Текст книги "Невеста Солнца (Роман)"

Автор книги: Гастон Леру

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 15 страниц)

– Бог восседает в сиянии своем!

И тотчас же послышались звуки флейты. Это были музыканты, игравшие на квениях и шествовавшие впереди религиозного кортежа. За ними шли четверо бодрствующих над жертвой, которые на сей раз могли бы высоко поднять головы – ведь им не к чему было скрывать лица. Далее следовал еще один человек в красном пончо, державший в руках пучок веревок различного цвета с завязанными на них узелками. Раймонд узнал в нем жреца-проповедника из Каямарки. Непосредственно за ним во главе группы служителей, под балдахином, который несли четверо куракас, шествовал Гуаскар в длинной шафранно-желтой тунике великого жреца. Все склоняли головы, когда мимо проходил Гуаскар – один лишь царь был превыше его.

Раймонд видел трагическую фигуру Гуаскара, его мрачные, зловещие глаза. Невольно он бросил взгляд на руки верховного жреца, словно стараясь разглядеть, не обагрены ли они жертвенной кровью! А когда Гуаскар проходил поблизости, у Раймонда на миг мелькнула мысль броситься на него и убить этого «великого жреца», как собаку, пристрелить его посреди кортежа жрецов и всех этих инков, как бешеное животное. Но в этот момент появились мамаконас. Раймонд поднял голову, отыскивая глазами Марию– Терезу. Сперва он ее не увидел; пришлось подождать, пока окружавшие невесту Солнца мамаконас не прекратят своей игры с черными покрывалами. Но вот они перестали взмахивать покрывалами и отошли в сторону, пропустив вперед двух женщин, обреченных умереть; лица этих несчастных выражали искреннюю, почти детскую радость. Флейтисты оборвали музыку и среди всеобщего торжественного молчания появились вторые носилки, на которых словно сидели две золотые статуи. Это были умерший царь Уайна Капак и Мария-Тереза, восседавшие на двухместном золотом кресле. За ними шли, замыкая шествие, три карлика с отвратительными черепами мумий, три стража храма, которые прежде на некоторое время исчезли и теперь возвращались с Марией-Терезой – ведь только они и мамаконас имели право прикасаться к невесте Солнца. У Раймонда захватило дыхание. Он надеялся, что носилки пронесут близко от него, как прошел под балдахином Гуаскар, надеялся узнать, жива ли еще его невеста. Издали она казалась такой же мертвой, как сидевший рядом с ней мертвец. И маленького Кристобаля у нее на руках уже не было! Лицо ее, полускрытое золотыми украшениями, казалось совершенно мертвым, лоб и щеки отливали мертвенной белизной. Ее веки были опущены и оставались неподвижными, словно благочестивая рука кого-либо из близких родственников опустила их на дорогие, навсегда погасшие глаза.

Ах, если бы ее пронесли мимо, Раймонд, быть может, попытался бы вновь открыть эти глаза словом, прозвучавшим с неба!.. Но двухместное золотое кресло быстро поставили между жертвенником и тремя кострами.

Гуаскар сидел по правую руку от алтаря, начальник кипукамайоков – по левую. Мамаконас разместились на ступенях. Лишь две мамаконас, назначенные умереть и сменившие черные покрывала на праздничные платья из ярких тканей и венки из цветов на головах, легли у ног Марии-Терезы.

Знать и куракас разместились у стен храма, юноши и девушки в центре. Три стража храма заперли двери. Народ, который никогда не присутствует при этих таинствах, продолжал молиться в бесчисленных подземных ходах, на путях ночи. Люди не знали выхода из этого подземного лабиринта и ждали жрецов – по окончании церемонии те выведут народ на свет божий.

Клятва детей солнца

Гуаскар поднялся с места и следующими словами дал сигнал к началу церемонии:

– В начале был Паче Камак, Чистый Дух, царивший во мраке. Затем пришел сын его, Солнце, затем – дочь его, Луна, и Паче Камак даровал им небесное воинство звезд. У Солнца и Луны родились дети: сперва pirhuas, цари-первосвященники, после amautas, первосвященники-цари, затем инки, цари царей, избранные властвовать над родом человеческим.

