Текст книги "Сережка — авдеевский ветеран"

Автор книги: Гарий Немченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 9 страниц)

2

К тому времени, с которого я хочу начать свой рассказ, в интернате медведь прожил уже почти три года…

Ну, что тут скажешь – как ему за это время жилось?

Некоторые считали, что жилось медведю здесь прямо-таки очень хорошо. Ни уроков тебе учить не надо, ни класс подметать… К доске, уж и само собой, никто не вызовет… И скучно никогда не бывает, потому что все вертятся вокруг: «Миша!.. Миша!..» И конфеты носят карманами: сиди, мол, себе и жуй.

Что касается конфет, то тут надо откровенно сказать: перепадало их Мишке и в самом деле немало. А всё потому, что интернат находился в посёлке строителей, и хоть стал теперь этот посёлок уже очень большой, пойти с экскурсией было здесь особенно некуда, а значит, и детсадовских малышей, и первоклашек из других школ сюда приводили: «Вот, дети, перед вами медведь!..»

Стоят дети и смотрят.

А те, у кого есть в кармане конфета, подходят потихоньку поближе и просовывают её через сетку, которой давно уже огородили клетку из прутьев, чтобы медведю не бросали ничего лишнего, да чтобы он, если вдруг ты зазеваешься, не мог до тебя дотянуться…

А так просунут ему конфету, медведь ляжет на брюхо, вытянет лапу, подвинет её к себе и съест потом вместе с бумажкой.

Приходили посмотреть на медведя и ребята постарше, и совсем взрослые – с малышами и без малышей, – и все они тоже кормили Мишку сахарком да конфетами.

Из окна, в котором занимался третий «А», клетку хорошо было видно, и, глядя, как Мишке опять дают сладкое, Венька Степаков только тяжело вздыхал… Он и так любил на уроке ворон считать, а тут подопрёт щёку ладошкой, рот приоткроет – натурально слюнки текут!..

А как только прозвенит звонок, Венька – к медведю. И начинает ребятишек учить:

– Эй вы, малышня!.. Не так бросаете. Не видите, что ли, что он сердится? А ну-ка, дай покажу!.. Да давай, давай, не бойся! И ты давай…

Соберёт у ребятишек все конфеты, одну, редко две потом бросит в клетку, а остальные – в карман.

– Ладно, ладно, – говорит, – а то у него, у медведя, от конфет от ваших все зубы повыпадают!..

На самом же деле этот Венька считал, что медведю и так, без конфет, слишком сладко живётся: сиди себе, таращи глаза, ничего не делай…

Но многие ребята в интернате о том, как медведю живётся, думали немножко иначе.

Чего хорошего, в самом деле, если на тебя целыми днями глазеют, если всякий, кого ты в первый раз видишь, уже кричит тебе:

– Эй, эй, Мишка, да ты сюда посмотри!..

Посмотришь, а он тебе покажет язык.

Прикроешь глаза, чтобы на минуту вздремнуть, а тебя уже кто-то другой окликает. Ты ещё не успел к нему обернуться, а ему уж не терпится, он уже достаёт из кармана гвоздь, или гайку, или ещё что и норовит попасть тебе прямо в нос.

В начале прошлой зимы хотел ведь медведь уснуть – да как же, уснёшь! Соберутся около клетки не только малыши, но и здоровые дурачки семиклассники и давай кричать:

– Ну, выйди, Миша, ну где ты!..

Их прогонят – они опять.

Стали бросать в берлогу, что под полом из плах, камни да всякие железки, а потом длинную проволоку притащили и давай ею ширять вниз… Заревел Мишка и поднялся.

Совет дружины поставил потом около клетки дежурных, а директор интерната Пётр Васильич приказал школьному сторожу Фомичу к медведю никого и близко не подпускать, да было, видно, уже поздно, так Мишка и не залёг, так на всю зиму и не уснул и потому шатался по клетке целыми днями сонный и злой…

Повариха тётя Ульяна, которая часто сама приносила Мишке еду, подолгу глядела, как жадно он ест, покачивала головой и жалостно говорила:

