Текст книги "Гекатомба"

Автор книги: Гарри Зурабян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 22 страниц)

ПАПОЧКА, что это ты окружил себя всякой сволочью, от которой простому люду совершенно нет никакого продыху? А, может, и не в них дело, а в тебе, ПАПУЛЯ?.. Рыбка-то с головы гниет. Но ты не бойся, ПАПОЧКА, ТВОЕЙ ГОЛОВОЙ я займусь в последнюю очередь. Так что у тебя есть время исправиться...".

Леонид Владимирович скрипнул зубами и, потянувшись к телефону, позвонил Евдохе. Трубку сняли после первого же гудка. "Ждала, сволочь", – с неприязнью и незнакомым, но неприятным чувством стыда, подумал вскользь мэр.

– Ольга Архиповна, – спросил как можно безразличнее, – кто еще читал этот бред?

– Кроме меня, никто, – ответила пресс-секретарь поспешно и, как ему показалось, с едва уловимыми нотками торжества в голосе. – Я думаю, Леонид Владимирович, не стоит обращать внимание на письма сумасшедших.

– А вот здесь вы не правы, – нравоучительно заметил мэр. – У нас был в городе недавно сумасшедший. И к чему это привело? То-то... Ольга Архиповна, узнайте, пожалуйста, соответствует ли действительности адрес, указанный на конверте. Он у вас есть? – решил он проверить.

– Нет, – после короткой заминки ответила Евдоха. – Вы продиктуете?

Пацюк продиктовал адрес, не веря, что из этой затеи что-нибудь получится, но зато полный уверенности в том, что Евдоха конечно же, ознакомившись с письмом, не преминула воспользоваться услугами ксерокса.

– Как срочно? – услышал мэр в трубке ее голос и опять эти едва уловимые нотки торжества и злорадства.

"Ну, погоди, сучка! Обрадовалась, что за горло меня взяла? Забыла, кем была и кем стала?", – подумал мэр, но вслух своего настроения не выдал, лишь заметив:

– Это не к спеху, но и откладывать не надо. И пригласите ко мне... начал он, но потом спохватился: – Работайте, – бросил кратко и положил трубку. Затем сложил письмо, сунул его во внутренний карман пиджака и, бросив мимолетный взгляд на часы, поднялся из-за стола, собираясь съездить на обед, благо жил мэр неподалеку от здания горисполкома.

Когда он выходил из кабинета, обе стрелки на часах сошлись на цифре двенадцать. Круг замкнулся. Книга Судеб раскрылась на странице...

Часть вторая. Возмездие.

– О! Какие лю-ю-ди! Гутен морген, камарада! – подхватываясь и раскрывая радостно руки для объятий, проговорил Звонарев, увидев входящего в кабинет Мишу Жаркова. – А возмужал-то, похорошел как – ни дать, ни взять Фаршнегер-р-р!

– Ну, будя, будя, – засмущался Михаил, демонстративно достав носовой платок и театрально промокнув несуществующие слезы. – Ах, дым Отечества... Кстаи, сигаретки не найдется?

– Опять? – обиделся Юра. – Я думал, ты мне кучу подарков привезешь, а ты... Каким ты был, таким ты и остался.

– Да ладно, – дружески хлопнув по спине, перебил его Миша. – Будить тобе белка, будить и свясток. Мы с шефом настоящего баварского пива привезли.

– А сосисок?! – уперев руки в бока, прищурившись и скорчив ехидную рожу, капризно спросил Звонарев.

– Сосиски таможня съела! – отрезал Жарков, проходя к своему месту и усаживаясь за стол. – Юра, не томи, рассказывай, как у вас?

Звонарев включил чайник, достал сигареты, сел за свой стол и, вытащив одну, двинул пачку в сторону Жаркова.

– Что рассказывать, Миша? – спросил с кислым выражением лица. – Дело трещит по всем швам.

– Как? – подскочил на стуле Жарков. – Ведь взяли Гладкова.

– В том то и дело, что взяли всего лишь Гладкова, – ответил друг с нажимом.

