох бумаг. Гости в юрте Цого по важному случаю – на месте осмотрят скот, подлежащий сдаче по государственному плану заготовок. К удивлению Эрдэнэ и Гомбо, гость в малиновом халате – счетовод госхоза – вынул из портфеля вместе с бумагами крошечные счеты с красными костяшками. Недолго щелкал на них, что-то записывал, и все вышли из юрты. Сели на лошадей. Цого отослал Эрдэнэ и Гомбо на ближние пастбища пасти телят, сам поехал с гостями за перевал, на дальние выгоны. Юрта опустела, лишь у ее дверцы лениво развалился Нухэ.
Солнце стояло высоко, пора гнать скот на водопой.
...На берегу речки, на горячем песке лежали на спине Гомбо и Эрдэнэ. В кустах пересвистывались пташки; телята лезли в воду, отбиваясь от мошки, отталкивали друг друга, жадно пили.
– Эрдэнэ! – окликнул брата Гомбо. – Ты знаешь, что я нынче в школу не пойду?
Эрдэнэ вскочил:
– Почему не пойдешь, останешься в юрте и на зиму?
– Нужна мне юрта! Пойду работать на завод или шахту...
– Давай вместе!..
– Тебя не возьмут.
– Хе, – хихикнул Эрдэнэ, – а тебя возьмут? Спрошу Дагву, он все знает...
– Не спрашивай, услышит дедушка, не пустит.
Цого и гости с пастбищ вернулись вечером. Счетовод госхоза, едва переступив порог юрты, присел к столику, защелкал на своих крошечных счетах. Дагва внимательно следил за цифрами. Дедушка молча сидел в стороне. Счетовод разогнулся, передал Дагве листок, сплошь исписанный цифрами. Подсчет обрадовал – план будет перевыполнен не менее чем на десять процентов. Упитанность скота отличная, приплод большой.
Ужинать гости отказались, уговоры и просьбы Цого и Дулмы не помогли; гости торопились, надо им засветло доехать до юрты Бодо. У коновязи Эрдэнэ вертелся около Дагвы, забегая то с одной стороны, то с другой стороны. Выдалась удачная минута, Цого разговаривал со счетоводом, Эрдэнэ – к Дагве.
– На завод берут со скольких лет?
– С шестнадцати...
– А на шахту?
Дагва погрозил пальцем:
– Ишь ты, куда копыта направляешь... Не окончивших школу нигде не возьмут... Это держи в голове, – и вскочил на лошадь.
Уехали гости, увезли с собой цифры, прославляющие юрту Цого, прихватили и житейский покой этой юрты.
Цого провожал гостей до Зеленой горы. Вернулся, когда степь потемнела, луна стояла как одинокий пастух среди звездного стада. Войдя в юрту, Цого не посмотрел ни на Гомбо, ни на Эрдэнэ, будто их в юрте нет, подошел к Дулме:
– Дагва меня напугал, увидел на песке следы стаи волков. Я не рассмотрел, темно... Беда, если разбойники начнут за нас выполнять план; овец могут вырезать начисто...
Цого и чай пить не стал. Вскинул ружье на плечо и вышел из юрты. Ходил недолго.
– Тихо... Может, Дагва ошибся?.. Хотя могут в полночь или под утро нагрянуть...
Только сейчас дедушка заметил Гомбо и Эрдэнэ:
– Почему не ложитесь спать? Дагва ваши головы растревожил? Умный, беда какой умный, но смешной мужик. У него просто: дели пополам. Одного в степь, другого в город... Ко мне тоже сон не идет. Посидим посторожим. О, давайте, как Дагва, пополам – до полуночи не сплю я и Гомбо, после полуночи – Дулма и Эрдэнэ...
– Если спать захочется? – зевая, спросил Гомбо.
– Не уснем, буду сказку говорить, а ты слушать, ночь быстро убежит, как перепуганный заяц.
– Я тоже хочу слушать сказку, спать не лягу, – обиделся Эрдэнэ.
– Ложись, Дулма, спи, нас трое мужчин, обойдемся и без тебя...
– Лягу, устала я, но одно ухо насторожу, пусть слушает...
Залаяли собаки, неистово залился Нухэ. Цого схватил ружье, выбежал из юрты, за ним Гомбо и Эрдэнэ. Ночь темная, ничего не видно, а дедушка ловко обходит камни, заросли кустов, торопится к загону, где овцы и козлята. Собаки там и лают. Лай нарастает; вдруг послышался жалобный визг – видимо, в зубы волка попала одна из молоденьких, но задорных собак.
