Текст книги "Клуб любителей фантастики 21"

Автор книги: Гарри Гаррисон

Соавторы: Роберт Шекли,Джек Холбрук Вэнс,Д. Бойд
сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 31 страниц)

Флексон, казалось, забыл о своем клиенте. Удобно откинувшись на спинку стула, он обдумывал линию защиты, которая вызывала у юноши омерзение не меньшее, чем само обвинение.

До сих пор он был убежден, что Хиликс забеременела в первый день их близости.

Неожиданно Флексон нагнулся вперед и сверлящим взглядом уставился на Халдана.

– А теперь вопрос на сто очков. Зачем вы выбросили микрофон в окно?

– Я решил, что полиция услышала достаточно. Какой смысл оглашать завещание, если все равно нет наследников.

– Вы только усугубляете свое и без того безрадостное положение, – резко произнес Флексон. – Я хочу знать правду! Зачем вы выбросили микрофон?

– Ну хорошо. Я был в бешенстве. Это случилось само собой, непроизвольно.

– Теперь уже больше похоже на правду. Возможно, сама правда окажется для нас с вами не совсем подходящей, но мы должны ее установить, чтобы придать нужную форму. Итак, прошу ответить еще раз: зачем вы выбросили микрофон?

– Из ненависти!

– Но ведь это неодушевленный предмет. Как можно испытывать ненависть к неодушевленному предмету?

– Я испытывал ненависть к тому, что он олицетворял!

– Наконец-то мы добрались до сути! Вы ненавидели микрофон как символ государственной власти. Такая правда нас не устраивает. Повреждение микрофона – тягчайшее ваше преступление. Хотя любое из них не выдвинуло бы вас на соискание премии Министерства Социологии за добропорядочное поведение.

– Это был душевный порыв, а вы ищете в нем неизвестно что, – запротестовал Халдан.

– Я ничего не ищу, меня беспокоит, что подумает присяжный психолог. Эти люди думают не так, как мы. Их мысли – цепь рассуждений, объединенных по непонятному принципу.

Если бы вам было предъявлено обвинение в изнасиловании и массовом оплодотворении сорока женщин сорока различных категорий и в придачу вы имели привычку потирать руки, психолога заинтересовало бы не само насилие, а ваша привычка. И, клянусь Богом, исходя из этой привычки, он воздвигнул бы для вас величественный эшафот! Можете мне поверить – с микрофоном дело обстоит скверно! Конечно, мы еще посмотрим, что тут можно предпринять.

Флексон хлопнул в ладоши, как будто хотел покончить с этой неприятной темой, встал и подошел к окну. Какое-то время он молча смотрел на улицу.

Внезапно он повернулся, приблизился к нарам и снова сел.

– Кое-что начинает проясняться. Думаю, мы сумеем извлечь из всего этого какую-нибудь пользу, но этого мало. Ох, как мало!

Облокотившись о стену, он какое-то время размышлял, затем обратился к Халдану:

– У меня к вам предложение. Напишите, пожалуйста, подробно обо всем, что произошло между вами и девушкой с момента знакомства. Не надо ничего оправдывать или объяснять. Предоставьте это мне. От вас требуется только одно – правда, пусть даже горькая. Мне вы можете рассказать все. Я стану вашим двойником, чтобы воспроизвести нужную версию событий.

Все, что я узнаю от вас, останется между нами. Записи будут уничтожены сразу по прочтении. Еще до того, как наше сотрудничество закончится, у вас будет возможность убедиться, что я никогда не предал бы вас, подобно этой крысе Малькольму. Если бы из-за моего предательства вас сослали бы на Плутон, я чувствовал бы себя тем самым органом, из-за которого вы сидите здесь.

Бумага у меня в папке. Можете приступать сразу после моего ухода. Я должен знать о вас как можно больше, чтобы в выгодном свете представить суду ваш характер и личность. Чем большую симпатию нам удастся возбудить в присяжных, тем менее суровым будет приговор.

Он переменил положение и оперся на локоть.

