Текст книги "Оранжевое солнце"
Автор книги: Гавриил Кунгуров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 14 страниц)
ХОЧУ, ЧТОБЫ ОН ПРИЕХАЛ
...Степь. На желтой поляне, у речки, стоит белая юрта, словно опрокинутая кверху дном пиала, у дна отверстие, из него, стремясь ввысь, струится дым. На ближнем склоне увала вторая, дальше третья. Это сурь, председателем которой Бодо. Члены ее престарелые пастухи, пасут они либо овец, либо коров, что пожелали при распределении обязанностей. Из сури выбыл и уехал из этих степных мест старейший член Цого. Отару его овец пасут другие.
...Люди приходят и уходят, а травы зеленеют, скот умножается – живет степь вечной жизнью, только меняет наряды: зеленый на желтый, желтый на белый...
В юрте Бодо и его жена Харло. Сидели они утомленные, опустив руки, на кошмовом узорчатом коврике. Оглядели юрту, будто бы все вещи на своих местах. Красиво в юрте. На женской половине пышная лежанка, отделяет ее шелковая светло-розовая занавеска с рассыпанными по ней синими и голубыми цветами.
– Ей понравится, – говорила Харло, – это ее любимый цвет.
После окончания курсов в Улан-Баторе их дочь Цэцэг обрадовала: получила отпуск, едет к ним отдохнуть. Соскучилась по родной юрте. В письме пишет. Где оно? Да вот оно, пишет, что уже обдумала, как проведет время. Чего тут только нет... На саврасом жеребчике всю степь объездит, будет гонять овечек на водопой, на жирную травку, утром пить парное молоко, а когда проводит солнце, сладко вытянется на своей лежанке, попросит отца приподнять покрышку, чтобы ветерок со степными запахами гулял по юрте. Побывает в тех местах, где кочевала юрта почтенного Цого, напьется студеной водички из родника молодости. Потом уедет к скале, к ущелью, в котором спасалась от бури с Гомбо, и останется там до вечера. Не забыла и Теплое озеро. Она стояла на сером камне у самой воды, пела веселые песенки, а Гомбо и Эрдэнэ хлопали в ладоши.
Старики перечитывали письмо, и каждый раз открывалось в нем новенькое.
...День загорался и угасал. Много их сменилось. Цэцэг не приезжала. Может, задержалась в аймачном центре; нет попутной машины; может, стала городской неженкой, в дороге заболела. Подбрасывая аргал в печурку, Харло рассказывала мужу сон, который видела сегодняшней ночью. Бодо слушал плохо, снам не верил, они ему никогда не снились. Жена заволновалась:
– ...Бежит Цэцэг по склону горы с полной охапкой цветов, и все они красные. Букет большой, даже лица Цэцэг из-за него не видно...
Харло вздохнула:
– Красное – хорошо. А вот лица не увидела – плохо...
Муж махнул рукой, поднялся, пошел из юрты.
– Сегодня Цэцэг приедет; мне не сон твой, а мое сердце подсказывает... Угощение готово? Может, съездить в магазин, купить что-нибудь?..
– Ничего не надо, все припасено...
Солнце поднялось выше Синей скалы. Вышла Харло из юрты, что это? Бодо оседлал лошадей, буланого и саврасого. Куда это он?
– Поеду на Центральную усадьбу госхоза, может быть, Цэцэг уже там, мы с нею и приедем...
Из-за голого увала, который с незапамятных времен называется Бычий лоб, вынырнул «газик». Куда он держит путь? Бодо и Харло следили за машиной. Вот она помчалась по серой песчаной плешине, потом скрылась в долине, взлетела на пригорок и направилась к юрте Бодо. Собаки встретили лаем, хозяин отогнал их. Из кабины вышел Дорж, улыбается:
– Принцессу вашу привез!
Каждый вкушал сладость встречи с родными, если эта встреча родителей с дочерью, давно покинувшей родную юрту, такая встреча – золотая чаша, до краев наполненная радостью... Родители и не заметили, как Дорж унес в юрту чемодан и узелок Цэцэг, и опомнились, лишь когда он садился за руль, чтобы уехать. Бодо замахал руками, подбежал к машине:
– Дорогой Дорж, заходи в юрту, разве ты не наш гость?..