Дедушка выругался:
– Так тебе и надо! Куда лезешь?! – вскинул ружье и выстрелил. Огонь из ствола мелькнул красной молнией. Раздался второй выстрел, мелькнула такая же молния. Выстрелы раскололи ночную тишину, эхо прокатилось по степи и заглохло. Собаки притаились, заблеяли овцы, слышны топот ног и возня. Дедушка всполошился:
– Сорвались с мест, не выдавили бы ворота загона, убегут в степь, глупое отродье!.. – поспешил к загону, за ним Гомбо и Эрдэнэ.
Овцы сбились в кучу, давили на стенки загона и ворота. Вот-вот прорвутся. Почуяв людей, после окриков дедушки они присмирели, стали ложиться. Дедушка устало дышал, отдал ружье Гомбо, вытащил трубку, закурил. Когда все овцы улеглись, притихли, зашагал к юрте.
Эрдэнэ прошептал:
– Дедушка, ты ранил волка, я видел, он подпрыгнул, упал, с потом уполз в кусты...
– Не ври! Ночью зверя не убьешь, он видит, а ты – нет.
Остановились, вслушиваясь в ночные шорохи.
– Пойдемте в юрту, собаки не лают, знают, далеко разбойники убежали...
Зашли в юрту, в печурке мелькает тусклый огонек, дедушка пощупал котел – горячий – и шутливо сказал:
– После такой удачной охоты добытчики чай пьют. И мы тоже...
Дедушка очень хитрый, зря ничего не скажет и не сделает; он знал, что нельзя еще ложиться спать, волки могут вернуться, потому и ружье не повесил над лежанкой, а поставил рядом с собой.
Наваристый чай слаще жирных пенок; выпили по чашке, налили еще. Дедушка пил, шумно чмокая губами; отставил пустую чашку, руку за пазуху, вынул трубочку, набил туго табаком, прикурил от уголька печурки. Поплыло сизое облачко – хорошая примета. Приготовились слушать.
– Собрал хан-повелитель своих воинов, слуг, пастухов, палачей, ногами топает, его злые слова – молнии черной тучи: «Лентяи! Почему курган стоит?! Уберите его из моих степей! На месте кургана сделайте большой загон для овец!»
Люди хана копали тридцать дней и тридцать ночей. Курган убрали – чистая равнина. Хан рад, раздобрился: «Зарежьте сто быков, тысячу баранов, поставьте сто бочек с кумысом. Ешьте, пейте, веселитесь!»
Исполнили волю хана. Ели и пили целую неделю.
В один пасмурный день прибегает к хану его первый слуга: «Пресветлый повелитель, курган стоит и поднялся еще выше...» – «Убрать, срыть, выровнять! Выполните – озолочу, а не выполните – головы отхвачу!»
Опять курган срыли, землю выровняли. Опять пили, ели, плясали, веселились.
Прошло три дня. Прибегает к хану перепуганный его первый слуга: «Пресветлый повелитель, курган еще выше вырос!..»
...Так рыли, старались много раз; курган же вновь рождался, вырастал, золотая вершина его упиралась в небо. Хановы слуги обессилели, курган убрать не смогли. Начисто сроют, стада быков, лошадей прогоняют, чтобы вытоптали они землю копытами. Загорается новый день – курган опять красуется. Насыпал его степной народ; хан голову руками зажал – против народа не пойдешь... Заболел, скрючился, скрипит, как сухой камыш на ветру: «Ленивые сурки! Где ваша работа? Всем головы срублю!..» Сам же подняться с трона не может – окостенели руки и ноги...
– А мальчик, который умнее всех на свете? Где он? – в один голос выкрикнули Гомбо и Эрдэнэ.
Дедушка лукаво глаза скосил на часы-ходики:
– Мальчик? На вершине кургана...
...Прибежали к волшебному кургану палачи – Железные ножи и воины хана – Острые пики. Поднимутся к вершине кургана, ветер сбросит их обратно вниз, к подножью. Встает солнце, они карабкаются к вершине, заходит солнце – валяются у подножья. Тогда начали они снизу метать ножи и пики в мальчика. Долетают ножи и пики до вершины, ветер поворачивает их обратно, и разят они самих же палачей и воинов насмерть. Убили всех, лишь один раненый убежал, скрылся в горах...
Поднял дедушка голову. В думник пробивался молочно-серый свет.
– О, уже утро! Ложитесь, ребята, спать. Дулма, вставай, пойдем, пора скот выгонять на пастбище.
А ее и нет. Открываются дверцы, входит она с полным ведром молока, улыбается:
– Ну, выспались? Я уже коров подоила, будем пить парное...
Дедушка расширил щелки глаз, такое бывает редко.