Все собравшиеся повторили слова Гуаскара, как молитву. После этого молодые люди поднесли Гуаскару живую ламу. Гуаскар велел положить ее на золотую плиту жертвенника и приказал стражу храма, ведавшему золотыми ножами, вскрыть брюхо ламы. Осмотрев ее внутренности, Гуаскар заявил царю, что боги благосклонны к церемонии. Тогда царь предоставил слово главе кипукамайоков, и последний в нескольких пропетых им строфах изложил важнейшие эпизоды земной истории инков. Остальные отвечали ему монотонным пением других строф. Пока длилось пение, начальник «стражей истории» перебирал узелки на своих веревочках, как молящиеся христиане перебирают четки.

Когда он пропел строфу, где говорилось о мученичестве Атагуальпы и нашествии чужеземцев, все издали громкий крик. Царь, продолжавший сидеть на троне, поднял руку со скипетром и объявил, что испытание, ниспосланное богами его народу, заканчивается, ибо он, царь, избран самим Солнцем для изгнания чужеземцев. В залог своего примирения с народом, Солнце позволяет инкам предложить ему самую прекрасную, самую благородную из дев, происходящую по прямой линии от чужестранцев, которые сожгли Атагуальпу.

Все взгляды обратились на Марию-Терезу, снова загремели крики: «Muera! Muera la Coya! На смерть царицу мертвого царя!» Но кого инки обрекали на смерть? Разве Мария-Тереза еще не умерла?! Раймонд был твердо убежден в ее смерти – даже эти дикие крики не заставили ее вздрогнуть, открыть глаза. Если же она еще жива, то, очевидно, потеряла способность что-либо чувствовать и сознавать, и Раймонд мысленно благодарил за это небеса.

Царь продолжал свою речь, и все с видимым чувством удовлетворения выслушивали его обещания восстановить былой блеск и величие империи, ее частные и общественные порядки и религиозные обряды, что долгие века совершались тайно, в пустынных горах или в подземельях. Старики, видевшие нынешнее празднование Интерайми, подобного какому не бывало со времен Инки-мученика, могут умереть спокойно. Отцы и матери могут с гордостью взирать на детей, ибо их ждет славное будущее, а сердца девушек должны быть преисполнены радости, ибо для них взрастают в силе, красоте и мужестве свободные дети Солнца.

Затем царь встал и произнес:

– Пусть подойдут дети Солнца!

И юноши приблизились. В течение тридцати дней они, как и в древние времена, подвергались установленным испытаниям. Они постились, занимались борьбой и всякого рода физическими упражнениями, показывали свою ловкость в владении оружием, ранив и убив нескольких товарищей, спали на голом полу, носили грубые, простые одежды и ходили босиком. Теперь они были одеты в белые рубахи с крестами на груди, точно средневековые юноши перед возведением в рыцарское достоинство. Они были по– прежнему босы.

Они окружили золотую пирамиду, и Гуаскар, которому две девушки подали золотой таз, наполненный зелеными растениями, представил молодых людей царю. По мере того, как они дефилировали перед царем и обходили вокруг пирамиды, Гуаскар называл каждого из них и вплетал в их волосы листья вечнозеленых растений, указывая этим, что приобретенные ими добродетели должны сохраниться навсегда. Затем, один за другим, молодые люди поднимались к царю и преклоняли пред ним колени, а царь пробивал золотым шилом широкие отверстия в их ушах[32]32
  Согласно Фернандесу, на кандидатов надевались белые рубашки, на которых спереди было вышито нечто вроде креста. Относительно пробивания ушей Монтесинос говорит: «Новички подходили и становились на колени перед Инкой, а тот пробивал им уши громадным золотым шилом, способным сделать такое отверстие, куда прошли бы серьги, присвоенные ордену Инков. Отсюда полученное индейцами прозвище Orejones, от oreja (ухо). Серьги, имевшие форму колеса, проходили через хрящ и диаметр их равнялся диаметру апельсина». «Чем шире дыра, говорит один из древних завоевателей, тем более она прилична благородному человеку» (Педро Писарро). (Прим. авт.).


