Текст книги "Запах серы"

Автор книги: Гарун Тазиев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 23 страниц)

На борту колодца

В августе 1948 года я смог наконец возвратиться на Ньирагонго. Репутация неприступности кратера настолько устоялась, что в итоге она и на меня начала производить впечатление. Уже целых 5 месяцев, заводя при случае разговор о Ньирагонго, я натыкался на пессимизм своих собеседников (за исключением четы Мунков, конечно). Но их я не просил сопровождать меня, поскольку здоровье Адриана было уже весьма подорвано, а Альет никогда не лазала по скалам. Оказалось непросто найти товарища по связке. В ту пору люди, имеющие минимальный альпинистский опыт и достаточно крепкие духом, были редкостью в этом краю. Жорж Тондер дал себя убедить в осуществимости моего проекта; не будучи скалолазом, он совершил несколько классических восхождений в Альпах, умел пользоваться страховочной веревкой и соглашался рискнуть, что и требовалось в первую очередь.

Носильщики из племени баньяруанда втолковывали нам, что мы собираемся проникнуть в царство духов, куда попадают только после смерти, так что, если мы попадем туда живыми, назад нам пути не будет… Не знаю, чем они руководствовались в большей степени – симпатией к нам или боязнью потревожить потусторонние силы, но в итоге наше упорство победило. Их обескураженность походила на ту, что вызывают у взрослых шалости балованного ребенка. Смиренно смотрели они, как мы проходим в связке первые десятки метров.

Мы как раз приближались к первому выступу, когда веревку стали дергать. Мы посмотрели наверх. Четыре круглые черные головы вырисовывались на фоне белого неба. Один из носильщиков прокричал: «Если увидите на дне моего отца, передайте ему, что я его очень люблю, всегда о нем думаю и чту его память». Функции посланцев в мир иной придали нашей миссии необходимую солидность.

Мест, куда можно было поставить ногу или положить руку, было предостаточно. Сложность заключалась в выборе упоров. Действующие вулканы подвержены постоянной микровибрации и довольно часто сотрясаются толчками различной силы. В результате скалы начинают шататься, как зубы в немолодой челюсти, так что самая надежная на вид опора может остаться у вас в руке, коли вы надавите на нее не в ту сторону. Это требовало крайней осторожности. Мы продвигались не иначе как по очереди, соблюдая все правила безопасности, выработанные техникой и опытом. Только через добрых 2 часа ступили мы на просторную горизонтальную, террасу. Тут уже можно было в полной мере насладиться радостью, испытываемой альпинистами, первыми взошедшими на вершину. Что из того, что наша «вершина» была дном, пусть и не самым глубоким? Удовольствие от успеха было не меньшим.

Ни один призрак или демон не помешал нашему ликованию: скорее всего они прятались во втором колодце. Мы крепко хлопали друг друга по плечам, решили перейти на «ты» (несколькими неделями позже мы поссорились, но это уже другая история), потом побежали к центральному колодцу. Кроме немногочисленных трещин, мы не встретили никаких препятствий. Через пару минут, запыхавшись (как-никак пробежка на высоте 3300 метров), мы стояли на четко обрезанном краю головокружительной цилиндрической пропасти. В глубине ее нам открылась самая неожиданная, самая невероятная из виденных мною картин.

Полумесяц кипящей лавы, показавшийся мне огромным, занимал примерно 1/3 площади круга колодца. Даже на расстоянии 200 метров идущий от него жар опалял кожу. Мощные волны гуляли по этой серо-стальной поверхности, на мгновения открывая нам жидкое золото скрытого под нею костра. Собственно говоря, это были не волны, хотя от них и расходилась мелкая зыбь. Они скорее походили на пузыри диаметром в 5, 10, 15 метров, пробивавшие поверхность и приоткрывавшие ослепительную внутренность озера.

Итак, красноватое сияние, уже 26 лет венчавшее ночами Ньирагонго и иногда различимое за 100 километров, исходило от озера постоянно кипящей лавы. Восхищаясь красотой зрелища, я еще сильнее ликовал по поводу успеха предприятия, в которое никто, кроме нас, не верил, и предвкушал будущие захватывающие исследования.