– Мы что же, уснули? Не слышали, как Дулма из юрты ушла?
Долго смеялись. Спать не ложились, умылись, сели за стол завтракать.
ЦЭЦЭГ
И сияющий день начался с неудач. Цого, выбивая трубку, сильно ударил ею о камень, она раскололась. Жаль, привык к ней, удобная, однако, служила долго; все стареет, ей давно пора расколоться.
Горевать и охать можно, но оханье табаком не набьешь, в рот не засунешь. Собрался Цого ехать в Узкую падь, только там у Белого ключа он отыщет подходящий корень тальника для новой трубки. Узнала Дулма, стала упрекать Цого:
– Оставь возню с трубкой, время ли? Кури папиросы, вон на полке лежит пачка. Поезжай к Бодо, к Ламжаву; надо охотников собирать, кончать с волками. Далеко ли до несчастья.
Вспомнилась холодная весна того злополучного года, когда неожиданно выпал снег, побелела степь, стая волков чуть не наполовину вырезала стадо верблюжат. Засияло солнце, зазеленела степь, а горе тяжелой тучей висело над несчастной юртой. Верблюдиц нельзя было выгнать на пастбище, стояли они неподвижно у места гибели своих детей, по-матерински плакали. Только каменный человек мог забыть их глаза – большие, круглые, испуганно-грустные, переполненные слезами. Четыре верблюдицы так и не сдвинулись с красных пятен – места волчьей расправы, – тут и скончались. Остальные выхудали, едва на ногах стояли – кости да кожа, на боках болтаются жалкие клочки шерсти. Куда бы их ни угнали, едва пощиплют кустарники, бегут обратно и стоят поникшие у страшного места, не в силах забыть своих верблюжат.
Цого слушал Дулму, озабоченно качал головой, – верные слова: волки страшнее бури.
– Ладно. В Узкую долину, однако, далеко, найду корешок поближе, есть у меня на примете. Съезжу в юрты к соседям; с волками встречи плохи... Откладывать нельзя.
...Вернулся Цого быстро, едет и песенку напевает. Остановился у юрты, увидел Дулму, не слезая с коня, потрясает над головой какой-то черной коряжиной, хвастается:
– Вот погляди, какая редкая находка, и совсем близко от нашей юрты.
Дулма махнула рукой:
– Ты так рад, будто у тебя каждая овца принесла по два ягненка... У соседей был?
– Успею, день длинный. – Цого оставил заседланного коня у привязи и поспешил в юрту.
Видит Дулма, вышел он из юрты с кожаной сумкой, в ней инструмент. Сел мастерить трубку.
– Нашел время, теперь и к закату солнца тебя не выгонишь к соседям... Однако съезжу сама или пошлю Гомбо...
Цого прищурил лукаво щелки:
– Еду, еду!..
Сел на лошадь и ускакал. Когда он уже скрылся за увалом, Дулма развела руками: «Сумку-то взял с собой! Вот старый хитрец; отъедет немножко, сядет под куст и начнет выстругивать проклятую трубку». Дулма пожалела, что не поехала сама.
...Солнце уже садилось за потемневшие горы. Цого вернулся, в зубах новенькая трубочка. Подъехал и этой новенькой трубочкой размахивает перед глазами Дулмы. Та от гнева покраснела, как кумачовый платок на ее голове.
– Трубку твою из зубов вырву, брошу в печку! У соседей не был?
– Без нас обошлись; госхоз собрал три группы охотников. Не бойся, волкам конец! Вчера Бодо матерого волка пристрелил у самого телячьего загона. В юрте Бодо гостит Цэцэг...
– Ну, наговорил, голова моя раздулась... Какая Цэцэг?
– Ты что? Дочь его! Учится с Гомбо и Эрдэнэ в одной школе. Сегодня уже поздно было, завтра приедет к нам. Есть у нее какие-то школьные новости...
Дулма обрадовалась, любила встречать, заговорила в ней душа гостеприимной хозяйки.
– О, если гостья в юрте, надо взбить сливки, подсушить творог, есть у меня топленое масло с изюмом, испеку мучные лепешки...
Вернулись с пастбища Гомбо и Эрдэнэ, узнали о приезде Цэцэг. Эрдэнэ рад, Гомбо недоволен.
– Что ей надо, зачем она?
После ужина Дулма положила на лежанку два новых халата.
– Завтра их наденете.
Гомбо насмешливо надул губы:
– Что же завтра, праздник?
– Гостья приедет, хорошо ли встречать ее в будничной одежде?
– Поедем пасти коров в новеньких халатах, а она пусть любуется, – засмеялся Гомбо.