– Посмотрите, люди добрые, да разве ж это медведь?.. Вот когда я ещё в тайге жила… По малину, бывало, пойдёшь, стоишь себе, куст обираешь. Где-нибудь рядом хрустнет сучок, а ты – ноль внимания: а, думаешь, соседка… А ему-то, Мишке, малина – если спелая да хорошая – почитай, слаще мёда. Один рясный кусток, да второй – так забудется, что носом к носу с тобой столкнётся… С перепугу крикнешь, и ты – в одну сторону, он – в другую… А однажды я телёнка искала. На опушку вышла – трава высокая… Гляжу – прямо под ногами лежит. А я уже долго искала – и разозлилась… А ну-ка, кричу, в стайку бегом!.. Да ногой в бок!.. А он ка-ак рявкнет, медведь!.. Убегать кинулся, думала, с ног собьёт… Много я их тогда видала, медведей, так то ведь какие были медведи: гладкие, да чистые, да красавцы – шерсть, ну так тебе и лоснится… Сказано оно – воля!.. Где его ветерком обдует, бока расчешет, а где и дождичком… На солнышке на горячем поспит, на травке на свежей поваляется, вот он и зверь как зверь… А тут? Чем тебе не хрюшка – и помои лопает, и грязный такой же. Только и всего, что пятачка на носу нету…

3

В самом конце августа из окрестных деревень стали возвращаться интернатские ребята…

Лето простояло в тайге погожее, ягодное да грибное, мальчишки хорошенько набегались, и теперь только и разговоров было о том, кто какого поймал тайменя, да кто на какой кедр лазал за шишками, и выходило так, что таймень был у каждого самый большой, а кедр, конечно, – самый высокий… Если кого сено грести или ту же малину собирать отцу-матери заставлять приходилось чуть ли не с боем, тот теперь вспоминал об этом в охотку, и все без удержу хвастали… Один уверял, что нырять научился не хуже любого водолаза, другой божился, что плавать теперь умеет не только с одной рукой, но и вовсе без рук, и все задирали рубахи, показывая загар, и давали руку пощупать мускулы.

Кто-то вспомнил о медведе, и все гурьбой отправились посмотреть на Мишку и с ним поздороваться.

Подошли, а около клетки уже стоит Егорка Полунин из пятого класса.

– Сейчас он его попросит кивнуть нам, – заговорили мальчишки.

– Ага, пусть покивает!..

– А может, за лето медведь-то уже и забыл Егорку?

Егорка Полунин был один из тех, кому Пётр Васильич разрешал и кормить медведя, и чистить клетку. Когда входил Егорка, бывало, за загородку из сетки, ребятишки снаружи облепляли сетку, как мухи.

«Пускай он ухо тебе даст!» – кричали Егорке.

И Егорка протягивал руку к железным прутьям и негромко говорил:

«Миша, Мишаня, давай за ухом тебе почешу!..»

Медведь боком приваливался к железным прутьям, подставлял громадную свою голову, и, пока Егорка тихонько трепал его за ухо, зверь дружелюбно косил на мальчишку маленьким своим карим глазом…

«Пусть теперь скажет спасибо!» – просили мальчишки.

«Ну, Мишанька, скажи спасибо!» – говорил Егорка и первый кивал.

И тут медведь начинал с силой мотать головой – будто усердно кланялся.

– Что он, узнал тебя? – спрашивали у Егорки ребята.

– Пусть покивает, а?..

– Делать ему больше нечего, что ли, – сказал Егорка насмешливо. – Вон смотри какой он, бедняга, стал…

Мальчишки облепили клетку.

Медведь сидел на полу, спиной привалясь к прутьям, и тяжело и часто дышал. Красная пасть его была приоткрыта, наполовину высунутый язык подёргивался и дрожал, точно у собаки в жару.

За лето зверь здорово вылинял, и брюхо у него стало почти голое, подмышки вытерлись, а на задних ногах – на «штанах» – шерсть хоть и оставалась густой, зато свалялась от грязи. На морде у медведя виднелись следы засохших помоев, худые бока тоже были измазаны, и маленькие карие глаза, которые исподлобья глядели сейчас на ребят, были очень печальны.

– Это он без нас, бедный, соскучился, – сказал Венька Степаков.

– Ну да, как же! – усмехнулся Егорка. – Ждёт он тебя небось не дождётся – давно конфеты никто не отбирал!

А ребята переговаривались, приглядываясь к медведю:

– Его и не купали, наверное, летом…

– Конечно, шланга вон и близко не видно.

– А ел он чего?