[Закрыть]. После этого они сходили вниз в своих белых, но теперь залитых кровью и ставших потому «священными» рубахах, а Гуаскар, вынимая большие золотые серьги из золотого таза, который держали перед ним две другие девушки, продевал им в уши эти украшения. И ничто в лицах юношей не указывало, какие страдания они испытывали…

В заключение они выстроились в ряд перед царем, и монарх обратился к ним с речью. Он поздравил молодых людей с успехами, достигнутыми ими в военных упражнениях, и напомнил им об обязанностях, связанных с их происхождением и саном.

– Дети Солнца! – говорил царь. – Я призываю вас следовать примеру отца вашего, царя небес, изливающего свои благодеяния на род человеческий. Особенно же старайтесь никогда не забывать, что сам наш прославленный предок, царь Уайна Капак, покинул волшебные обители Солнца, дабы принять вашу клятву.

И все юноши повернулись к мумии и, подняв руки, поклялись, что будут верой и правдой служить царю инков.

– Хорошо! – произнес царь, садясь на место. – Теперь вы можете надеть сандалии.

Эта часть церемониала была исполнена стражем кипос, который надел на ноги каждого юноши сандалии ордена инков[33]33
  Что напоминает обряд надевания шпор христианским рыцарям. См. у Прескотта (Прим. авт.).


[Закрыть].

– Хорошо! – снова произнес царь. – Теперь вы можете опоясаться поясами!

И страж кипос опоясал юношей поясами, к которым они должны были привязывать оружие, отправляясь в сражение.

– Хорошо! – в третий раз произнес царь. – Теперь я, пред лицом усопшего царя и Койи, что умрет, удостоверяю, дабы они повторили это предкам: наш народ по-прежнему остается первым среди живущих, вы же представляете его на этой земле, ибо вы – чистые дети неба, не запятнанные земными примесями. Брат всегда пил кровь своей сестры!

И царь подал сигнал, что настало время отворить девушкам кровь. Те в свою очередь приблизились и взошли на ступени жертвенника, а их отцы и братья запели торжественную песнь аймара.

– Ах, дикари!., дикари! – бормотал Раймонд. Решив, что Мария-Тереза уже умерла, он думал только о мести. – Вот бы перебить их всех!.. Всех!.. Заставить их всех страдать!.. Погубить всех разом и погибнуть самому на их трупах!..

Но как? Если бы он мог поджечь эти стены, этот гранит, эти золотые плиты, – он ни минуты бы не медлил!.. Что делать?.. Конечно, он мог бы пристрелить нескольких из них. Если он бросится туда, к этим безумцам, более сумасшедшим и опасным, чем старик Орельяна, он застигнет их врасплох! Он им покажет, как отправляют на луну детей Солнца!.. И великого жреца Гуаскара!.. И царя Рунту, конторщика франко-бельгийского байка… Да, этих двух он во всяком случае успеет пристрелить!.. А потом можно и застрелиться!..

Конечно… Конечно, если Мария-Тереза умерла! Но действительно ли она умерла?.. Именно в этот момент Раймонду показалось, что она пошевелилась, повернула голову, а золотые подвески чуть скользнули по ее щекам и плечам. Была ли то простая иллюзия? Раймонд спросил об этом Орельяну. Старик ответил, что его дочь очень утомлена и, вероятно, спит.

Тем временем страж храма с ужасным черепом, превращенным в блин (уродство, способствовавшее развитию кровожадности), прокалывал у девушек горло и собирал в золотую чашу кровь, вытекавшую из их ран. Когда чаша наполнилась, он пригубил ее и передал юношам. Те стали поочередно пить кровь, а девушки, стоявшие перед ними и гордившиеся своими легкими ранами, восклицали:

– Слава детям Солнца!..

Когда вся кровь из чаши была выпита, об этом доложили царю и монарх, воздев руки к небу, обратился к Солнцу с просьбой дать сигнал к жертвоприношению.

Тысячелетняя Койя на костре

Запах, похожий на запах ладана, но более сильный, более возбуждающий, распространился в храме. Дым ароматных курений устремился к своду, к круглому отверстию, сквозь которое виден был диск небесной лазури, и совершенно затмил этот диск. Тотчас же обе обреченные на смерть мамаконас вскочили, подбежали к царю и, согласно требованиям ритуала, начали протестовать:

– О, царь, – восклицали они, – мы умоляем тебя погасить земные курения! Как может Солнце дать сигнал к жертвоприношению, когда дым скрывает от нас его лик?!..