– Ты хочешь сказать, что... – Жарков недоговорил и оторопело уставился на коллегу. – Юра, – осторожно начал он после паузы, – еще жмурики... были?

– Нет, – покачал тот головой, глядя тоскливо.

– Ты, я смотрю, не рад?

– Представь себе, – парировал Звонарев. – Понимаешь, многое на парне завязано. И рассказывает так, словно сам все проделал. Есть отдельные детали, которые мог знать только убийца. Но есть и факты, которые я лично не в состоянии объяснить. Например, куда делись вещи пострадавших, упоминаемые Гладковым: шарф, зонтик, очки? Хорошо, мы выяснили в конце концов, что из церкви их забрали сотрудники "Голоса Приморска" Михайлова и Галкин. До настоящего момента они находились на квартире у Михайловой. Юра со значением взглянул на друга: – Два дня назад Михайлова попала в реанимацию. ДТП. Госпитализирована с места происшествия в коматозном состоянии, но без повреждений, как внутренних, так и наружных. Такое впечатление, словно хрястнулась об дорогу за секунду до наезда.

– Но что-то было? – неуверенно произнес Жарков. – А вещи?

– Она живет с родителями. Честные, уважаемые люди. Отец – кандидат географических наук, мать – филолог. Прекрасная семья. Родители все время были на даче за городом. Их наши разыскали и сообщили. С их слов, о последних событиях в жизни дочери, касающихся работы, они были не в курсе. Вещей убитых в квартире не оказалось. Однако всплыла интересная деталь.

Их соседка накануне выгуливала поздно ночью собаку и столкнулась в подъезде с Марией Михайловой. Поскольку начинался дождь, она поинтересовалась, "куда это на ночь глядя, да в дождь направляется наша Машуня?", – Звонарев замолчал, испытывающе глядя на Михаила. – Как ты думаешь, что ей посоветовала Михайлова? Обязательно купить субботний номер Приморска и прочитать "всю правду о маньяке"!

– Ни фига себе! – присвистнул Жарков. – И почти сразу попадает в больницу в коматозном состоянии, непонятно каким образом приобретенном.

– Но и это не конец сказочки, – вздохнул Звонарев, поднимаясь, чтобы выключить чайник. – Ты знаешь Славку Горина из дорожно-постовой?

– Мы несколько раз вместе с ним , Осеневым и Корнеевым на природу выезжали после рейдов.

– Вспомнил, значит, – с удовлетворением констатировал Звонарев, разливая по кружкам ароматный напиток.

– Разве такое забудешь? – передернул плечами Михаил. – Помню, они с Димоном утверждали, что неподалеку от нас летающая тарелка села и все порывались "пойти гуманоидов на вшивость проверить приморским самогоном". Хорошо, те улетели вовремя.

Юра усмехнулся, глядя на Жаркова и продолжал:.

– Так вот, недавно встретились мельком со Славиком, слово за слово зацепились, он и рассказал, что в ту ночь, когда Михайлова пострадала, буквально нос к носу столкнулся в районе Второго Нагорного... Догадываешься, с кем?

Жарков наморщил лоб, старательно изображая интенсивную умственную деятельность, но так и не прийдя к окончательному выводу, вопросительно взглянул на друга.

– Это же элементарно, Миша! – сочувственно проговорил Юра. – Кто у нас всегда оказывается там, где можно резво перебежать дорогу милиции и в довершение, при благоприятном стечении обстоятельств, непременно еще и напакостить?

– Неужели Осенев?! – искренне поразился Миша.

– В самую то! – поддержал его Звонарев. – Короче, по словам Славки, этот неутомимый "труженник-ассенизатор" в кромешной темноте и в проливной дождь пытался отыскать следы водителя-"наездника". Не слабо, правда? Потом уже до Горина дошло, что Димон прикинулся шлангом и под коньячок, бутербродики и сигаретки, в теплой и тихой атмосфэре раскрутил его на все подробности. Дмитрий не знал, что Михайлова пострадала. Потому что после встречи с Гориным, несмотря на выпитый коньячок, на всех парах рванул в больницу. Сведения точные. И тогда возникает вопрос: что делал Дмитрий на Втором Нагорном?