– Ну да, нас же не было, столовая не работала…

– А Конон ему из лагеря возил…

– Как же, привезёт он тебе – жди!

– Сам не привезёт, так Пётр Васильич заставит. Скажешь, не заставит?

А один мальчишка предложил:

– Давайте ему чего-нибудь вкусненького принесём – что из дома?

И все разбежались по спальням, а потом тут же вернулись к медведю, и кто ему творожную ватрушку принёс, которую мама испекла на дорогу, кто – пирожок с груздями, кто – шанежку со сладкой черёмухой, а одна девчонка принесла даже баночку черничного варенья…

У Веньки Степакова глаза забегали – всё бы небось поотбирал, если бы это малыши принесли, а не ребята постарше!

В сетке была небольшая дыра, и через неё Егорка Полунин побросал всё, что медведю принесли, и даже баночка с вареньем пролетела, не задев за прутья клетки. Правда, там она опрокинулась, но ребята ведь так и решили: пусть опрокидывается, ладно, Мишка всё языком слижет.

– Ну, поешь, Миша, поешь, – уговаривали теперь мальчишки.

– Ага, знаешь, ватрушка вкусная!..

– Попробуй, Миша!

Да только медведь и не шелохнулся, сидел себе в углу, дышал тяжело и даже и не глядел ни на ватрушку, ни на пирожок с груздями, ни на шанежку со сладкой черёмухой.

Совсем рядом с ним лужицей растеклось варенье из черники, и это, наверное, было очень вкусное варенье – до ребят долетал его густой и душистый запах, – но Мишка на него и глазом не повёл.

Видно, хотелось Мишке чего-то совсем другого.

К ребятам подошёл Пётр Васильич, посмотрел на медведя и тоже пожалел:

– Жарко ему!..

А Егорка Полунин вдруг сказал:

– Пётр Васильич!.. А может, давайте мы его выпустим?.. Отвезём на машине в тайгу…

– Вот как? – удивился директор. – А помнится мне, когда я раньше предлагал выпустить, кто-то тут кричал больше всех…

– Я тогда, наверное, ещё маленький был, – признался Егорка Полунин. – Думал, ему хорошо у нас будет… весело!

– Нигде не может быть зверю лучше, чем на вольной волюшке, – сказал Пётр Васильич. – Как бы человек ни старался – всё равно воля лучше… Да только как же мы теперь его выпустим?.. Он себя сам в тайге теперь небось и не прокормит – привык, что тётя Ульяна ему ведро принесёт, и все заботы. Он теперь и на воле так: пойдёт себе в деревню, чтобы люди его накормили. А там его охотники только увидят…

– Конечно, лучше мы его сами потом убьём – чего там! – перебил шофёр Конон, который тоже подошёл к клетке и стоял теперь рядом с Петром Васильевичем, ветошкой вытирая масло на руках. – Шкуру его у вас в кабинете постелим… А жиром медвежьим буду я свою золотуху лечить, а то совсем меня эта золотуха заела!

– Ух вы – убить! – возмутились ребята.

– Такого медведя!..

А шофёр Конон надвинул кепку с затылка на нос, стал, упершись локтем в металлическую сетку, сказал, снова хвастая:

– Я этих медведей перебил на своём веку – не сосчитать!.. Щёлкнул его – и готов. Для хорошего охотника медведь – зверь не страшный. Пусть он меня боится, а не я его, верно?.. Пусть он только услышит: Конон, мол, Виктор Михалыч, идёт – и уже в штаны…

– А у него и штанов нет! – продолжали спорить ребята.

– И не жалко?

А Пётр Васильич строго спросил:

– Машина уже готова, Виктор Михалыч?..

– Давно готова…

– Подождите меня, пожалуйста, около неё, – не то попросил, не то потребовал директор. – И впредь прошу вас не перебивать меня, когда я беседую с ребятами, вам ясно?..

Конон что-то такое непонятное пробормотал, пожал плечами и пошёл к гаражу. А Пётр Васильич повернулся к школьному саду и показал на маленький кирпичный домик, который построили здесь за время каникул.

– Видите вон тот сараюшек?.. Видите. А знаете, что это такое? Это новый зверинец. В нём Мишка наш жить будет со всеми удобствами. Вот закончим его на днях и Мишку туда и переселим.

– Смотрите! – громко сказал Венька Степаков. – Поднялся Мишан – тоже на дом свой смотрит!..