– Меньше других меня беспокоит математик. Он должен квалифицировать ваши способности – от этого будет зависеть ваша будущая профессия. Его вы должны взять на себя, потому что в этой области я совершенный профан. А вот священник…

Флексон вскочил, хлопнул в ладоши и снова подошел к окну.

– Священнику, естественно, не понравится, что вы искали утешения у светской особы. В минуту скорби должно искать утешения у Церкви. А вы Пречистую Деву заменили девушкой. Кстати, вы строго придерживаетесь церковных догм?

– Вообще-то нет.

– А, узнав о смерти отца, вы подумали о Боге?

– Я сразу пошел в университетскую часовню.

– Прекрасно! Это даже лучше, чем простое размышление о Боге. Молились?

– Я встал на колени перед алтарем, но молиться не смог.

– Отлично!

Флексон отвернулся и принялся мерить шагами камеру. Халдану бросилось в глаза, что даже случайные движения адвоката не лишены внутренней логики. Он делал пять шагов в одну сторону – ровно столько позволяла длина камеры, – разворачивался и снова делал пять шагов, на ходу не переставая говорить.

– С этой точки начнем формировать нашу правду. Вы скажете священнику, что ходили в часовню и там преклонили колена перед алтарем. Он сделает вывод, что вы молились, а мы не несем ответственности за его выводы.

Нельзя же исключить возможность, что вы действительно молились. А может, вы все-таки прочитали «Отче наш» или парочку других молитв?

– Нет. Я попробовал понять Христа, но у меня ничего не получилось. Он ведь стремился к тому, что его ожидало, а я ничего не хотел.

– Только не говорите об этом священнику! Вы относитесь к нашему Избавителю, как к своему приятелю, а Церковь любит покорность не только Богу, но и его представителям на Земле. Независимо от того, будете вы ее читать или нет, Библия пусть лежит раскрытая – только умоляю, не на Песни Соломона!

Флексон подошел к столу и вытащил из папки пачку чистой бумаги.

– Вот вам бумага До личных бесед с присяжными у нас пять дней, но, если понадобится, я добьюсь отсрочки. Отчасти нам повезло, что девушка забеременела, иначе вас наверняка подвергли бы психоанализу, и тогда каторга на Плутоне была бы вам обеспечена Поскольку ваш атавизм бесспорен, мы сможем представить собственную версию, а после анализа выводы делали бы психологи. Раз уж мы заговорили об этом, вас анализировали когда-нибудь?

– Один раз, в детстве…

– Чего они искали?

– Агрессии. Я столкнул с подоконника горшки с цветами, и один чуть не угодил в прохожего. Мама упала из окна, поливая цветы, и мне показалось, что именно они во всем виноваты.

Флексон опять хлопнул в ладоши и радостно улыбнулся.

– Микрофон можно выбросить из головы!

– Почему?

– Когда вы выбросили его в окно, это было невольным рецидивом детского поступка. В данном случае Хиликс ассоциируется с вашей матерью, а микрофон, погубивший ее – эквивалентом цветам, погубившим вашу мать. Дала себя знать старая травма.

– Ваша версия кажется мне притянутой за уши.

– В этом-то вся ее прелесть. Вот послушайте, – Флексон нагнулся вперед, требуя внимания, – когда явится психолог, скажите как бы ненароком: «Давненько мне не приходилось иметь дело с представителем вашей профессии». Он, конечно, начнет допытываться о подробностях. Тут вы ему все и выложите. Психолог сам сделает нужные выводы. Мы будем ни пря чем.

Адвокат достал носовой платок и вытер лоб.

– Уф! Больше всего меня беспокоил микрофон.

Халдан не сомневался в искренности слов Флексона, и его глубоко тронуло, что человек, с которым они знакомы не больше часа, проникся таким участием к его горю. Он знал, что адвокат должен защищать клиента, но в душе теплилась благодарность к человеку, который назвал Малькольма, исполнившего свой общественный долг, крысой.