Царь сделал знак – и зажженные благовония были погашены. Снова показался диск сверкающей лазури.

Тогда у трех костров появились три стража храма, три маленьких гнома с изуродованными черепами, державшие в руках металлические зеркала. С помощью зеркал они направляли отраженные лучи солнца на небольшие горки хлопковой ткани, помещенные в центре деревянных платформ. Таким образом, костры зажигались по воле их бога!.. На этих платформах не имелось ничего, к чему можно было бы привязать жертв, так как они должны были всходить на костер добровольно. Но горе тем жертвам, что оказывались неугодными богу, закрывавшему в таком случае свой лик тучей! Если костер не загорался, обреченные на смерть сохраняли жизнь, но им ничего не оставалось, как исчезнуть, поскольку они становились с тех пор «позором народа». И они это знали, эти девушки, ожидавшие первой вспышки пламени с надеждой на благоволение бога… Если же не зажигался костер, предназначенный для сожжения останков тысячелетней Койи, чье место в стене храма должна была занять новая, этот вовсе не означало, что бог отказывался от новой супруги – ее так или иначе заживо хоронили в могиле прежней. Это лишь означало, что прежняя Койя не сумела понравиться богу за время их тысячелетнего супружества и что ее останки не заслуживают поэтому почетного уничтожения огнем, а должны быть выброшены в болота на съедение хищным птицам.

Первым загорелся костер, предназначенный для древней Койи, а потому тотчас же отправились за ней. Собравшиеся запели гимны в ее честь, а жрецы отдернули пурпурную завесу, которую Раймонд раньше не заметил в массе сияющего золота и порфира.

За ней в стене обнаружилась ниша, где мог поместиться сидящий человек. Это была одна из сотни могил в Храме Смерти, и в ней смутно обрисовывался силуэт тысячелетней Койи; повязки еще удерживали кости на месте. Она превратилась почти в скелет, так как, подобно другим царицам этого храма, была похоронена заживо, без всякой мумификации, если не считать бальзамирующего действия благовонных повязок. Тем не менее, свойства перуанской почвы, «консервирующей мертвецов», обнаружились и здесь – в промежутках между витками повязок можно было разглядеть не только кости, но и кожу лица усопшей. В этом могли убедиться куракас, неофиты и жрецы, находившиеся ближе к могиле. Раймонд же думал только о том, что место этого мертвого тела скоро займет Мария-Тереза, которая, может быть, еще не умерла.

И он вновь искренне понадеялся, что она мертва.

Если она еще не умерла, какую пытку пришлось ей пережить! Если за опущенными веками Марии-Терезы еще теплится мысль, о чем она думает теперь? Быть может, вспоминает о нем, не способном вырвать ее из рук палачей. Быть может, в эти адски-мучительные минуты, когда перед ней разворачивались картины ужасных обрядов древнего фанатизма, она думала об их любви, такой спокойной, такой буржуазно-мирной, зародившейся в простых душах, не жаждавших никаких приключений. Какая участь постигла эту молодую девушку, занимавшуюся исключительно делами и расчетами прозаического коммерческого предприятия, воспитанную в современной цивилизованной среде и далекую от всего фантастического! Что оторвало ее от конторки, кассы и бухгалтерской книги и обрекло на эти нечеловеческие, чудовищные мучения?!.. Неужели и в наши дни девушки могут умирать, как умерла Ифигения, – молодыми, прекрасными, полными сил и здоровья?!

Мария-Тереза плотно сомкнула веки, чтобы не видеть этого ужасного кошмара, этих отвратительных чудовищ в образе мамаконас, что ходили вокруг нее, обвевая несчастную запахом серы и одуряющих благовоний… Может, это не кошмар, а просто-напросто видения ада? Может быть, она уже мертва? Несомненно, она умерла. Умерла, когда у нее вырвали из рук маленького брата и она услыхала отчаянный крик ребенка, принесенного в жертву в часовне Паче Канака.

Жрецы вытащили из ниши старую Койю и вместе с троном понесли ее на костер. Эта бедняжка, задохнувшаяся от недостатка воздуха, сохранила, однако же, полную достоинства позу, подобающую царице, сидящей на троне. Чтобы добиться этого, ниши делали настолько узкими, что царицы, и задыхаясь, не могли пошевелиться.