Ребята обернулись к медведю.

Он стоял теперь, передними лапами взявшись за прутья.

– Миха, Миха! – ласково позвал Егорка. – Ты узнал меня, а, Мишанька?..

И медведь, глядя на друга своего Егорку, замотал большой головой.

– Узнал! – обрадовались ребята. – Точно, узнал!..

– Ага, кивает, Егору привет передаёт…

– А как вы его туда будете переселять? – спросил у Петра Васильича Венька Степаков, кивая на новый зверинец. – Он же вырвется да ещё убежит?..

И все разом заговорили: и в самом деле – а как?

– А это вы скоро увидите, – пообещал Пётр Васильич. – Мы тут с нашими шефами одну такую штуку придумали…

И тут Венька Степаков, который, как всегда, уже не слушал, а по сторонам глядел, громко сказал:

– Гля, какой старикан идёт!..

И все обернулись и увидели в самом деле очень странного человека. Он был худой и высокий, с бородкою и в пенсне, и на нём была высокая чёрная шляпа и узкое чёрное пальто с маленьким бархатным воротничком, и в правой руке он держал длинную трость, а в левой – большой потёртый портфель…

Странный этот человек остановился напротив Петра Васильича, внимательно посмотрел на него, вытянув шею, и тоненьким голосом спросил:

– Насколько я понимаю, вы – директор интерната?..

– Совершенно верно, – подтвердил Пётр Васильич.

Тогда человек сначала переложил трость в левую руку, потом правой приподнял шляпу и снова очень тоненьким голосом сказал:

– Антон Симеонович Бочкарёв-Мелекесов, старший научный сотрудник краеведческого музея…

И Пётр Васильич тоже слегка поклонился:

– Чем, как говорится, могу?..

Старик ткнул тростью в землю, повёл набалдашником вперёд, словно рычаг какой передвинул, и бородку задрал так, будто обращался к кому-то, сидевшему на берёзе рядом с клеткой.

– Надеюсь, вы читали в газете э-н-наше объявление о том, что для экспозиции в диораме нам требуется э-м-мед-ведь?..

Пётр Васильич удивился:

– Он же вам всю диораму разломает, наш Мишка!

Старик захихикал так смешно, словно кого-то передразнивал, и бородку опять задрал так, словно тот, кого он передразнивал, сидел-таки на берёзе – Венька Степаков, тот даже на берёзу посмотрел: может, там и правда кто есть?..

– Вы меня насмешили, – сказал потом странный старик. – Конечно же, перед тем как э-п-поставить экспонат в диораму, над ним ещё поработает э-т-таксидермист!..

– Ах, вот оно что! – протянул Пётр Васильич. – Вы хотите из нашего Мишки чучело сделать?..

И старик снова тоненько рассмеялся, тряся бородкой и всё словно поглядывая вверх, а потом поднял указательный палец и значительно сказал:

– Э-именно!..

И ребята так и застыли с открытыми ртами…

4

Осень была тёплая и сухая, с лёгким морозцем да туманами по утрам, а голубым днём – с ясным солнышком, но всё равно скоро или холодным дождям пойти, или упасть да тут же растаять первому снегу – а тогда уж до пасеки на Узунцах доберись попробуй… Вот тогда ещё насидится Егорка Полунин в интернате – до тех пор, пока не проедут к отцу на санях из соседней деревни или не пробьют к нему тропу охотники из города да из посёлка.

А пока Егорка ездит домой каждую субботу. После обеда доберётся на электричке до тоннеля в тайге, там попросится на машину, которая идёт на угольный карьер за рабочими, а на повороте в Медвежий лог спрыгнет, пойдёт пешком…

На разлом легко подняться, если попетлять между взлобками, да только у Егорки – своя дорога. Ударится прямиком по старой просеке и выйдет наверх около высокущего маяка, который давно ещё поставили здесь геодезисты.

Снимет Егорка совсем отощавший за неделю свой рюкзачишко – это он потом будет полный, когда мама всего насуёт туда в обратную дорогу, – бросит его внизу, а сам по деревянным перекладинам полезет на маяк, заберётся на самую верхнюю его площадку…

Внизу – тишина и теплынь, пахнет ещё не успевшим подпреть гретым листом да привядшими травами, а на площадке – сразу потянет острым холодком, под куртку тебе тут же колючий ветер-верховик заберётся…

В какую сторону ни погляди с маяка – всюду лес, всюду тайга.