– Теперь вот что. Социолог является главным присяжным, – продолжал Флексон. – Его функция в основном административная; другие присяжные принимают решение, а он его оглашает. Короче говоря, его принцип – меньше раздумий, больше слов. Речь его зачастую так длинна, что прежде чем он огласит постановление, никто не помнит, в чем там дело. Но не следует его недооценивать. Если вам покажется, что он хочет выглядеть остроумным, улыбайтесь. Если будете в этом совершенно уверены, громко смейтесь. Он представляет серьезное Министерство, значит, ему нужно немножко подыграть.

Но самое главное, помните: вы – специалист, и пока не вынесен приговор, к вам должны относиться соответственно вашему положению. Ведите себя естественно и непринужденно. Не замыкайтесь в себе, но по собственной инициативе не рассказывайте присяжным ничего лишнего. У них и без того будет над чем задуматься.

Подойдя к зарешеченному окну и выглянув наружу, Флексон подытожил:

– В общем, не так плохо. Вы интеллигентны, не лишены обаяния, и в момент совершения преступления переживали серьезный эмоциональный кризис. Есть шанс убедить присяжных, что ваше преступление не является следствием атавизма

Он отвернулся от окна и с укором взглянул на юношу.

– Откровенно говоря, судя по страсти, какой вы воспылали к этой девушке, в вас действительно есть что-то от пещерного человека. Но мне это нисколько не мешает. Я и сам замечаю за собой некоторые регрессивные тенденции.

Адвокат улыбнулся.

– Ну, за работу! Я зайду утром и заберу все, что вы напишете. Помните, чем больше фактов будет мне известно, тем легче будет выбрать те, которые представляют вас благородным и законопослушным юношей.

Он энергично пожал руку Халдана и секундой позже захлопнул за собой дверь камеры.

Юноша сложил листы бумаги и сел за работу. Он был немало удивлен, обнаружив способность разумно мыслить у людей, представляющих малопрестижные специальности. Как юрист, Флексон проявил блистательный ум, исключительную проницательность и человечность.

Халдану понравился этот человек. Во время разговора его лицо то улыбалось, то хмурилось, то становилось задумчивым. Однако ни разу оно не приобрело бездушного выражения специалиста.

Халдан принялся по порядку описывать все, что приключилось с ним с момента встречи в Пойнт-Со до самого ареста. Он писал, когда принесли обед, писал, когда принесли ужин, и лег спать только, когда кончилась бумага

Утром он приветствовал Флексона словами:

– Мой добрый гений, мне нужна бумага!

Адвокат оказался готов к этому. Он достал из папки новую пачку, похвалил юношу за красивый почерк, забрал исписанные листки и ушел.

Работая над воспоминаниями, Халдан снова упивался счастливыми мгновениями, проведенными рядом с Хиликс. Он отчаянно старался придерживаться только фактов, но когда дело касалось его страстной любви, чувства безудержно выплескивались на бумагу. Со временем он понял, что пишет последнюю на Земле повесть о любви, которую прочитает всего один человек.

Разбор записей, вероятно, отнимал у Флексона больше времени, чем само их написание. Выглядел адвокат таким же энергичным, но на лице появились следы усталости, а под глазами темнели круги.

– Только не говорите священнику, – наставлял он, – что вы отказались от эпической поэмы о Файрватере из-за невозможности ее опубликования. Уж лучше скажите, что отказались от проекта, когда узнали о запрете, наложенном на биографию. Ведь так и было на самом деле, а священник будет пребывать в уверенности, что вами руководили религиозные взгляды.

Своими чисто дружескими советами адвокат снискал себе еще большее расположение юноши. Например, он советовал:

– Не говорите с математиком о подробностях вашей математической теории эстетки. Возможно, эго ценная идея, над которой вы решите поработать уже будучи пролетарием. А так, этот тип похитит вашу идею, и через какие-нибудь двадцать лет теория объявится под его собственным именем.

К любой проблеме Флексон подходил с разных сторон.