Я так устроен, что всегда стремлюсь вперед. Будущее значит для меня больше, чем настоящее, а прошлое не существует вовсе. Вот почему, пусть это было не совсем естественно, следя глазами за редкостной игрой подземных сил, в воображении я уже рисовал себе контуры будущего, в котором наслаивались друг на друга программы работ, конкретные вопросы строительства, оборудования, техники и подбора людей, перспективы основополагающих открытий и еще бог знает что. В принципе открытие лавового озера требовало вулканологической обсерватории, которую, конечно же, должны были немедленно здесь выстроить. Еще в 1912 году такая обсерватория была создана на гавайском вулкане Килауэа, близ края его знаменитого огненного колодца, называвшегося Галемаумау – «жилище вечного огня». Озеро в том кратере было обнаружено в 1823 году, однако после сильного извержения 1924 года оно исчезло. За 12 лет работы обсерватории вулканология добилась больших успехов, чем за весь предыдущий век.

В самом деле, постоянство и доступность основных, компонентов извержения, то есть газов и расплава, возможность проводить их замеры, регистрировать изменения магнитного поля, вибрацию почвы, вздутия или дефляции поверхности являются почти непременными условиями нормальной работы вулканолога. В противном случае ученые крайне медленно продвигаются в познании столь сложного, переменчивого и труднодоступного явления, как вулканизм. Из неполного десятка известных тогда постоянно действующих вулканов – Этна и Стромболи в Италии, Ицалько в Сальвадоре, Сантьягито в Гватемале, Ияуе на Новых Гебридах, Ньирагонго и Ньямлагира в нынешнем Заире, Тинакула на острове Санта-Крус, Эребус в Антарктиде – ни один не был снабжен обсерваторией. Из вулканов с более или менее продолжительной активностью обсерватории имели только Килауэа и Везувий, однако эффективность их чрезвычайно снизилась, с тех пор как оба кратера уснули (первый в 1924 году, а второй 20 годами позже). Вместе с 15 остальными обсерваториями тех лет, в большинстве своем японскими, они простаивали в ожидании пробуждения своих подопечных.

Но вот мы открыли в Ньирагонго феномен, более всего подходящий для углубленных исследований, – лавовое озеро… «Объект» к тому же был спокоен и доступен. Я ни секунды не сомневался, что, поскольку это озеро единственное в мире, на нем немедленно устроят обсерваторию, выделят аппаратуру для «выслушивания», предоставят необходимые кредиты и создадут коллектив научных работников… Предстояло возобновить программу, прерванную за 25 лет до того исчезновением озера Килауэа. Беспрецедентный прогресс техники за эти годы должен был заметно ускорить раскрытие тайн вулканов. Вот так я уносился воображением сквозь годы, жадно всматриваясь в бесподобное зрелище.

Возбуждение мое длилось относительно долго. Оно продержалось несколько месяцев, и это несмотря на отсутствие интереса у моего непосредственного начальника, на безразличие других ученых, на замаскированные любезностью подножки тех, кому положено было «защищать» вулканы Вирунга, то есть дирекции национальных парков Конго. В данном случае «защищать» должно было означать «охранять», но на деле это сводилось к запрету.

Первородный грех независимости моего мышления вызывал подозрение этих чиновников с самого начала вулканологической миссии, порученной мне на вверенной им территории. К этому добавлялся еще один проступок: мне удалось сделать то, что они считали неосуществимым; к тому же я не поставил их в известность и не попросил у них помощи. Я был уже достаточно зрел, чтобы нажить себе врагов, но еще чересчур наивен, чтобы недооценивать их способности к сопротивлению. Из-за этого я на 10 лет стал «персона нон грата» в парке Вирунга и не смог ни систематически изучать Ньирагонго, ни устроить на нем обсерваторию. Суровый урок!.. Эти 10 лет работы в обсерватории позволили бы вулканологии при тогдашнем ее скромном уровне сделать хороший скачок. А меня бы это избавило от немыслимых усилий, которые потребовались для воскрешения этой науки в Западной Европе, где она фактически перестала существовать после второй мировой войны.