Дедушка строго поглядел на него:
– Еду к Гомбо, а он мне поможет, так и сказала...
– Я? Чем же помогу?
– Ничего не говорила. Бодо просил, если понадобится, пусть поживет у вас неделю и больше.
Глаза Гомбо и Эрдэнэ встретились, округлились, погасли. Попробуй догадайся, если сам дедушка ничего не знает...
В юрте тихо, темно, ночь...
Под бараньей шубой не умолкает шепот.
– Ты хочешь, чтобы приехала?
– Она же к тебе едет, а не ко мне...
– Почему ко мне? Дедушка опять хитрит. Скучно ей одной в юрте, вот и надумала... Пусть дедушка с бабушкой пасут, а мы в нарядных халатах будем Цэцэг забавлять. Ловкая девчонка...
Оба приглушенно засмеялись, позабыв, что давно ночь и надо спать. Дедушка глухо закашлял, поднялся с лежанки. Жарко – приоткрыл дверь юрты, сел на порог, курит, вы же знаете, он сильно хитрый. Сидел-сидел, курил-курил, вдруг заговорил, будто сам с собой:
– Вы, разбойники, почему не спите?
Эрдэнэ и Гомбо закрылись плотнее полою шубы. Оказалось, дедушка сказал это Нухэ и его длиннохвостой мамаше. Они бродили возле юрты, что-то вынюхивая. Зря собаки ночью не бродят. Если бы шарились мыши или суслики, собаки бы залаяли. Дедушка всматривается в темноту. Щелки глаз расширил, видит, движется небольшое, темное, горбатое, собаки не лают, а ласкаются. Да это верблюжонок. Он, видно, протиснулся между жердями загона. Дедушка затолкнул верблюжонка в юрту:
– Что спите? Встречайте важного гостя...
Все поднялись. Дулма засветила огонь. Верблюжонку дали молока, сунули в зубы кусок лепешки, круто посоленной. С аппетитом съел, ждет еще. Дедушка увел верблюжонка обратно в загон, поправил жерди, чтобы не расходились. Вернулся. Дулма стояла у порога.
– Добрая примета: письмо получим от Доржа или еще кто-нибудь приедет к нам.
Дедушка вздохнул:
– Примет у тебя много, а толку?.. Будем спать...
Огонек погас, в юрте тихо. Над нею стояла луна, поглядывая желтым глазком на спящую степь.
...Солнце высоко. Обед. Собрались в юрте. Дулма накрыла на стол. Вдруг залаяли собаки, но быстро смолкли.
– Кого-то встречают... – поднялся дедушка, открыл дверцы, и в юрте услышали девичий голос.
Заторопились, вышли на полянку. Из-за крутого холма, который Дулма прозвала Дедушкиной шапкой, вынырнула гнедая лошадь, в седле девушка в светло-зеленом халате, белой шляпке, что-то везет на коленях. Едет и напевает, чем ближе, тем звонче ее песенка.
– Слышишь, ее голос, Цэцэг... – засуетился Эрдэнэ, подталкивая брата в спину.
Отчетливо цокали копыта; иноходец красиво и плавно шел к юрте.
– Возьмите у гостьи лошадь, расседлайте, пустите пастись, – поспешно махнул рукой дедушка и улыбнулся.
Цэцэг легко спрыгнула с лошади, подошла к бабушке и дедушке, обняла их, подала руку Эрдэнэ и Гомбо. Шелковый халат и новые сапожки блестели на солнце. Цэцэг подала бабушке сумку, которую везла на коленях:
– Возьмите, это вам гостинцы от мамы.
Братья повели ее лошадь, залюбовались седлом: оно изукрашено серебряными насечками и бляшками, расписано синей, оранжевой и желтой краской. Вошла Цэцэг в юрту:
– Как у вас хорошо! Где же мне сесть? Лучше вот тут, – и она опустилась на коврик возле бабушки: сложив ноги калачиком, как бы напоказ выставила свои сапожки.
За обедом разговор не складывался, хотя Цэцэг не умолкала. Хвалила бабушкины угощения, с аппетитом ела теплое масло с изюмом и мучные лепешки. Рассказывала, как она ехала, зря повернула за ручей направо, оказывается, есть ближний путь. В степи очень много дзерен – диких коз. Одно стадо, очень большое, дважды пересекало ее дорогу. Выпили по чашке горячего, пышно взбитого молока, попробовали гостинцев, присланных матерью Цэцэг; хушуры – пирожки с мелко рубленной бараниной, жаренные в кипящем масле, печенье из туго намешанного теста и запеченного в него ташлоя – кисло-сладких гобийских ягод. Из Гоби эту сушеную ягоду недавно прислали.