– О своей теории лучше расскажите социологу. Ему понравится ваше стремление ликвидировать гуманитарную категорию.

Неплохо было бы рассказать об этом и психологу. Он решит, что сотрудничество с девушкой над таким проектом было вызвано главным образом вашим суперэго. И все случайно сорвалось из-за того, что вы не справились с собой.

Мозг Флексона непрестанно анализировал записи Халдана.

– Социолог ни в коем случае не должен заподозрить, что вы не боялись «кораблей скорби». Его Министерство затратило столько времени, средств и усилий на культивацию ужаса, что случай с вами его явно не обрадует.

Как-то раз Флексон поведал нечто, надолго распалившее воображение Халдана.

– С вашим знанием механики Файрватера из вас получился бы прекрасный судовой механик. При рассмотрении вашей кандидатуры не возникло бы ни малейших трудностей с получением работы на «Хароне» или «Стиксе».

Однако хотя отношения между ними складывались все более дружественные, адвокат отказывался узнавать что-либо о Хиликс.

– Если я буду о ней справляться, – объяснял он, – станет понятно, что я действую по вашей просьбе, а это может вам повредить. К тому же, приговор девушке всецело зависит от вашего, хотя, несомненно, будет менее суров. Согласно кодексу, вину за оплодотворение несет прежде всего мужчина, так как роль женщины здесь пассивна.

Два часа в день Флексон отводил совместному обсуждению сделанных им замечаний. Прочитав очередную порцию воспоминаний юноши, адвокат учил его, что говорить и как себя вести.

– Несколько слов о девушке: я был растроган, читая ваши признания. Не сомневаюсь, она именно такая, какой вы ее описали. Нарисованный вами портрет прекрасен, несмотря на то что он субъективен и атавистичен. Вы покорили меня ею, как я собираюсь покорить вами присяжных. Но, предупреждаю, они не должны догадаться, что между вами и девушкой было нечто большее, чем мимолетная связь. Связь понять они способны. Способны понять и более глубокие чувства, но это будет уже не в нашу пользу.

Из создаваемого Флексоном образа Халдана-IV поочередно стирались самые чистые стремления и чувства юноши.

Не меняя фактов, адвокат лепил образ, в котором священник увидел бы набожного молодого человека, математик – весьма талантливого, но ортодоксального математика, социолог – веселого, общительного юношу, планировавшего убрать неудобную категорию, а психолог – личность с весьма посредственным суперэго, сломленным исключительно сильным либидо.

По прошествии пяти дней и после нескольких проб, молодые люди решили, что главный герой готов к выходу.

– Завтра начнется собеседование, – наставлял Флексон. – Я еще сегодня сожгу вашу исповедь и загляну завтра узнать, как продвигается дело. Вы берете на себя присяжных, а я – судью. Моя задача полегче.

На прощание они обменялись рукопожатием.

Позже, лежа на нарах, Халдан впервые за много месяцев почувствовал себя уверенно. У него отличный защитник, который сделает все, что в его силах. Правда, сам подзащитный вовсе не жаждал мягкого приговора: он намеревался избрать самую тяжелую работу из того перечня, что предоставит ему суд.

Тогда, в первый ледниковый период его сознания, весь во власти ожесточения, он понял, что взгляд Файрватера на уравнение S = 2 /LV/ был односторонним. Но больше о своем открытии он не думал, все внимание поглотили текущие дела. Кроме того, он прекрасно сознавал, что никакая земная лаборатория не располагает необходимым оборудованием, чтобы экспериментально доказать теорию Халдана, LV2 = /-Т/.

И все же лаборатория, оснащенная необходимым оборудованием, существовала, правда не на Земле, и теперь она становилась доступной как никогда.

Казалось, высшие силы с какой-то неведомой целью управляют его судьбой, но юноша давно перестав верить в существование высших сил.

Своим открытием он снимет с себя бремя вины за смерть отца и смоет проклятое пятно, составляющее главное свидетельство позора, а Три Сестры будут низвержены!