– Должен был встретиться с Михайловой, – догадался Жарков. – Но его кто-то опередил.

– Видимо, но, в таком случае, возникает другой вопрос: если Осенев ждал Михайлову на Втором Нагорном, почему она оказалась лежащей в коме на дороге посередине Нижнего Нагорного?

– А был ли наезд?

– Был, Миша. Гаишники быстро приехали, рядом находились. Тот, кто сидел за рулем, видать, тормозил так, что колеса лысые остались. Представь, ночь, дождь шпарит, ни черта не видно и вдруг...

– ...навстречу летит Синяя Птица Счастья и со всей дури вмазывается в машину.

– К слову, – посмотрев осуждающе на Мишу, проговорил Юра, – нашлись свидетели, которые слышали визг покрышек.

– Но повреждений у Михайловой нет?

– Нет.

– А не могла она от неожиданности или страха в кому впасть?

– Это какая неожиданность должна быть и как испугаться надо было, невесело усмехнулся Звонарев. – До полной отключки.

– Ясно. А что говорит Осенев?

– Не скрывает, что Михайлова позвонила ему и попросила о встрече, намекнув на "маняка". Но не более. Его показания подтверждаются словами Горина.

– А до того?

– Показаниями жены – Аглаи.

– Муж и жена – одна сатана... – задумчиво протянул Михаил. Внезапно взгляд его стал остекленевшим и неживым, он начал что-то бормотать, но тотчас, словно очнувшись от глубокого сна, встряхнул головой, отгоняя сумеречные видения.

– Ты в порядке? – наклонившись к нему через стол, участливо спросил Юра.

Жарков энергично потер ладонями лицо, взгляд его прояснился, став внимательным и заинтересованным. Лишь на миг Звонареву почудились всполохи страха и пропали.

– Ты точно в порядке? – он подозрительно прищурился.

– Да в порядке, в порядке, – убежденно ответил Жарков. – Иногда, знаешь, накатит – сам не пойму, что. Мельком проскочит в голове и перед глазами, а пробую вспомнить – черта с два! Это после той прогулки в лесок началось. Помню, такое творилось – с ума сойти! А подробно – ни фига. Кстати, как поживает наша знаменитость?

– Ты Аглаю имеешь в виду? Вроде, нормально. Ходят слухи, с ней напрямую эсбисты законтачили. Да, – спохватился Звонарев, – есть и другая новость. Гладков попросил в камеру бумагу, кисточки и краски. – Увидев удивленно взметнувшиеся вверх брови Михаила, поснил: – Теперь он у нас еще и художник. Начальство разрешило, в качестве исключения. Сидит он, между прочим, в одиночке.

– Что же он рисует? Надеюсь, не парадный портрет Шугайло? – усмехнулся Жарков.

– Я мало в живописи понимаю, – ушел от ответа Звонарев. – И если откровенно, меня от этого дела порядком тошнит. Хочешь верь – хочешь нет, как поработаю с материалами – голова, будто после хорошей пьянки. Такое впечатление – от бумаг, и тех, запах трупов идет. Как будто не папку листаю, а тело эксгумирую. – Звонарев обреченно махнул рукой: – Миша, хочется все бросить и убежать. И пусть "делом Гладкова" священники и психиатры занимаются. Они в нем, по-моему, куда больше поймут.

– Психиатры понятно с какого боку. Но священники?

– Хотя бы потому, что о жертвоприношениях церковь многое бы могла поведать. Вообще-то зря ее от государства отлучили.

– Я не пойму, ты, что, решил на старости лет в религию удариться?

– Миша, я просто пытаюсь понять, за каким... какого рожна Гладков с вещами убитых поперся в церковь. Какую он преследовал цель? Зачем, после того, как Осенев выпихнул его через шкаф на соседний балкон, в соседнюю квартиру, которая принадлежала Димкиному другу, да еще и ключ от нее дал, Гладков сам притопал в милицию, узнав, что арестованы сотрудники редакции? Я был в той хате – форменное бомбоубежище. В ней без проблем можно было недели две-три отвисать. Почему он решил сдаться? И вообще, Миша, он сумасшедший, художник, водитель, кто еще там – я не знаю – да кто угодно! но только не тот, кто нам нужен. Это мое твердое убеждение.