Эту спокойную и полную достоинства позу старая Койя сохраняла и на костре. Так ее и сожгли, к великой зависти мамаконас, которых ждала та же участь.

Раймонд уже не смотрел ни на приготовленные костры, ни на Марию-Терезу, но лишь на узкую нишу, где ее должны были замуровать. И говорил себе, что если невеста его еще жива, если ее еще можно спасти, надо, не теряя времени, как можно скорее извлечь ее оттуда. И сжимал рукоятку кирки… Но в другой руке у него, как прежде, был заряженный револьвер, и он, как прежде, едва удерживался, чтобы не выстрелить в мучителей своей невесты. И еще он надеялся, что Мария-Тереза откроет глаза – если только она еще жива.

А два других костра все еще не загорелись, и мамаконас подняли вой: ведь они должны были умереть раньше Марии-Терезы, как предписано, дабы приготовить для нее брачные покои в жилищах Солнца, и если Солнце не зажжет костры, – они не успеют этого сделать. Трепеща, они с мольбой протягивали руки к небу и причитали:

– О, Солнце! Мы слабые женщины. Ниспошли нам силу! О бог, будь милостив к нам. Владыка небес, тебе вручаем свою судьбу! Пошли нам огонь твой небесный… Смилуйся над нами!..

И все хором, как литанию, повторяли за ними:

– Смилуйся над нами! Пошли нам пламя свое!

Но солнце смилостивилось не раньше, чем рассеялся дым от первого костра – чего, впрочем, недолго пришлось дожидаться, так как стражи жертвы усердно помогали небесному огню, поливая костер благовониями, настоенными на спирте. Когда смолистые сучья затрещали и стражи храма со своими зажигательными стеклами сошли с платформ, обе мамаконас, сорвав с себя одежды, как безумные кинулись на костры с громкими криками ликования и замерли в экстазе, устремив взоры к небу, а пламя тем временем подбиралось к их обнаженным телам. А вокруг них гремела нестройная адская музыка и в бешеной пляске неслись вокруг костров их впавшие в неистовство товарки. Вскоре пламя охватило тела несчастных. Раздался отчаянный крик – и одна из жертв соскочила с платформы.

– Вернись в огонь! Вернись в огонь… – гневно кричали ей подруги, но бедняжка корчилась и выла от боли, умоляя, чтобы ее лучше зарезали.

Тогда один из стражей храма – самый кровожадный, с уродливым, приплюснутым черепом – вонзил ей в голову свой золотой нож. Кровь брызнула на черные покрывала мамаконас, возобновивших пение и пляски. Жертва без чувств упала на руки двух других стражей храма; те вцепились в нее крохотными уродливыми ручками и втащили обратно на костер, где она и исчезла в дыму и пламени. Зато другая, вскрикнув лишь раз от первого ожога, так и сгорела, стоя на костре, и когда она наконец упала в огненном ореоле, ниспосланном Солнцем, дабы унести ее в небесные обители, восторженные крики приветствовали эту славную мученическую кончину.

Марию-Терезу замуровывают заживо

Мамаконас, обезумевшие от огня, крови, которой были покрыты их платья, от острого запаха дыма, курений и горящего человеческого мяса, в свою очередь жаждали принести себя в жертву. Три из них бросились было в огонь, но тотчас соскочили с костра и подставили шеи под жертвенный нож. Трудно сказать, сколько жизней было бы еще принесено в жертву смерти, если бы Гуаскар жестом не положил конец этому безумию.

По его знаку адская музыка смолкла, песни и пляски прекратились, и стражи храма засыпали пеплом догоравшие костры. Теперь наступил черед Марии-Терезы. Раймонд, едва не лишившись чувств, закрыл глаза, но Орельяна толкнул его в бок.

Мамаконас сняли с Марии-Терезы все драгоценности, которыми она была осыпана буквально с головы до пят. Ее волосы, уши, лоб, плечи, грудь, прекрасные руки и тонкие стройные ноги, обутые в золотые сандалии – все сверкало «слезами Солнца», как выражаются индейцы, и невеста бога сияла ослепительным блеском. Теперь все эти браслеты, броши, перстни и запястья, вплоть до рокового браслета, «мамушки» сняли с Марии-Терезы, чтобы снова спрятать их на целые десять лет – до принесения в жертву новой невесты Солнца.