Церковь охотно раскроет объятия навстречу самому кающемуся из инсеманаторов со времен возникновения Святого Израильского Царства, а университетские товарищи утратят дар речи, когда узнают, что Халдан0, бывший Халдан-IV и светский лев, по выражению Поля Баньяна, избрал воздержание судового механика в лазерном отсеке космического корабля.

Глава восьмая

Стук в дверь прервал чтение Халдана: юноша как раз с величайшим наслаждением читал Библию. После сражения с литературой восемнадцатого века, у него появился вкус к произведениям о страстной любви и насилии. Раскрыв Библию на Нагорной проповеди, он положил ее на стол и пошел встречать гостя.

На пороге стоял старик лет восьмидесяти. На его лице играла робкая улыбка.

– Халдан-IV?

– Да, сэр.

– Извини, сынок, что помешал тебе. Меня зовут Гурлик-V, М-5. Мне сказали, чтобы я с тобой побеседовал. Разреши войти?

– О, простите, конечно.

Халдан проводил старика в камеру и подвинул ему стул. Сам он расположился на нарах. Старик осторожно сел и проговорил:

– Я уже лет десять не был присяжным. Кстати, с твоим отцом мы знакомы. Три года назад проводили совместные исследования.

– Отец умер в январе, – смутился Халдан.

– Вот оно что… Жаль – он был хорошим человеком. – Старик воздел очи горе, с заметным усилием стараясь собрать разбегающиеся мысли. – Мне сказали, что-то там случилось между тобой и молодой дамой другой категории?

– Да, сэр. Она тоже знала отца.

Глядя на старика, Халдан решил, что от этого можно не скрывать своего открытия. В лучшем случае Гурлику оставалось лет десять, и его вряд ли интересует что-нибудь, кроме собственных хворей.

– Ваше имя кажется мне знакомым. Вы не преподавали в Беркли? – спросил Халдан.

– Да. Я читал курс теоретической математики.

– Тогда, вероятно, я видел ваше имя в расписании.

– Возможно. Когда мне сказали, что я буду присяжным на твоем процессе, я тут же позвонил декану Брэку. Он сообщил, что у тебя настоящий дар к математике, как теоретической, так и эмпирической. А моим самым крупным достижением в этой второй области была разработка системы выигрыша в крестики-нулики. А вот скажи-ка мне, сынок, – голос старика упал до шепота, – ты понимаешь эффект Файрватера?

Юноша едва не расплакался, услышав этот вопрос, заданный тихим, покорным голосом. Отец Халдана был слишком горд, чтобы просить о помощи. Здесь же его просил об этом человек намного старше отца. Юноша готов был обнять старика за его скромность и отвагу.

Затем Халдану пришло в голову, что старик своим вопросом проверяет глубину его знаний, чтобы убедиться, на какую работу назначить после процесса. Прекрасно, пусть попробует за этот экзамен не поставить ему высший балл.

– Да, – ответил он.

– Что вкладывал Файрватер в понятие «отрицательное время»?

– Время в сверходновременности.

– Поясните, пожалуйста! – В старом математике проснулся преподаватель: его последние слова прозвучали, как экзаменационный вопрос.

– Так называемый «временной барьер» исключает скорость, большую одновременности, поскольку одно тело не может одновременно находиться в двух разных местах. Нельзя вылететь из Нью-Йорка и оказаться часом раньше в Сан-Франциско, потому что тогда в течение шестидесяти минут вы находились бы в двух этих городах одновременно. А это невозможно.

– Когда я слушаю тебя, все кажется таким простым.

– Для понимания Файрватера интеллект не нужен, – скромно пояснил Халдан. – К его теории надо привыкнуть. Мы не приучены к такой высоте абстрактного мышления. Файрватер дает кое-какие пояснения в своем «Покорении волны времени», но многие математики до сих пор не понимают его теории.

– Но как он сумел воплотить абстрактную теорию в механических машинах? Как действуют двигатели кораблей, летающих на Ад? Объясните, юноша.