– Ладно, успокойся, – осадил его Жарков. – Пусть он не тот, но тогда почему с его арестом прекратились убийства? Ведь нас ориентировали на то, что должно было вскоре состояться еще одно "жертвоприношение". Но, к счастью, не состоялось. Я не пойму, чем ты не доволен. Доказательная баз есть? Есть... – Жарков осекся, отметив как внезапно изменился в лице Звонарев. – Ну что еще?!

– Миша, послушай: когда Гладков явился в управление, всех охватила эйфория. Не спорю, он сам дал, казалось, исчерпывающие показания. Его возили на места, он все четко показал и рассказал. Одним словом, все класс! Ну, положим, с Буровой и Кондратьевым – более или менее ясно, не придерешься. Но в отношении эпизода с Лизуновым всплыл один малюсенький такой нюансик, который может иметь сокрушительные последствия. В день, когда был убит Лизунов, Гладков, оказывается, работал. И у него два сундука свидетелей наберется!

– Как это?! – изумился Жарков.

– Вот так это! – зло отрезал Звонарев. – Проверку проводили практиканты, которые сейчас в управлении на стажировке. Наши, видимо, рассудили: раз сам пришел – все тип-топ. Он буквально "обаял" всех своими подробностями, – с саркастической иронией заметил Юра. – Вот и вляпались! На дни убийства Буровой и Кондратьева у Гладкова приходятся выходные и алиби он подтвердить не смог. Что касается Лизунова – полный улет! – как любит говорить Осенев. В 19.24, а именно столько было на разбитых часах Лизунова и это время смерти подтверждается данными экспертизы, Гладков был на маршруте, его видели десятки, если не сотни, человек!

– Почему тогда сразу не всплыло? – ошеломленно спросил Михаил.

– Думаю потому, что версия с Гладковым всех чудесным образом устраивала, – криво усмехнулся Звонарев. – Сам пришел, подробно рассказал все и показал. В показаниях не путался. Одинокий. Бывший сотрудник мясокомбината – перекантовывался полгода до армии. Античностью увлекается и это еще мягко сказано. И самое главное – убийства после его закрытия прекратились. А, если верить Кривцову, Аглая предсказывала еще одно. Предсказывала... И вот поди теперь разберись – чертовщина натуральная!

– Ты соображаешь, что говоришь?! – вскочил Жарков. – Если это правда, то... – он не договорил и вновь тяжело рухнул на стул. – Юра, ты понимаешь, какой вывод напрашивается...

– Я говорил с отцом Иосафом, – не дав договорить, перебил его Звонарев. – Он хорошо запомнил Гладкова. – Юра неожиданно рассмеялся. Правда, смех его был с изрядной долей горечи: – Батюшка сказал, мол, на нем печать Бога и, якобы, отмечен он особым даром.

– Юра... – осторожно и тихо заметил Михаил. – Юра, если в деле появятся данные об "особом даре", наше управление, от начальника до младшего сержанта, разгонят к чертовой матери! И боюсь, у Ваксберга мест на всех не хватит, кого-то, может быть, и в областную клинику поместят. Ты с кем-нибудь делился своими... своими "откровениями"?

– Помимо "откровений", как ты выразился, существует график движения за тот день, когда был убит Лизунов. Согласно ему, я опросил водителей. Что касается остальных двух дней... Гладков уверяет, будто не помнит, как именно и с кем их провел. Он не помнит. Но зато запомнили его! Члены секты "Свидетели Иеговы"...

– Он еще и сектант ко всему прочему?!