Так называемые компетентные лица не только выбросили в корзину проект обсерватории, но и лишили меня в итоге работы. Напуганное окриком всесильного управителя национальных парков, начальство приказало мне прекратить «ребячество» (вулканологию!) и вернуться к вещам серьезным, то есть к ветхозаветной геологии. Я подал в отставку. В тот момент я чувствовал себя одиноким и совершенно безоружным. Почти все геологи относились к явлению вулканизма с безразличием, а большинство геофизиков – с презрением. Из крупных довоенных европейских вулканологов многих уже не было в живых, другие состарились или потеряли авторитет; их совещания напоминали пародию; вулканология топталась на месте, иссушая себя в академических спорах о данных десяти-пятнадцатилетней давности. Было отчего прийти в отчаяние…

В последующие 10 лет мне не раз говорили: «Бросьте это, нашла коса на камень», но я лишь утверждался в своей решимости доказать значение вулканологии. В этой длительной борьбе я пользовался незаметной, спокойной и эффективной поддержкой профессора Ивана де Манье. Пятью годами раньше, когда я заканчивал Льежский горный институт, он преподавал нам геофизику и основы горнорудной разведки, а потом предложил мне место ассистента в своей брюссельской лаборатории. Именно он побудил меня после войны поехать в Африку. А после «вулканологического бунта» он был единственным геологом с именем, поддержавшим меня в деле, казавшемся многим в 1948–1958 годах инфантильной борьбой одиночки за какую-то бессмысленную идею. Не прояви он ко мне доверия, я, возможно, разуверился бы в самом себе и уже наверняка – в научной значимости моих целей. На протяжении всех этих невеселых лет его дружеское отношение придавало мне силы в самые сложные моменты.

Тайная вылазка

Итак, будучи изгнан из национального парка, посреди которого высится Ньирагонго, я остался без средств. Между тем вулканологические экспедиции стоят недешево, вот почему мне пришлось 5 лет дожидаться новой поездки на этот несравненный вулкан, воспоминания о котором бередили душу.

К сожалению, второе вторжение в сказочный кратер не позволило мне – из-за нехватки средств – ни опуститься ниже, чем пятью годами раньше, ни провести настоящие научные наблюдения. Зато, не считая несколько извращенного удовольствия от нарушения запрета, оно доставило радость, испытать которую можно, только сойдя с торной тропы. Правда, тогда только одна тропа и вела к вершине вулкана. Но по ней мы пойти не могли, так как она была под наблюдением парковых сторожей. Проблема разрешилась, когда с маленького самолета Адриана мы разглядели еще одну сеть слоновьих троп. По ней можно было, избегая охраняемые проходы, пробраться через густые джунгли, покрывавшие нижнюю часть горы.

Мы приняли все меры предосторожности: я сделал вид, что переехал границу и отправился в соседнюю Руанду, усыпив тем самым бдительность полиции национального парка, следившей за мной с момента приезда, а около полуночи пересек границу в обратном направлении. Друзья уже собрали носильщиков в отмеченной нами с самолета точке у начала слоновьей тропы. Ночью же мы взобрались на гору.

Утром погода была скверная: мелкий дождь и туман. Никакой игры оттенков зеленого цвета, обычно наблюдаемой с вулканических вершин. Да и с вершинного гребня смотреть было не на что: кратер был забит дымом. Несмотря на это, мы решили опуститься в него. Нас было немало, так как пятеро друзей супругов Мунк настояли на участии в походе. Двое из них – Тормоз и Дерю были неплохими скалолазами (Тормоз долгие годы был горным проводником), но все остальные оказались дебютантами. Примерно на середине стенки я поручил Тормозу страховать остальных, а сам решил в одиночку добраться до платформы и поскорее оказаться у колодца. К этому меня побудило опасение, что плохая погода может заставить нас вернуться не солоно хлебавши. Я ступил на террасу, а через несколько мгновений туман сгустился настолько, что целые сутки ко мне никто не мог присоединиться. Я провел не очень уютную ночь в кратере, но остальным повезло еще меньше: они застряли на узеньком карнизе и долго потом вспоминали пронизывающую сырость.