Дорж остановился и начал расточать похвалу «газику»: послушен, быстр, вынослив, его купили в Советском Союзе. Едва ли Бодо вслушивался в слова Доржа, а Харло уже давно скрылась с дочерью в юрте. Вдруг дверцы открылись, Харло звала:
– Скорее идите, все уже на столе...
Дорж отговаривался, он торопится, у него неотложное дело: надо побывать на далеких пастбищах. Раньше потратил бы три дня, а на «газике» уже к вечеру вернется на Центральную усадьбу. Чтобы не обидеть хозяев, не подточить устои монгольского гостеприимства, выпил большую чашу кумыса, закусил урюмом[3]3
Толстый слой молочных пенок, монгольское национальное кушанье.
[Закрыть] и уехал.
Цэцэг, едва перешагнув порог юрты, пробежала по узорному коврику, раздвинула занавеску, упала на свою с детства милую ей лежанку, уткнулась в подушки и заплакала. Все в юрте казалось ей дорогим, близким и почему-то маленьким. Комод, расписанный желтыми, синими, оранжевыми красками, стол, скамейки – все миленькое и совсем-совсем игрушечное...
Мать торопила ее к столу, но Цэцэг выскочила из-за полога, подпрыгнула козочкой, поцеловала мать в щеку и опять скрылась за занавеской:
– Я не голодна, угощалась у Доржа. Сейчас переоденусь... Хотите спою вам песенку. Слушай, мама, тебе посвящается, мотив я сама придумала.
Юрту огласил ласковый голос:
Хотя шестой десяток за моей спиной,
Я все-таки хочу быть снова молодой,
Чтоб степь родную не спеша пройти
И чтоб тебя, мой дорогой, найти...
И я пошла, и рада бесконечно,
Ведь я нашла тебя, мой друг сердечный...
– Ну, как, мама, красивая, душевная песенка? Я знаю много новых песен, потом еще спою.
Она вышла на середину юрты в спортивном костюме. Тонкая, ловкая, сияющая. Подошла к комоду, постояла около зеркала. Отец и мать любовались дочерью. Она спохватилась, вскинула руки, как крылья:
– Забыла! Ой, пустая голова, привезла вам подарочки...
Открыла чемодан, матери подала большую резную шкатулку:
– Тебе, мама, для шитья.
Отцу набор светлых бляшек.
– Сама тебе седло разукрашу. – Склонилась к отцу, обняла, шепнула ему на ухо: – Для кого оседлан саврасый? Знаю, для меня... – выбежала из юрты.
Отец и мать поторопились за нею, но не успели и двух шагов сделать, Цэцэг была в седле, ударила коня плеткой и умчалась в степь. Мать сокрушалась:
– Ничего не ела, даже любимого урюма не попробовала, все на столе стоит нетронутое...
Отец улыбался, разглаживая седую бородку:
– Радуюсь... Крепко сидит в седле, не разучилась...
Мчалась Цэцэг по степи, мелькали серые заплатки – пески, вкрапленные в сплошную зелень; у реки копыта саврасого прогремели по звонкой гальке, вновь мягко опустились на зелено-желтый ковер. Где-то вдали слышались крики пастухов. Поднявшись на голый холм, Цэцэг осадила скакуна. Пусть передохнет. Выпрыгнула из седла, села на выщербленный ветрами и солнцем камень. Не тот ли это камень, не на нем ли сидели она, Гомбо и Эрдэнэ? Такая же расстилалась степь в серых, желтых, зеленых пятнах; так же щебетали пташки, пересвистывались сурки, только мошка была злее и прилипчивее. Шумели, спорили – далеко ли до той остроконечной горы? Что за нею, неужели тоже степь? Всех хотел перекричать Эрдэнэ. Гомбо молчал, жевал лепешку, намазанную маслом. Жара стояла, сбегали к реке, долго плескались...
...Цэцэг подтянула седло, поставила ногу на стремя, задумалась, вновь опустилась на камень. Глаза зажглись, улыбнулась:
– Отцу разукрашу седло медными бляшками, начищу, блестеть будет, как солнечные звездочки. Обещала, сделаю...