– Корабли не имеют ничего общего с его теорией, – объяснил Халдан. – В основе принципа кораблей лежит третий закон Ньютона, гласящий, что каждому действию сопутствует противодействие. Файрватер сконструировал двигатель, в котором лазерные лучи, фокусируясь в одной точке, отражаются и толкают корабль вперед. Используемые некогда реактивные двигатели основывались на том же принципе.

– Кто бы мог подумать! Значит, ничего нового. И все равно, я хотел бы пожить хоть несколько лет и посмотреть, каким будет следующее открытие.

– Если бы я был ясновидцем… – начал Халдан, но вдруг в сознании вспыхнул предупреждающий сигнал.

Он чуть не упомянул об идее, северным сиянием озарившей недавно его скованный ледяным панцирем разум, а ведь он имел дело не просто с математиком, но с одним из своих судей.

Странное дело, старик вовсе не торопил его с ответом. Вместо этого он обратил свои выцветшие, слезящиеся глаза к окну и почесался смешным старческим жестом, за который его трудно было осуждать. Худые, жилистые руки, вяло снующие где-то в области подбрюшья, возбуждали в Халдане жалость. Если уж этот старый профессор пытается надуть студента, то Халдан был собственной бабушкой!

– Последнее время меня все больше мучают почки. На этом свете я долго не задержусь, а так хотелось бы знать, каким будет следующее открытие.

Он так неуверенно балансировал на пороге вечности, что Халдан испугался за него. И все же внутри обтянутого сухой, как пергамент, кожей черепа теплилось любопытство то ли ребенка, то ли математика.

– Предсказатель из меня никудышный, сэр, но, может быть, удастся преодолеть скорость света. Нельзя оказаться в Сан-Франциско до того, как вы покинете Нью-Йорк, но прибыть туда почти одновременно можно.

– Люди всегда куда-то торопятся… Сынок, мне еще надо справиться, как ты относишься к людям и где желал бы работать – в коллективе или самостоятельно, но пора идти. Если тебе не повезет на суде, ты решил, какую работу изберешь?

– Я не имею ничего против малых групп и охотно поработал бы с лазерами.

– Ах да, ты же прагматик. Я запомню это… Ну не буду отнимать у тебя время. Пойду. – Он медленно оторвался от стула и подал Халдану руку. – Очень любезно с твоей стороны было пригласить меня. Разговор с тобой доставил мне немалое удовольствие. Не подскажешь, где здесь туалет, Сынок?

Халдан проводил старика до двери и показал туалет по другую сторону коридора. Гурлик поспешно засеменил туда, но обернулся напоследок и крикнул:

– Передай от меня привет отцу!

Юноша вернулся в камеру, опечаленный видом опустошений, которые старость производит в мозгу человека – профессор даже не вспомнил, что Халдан находится здесь в качестве узника; извинялся за то, что отнял время и просил передать привет человеку, умершему три месяца назад.

Меланхолия оставила его, когда в камеру вошел второй присяжный.

Отец Келли-XX носил неправдоподобный династический номер – результат беспощадной внутрицерковной борьбы за власть между Иудеями и Ирландцами. Некоторые представители ирландского духовенства, без всяких на то оснований, провозгласили основателями своих династий предков-монахов, живших за много лет до Голода. В ответ Иудеи объявили себя продолжателями родов, истоки которых лежали во времена Христа. Отец Келли, по-видимому, решил начать отсчет своей династии от предка-друида.

Неправдоподобный номер отца Келли прекрасно гармонировал с его внешностью. Это был мужчина невероятной красоты и стати – высокий, плечистый, длинная, черная сутана сидела на нем как влитая. Черные с отливом волосы и брови контрастировали с идеальной белизной воротничка. Тонкий с горбинкой нос выглядел таким аристократичным, что юношу не удивило бы, начни эти ноздри слегка подрагивать. У священника были тонкие губы, квадратный подбородок, надвое разделенный ямочкой, и безупречно белая кожа, которая любому другому человеку придала бы нездоровый вид, а у отца Келли прекрасно сочеталась с темными пронизывающими глазами. Эти глубоко посаженные глаза были такими черными, что терялась граница между зрачками и радужной оболочкой. Они горели, как глаза фанатика или гипнотизера, притягивая и отталкивая одновременно.