Несколько раз за эту нескончаемую ночь я пытался хоть чуточку вздремнуть и согреться, укладываясь на трещинах, откуда выходил пар. Но всякий раз несколько минут спустя струйка ледяной воды из сконденсировавшихся испарений фумаролы будила меня. Тогда я вставал и принимался расхаживать взад и вперед, чтобы немного согреться. Но в плотном тумане ходить можно было очень медленно, так как отсвет не указывал направления огненного колодца, а на скальной платформе невозможно было определить, близок ты или далек от бездны…

Просвет в облаках открыл кусочек усыпанного звездами неба и совсем близко – красноватое свечение вулкана. Лежа на животе и высунув голову, я обнаружил, насколько такое место может быть прекрасно ночью. Разумеется, впечатляло само озеро расплава. Но чего я никогда раньше не видел и чем я четверть века спустя все никак не могу пресытиться, это зрелище вертикальных стенок, залитых светом рдеющего жидкого пламени. Я впитывал взглядом и, можно сказать, всей кожей странное очарование, струившееся от этой колоссальной стены; ее гранатово-пурпурные блики и черные тени чуть заметно играли в зависимости от движения волн 200 метрами ниже.

Восхищаясь, я одновременно отметил две вещи: во-первых, спокойное состояние поверхности расплавленной породы, тогда как в памяти сохранились ее бурные всплески; во-вторых, то, что озеро теперь находилось в новом колодце, уже предыдущего. Ранее не существовавшая терраса теперь отделяла его от подножия стены, о которую прежде бились его волны. Значит, за эти 5 лет озеро заметно сузилось и в то же время ушло вниз на десятки метров. Это показалось мне поразительным.

Так же неожиданно туман сгустился вновь. Непостижимое видение исчезло, как сон… Я отполз на четвереньках на метр, сделал по-военному «кругом», дабы бездна осталась прямо за спиной, и удалился, считая шаги. После каждых пяти шагов я останавливался, приседал, собирал камушки, стараясь сохранить центробежное направление, и складывал небольшой тур. За ночь было еще несколько просветов, и ориентиры, которые я понаставил, чтобы не заблудиться, образовали в итоге настоящую паутину (ее следы мы еще долго находили впоследствии). В ту ночь сеть ориентиров позволила мне двигаться и немного согреваться в промежутках между сеансами наблюдения. Не следует улыбаться, читая об этих внешне излишних мерах предосторожности… Оказавшись один на один с враждебной природой, человек должен быть крайне осторожен. Возможно, это парадокс, но, чем больше рискуешь, тем большая требуется осторожность.

Вскоре после рассвета опять развиднелось. Тормоз и Дерю воспользовались этим, быстро спустились ко мне с едой, термосом горячего чая и – немыслимая роскошь! – спальным мешком… Скинув намокшую одежду, я нырнул в блаженное сухое тепло мешка и заснул еще до того, как мои товарищи полезли наверх страховать остальных членов группы.

Основной целью этого похода к кратеру Ньирагонго был выбор подходящего, места и отработка техники преодоления отвесных стенок центрального колодца, с тем чтобы попытаться добраться до уровня лавы. Во время нашей «премьеры» 1948 года я был ошеломлен открытием и нисколько не думал о проблеме спуска. Однако я не очень доверял впечатлению дебютанта. За прошедшее время я узнал, сколь шаткими бывают обычно стенки кратеров. Поскольку цели у альпинистов и вулканологов разные, следует по мере возможности сводить к минимуму риск и усталость в работе последних. Поэтому я выбрал лебедку. Для ее установки требовалось найти место, наименее подверженное камнепадам.