Улыбка погасла, Цэцэг помрачнела. «Нехорошо поступила, глупая я, не надо было так. Только вошла в юрту, за стол не села, а ведь мама старалась, заставила весь стол кушаньями. Мама мастерица украшать стол угощениями». Цэцэг была еще девочкой, а мать учила ее украшать стол, ожидая гостей. Вначале цаган-идэ – белая пища: густые молочные пенки, сушеный творог, пресный мягкий сыр, несоленое домашнее масло, прессованный творог, потом кумыс. После белой пищи подается мясо барашка, печень, запеченная в толстой кишке, и крепкий бульон. Завершается угощение наваристым кирпичным чаем.
Платком вытерла повлажневшие глаза, вздохнула: и мать и отец постарели, оба седые, в морщинах... Дорж рассказывал, что его родители ушли из сури на отдых. Пора бы и ее отцу и матери отдохнуть, оставить степь, пожить старичкам без забот, не кочевать по степи с места на место, не бежать чуть свет к скоту... Хотя почтенные Цого и Дулма не захотели жить в каменном доме, своя юрта лучше...
Так сидела, разговаривала сама с собою Цэцэг, пока не заметила на противоположном склоне отару овец и двух пастухов в синих халатах, ведущих под уздцы серых лошадей. Посмотрела на часы, времени мало, поеду, познакомлюсь, поговорю. Вскочила в седло, заторопила коня. Он ринулся вперед, но на пути валун, гладкий, как лысина, желтый, как топленое масло. Цэцэг сдержала коня, за валуном крутой спуск, густые кустарники, потом направила лошадь в просвет между кустами. Саврасый вытянулся в струну и прыгнул через глубокую выбоину, врезался в сгустившуюся у ручья отару овец. Они испуганно шарахнулись в разные стороны. Цэцэг не удержалась в седле и упала. Подняться она не могла, боль в боку, не слушалась и ныла правая нога, горели руки. Саврасый стоял виновато у ручья, рыхлил копытом мокрую гальку и песок. У Цэцэг закрылись глаза; потерялось солнце, почернело небо. Подбежали пастухи. Один склонился к девушке:
– Откуда она в наших степях? Какая-то городская...
Второй:
– Лошадь Бодо. Да это же его дочка Цэцэг... Я знал ее совсем малюткой...
...Догорал день, тускнело небо, сгущались тени, степь притихла, притаилась. Бодо и Харло обеспокоенные ходили возле юрты, всматривались в сереющую степь, ждали, охваченные тревогой. Бодо сел на лошадь. Надо ехать. А куда? Харло сквозь слезы сказала:
– Поезжай в ту сторону, куда поскакала Цэцэг. Ты же видел?
Отъехал Бодо от своей юрты километра два, навстречу арба, рядом знакомые люди, пастухи сури. На арбе на мягкой бараньей шубе лежала бледная Цэцэг. Бодо схватился за сердце. Ему помогли слезть с коня; услышал голос Цэцэг:
– Отец, не волнуйся, ничего страшного; упала, ушибла ногу...
– Саврасый?.. Надо его заколоть, содрать шкуру!..
– Зачем горячишься, отец? Я сама виновата...
Бодо ободрился. «Цэцэг, моя Цэцэг... Жива... Вызовем врача... Я поеду вперед, надо успеть предупредить Харло, увидит арбу, от горя умрет...»
Он сел на лошадь, поспешил к своей юрте. Не доехав до коновязи, увидел, бежит к нему перепуганная Харло, ветер сбросил с нее платок, разметал ее волосы.
Бодо кричал:
– Куда ты? Не торопись. Наша Цэцэг сейчас будет в юрте...
Харло трясущимися руками схватилась за Бодо, стащила его с коня.
– Маленькая беда, саврасый споткнулся. Цэцэг упала, ушибла ногу...
– Где же она?
– Спасибо почтенному Хуртэ, помог, дал арбу. Скоро приедут, пойдем в юрту...
– Не пойду... Буду ждать мою доченьку...
Подошла арба, мать кинулась к дочери. Бледные губы, погасшие глаза и рука с тонкими белыми пальцами, лежащая поверх бараньей шубы, которой была прикрыта Цэцэг, перепугали Харло, она зарыдала. Пастухи взяли Цэцэг на руки и понесли в юрту. Девушка бодрилась, пыталась улыбнуться, губы ее чуть приметно вздрогнули, силы оставили, она застонала. Положили на лежанку, мать не оставляла ее. Вновь почернело небо, густая темнота – ничего не видно...