Трудно было решить, какая часть этой красоты представляет наибольшую ценность, но профиль священника воистину выглядел, как творение великого мастера, годами оттачивавшего линию губ и носа.

Халдан узнал своего гостя. Он не раз видел его по телевизору во время торжественных похорон известных артистов. Не экране тот был красив. Но в действительности его красота была просто подавляющей. Халдан даже пожалел о том, что у него такая маленькая камера.

Отец Келли представился, обаятельно улыбнулся и с несколько чрезмерной фамильярностью божьего слуги, разыгрывающего светского человека, спросил:

– Сын мой, мне сказали, что ты потерял голову из-за некой девушки?

– Да, святой отец.

– Это постигло Адама. Не спасся и ты. Может постигнуть и меня.

Он сделал Халдану знак сесть, а сам подошел к окну. Окно выходило в глухой двор. Флексон, подходя к решетке, смотрел прямо перед собой, духовник же поднял лицо, словно пил солнечный свет,

– Да, сын мой, может быть, это подстерегало и нашего Спасителя, ведь он был окружен женщинами, о которых нельзя сказать, что главным их достоинством была добродетель.

Для священника, его суждения были довольно смелыми, но духовник хотел дать понять, что он «свой парень». Халдан почувствовал себя уверенней. Он предпочитал священников, старающихся выглядеть своими парнями, хотя иногда те перегибали палку.

– Раз вы упомянули об этом, святой отец, мне кажется, Христос должен был нравиться женщинам.

Неожиданно отец Келли отвернулся от окна и уперся сверлящим взглядом в юношу, чуть не пригвоздив того к стенке.

– Сын мой, раскаиваешься ли ты в содеянном грехе?

Тон этого неожиданного сурового вопроса так сильно отличался от прежнего фамильярного тона священника, что совершенно сбил Халдана с толку, а слово «грех», словно удар хлыста, перечеркнуло зарождавшуюся симпатию.

– Святой отец, безусловно я раскаиваюсь… но…

– Что «но», сын мой?

– Но я не думал, что мой поступок является грехом. Мне казалось, это только гражданское преступление.

На лице священника появилась снисходительная улыбка.

– Конечно, ты бы и не усмотрел в этом греха. Человек даже перед собой не хочет признаться в том, что грешен.

Чуть повернув голову, он скосил глаза в сторону двери. Халдан догадался, что священнику не дает покоя собственная красота. К окну он подходил только затем, чтобы юноша мог получше рассмотреть, а теперь выставлял напоказ свой профиль.

Священник снова взглянул на Халдана, но на этот раз лицо его приобрело иное выражение. Взгляд сделался возвышенным; во время разговора он сурово сжимал губы.

– Только особа духовного сана может расценивать: грех это или нет. Твоя нива – математика, а моя – нравственность. И я говорю тебе прямо, сын мой, похоть – это грех.

– Простите, святой отец – начал Халдан, тоже решительно сжимая зубы. – Я близко познакомился с похотью в домах терпимости, финансируемых государством, и, смею вас заверить, мои отношения с Хиликс имели столько же общего с этими визитами, сколько истинная святость с безбожием.

– Ты не ведаешь, что говоришь, – гневно возвысил голос священник. – Ваша связь была похотливой, следовательно, греховной. Мы грешим, обижая того, кого обидеть вовсе не хотели. Ты причинил зло себе, этой девушке и государству. Согрешил втройне. Да, ты согрешил, сын мой! И теперь всю жизнь будешь искупать свой грех. Будешь ли ты прощен, зависит от тебя. Матерь Божья не хочет, чтобы тебя постигла кара. Она хочет простить тебя. Но о прощении не может быть и речи, пока ты не осознаешь, что грешен.