Ели да пихты стали к осени будто ещё зеленей да гуще, топорщатся внизу непроглядным сплошняком, а между ними то порыжелые островки берёз, то уже подгоревшие колки осинника; сразу за разломом, поближе к Узунцам, – там больше желтизны да багрянца на длинных изволоках, а между ними пестрят зубчатые курешки пихтача да курчавые купы рослых кедров… Красива ярко краплённая осенью просторная тайга, то светлая до жара – под солнцем, то прохладная и тёмная – под синими тенями облаков… Еле заметная дымка уже собирается ближе к вечеру между увалами, сгущается над ними на горизонте в плотную синь, но там, дальше, над синью этой, ярким серебром горят снежные вершины гольцов…

Красива осенью раздольная тайга, и сколько бродит в ней всякого зверья, сколько живёт всякой птицы!

Там, за Узунцами, в низинке, мочаги сплошь истоптаны лосями, которые стадами приходят к роднику пить солоноватую и как будто чуток притухлую воду. Среди развала лосиных следов то здесь, то там увидишь и копыто поменьше и совсем крошечное копытце – приводя за собой росомах, идут сюда и маралы, и дикие козы…

Если пойдёшь на мочаги, то, прежде чем дойти до них, по пихтачам около калинничков молодого рябка распугаешь – не один выводок… С отавы поднимешь матёрого глухаря, который тяжело ударит крыльями, обламывая сухую траву, и залотошит над опушкой, уходя низом… Кругом по тайге белки и бурундуки растаскивают сейчас по дуплам да по норам уже упавшую шишку, медведь нагуливает перед спячкой последний жирок…

И каждому зверю да каждой птахе живётся здесь, может быть, не всегда легко, да зато вольно, и каждый в тайге – за себя ответчик, и каждый – себе хозяин, а всем хозяин – медведь…

А всего за три каких-нибудь десятка километров отсюда на стройке, в интернате, этот «хозяин» – Миха – сидит в железной клетке, и глаза у него такие грустные, что приглядишься хорошенько – и самому плакать хочется, и на морде у него – заеды от помоев, и обидеть его может всякий, кто только захочет.

Никогда раньше Егорка об этом не задумывался, а теперь вот думает всякий раз, как только попадёт в осеннюю тайгу… Или это красота вокруг наводит его на такие мысли? Потому что от красоты этой сам становишься заметно добрей, и тебе невольно жаль всякого, кто не может её увидеть…

Эх, а как хорошо привезти бы Мишана в клетке к этому вот старому маяку, а тут бы выпустить да позвать за собой наверх – лазает-то Мишан, наверное, будь здоров!.. А сверху показать бы ему всю тайгу вокруг: смотри-ка, мол, Мишан лучше… Где тебе больше нравится? Где нравится – туда и ступай!..

И спустился бы Мишан, в последний раз покивал бы Егорке, в последний раз подставил бы ему лохматую свою большую башку, чтобы тот почесал ему за ухом, а потом и пошёл бы на все четыре стороны…

И шёл бы он себе, шёл… Где захотел, сорвал с куста сладкой черёмухи; где захотел, водички бы попил родниковой; где захотел, повалялся бы на сухой травке под последним осенним солнышком…

И пусть бы тут ему встретились хоть шофёр Конон, хоть тот чёрный старик из краеведческого музея…

Егорка очень хорошо представлял себе, как где-нибудь на небольшой полянке носом к носу сталкиваются вдруг Мишан и этот старик, и старик перекладывает тросточку из правой руки в левую, приподнимает шляпу и тоненьким голосом говорит:

«Надеюсь, вы знаете, что вы нам э-н-ну просто необходимы для экспозиции э-в диораме?.. Правда, вид у вас пока, прямо скажем, неважный, шкура вон э-м-местами совсем голая, но это ничего, мы подождём, пока вы перелиняете – так что пока ещё э-п-погуляйте!..»

Этот старик примерно так и говорил Петру Васильичу, рассматривая медведя: нам, мол, всё равно ждать, пока у него новый мех вырастет, а вы за это время ещё раз хорошенько подумаете…

И Пётр Васильич сказал: ладно, мол, подумаем хорошенько ещё раз… Неужели всё-таки отдаст?