Увы, устойчивая плохая погода не позволила осуществить намеченное исследование. Пришлось нам вернуться наверх ни с чем и, насквозь продрогнув, двигаться вниз. На обратном пути нас ожидало еще одно приключение: спускаясь в полной темноте по раскисшим от дождя тропинкам, мы заслышали могучий рев слона и обратились в бегство. Кое-кто из нас слонов не боялся, других они пугали. Я относился к первым, но меня, как и всех остальных, мгновенно обуяла паника.

Рев уже сам по себе может повергнуть в ужас. В густой темноте тропического леса этот трубный глас, раздавшийся, казалось, прямо над головой, заставил нас припустить со всех ног. Очень скоро, правда, мы остановились: кто-то запутался ногой в лиане, другой зацепился за упавший ствол, третий стукнулся коленом или головой о дерево. Только распластавшись на мокром перегное, задыхаясь от бешеного бега, я понял, что спасаемся мы от страха, а не от слонов… Обидно. То, что и другие поступили так же, не могло служить утешением.

Нам пришлось еще здорово поволноваться за судьбу двух товарищей, найденных только утром. Они не были растоптаны толстокожими, но это случается так часто, что наши волнения не должны вызывать улыбку. Кроме того, мы несколько лишних часов бродили по чаще: с тропы нам пришлось сойти, поскольку посреди нее стоял обративший нас в бегство слон. Я попробовал было приблизиться, но это вызвало новый рев, придавший мне крылья…

Первая научная экспедиция

Подготовка

Шли годы. Оба мы – и я, и управляющий национальными парками – продолжали упорствовать. Я походил на жука, безуспешно пытающегося выбраться из банки; моему же противнику достаточно было не снимать свое вето, чтобы Ньирагонго оставался для меня закрыт. Я расстался с мечтой о создании обсерватории на этом вулкане. Не только потому, что в то время это было невозможно, но и потому, что намерения мои изменились.

За годы, прошедшие с момента открытия фантастического феномена, я узнал немало вещей, и среди них ни с чем не сравнимое наслаждение, приносимое самостоятельностью. Развеялась и юношеская идея укрыться в лаборатории на высоте 3500 метров над тропическим лесом. Стало ясно, сколь бесплодно для ученого пребывание в далеком краю, без связи с крупными научными школами, без дискуссий с коллегами, без встреч со светилами, словом, без всего того, что дают жизнь в больших университетских городах и участие в семинарах и конгрессах. Между тем работа в лаборатории неизбежно сводится к научному поиску в довольно узкой области. Осваивая мало-помалу новую профессию, я начинал понимать, насколько сложен вулканический феномен и что поэтому нельзя замыкаться в общении с каким-то единственным вулканом, пусть даже необыкновенным. Сегодня, четверть века спустя, я убежден, что одна из причин заметного отставания вулканологии заключается именно в том, что большинство вулканологов изучают какой-то один вулкан. Другая причина – и немаловажная – это, конечно же, недостаточность выделяемых средств.

В 1958 году, то есть через 10 лет после обнаружения лавового озера, я смог наконец организовать научную экспедицию. Нам надо было взять образцы жидкой лавы и выходящих из нее газов, а также собрать информацию о происходящих в кратере процессах.

За разрешение на эту попытку пришлось долго бороться. Не будь я так боевит и упорен перед лицом самовластья, я бы отказался от своих намерений задолго до истечения этого десятилетия. Пусть лавовое озеро и является идеальным местом для изучения извержений, на свете помимо Ньирагонго достаточно других действующих вулканов, чтобы заполнить жизнь вулканолога… Но я полюбил бокс и альпинизм, бег и регби, вулканы и шахматы как раз потому, что шах и мат мне не по нутру! Поэтому я предпринял неимоверные усилия и двинул в наступление все фигуры политико-научной шахматной доски, включая самые главные, чтобы добиться в итоге «мата», открывшего мне доступ к Ньирагонго. Иначе говоря, мне удалось заручиться решающей поддержкой короля Бельгии Леопольда III, любителя природы и наук.

Я тотчас же принялся за организацию экспедиции. Это делают по-разному, и мой метод можно упрекнуть в эмпиричности и некоторой небрежности. Правда, сопутствовавшая мне до тех пор удача укрепила меня в моем выборе.