Так в юрте Бодо радость затмилась горестями. Съехались соседи ближних юрт. Каждый торопился помочь. Сын Хуртэ в ночь ускакал на Центральную усадьбу госхоза, чтобы вызвать врача. Всю ночь в печальной юрте светился огонь. У Цэцэг то жар, то лоб в холодном поту, металась она в постели, держала в своей руке руку матери, упрашивала не оставлять ее одну.
В полдень прибыла «скорая помощь». Врач осмотрел Цэцэг, распорядился:
– Собирайте больную, ей место в больнице...
– Я поеду с нею, – упрашивала мать.
Врачи люди суровые, есть ли у них сердце? Врач и слушать не хотел причитаний Харло, ехать не разрешил. Машина скрылась за холмами. Пусто в юрте Бодо, стол стоял с расставленными чашками и тарелками с угощением. Занавеска не задернута, на лежанке разбросаны подушки, одеяло свалилось на пол.
...Утреннее солнце ворвалось в верхний просвет юрты, обрадовало яркими лучами, только для Бодо и Харло все вокруг было тусклым, холодным, чужим... Бодо оседлал лошадь.
– Ты куда?
– Отгоню овец к ручью, заеду к Хуртэ, пусть поможет, надо саврасого прикончить, часто стал спотыкаться.
Харло вступилась за коня:
– Цэцэг будет жалеть саврасого, узнает, слезами зальется... Глупое задумал...
Бодо промолчал, выпустил из загона овец, сел на лошадь и погнал отару на пастбище. Собаки старательно помогали ему.
Как всегда встречали Бодо и Харло утреннее солнце, когда оно лишь золотым краешком выглядывало из-за горы Верблюжий горб. День быстро разгорался, и не заметишь, пора гнать овец на водопой. Коротенький отдых, последний выпас, и встречай вечер. Так бывало. Теперь день медленно шагал – старец с костылем, не дождешься его конца. Солнце лениво катится по небу, кажется, оно и не двигается...
Харло испытующими глазами поглядывает на Бодо, ждет, когда же он заговорит о поездке к Цэцэг в больницу. Прошло уже немало дней.
Сегодня Бодо поднялся до восхода солнца, погнал овец на пастбище. К обеду в юрту не вернулся. Вечером овец пригнали пастухи. Бодо уехал на Центральную усадьбу госхоза. Вернулся он поздно. Едва перешагнул порог юрты, обрадовал Харло:
– Завтра утром заедет за тобой Дорж... Он торопится в аймачный центр на совещание. Навестишь Цэцэг... Хороший мужик Дорж, его и уговаривать не пришлось.
Спать долго не ложились. Харло готовила гостинцы Цэцэг, Бодо помогал и уже в который раз (Харло надоело слушать) твердил, чтобы она не вздумала потакать Цэцэг. Он знает свою дочку – будет домой проситься, говорить: здорова, ничего не болит...
Машина Доржа загудела около юрты рано утром, но Бодо и Харло были уже давно на ногах. Дорж торопился, в юрту не вошел. Бодо упросил его выпить чашку кумыса. Не найдется монгола, который бы отказался от этого всеми любимого напитка.
...В больнице Харло никогда не бывала. Замерла от удивления – все белое: стены, потолок, столы, люди; даже ее, старуху, нарядили в белый халат, дали мягкие тапочки. Неумело и робко зашагала она по гладкой клеенчатой дорожке. В палате, где лежала Цэцэг, стояло несколько кроватей, занятых больными. Они и все больные на них показались ей одинаковыми. Где же Цэцэг? Из дальнего угла палаты донеслось:
– Мама, иди сюда.
Цэцэг лежала на высоких подушках, укрытая до подбородка одеялом; бледная, похудевшая. Мать обняла ее, приоткрыла одеяло и тяжело опустилась на табуретку. Нога Цэцэг была в гипсе.
– Мне, мама, долго придется лежать в больнице, у меня сломана нога... Ничего, врач говорит, срастется.