Странный огонь зажегся в глазах Келли. Страстный, то еле слышный, то поднимающийся до небес голос заполнил все углы камеры. Умолкнув, святой отец вновь повернул голову, демонстрируя профиль.

– Простите, святой отец, но меня наказывает не Церковь, а государство.

– Сын мой, девиз нашего государства: «э трибус унум», то есть – тройной союз. Церковь входит в состав государства.

– Значит, Церковь согрешит против меня, если государство меня покарает.

– Сын мой, грех совершается, когда зло причиняется тому, кто его не заслуживает. Государство же хочет, чтобы тебя постигла кара.

– Да ведь вы только что говорили, что Матерь Божья не хочет, чтобы меня постигла кара!

– Я имел в виду деву Марию, сын мой.

Софистика Келли в сочетании с его самовлюбленностью раздражали Халдана. Он помнил наставления Флексона о смирении, но Келли – это воплощенная набожность, был настолько занят собой, что его совершенно не интересовало, как себя ведет собеседник.

Халдан не мог удержаться, чтобы не поупражняться в софистике со священником. Покорным тоном и с истинным смирением он проговорил:

– Святой отец, Христос учил нас любить ближнего. Я люблю Хиликс, а Церковь собирается наказать меня за любовь?

Отец Келли вытащил из кармана сутаны плоский портсигар. Приблизившись к Халдану, он протянул ему сигареты, но тот отказался, отчасти из опасения, что опять прикурит сигарету не с той стороны. Тогда духовник закурил сам и вернулся на прежнее место.

Склонив голову, священник раздумывал над вопросом, но улыбка превосходства, игравшая на его губах, ясно свидетельствовала, что святой отец размышляет не над существом вопроса, а всего лишь подбирает слова, которыми опровергнет аргументы наивного математика.

Халдан и сам размышлял некоторое время. Его мало занимала этика этого нравственного эксперимента. Однако священник возбуждал в нем научный интерес: Юноша желал узнать, каков механизм мысленного процесса у духовника. Халдану не давала покоя мысль о том, что, возможно, Келли действительно обрел свое признание, но из-за иных даров, которыми бог так щедро наделил его, не замечает этого.

Священник поднял голову и, выпустив дым ноздрей, проговорил:

– Сын мой, когда Христос сказал: «Возлюби ближнего своего», он имел в виду следующее; мы должны любить своих ближних, уважая их гражданские права. Пытаясь увеличить численность нашей и без того перенаселенной планеты еще одним незапланированным гражданином, ты не любишь меня. Иисус сказал: «Возлюби ближнего своего», а не «Займись любовью с ближним своим».

Дальше состязаться в софистике не имело смысла. Отец Келли не имел себе равных ни на Земле, ни на небе. Дразня его, Халдан чуть было не навлек на себя неприятности: человек, способный на такие крутые повороты, мог в защиту нравственности назвать его вероотступником или даже антихристом, и тогда у Халдана на суде не оставалось никаких шансов.

Он смиренно поднял свои серые глаза и наткнулся на черные, как уголь, зрачки священника.

– Спасибо, святой отец, что вы так прекрасно указали мне на мои заблуждения.

Бич божий в одну секунду превратился в доброго пастыря и милостиво взглянул на свою овечку.

– Преклоним колени, сын мой, и помолимся.

Они опустились на колени и начали молиться. Хотя эта церемония продолжалась недолго, священник во время ее изменился неузнаваемо. Когда отец Келли-XXXX появился в камере, он был улыбающимся, симпатичным и энергичным мужчиной. Выходя, он представлял собой торжественную процессию из одного человека.

Третьим собеседником Халдана был Брандт – социолог.

– Это не отец Келли только что вышел от вас?

– Да, сэр.

– Велика мудрость нашего государства! Вы обвиняетесь в совращении девушки другой категории, и вам предоставляют лучшего эксперта по этому вопросу.

– Вы его знаете?

– Я жил в его приходе. Пришлось быстренько собираться и увозить оттуда жену. Надеюсь, я не опоздал.