– Да нет, – отмахнулся, поморщившись, Звонарев. – Они в тот день ходили по домам, лапшу на уши вешали. Я разыскал и парня, и девчонку. Милые молодые люди, но в мозгах – хуже, чем на городской свалке. Но это к делу не относится. Вообщем, почему они запомнили Гладкова? Потому что подняли его с постели. Он был заспанный и никакой. Если верить им, "совершенно не готовый к восприятию истинного слова Божьего". По словам Гладкова, он плохо спит ночами, часто кошмары мучают...

– Не удивительно, – вставил Жарков.

– Он по ночам предпочитает читать. А днем, если не на смене отсыпаться. Одним словом, иеговисты попытались ему втюхать свое учение, но он, как говорится, был не в форме. При желании мог бы, конечно, как Мальбрук, успеть оклематься, одеться, собраться и, пылая праведным гневом, отправиться "в поход". Но психиатрическая экспертиза подтвердила его вменяемость. И, заметь, проводили ее не только приморские психиатры. А теперь слушай, что получается: нормальный человек, проспавший полдня, поднятый с постели членами "Свидетелей Иеговы", находясь в здравом рассудке и твердой памяти, вдруг ни с того, ни с сего, срывается из дома, несется к черту на кулички, чтобы перерезать глотку представителю Приморской горадминистрации. По-моему, это круто даже для Стивена Кинга.

– Так к преступлениям не готовятся, – согласился Михаил. – Это, если исходить из его вменяемости. Кстати, а что он говорит по поводу причин, толкнувших его на убийства?

Звонарев неопределенно пожал плечами:

– Да ничего не говорит. Определенный процент неприязни к жертвам в его показаниях присутствует. Но об испепеляющей ненависти и злобной мстительности говорить вряд ли уместно. Обыкновенное отношение простого смертного к представителям властных структур. Между нами говоря, не самым лучшим. Как у всех – ругаем, злимся, порой, проклинаем, но миримся, исходя из принципа: а куда денешься?

Жарков задумчиво потер подбородок и вдруг в упор взглянул на Звонарева:

– Юра, а зачем ты все это рассказал?

– Ну, во-первых, сам просил "не томить", а, во-вторых, как говорится, достаточно и, во-первых. Но если серьезно, мне интересно, какой ты сделаешь вывод.

– Юра, здесь может быть только один вывод. – Жарков подобрался: – Мы вытянули пустышку. Интересную, занятную, но все-таки пустышку.

– И это значит?

– Это значит, что Жрец до сих пор на свободе...

– ... И надо ждать новых трупов, – безжалостно закончил Звонарев.

– Да-а, – протянул, усмехаясь, Жарков. – Война – фигня, главное маневры. Опять, черт возьми, маневры! Столько работы и все – псу под хвост. Звонарев, прости меня, но ты скотина... Целеустремленная, талантливая, но все-равно – скотина. А я, как дурак, через столько границ вез тебе баварское, – разочаровано вздохнул Миша, грустно улыбаясь. – И кусочек грудинки копченной. Настоящей, бюргерской...

В этот момент на столе Звонарева резко зазвонил телефон. Оперы вздрогнули и, не сговариваясь, вполголоса крепко выругались.

– Кажется, началось, – напряженным голосом заметил Жарков.

– А вот тут, ты, Миша, ошибаешься, – поправил друга Звонарев и поднял трубку...

Она медленно провела рукой вдоль плотного листа бумаги. На миг рука, смуглая и изящная, замерла над фрагментом рисунка. Острый луч солнца ярким мотыльком завис над рукой, а затем плавно осел и раплавился в тонком ободке обручального кольца. По лицу слабым дуновением ветра скользнула мягкая, мимолетная улыбка.

– Это рисовал Валера Гладков, – более убедительно, чем вопросительно, проговорила Аглая.

Присутствующие в комнате Михаил Петрович Панкратов, начальник отдела службы безопасности Приморска и его заместитель Виталий Степанович Романенко, обменялись быстрыми взглядами, в которых помимо удивления, читалось явное восхищение.

– Аглая Сергеевна, – обратился к ней Романенко, – вы могли бы пояснить свой принцип угадывания?