По мере того, как снимали все эти блестящие побрякушки, отчетливо выступала стройная фигура молодой девушки, спеленатой, точно мумия. Даже руки ее были плотно прижаты к туловищу и стянуты тонкими бинтами. Оставалось только поместить в гроб эту уже готовую мумию. Взор Раймонда не отрывался от дорогого лица, наполовину скрытого под повязкой из тончайшего раздушенного полотна. Повязка закрывала подбородок и лоб, оставляя открытыми лишь сомкнутые глаза и рот – недвижный, как будто дыхание жизни уже отлетело. Раймонд был убежден, что его невеста уже мертва, и упорно твердил себе, что это только к лучшему. По крайней мере, она не чувствует, как безобразные стражи храма хватают ее своими отвратительными гусиными лапками, как усаживают ее на похоронное кресло-трон и втискивают это кресло вместе с нею в толщу стены, где ей суждено оставаться замурованной тысячу лет, чтобы потом, в свой черед, быть сожженной.

В это мгновение солнечный луч упал прямо в нишу, словно золотая лестница, посланная Солнцем для восхождения в небесные жилища жертвы, что принесли в жестоком благочестии его верные дети-инки. Луч озарил всю узкую гробницу, и Раймонд не упустил ни единого жеста жрецов. Медленно установили они на место три плиты розового гранита, ловко пригнанные одна к другой, и стена вновь стала цельной и гладкой.

Все это было совершено среди жуткого, гнетущего безмолвия.

Все не сводили глаз с обреченной, но никто не мог бы с уверенностью сказать, жива ли она или уже умерла.

Первая плита, которую подняли трое стражей храма, сгибавшиеся под тяжестью ее почти до земли, закрыла Марию-Терезу до колен. Вторая закрыла ее до плеч.

Теперь в узкой каменной щели видна была только голова, стянутая повязкой, только недвижное мертвое лицо. И вдруг дрожь испуга пробежала по зале, до сих пор лишь с жадным любопытством взиравшей на все предшествующие ужасы: глаза обреченной открылись…

Широко раскрытые, они глянули внутрь гробницы, готовой навсегда похоронить их обладательницу. И страшно было глядеть в эти огромные живые глаза, пристально смотревшие на этот сияющий храм, на нарядную, праздничную толпу – глаза, раскрывавшиеся все шире, спеша увидеть последний луч яркого и ласкового дневного света перед тем, как погрузиться в вечный мрак…

Нечеловеческая мука светилась в этом последнем взгляде обреченной, знающей, что ей не видать уж больше ничего, ничего… Губы ее зашевелились. Казалось, из них вот– вот вырвется отчаянный крик, мольба о пощаде, вопль предсмертного ужаса. Но побелевшие губы снова сомкнулись в жалком бессильном стоне, и последняя скользнувшая на место плита скрыла из виду живые глаза.

Жертва была принесена.

Гуаскар благоговейно склонил голову – и по знаку его толпа молча начала расходиться, удаляясь из храма, как удаляются гости из брачных покоев после того, как приведут туда трепетную юную новобрачную, – без разговоров, без песен, без шума. Слышно было только, как скользили сандалии по каменным плитам. Жрецы во главе с Гуаскаром, знатные сановники, старухи и жены, юноши и мамаконас – все друг за другом переступали порог раззолоченной залы.

Овьедо Рунту сошел с своего трона и сел рядом с царственной мумией на золотое кресло, где еще недавно сидела Мария-Тереза. Красные пончо подняли на плечи обоих монархов, живого и мертвого, и в свою очередь скрылись в глубине темного мрачного коридора.

В храме солнца остались лишь три безобразных стража и пепел сожженных жертв.

Не успели три отвратительных карлика затворить тяжелые двери, чтобы спокойно заняться своими обязанностями, как кто-то неистовый, обезумевший, яростный накинулся на них, и они в испуге убежали в часовню Луны. Но и сестра Солнца не защитила их. Все трое пали на ступенях ее алтаря с пробитыми черепами – Раймонд застрелил их, как диких зверей. Покончив с ними, он кинулся обратно к центральному алтарю. Орельяна уже сотрясал стены гробницы ударами железной кирки. Раймонд вырвал из бессильных старческих рук это орудие и в свою очередь ударил по стене.