Утешение было неутешительным, мать расплакалась. Ее пригласил врач:
– Дочь вашу поставим на ноги, вылечим...
– Будет ходить?
– Танцевать будет...
– Какую еду ей надо привозить?
– Никакой, в больнице все есть; если сможете, пришлите для разнообразия немного урюма.
В приемной ее ждал Дорж.
– Удача, все быстро провернул. Дайте-ка мне халатик, схожу к Цэцэг. К ней можно?
Цэцэг оживилась. Доржа удивили ее горящие глаза, густо-розовые щеки. Соседка по палате, молодая женщина, шепнула рядом лежащей худенькой женщине:
– Мать встречала холодными глазами, а мужчину видела как?.. Эх мы, слабенькие женщины...
Цэцэг попросила у Доржа бумагу и карандаш, склонилась к тумбочке:
– Отодвинь чашку, вот так, я напишу.
Она подала написанное Доржу:
– Прошу тебя, пошли эту телеграмму...
– Кому?
– Эрдэнэ...
– Нашему Эрдэнэ?
– Я очень больна, хочу, чтобы он приехал...
Столкнувшись с его смущенными глазами, она попыталась улыбнуться, но губы ее застыли в полуулыбке, багровые пятна разгорелись на щеках и на лбу:
– Счастливо на сердце, когда близкий человек с тобой.
– Его же нет, о чем ты говоришь?..
– Почему нет?.. Ему нельзя не быть со мною...
– Она бредит,– прошептала соседка.
Дорж пощупал ладони, лоб Цэцэг, взял за руку, – горячая, вздрагивает. Он склонился к ее уху:
– Я тебя понимаю...
Харло заждалась. Подошел Дорж.
– Она с тобой говорила больше, чем с матерью, – Харло заглядывала ему в лицо. – Что просила? Жаловалась, сильно болит нога? Да?
– Нет, ничего не просила, не жаловалась, крепкая девушка, нашей степной закалки... Не надрывай свое сердце, почтенная Харло, дочка поправится.
Харло всхлипывала. Дорж заспешил.
– Сейчас заедем на почту, у меня там небольшое дельце, задержусь недолго. Возвращаться будем короткой дорогой, через Красный перевал. Тебя, уважаемая Харло, доставлю точно к ужину...
– У меня кое-что вкусное приготовлено, будешь доволен...
– Вся степь знает тебя – мастерица готовить кушанья. Буду гнать машину, торопиться, не остыла бы вкусная еда, – пошутил он.
ВЫЗДОРАВЛИВАЙ, ВСТРЕТИМСЯ
...Телеграмма Цэцэг пришла в один из самых накаленных дней в жизни Эрдэнэ. Вчера на курсах были последние занятия; сегодня экзамен по водонапорным машинам. Когда почтальон шагал по коридору, отыскивая Эрдэнэ, он стоял перед столом, накрытым красной скатертью. Члены экзаменационной комиссии, среди которых он многих знал, теперь казались незнакомыми людьми. У всех, особенно председателя – главного инженера рудника, – такие строгие лица. В билете Эрдэнэ вопросы: строение насосов, режим работы моторов в зимнее время, правила эксплуатации водонапорной машины. Отвечал он уверенно. Председатель попросил подойти к настенным плакатам и схемам. Ответом Эрдэнэ комиссия осталась довольна.
Телеграмму ему вручили вечером. Он шагал по комнате, перечитывая, разговаривал сам с собою, и выходило – надо ехать. Цэцэг больна, Цэцэг в больнице... Утром он пойдет к самому директору рудника, покажет телеграмму, конечно, дадут отпуск. Задерживаться нельзя, надо скорее сложить дорожные вещи. Успеть бы сбегать на автобазу, узнать, когда уходят машины. Посмотрел на часы. Поздно...
...Директора в кабинете не было, он пришел позже, увидел Эрдэнэ в приемной.
– Ты что тут сидишь? Кто у машины?
– У меня срочное дело...
– А начальник цеха не мог решить?
– Не мог, очень важное...
– Ну, заходи.
Директор взглянул на телеграмму, потом на Эрдэнэ, вновь на телеграмму:
– Кто такая Цэцэг? Мать, сестра, жена?