– Это, скорее, узнавание, – поправила она. – Когда человек занят творчеством или иной формой созидания, предмет, который он использует в качестве приложения своих сил, впитывает его душу. Впрочем, процесс разрушения протекает по сходной схеме.

– Вы могли бы отличить, скажем, по рисунку одного человека от другого? – подавшись вперед, заинтересованно спросил Панкратов.

– Конечно! – удивившись, воскликнула Аглая. – Это тоже, что рисунок ушной раковины или отпечатки пальцев. Если мы, люди, имеем столько отличий в физиологическом плане, то, представьте, как отличаются внутренние миры или то, что мы привыкли именовать душой.

Физиология нашего организма в большей степени зависит все-таки от наследственности. Это заложено природой, как необходимость борьбы данного индивидума за сохранение жизнеспособности рода. Что касается души, в этом случае огромную роль, помимо наследственности, играют воспитание, среда, индивидуальное восприятие человеком окружающего пространства, его ощущение времени и себя в нем. Но это настолько долгий и трудный процесс, что постигнуть его в полном объеме вряд ли людям когда-нибудь удастся.

– Как вам удалось с первого раза определить, что картина написана именно Гладковым? – настаивал Романенко.

Аглая вздохнула и неодобрительно покачала головой:

– Виталий Степанович, я понимаю, вам очень хочется, как бы это помягче выразиться, поставить меня "на довольствие" в вашем ведомстве. Поверьте, я всегда с уважением относилась к людям, профессии которых изначально несут в себе функции щита и... меча – одно без другого вряд ли возможно. Повторяю, с уважением, но не стоит его путать с пониманием и согласием. Это разные вещи. Со стороны вашего ведомства или, если вас это не дискредитирует, – в ее голосе послышалась ирония, – со стороны ваших предшественников, я имею в виду Комитет госбезопасности, были неоднократные попытки склонить меня к сотрудничеству. И вам должно быть известно, что они не удались. Я ничего не имею против нынешнего статуса местности, в которой, в силу независящих от меня обстоятельств, в данный момент проживаю. Но моей родиной навсегда останется Советский Союз, правоприемницей которого принято считать Россию. Вы можете дать гарантию, что никогда не возникнет ситуация, в которой мои способности будут использованы ей во вред? И еще, вы смогли бы отказаться от собственных родителей?

– Я понял, что вы хотите сказать, – с нотками раздражения заметил Панкратов. – Но стоит ли жалеть родителей, в свою очередь, отказавшихся от собственных детей?

Это был удар ниже пояса и, говоря так, Михаил Петрович испытывал к себе не лучшие чувства, понимая, что подобные вопросы относятся больше ко временам святой инквизиции, у которой, как известно, ничего святого и не было, нежели к более просвещенному двадцатому веку. Но Панкратову в данном случае была предоставлена индульгенция и на куда более иезуитскую линию поведения во время очередной беседы с Аглаей Сергеевной Ланг-Осеневой. Дело в том, что ее способностями заинтересовались в определенных кругах.

На первый взгляд, "определенные круги", как принято их называть, не имели обличья, не склонялись по падежам и многим представлялись неким аморфным соединением, без признаков жизни, видимых и осязаемых форм, без цвета и вкуса. Зато они обладали стойким и особым запахом. Это был запах денег. И не просто денег, а очень больших. Тех самых, которых простой смертный в течение жизни не только не в состоянии заработать, но и представить. И дело не в количестве нулей, эскортирующих стройные ряды идущих впереди цифирек и не в том неподдающемся воображению многообразии, что можно приобрести на эти деньги. Дело в том, что их никто и никогда не держал в руках. Порой кажется, таких денег попросту не существует, а упоминание о них – лишь отзвук, похожий на отсвет далекой, погасшей звезды. И все-таки они есть. Ибо не будь их, откуда бы тогда взяться такому количеству продажных людей?..

Сейчас Панкратов и Романенко пытались купить Аглаю. У них был четкий приказ использовать все имевшиеся в распоряжении средства, чтобы заставить ее согласиться работать на людей, привыкших дышать запахом больших денег.