На мой взгляд, в основном надо заботиться о безопасности участников. Независимо от цели и важности экспедиции все должны вернуться целыми и невредимыми. Следующей стоит необходимость собрать максимум научной информации. Такая двойственность требует подбора участников по следующим критериям: надежность, знания, общительность. Затем каждому члену экспедиции поручаются различные участки (организационные вопросы, транспорт, материальное обеспечение, аппаратура); работа их координируется, дабы избежать неприятных сюрпризов до начала или в ходе экспедиции. Такая прагматическая схема выработалась у меня за долгие годы.

Но в 1958 году мне еще не хватало опыта, а главное, я впервые готовил столь крупную экспедицию – дюжина ученых плюс технический персонал. К тому же Ньирагонго – Это не Этна, не Стромболи, «устроившиеся» в самом центре средиземноморской цивилизации. Ньирагонго находился в африканской глубинке, а этим все сказано. От его кратера нужно сутки шагать по лесу и саванне до ближайшего населенного пункта Гомы, где можно рассчитывать при необходимости на медицинскую, техническую или просто человеческую помощь.

Мне повезло, так как с начала и до конца этого путешествия я пользовался помощью профессора Ивана де Манье. Я полностью положился на него во всем, что касалось подбора участников, составления научной программы и контактов с властями. Кстати, я просил его официально возглавить группу. Даже имея наконец разрешение на посещение Ньирагонго, я предпочитал держаться в стороне, дабы не дразнить всуе, своим видом местные власти. Они вынуждены были отступить, хотя административное всесилие в национальном парке от этого не уменьшилось. С другой стороны, меня эта ситуация избавляла от формальных обязанностей, протокольных визитов и всех других забот, за исключением той, что для меня стояла на первом месте, – безопасность.

Теперь, когда решение об экспедиции было принято, бывшая безмятежная уверенность в осуществимости проекта мало-помалу начала уступать место подспудному беспокойству. До тех пор я представлял себе эту экспедицию как «связку» – компактную группу людей, закаленных в подобного рода испытаниях. Я не сомневался, что в такой компании совершенно неопасно спускаться к лавовому озеру. Но собранная нами группа насчитывала двадцать человек, из которых лишь двое были опытными альпинистами. Независимо от их достоинств все остальные рисковали стать жертвой несчастного случая как из-за излишней осторожности, так и из-за бездумной храбрости.

Выбор напарников для таких предприятий крайне важен. Опыт научил меня, что главным критерием является здесь – вопреки тому, что мы столько лет думали, – не научная компетентность или увлеченность исследованием (это вещи второстепенные), а сумма черт характера, делающих человека приятным в общении. Эгоизм – неисправимый порок. В группе нужно заботиться сначала о других, а потом о себе. Если каждый поступает именно так, нет нужды думать о собственном благополучии, поскольку товарищи делают это за тебя. Но в том году и еще долго потом культ знаний побеждал во мне элементарную мудрость, и зачастую из-за этого мне приходилось кусать себе локти. Только в середине 60-х годов мы начали применять во время частых поездок на Этну один тест, позволяющий судить о новичке. Рюкзаки, которые нужно было тащить к эруптивным жерлам, готовились накануне и укладывались в коридоре. Утром члены группы разбирали их, и то, как они это делали, говорило само за себя: «верные люди» не колеблясь взваливали на себя самый тяжелый и неудобный груз. Когда команда подбиралась идеальная, самые легкие рюкзаки оставались неразобранными…

Мы прибыли в Конго (ныне Заир) и я уже разглядывал знакомые пейзажи. Разрезанное длинными гористыми полуостровами в буклях изумрудных крон, озеро Киву было все так же велиолепно. С удивительной остротой я вдыхал привычные и на время забытые запахи африканских джунглей. Это были и едкий дым горящей саванны, и сложные ароматы деревень: перец, очаги, бродящий банановый сок, жасмин и человеческий пот. И наконец, тонкое пьянящее вечернее благоухание.