Пообедали. Цэцэг стала помогать бабушке убирать со стола. Дедушка из юрты не уходил, намеревался о чем-то спросить Цэцэг, она и сама догадалась.
– Приехала я, почтенный дедушка, не в гости... У меня важное дело...
– Уши наши открыты, слушаем, – откликнулся Цого.
– Немного стыдно, но скажу... Плохо у меня с математикой. Учительница дала на лето задание, велела позаниматься, решить двадцать задач. Ни одну не могу, задачи трудные, не решаются... Гомбо, – обратилась она к нему, – ты у нас в классе лучший математик, поможешь?
Гомбо покраснел, Эрдэнэ толкал его в бок: давай, давай...
– Смогу ли? Ты говоришь, задачи трудные, не решаются...
– Да, для меня трудные, а ты, наверное, запросто решишь...
Дедушка удивился:
– Зачем голову засорять? Если ноша не по силам, не подставляй спину, переломится... Кем же ты думаешь быть, Цэцэг?
– Уже давно надумала – буду артисткой...
– Слышишь, Дулма, она будет артисткой, – наклонился к Цэцэг. – А зачем артистке математика?
– Что вы, дедушка, без математики я пропала, не окончу школу, не примут в театральное училище.
Дедушка торопливо перебирал пальцами бородку, чем-то недоволен.
– Дагва прав, дели юрту пополам: стариков в пастухи, молодых в артисты, машинисты, шофера, музыканты... Дорогая Цэцэг, чтобы хорошо петь, не плохо бы горлышко смазать маслом, горячим молочком, сбитыми сливками, а где брать?
– Что вы, дедушка, в магазине, там все есть.
Дедушка расхохотался:
– Дулма, слышишь? Мясо, молоко, масло, хлеб можно брать в магазине... Мы-то, старые сурки, думали, что все это дают степь, пастухи, юрты...
– Как тебе не надоело твердить одно и то же? Уши не хотят слушать, как свист суслика перед дождем! – рассердилась бабушка.
Цэцэг встрепенулась, глаза поблескивают, тонкие брови будто тушью вычерчены, слегка вздрагивают. Красивые глаза; Гомбо и Эрдэнэ засмотрелись, а глаза ее улыбаются:
– Вы, милый дедушка, как все дедушки думаете: самое дорогое на свете – скот да юрта... Разве можно жить без кино, театра, пения, музыки, танцев? Все равно буду артисткой – петь, играть на морен-хуре...
Она плавно прошлась по мягкой кошме, изящно раскинула руки и запела ласковым голосом. Дедушка любил песни и сам всегда напевал. Надо бы ехать на пастбище к скоту, из юрты не вышел, сидел на коврике, слушал. Цэцэг его обрадовала, спела народную песню «Соловый конек». Закончила, остановилась, что-то вспомнила. Вынула из сумки газету:
– Забыла, дедушка, вот свежая «Унэн»[1]1
«Правда».
[Закрыть], прочитайте.
Она развернула газету, ткнула пальцем:
– Вот это обязательно не пропустите...
Цого достал очки, начал вслух:
– «До 13 лет Б. Дамдисурэн был неграмотным. С родителями приехал в Улан-Батор, стал помощником шофера. Страсть его – машины. Грамоте выучился, много ездил, много видел. Машина увлекала, но пересилило другое увлечение: он брал в руки хучир и пел. Люди слушали, хвалили. Услышал его игру и пение знаменитый музыкант и обрадовался:
– О, настоящий талант!
И Б. Дамдисурэн стал артистом театра. Наступила пора бессонных ночей, упорного труда, учебы. Теперь он прославленный композитор Монголии, гордость и слава страны. Его песни поет вся Монголия; они, как птицы, облетают все уголки степей и гор и находят живой отклик в сердце каждого человека. Он автор многих опер, любимая из них «Среди печальных гор», она – душа нашего народа. Как радостно, что это музыкальное творение прошло в театре уже две тысячи раз! Композитор испытывает высокое счастье, когда слышит свои мелодии всюду; опера – произведение крупное, а весь народ знает ее...»
Дедушка отложил газету, снял очки, посмотрел на Цэцэг, она придвинулась к нему:
– Прочитали, дедушка? Для меня пример такие люди, светятся как звезда на небе... Буду певицей... Артисткой!
Дедушка ладонью погладил ее пышные косы.
– После совещания животноводов-передовиков в Улан-Баторе смотрели мы оперу «Среди печальных гор». Давненько это было, а помню, будто вчера слушал... – И он вполголоса начал напевать всеми любимую мелодию из оперы.