– Нет. Мы друзья, самые близкие друзья, еще со школы...
– Значит, друзья... Так-так... Ты только окончил курсы, хорошо окончил. Можно бы и отпустить. Но пойми – дело есть дело. У нас на руднике сейчас самое горячее время, все ударники – и монтажники, и слесари, и наладчики. Всюду людей не хватает... Сам знаешь, мы вынуждены были отпустить мастера Бямбу. Врачи запретили ему работать в Гоби. Человек он в годах...
Эрдэнэ выпрямился, его удивленные глаза столкнулись с такими же удивленными глазами директора:
– Что так смотришь? Не знал?
– Товарищ директор, Бямбу не будет работать на руднике? Как же я без него?..
– Врачи, понимаешь, врачи! Проводим старика дружески. Все жалеют; по водонапорным машинам он алтны-дархан – золотых дел мастер...
Директор отвернулся, потом посмотрел на Эрдэнэ столь строго, что тот опустил голову. В кабинете тихо, лишь лениво тикают стенные часы. Директор позвонил, вошла его секретарь. Она уже привыкла – знала для чего ее вызывают. Села у стола, открыла блокнот.
– Пиши. Назначить помощника мастера водонапорного цеха Эрдэнэ на должность исполняющего обязанности мастера, установить ему оклад в размере...
Эрдэнэ смутился, но заговорил твердо:
– Не надо... Я не справлюсь...
Директор переложил папку с бумагами с одного места на другое, постучал пальцами по кромке стола, поглядел на Эрдэнэ:
– Что ты сказал, подумал? У кого учился? У Бямбу! Иди, да будь достоин своего учителя...
– Отпустите меня, товарищ директор.
– Куда?!
– Прошу отпуск. Только на две недели...
– Слышал. Где она, кем работает?
– Лаборантка, на комбинате в Сайн-Шанде.
– Соседка. Прекрасно. Всегда договоримся. Переведем ее сюда, нам нужны такие кадры. Она знающая лаборантка?
– Она в больнице, упала с лошади, сломала ногу.
– Ничего, выздоровеет. Если ты ей нужен, приедет.
Эрдэнэ погас, вышел из кабинета, постоял, потер ладонью лоб и поспешил в цех. После работы домой не пошел, долго бродил по улицам Дзун-Баина. Когда вошел в свою комнату, не узнал ее – все не на своем месте. Толкнул ногой стул, неловко сдвинул стол. Зажег свет, перечитал телеграмму Цэцэг. Присел к столу, стал писать ответную. Написанное разорвал, шагая по комнате, размахивая руками, выкрикивал:
– Хватит! Брошу рудник, уеду к Цэцэг. Что будет, то и будет, а я уеду!..
Открылась дверь, вошел Бямбу.
– Слышу, рычишь. Думаю, с кем же он сражается? Сам с собой. Кто же обидел?..
Эрдэнэ к Бямбу:
– Расстаемся, почтенный, и так неожиданно... Еще бы поработали, куда теперь?
– В степь, в родную степь. Гоби не для меня.
– Жили и работали вместе, никогда не слышал, что вы больны, что виновата Гоби. Узнал от самого директора.
– Был у него? Все уладилось? Рад. Поздравляю и горжусь, ты теперь начальник...
– Я просил директора отпустить меня...
У Бямбу дернулась бровь, он тяжело провел ладонью по лицу, сел на стул.
– Куда отпустить?! Стыдись! Я тебя рекомендовал...
– В отпуск. Несчастье у Цэцэг, лежит в больнице. Директор каменный человек, не отпустил. Убегу!..
– Если еще не убежал, не убежишь. Я в своей жизни раз пять убегал, и всегда оставался на том же месте. Цэцэг не вечно же будет в больнице...
– Прислала телеграмму. Чуть насмерть не убилась. Читай, – и протянул листок.
Бямбу прочитал телеграмму, рассмеялся. Эрдэнэ обиделся:
– Почему смеешься?
– Женская рука. Думаешь, только тебе послала телеграмму? Всем знакомым. Все должны пожалеть.
– Прости меня, почтенный, но я тебе не верю. Не могу поверить...
– Сохрани в надежном уголке своего сердца слова мудрых: «Человеку верь, но не делай глупости».