Но плиты не поддавались, и Раймонд, обливаясь холодным потом, уже начинал сознавать, что силой тут ничего не добьешься. Напрягая всю силу воли, он заставлял себя не думать о Марии-Терезе, задыхающейся за этими плитами, думать лишь о том, как сдвинуть их с места. Он призвал на помощь все свои познания в инженерной науке. Плиты не очень тяжелые. Если трое карликов могли их поднять, то они с Орельяной – и подавно поднимут. Плиты, очевидно, затем и сделали не слишком тяжелыми, чтобы жрецы инков могли в случае надобности вынимать их и ставить на место. Но как за них взяться? С какой стороны подойти?

Откроется ли гранитная тюрьма?

Заставляя себя мыслить спокойно, подавив бурю, бушевавшую в груди и в бессильной ярости бросавшую его на каменную стену, Раймонд стал систематически осматривать и ощупывать плиты. Он искал соединительные пазы, пытался просунуть плоское лезвие кирки в стык между двумя плитами – и не мог. Удивительная перувианская архитектура тем и славилась: строители умели без цемента так плотно подгонять друг к другу камни и плиты, что трудно было даже найти соединительную линию. Но как-то же эти плиты вынимаются? Ведь Раймонд сам видел, как их вынимали и ставили на место. Может быть, они вращаются на своей оси? Но где же пружина, приводящая их в движение? В каком месте надо нажать или ударить, чтобы привести в действие механизм?.. А Мария-Тереза тем временем задыхается в гранитной тюрьме…

Обезумев, отчаявшись, он схватил кирку. Инструмент снова пришлось вырывать из рук Орельяны, который взвыл от огорчения. Раймонд наугад с размаху ударил киркой по левой стороне гранитной плиты. Ударил, что было сил, с энергией и мощью титана. Камень чуть повернулся к нему правой стороной и вышел из паза. Очевидно, он вращался на собственной оси. С победным криком Раймонд нанес второй, третий удар, крича: «Мария-Тереза! Мария-Тереза!» – как будто она уже могла его услышать. А старик, круживший около него, в свою очередь кричал:

– Мария-Кристина! Мария-Кристина!

Раймонд продолжал наносить могучие удары. Когда камень достаточно сдвинулся, чтобы можно было захватить его руками, Раймонд вцепился в плиту пальцами и ногтями. Напрасно! Камень не двигался. Тогда Раймонд рукояткой лома стал подталкивать его влево, пока не открылся весь правый край.

Теперь оба, Раймонд и старик, ухватились за плиту и потянули ее на себя… Сильнее! еще сильнее! Минута – и Мария-Тереза будет спасена. Мария-Тереза! Мария-Тереза!

Еще одно могучее усилие – и каменная плита с грохотом рухнула на пол. В глубине черного проема показалось лицо, обмотанное повязками… О, Боже! не Мария-Тереза!

Крик бешеной ярости вырвался у Раймонда. Он ошибся. Гробница – не та. Перед ним было мертвое лицо мертвой царицы – мумия древней Койи. Сумасшедший старик указал ему неправильную гробницу. А он, Раймонд, такой же безумец, в этот решительный момент, когда жизнь Марии-Терезы висит на волоске, послушался его, подчинился сумасшедшему!

Весь дрожа от гнева и ужаса, он повернулся к Орельяне, готовый собственными руками задушить несчастного старика. Но – что пользы? Кому от этого будет легче?

Все гробницы похожи одна на другую

Какую гробницу теперь выбрать? Ту, что справа? Или ту, что слева?.. Ах, эти ужасные плиты так похожи одна на другую! Столько их вдоль стены храма – и все они одинаковы…

Но теперь он уже не ошибется. Если Марию-Терезу замуровали не здесь, то значит, там, справа. Да, да, он отчетливо помнит, что ниша, куда ее посадили, приходилась как раз против угла алтаря. Он все время переводил взгляд с угла алтаря на эту нишу. Повторной ошибки не будет… И Раймонд принялся с прежней энергией колотить по плитам правой гробницы…

Удары сыпятся градом. Раймонд бьет киркой по плитам, а безумный Орельяна с каждым ударом вскрикивает:

– Так ее! Бум! Бух! – словно сам наносит удары…

Наконец, камень поворачивается… Они вынимают его… Вот отверстие гранитной гробницы…

– Мария-Тереза! Откликнись! Это я, Раймонд!