Услышав последний вопрос и уловив в нем двусмысленность, Аглая, против ожидания, не обиделась, а рассмеялась:

– Михаил Петрович, не пытайтесь интеллигентно шваркнуть меня мордой об стол. Я спокойно отношусь к мысли, что являюсь подкидышем. Смысл в том, как воспринимать себя в данном качестве. У большинства людей при слове "подкинуть" мысленно возникает ассоциативный ряд, в котором доминантой будут картинки с "изображением" кого– или чего-либо, подбрасываемого вверх. Вот с этой мыслью Тихомировы меня и воспитали: слепой ребенок, подброшенный не "под", а – "над" и призванный в мир видеть то, чего не могут другие. Видите, как просто перекроить и придать новизну годами ношенному мировоззрению, если с самого рождения правильно расставить акценты. Так что не пытайтесь достать меня с этого краю, на ваш взгляд, наиболее уязвимого. И не пытайтесь шантажировать. – Она помолчала, сделав выразительную паузу. – Вы ведь поняли, что Гладков не является тем человеком, ради поимки которого было приложено столько усилий. Поймите, Михаил Петрович, рано или поздно, но кто-то еще внимательно вникнет в материалы дела. Начнет, как я, соспоставлять, анализировать отдельные детали и факты, обязательно отмечая в них массу несоответствий. Вы держите невиновного человека. Кстати, энергетика его картин лишний раз подтверждает, что он не является убийцей. В них присутствуют смятение и страх, но они вызваны не ожиданием возмездия, а совсем иными причинами.

– Вы способны в них разобраться и назвать? – недоверчиво спросил Романенко.

– Почему нет? – пожала плечами Аглая. – Это, конечно, не просто, но и не очень сложно. Хотя какой-то процент ошибки будет присутствовать. Вы, к слову, можете его потом высчитать, сопоставив мой психологический рисунок с теми объяснениями, которые даст Гладков. Если захочет, естественно.

– Может и не захотеть? – усмехнулся Панкратов.

– Вполне, – убежденно ответила Аглая.

Она хотела добавить еще что-то, но вовремя спохватилась, однако ее заминка не укрылась от внимания сотрудников службы безопасности.

– Аглая Сергеевна, я не стану апеллировать к вашей гражданской совести... – начал было Панкратов.

– Что так? Или вы считаете, что я – нечто среднее между Робокопом и Терминатором и мне абсолютно чужды общественные интересы? – перебила она его, мило улыбаясь.

Панкратов замолчал, смущенный и сбитый с толку. Он никак не ожидал столь откровенного выпада с ее стороны. Наступила неловкая пауза...

Это была их четвертая встреча и каждый раз он готовился к ней с чувством заранее предопределенного провала. Ни ему, ни Романенко никак не удавалось найти верный тон или направление в разговоре. Он не склонен был верить в ее неподдающуюся разгадке исключительность. Панкратов считал, что все, что имеет место быть и происходить в этом мире, поддается логическому объяснению и имеет математическую формулу. Любое явление, как и любого человека, можно просчитать с помощью науки.

Но эта женщина, от встречи к встрече, все больше интересовала и интриговала его. Ее вопросы и ответы, порой, ставили в тупик, иногда приводили в бешенство и ярость, а временами вызывали острое и пронзительное чувство печали, редко – радости и торжества. И где-то в самой глубине души он ощущал ее власть над собой и несомненное превосходство, со страхом, в котором боялся себе признаться, убеждаясь, что в этом матиматически просчитанном мире, с его веками накопленным опытом научных знаний и аксиом, присутствует еще нечто, необъяснимое никакой логикой и научными формулировками.

Панкратов являлся далеко не новичком в своем деле, имел богатый опыт работы, приобретенный в советсткие времена. Будучи прекрасным аналитиком, он в той же степени был и хорошим практиком. Михаил Петрович мог бы многое поведать о природе человека, а также о "сюрпризах", на которые в определенных обстоятельствах он способнен. Однако то, что демонстрировала Аглая Осенева, не имело, похоже, никакого отношения к физиологии человека. Она являлась частицей совершенно иного мира, напрямую связанного с колоссальной энергией космоса, двояко притягивающего к себе – как страхом, неизвестностью, так и открывающимися, поистине запредельными, возможностями. Мира, где человеческая мысль превращалась в материально осязаемые предметы и объекты, визуально отслеживаемые поступки и явления. И это был, наверное, самый могущественный из миров, с которым когда-либо приходилось сталкиваться человечеству.