Эрдэнэ отвернулся, – видимо, надежного уголка в его сердце не находилось, чтобы хранить эту мудрость. Он думал о Цэцэг.
Бямбу догадался, лицо его приняло ласковое выражение, слова полились осторожные:
– Цэцэг молоденькая, ножка у нее быстро заживет.
Сказал и вдруг переменился – глаза и голос строгие:
– Другим заполни голову, цех тебе доверили. Цех! В твои годы я побоялся бы и мечтать об этом...
Потом запросто, будто невзначай спросил:
– А чайник-то у нас не остыл?
Пили чай не торопясь.
Бямбу свернул Эрдэнэ с его тропинки и до поздней ночи вел по своей дороге. Перед Эрдэнэ открывалось неожиданное и столь важное, что он забыл обо всем; каждое слово отслаивалось надолго, может, и навсегда. Мощные водонапорные машины, капризы которых нередко страшили, казались ему теперь не такими непостижимыми. Бямбу говорил то громко, то вполголоса, то доходил до шепота:
– Слушать надо, Эрдэнэ, сердце машины. Как оно бьется? Как машина дышит? Что ей надо? Конечно, чистота, смазка, регулировочка – внимание, постоянное внимание!..
Мастер открывал свои секреты, убеждал, что машина может размеренно и точно работать, отдавать свою мощь полностью только по воле мастера. Он для нее и отец и мать. Бямбу, назвав марки машин, повел Эрдэнэ по их тайным лабиринтам. И многое помощнику раскрылось заново. Когда мастер заговорил о клапанах, их слесари и наладчики считают самыми капризными и уязвимыми деталями машин, помощник выпрямился, недоуменно развел руками:
– Никогда этого не встречал в инструкциях, наставлениях и правилах...
– Инструкции и правила запомнил, это похвально, а соль-то тут, – Бямбу ткнул пальцем в лоб. – Машину, мало знать по инструкциям, в нее надо влюбиться. Да-да, влюбиться! Тогда можно поверить... – Бямбу не договорил, направил свои хитрущие щелки глаз на портрет Цэцэг, который висел на стене.
Эрдэнэ будто ничего и не заметил.
...Уже пробился в окно первый утренний свет, когда мастер и помощник легли спать. Эрдэнэ уснуть не мог; то вслушивался в глухое дыхание машины, то перед ним вставали разгоряченные глаза Бямбу, то строгий директор. Разговор с мастером и встреча с директором никогда не забудутся.
Разве можно такое забыть? Отпуск... Какой отпуск! Ему надо быть в цехе. Специалист, без которого руднику трудно прожить даже две недели...
Эрдэнэ выскользнул из-под одеяла и к столу; его глаза улыбались и радовались. Написал ответную телеграмму быстро, на одном дыхании: «Цэцэг, поверь, я с тобой, хотя приехать не могу. Выздоравливай, встретимся».
Открылась счастливая даль, но не каждому дано идти по ее манящей дороге.
Эрдэнэ не пришлось исполнять обязанности мастера водонапорного цеха, не удалось встретиться с Цэцэг. Ему вручили повестку – призван в ряды Народно-революционной армии.
...Не сбылось желание помощника проводить своего учителя на заслуженный отдых, заменить в труде. Эрдэнэ оказался среди тех, кого и мастер Бямбу торжественно провожал в армию.
Проводы призывников в Дзун-Баине прошли празднично: собрались в рабочем клубе, пели трубы оркестра, говорились сердечные речи. Напутствие Бямбу было кратким:
– В армии высоко держите рабочую честь рудника, высокую технику храните строго, она должна быть всегда готова к бою.
Хухэ в нарядном дэли стояла под знаменем ревсомола. Глаза серьезные, чуть смущенные, голос звонкий; слова ее пожеланий запомнили многие:
– Будьте стойкими красными цириками – мастерами в армии, такими мастерами, чтобы я, маленькая учетчица, ежедневно ставила в табель каждого из вас: задание выполнено, качество – отличное!..
Эрдэнэ зачислили в мотомеханизированную часть.
Ему, внуку знатного пастуха Цого и Дулмы выпала честь стать мастером передовой техники двадцатого века, которой оснащена армия его Родины.