Нет, снова мертвая голова мумии! Это не Мария-Тереза!..

Боже правый… Обессилев, в полном отчаянии, Раймонд падает на каменный пол, и рыдает, и бьется головой об эти жестокие плиты, изливая в рыданиях всю бессильную злобу, весь гнев и возмущение против судьбы… Но это длится недолго. Орельяна уже пытается взломать одну из гранитных могил, и Раймонд, воспрянув духом, снова вырывает спасительное орудие из бессильных старческих рук и сам принимается за работу… снова бьет киркой о плиты… Ах, сколько времени потеряно зря! Сколько драгоценных минут пропало!.. А ей, бедняжке, может быть, уже нечем там дышать… Бей, Раймонд! Еще, еще, еще сильней! Камень начинает поддаваться. В правой могиле была другая, в левой должна быть твоя невеста. Сейчас ты увидишь ее.

Еще усилие… Камень повернулся, вышел из паза – упал.

Несчастный вновь нагибается над каменным проемом… Увы, это не Мария-Тереза. Это опять одна из царственных мумий…

И вновь Раймонд с отчаянным криком бьется головой о каменный пол. Но Орельяна в восторге. Он испускает ликующий крик:

– Моя дочь! Мария-Кристина! Девочка моя! Это я, это твой отец пришел освободить свою девочку! Открой же глазки, дитя мое!..

Помешанный старик нашел свою дочь, которую искал десять лет на путях смерти.

– Мария-Кристина! Подожди немного, дитя мое! Осталось только вынуть один камень – и я освобожу тебя из темницы. Родное дитя мое!..

Бедный старик задыхается от радостных слез. И, напрягая все силы, колотит киркой по камню.

Но Раймонд уже возле него:

– Ты тратишь время, освобождая мертвую, когда живая томится в могиле!..

Старик борется изо всех сил, не отдает кирку, но молодой инженер сильнее – и победа остается за ним. И в то время, как Раймонд бьет по плитам четвертой гробницы, Орельяна с нечеловеческим усилием сдвигает с места еще одну плиту и вытаскивает из ниши скелет своей ненаглядной Марии-Кристины, обвитый погребальными покровами. И вместе с ним, сжимая его в объятиях, осыпая поцелуями, без сил валится на каменный пол и с блаженным вздохом засыпает навеки.

Орельяна умер, но все же нашел свою дочь.

Отчаяние Раймонда

А он, Раймонд, найдет ли свою Марию-Терезу?.. Снова открытая гробница – и опять неведомая, незнакомая покойница!

О, неисповедимая тайна Храма Смерти, который возвращает только мертвецов и упорно не хочет отдать живую, попавшую в его когтистые лапы!.. Шатаясь от усталости и отчаяния, крича и плача, раздирая ногтями собственное тело, готовый сам принести себя в жертву жестокому божеству, что питается человеческим мясом и кровью, Раймонд бродил по храму, волоча за собой бесполезную кирку… Он не знал, куда теперь направить свое орудие, силился понять, сообразить, – и ничего уже не соображал… В этом круглом храме все выступы, все украшения так схожи… не знаешь, с чего начать, на чем остановиться… Попробовать наудачу?.. Может быть, как раз посчастливится попасть на настоящую… единственную, что нужна ему, – единственную из этой сотни гробниц, где похоронена живая… И он бьет киркой в стену… Но как тяжела кирка для его обессилевшей, дрожащей руки!.. Ничего не выходит… У него нет больше сил… Кирка выпадает у него из рук… И он, растерянно опустив руки, смотрит – смотрит в глаза мертвым, которых святотатственно потревожил в их могилах… Сколько часов прошло? Еще недавно косые закатные лучи падали на стены; теперь они исчезли, солнце зашло и свет дня погас. И вот уже совсем стемнело…