Без особого напряжения Панкратов мог бы вызвать в памяти имена людей, в той или иной степени причастных к данному миру и способных, как входить в него, так и возвращаться. Их было немного и почти все они находились под неусыпным контролем спецслужб. В принципе, ничего в этом предосудительного не было, если учитывать, что люди эти могли творить чудеса, а оставить их вне поля зрения – значило бы со временем сделать чудеса уделом, если не миллионов, то сотен тысяч, что само по себе уже явилось бы причиной сотен и тысяч "внештатных ситуаций". И те, кто работал в спецслужбах, слишком хорошо знали разницу между безобидными чудачествами и истинными чудесами. Творцов первых не составляло труда вовремя "ограничить и изолировать". Со вторыми часто возникали проблемы, решать которые, к сожалению, нередко приходилось радикально, как это ни прискорбно и печально, ибо при подобном финале разгадка чудотворцев безнадежно ускользала, вновь на долгие годы оставаясь неразрешенной.

Панкратов интуитивно чувствовал, что проигрывает Осеневой. Из факта проигрыша само собой разумеющимися вытекали следующие два: отставка и пенсия. В случае неудачи "привлечь Ланг на нашу сторону", люди, представляющие "нашу сторону", недвусмысленно дали понять Михаилу Петровичу, что вряд ли оставят ему даже такую малость, как тихая и мирная пенсионная пора. Слишком многое поставлено на карту. Приближались президенские выборы и, как водится, наступало время тотальной "промывки мозгов" населения. Способности Аглаи не только превосходили возможности всех известных до сего времени пиаровских технологий, но и значительно опережали их.

Все это прекрасно понимали сидевшие в кабинете Панкратов и Романенко. Несмотря на неоднократные утверждения руководителей спецслужб о непричастности их ведомств к большой политике, мало у кого оставалось сомнений об их действительной роли в той самой "большой политике". В конце концов, к какому бы ведомству не принадлежал человек, он всего лишь просто человек, со своими привычками, слабостями, привязанностями, пороками и достоинствами, умело и искусно манипулируя которыми при желании всегда можно заставить его сделать то, чего он, порой, и сам от себя не ожидает. Человек – явление общественное и вне его он существовать не может, а, следовательно, был есть и останется не сам по себе, а принадлежностью, частицей какого-либо социального клана, в свою очередь, являющегося выразителем тех или иных общественно-политических и общественно-экономических тенденций.

Михаил Петрович Панкратов и Виталий Степанович Романенко принадлежали к одному из влиятельных кланов в стране. Это, впрочем, и неудивительно, ибо сотрудники спецслужб просто по определению не могут принадлежать к "самому слабому звену". Скажем так, данный клан поддерживал существующего президента и первоочередной задачей считал для себя во что бы то ни стало протащить его на второй срок. Вот ради этого в войну кланов и "большую политику" и пытались втянуть Аглаю – обладательницу уникальных способностей, а в обычной жизни – любимую женщину журналиста Димки Осенева.

Ей же не нужны были ни войны таинственных кланов, ни "большая политика", ни предстоящие через несколько месяцев выборы очередного главаря нации. Ей хотелось нормальной жизни, при которой можно быть любимой, рожать и воспитывать детей, просыпаться со словами благодарности к тихому и уютному дому, засыпать на руке любимого мужчины, радоваться всем временам года, ощущать рядом загадочный, непредсказуемый мир растений и животных, принимать друзей и помогать по мере сил родителям. Казалось бы, ничего сложного и сверхъестественного, но, мой Бог, как много сил уходит у человека на воплощение этого в жизнь!

Затянувшуюся паузу решился нарушить Романенко.