Эх, знать бы – почему, когда два года назад Пётр Васильич предложил Мишку выпустить, он, Егорка, закричал первым: «Нет-ка!.. Пусть в интернате поживёт!..»

Не знал тогда, конечно, Егорка, что тут будет у медведя за жизнь…

В начале недели как-то вечером всей школой работали в интернатском саду… Пётр Васильич да Евгений Константиныч, преподаватель по труду, да ещё несколько учителей подрезали малину, а ребята ходили между рядков, подбирали обрезанные стебли, стаскивали их в одну кучу на краю сада.

В это время они и услышали, как за школой медведь заревел – сначала вроде негромко, а потом всё сильней да сильней.

Пётр Васильич приподнялся между рядками малины, сказал:

– А ну-ка, Егор, беги… Неужели опять кто дразнит?

Егорка и побежал.

Как только выскочил из-за угла школы, увидал около клетки шофёра Конона с дружками. Эти его дружки чуть не каждый вечер приходили в интернат с оттопыренными карманами. Они подмигивали Конону, щёлкали пальцем по горлу, и Конон тут же загонял машину в гараж, впускал туда своих дружков да там с ними и запирался…

А часа через два они выходили оттуда, громко разговаривая, топтались около двери, помогая Конону задвинуть тугой засов, а потом шли к Мишке, и у каждого в руках были объедки: у одного помидор гнилой, у другого шкурки от колбасы, у третьего хлебная корочка…

Они подходили к клетке и объедки эти начинали бросать медведю, прежде его поддразнивая, а он к ночи, наверное, уже успевал проголодаться, потому что каждый раз злился и ревел…

Теперь дружки Конона стояли, ткнувшись лицами в металлическую сетку, а сам он протягивал через дыру большую чашку, доверху наполненную хорошо выгрызенными арбузными корками.

– Ну, ты, тайга, хошь арбузика? – спрашивал Конон, помахивая чашкой. – Скажи-ка нам – хошь?..

– И чего ревёт-то в сам деле? – нарочно удивлялись дружки.

– А ну-ка, достань, достань! – И Конон поставил чашку на пол поодаль от клетки.

Медведь проворно лёг боком, до плеча просовывая лапу между прутьями, поцарапал чёрными когтями около чашки пол, но до неё не достал… Ловко перевернулся на другой бок и сунул другую лапу.

– Он думает, левая у него длиньше!..

– Вот ума, а?..

– Нет, ты гляди, ты гляди – опять понял: не хватает!..

А медведь ощерился, глухо рыча, шерсть на загривке у него поднялась дыбом, и вдруг он вскинул голову, рывками открывая пасть, словно позёвывая, и тяжело, с накатом заревел. Глаза его теперь яростно горели, мокрые зубы блестели, а красная раскрытая пасть всё подрагивала судорожно, и из неё, как стон, рвался тяжело булькающий хрип – теперь он как будто захлёбывался от злости…

– Ты понял, как «МАЗ» ревёт!..

– Ага, с пробуксовкой…

А Егорка чуть не заплакал от жалости и от обиды за Мишку…

Прошмыгнул он под рукой у Конона, схватил чашку и веером швырнул корки на улицу…

– Ты что делаешь, что делаешь? – заорал Конон. – Я зверю хочу, а он!..

Егорка поставил пустую чашку на траву.

– Нужны ему ваши объедки!

А дружки Конона заудивлялись:

– Нет, ты понял?.. Что ж его, шницелями из ресторана?..

– Что это ты больно много воображать стал, а? – спросил Конон. – А что, если я отцу дневник отвезу?..

Егорка тоже разозлился:

– Ну и везите!.. Что я его, сам дома не показываю?.. У меня там оценки хорошие…

– Хорошие не хорошие, а сказать пару слов всегда можно…

Один из дружков Конона вдруг прищурился:

– Постой-ка!.. Да это же тот пацан, что лампочку вот эту разбил, что около медведя. Где его, думаю, видел?.. А это он…

– Твоя, выходит, работа? – спросил Конон, показывая на металлическую тарелку фонаря с пустым патроном, висевшую на деревянном столбе над клеткой.

Егорка увидал, как из-за угла школы вышел Пётр Васильич, и только вздохнул.

– Хулиганов, понимаешь, ростим! – сказал тот, который узнал Егорку. – Вот ты, Виктор Михалыч, директору всё и расскажи сейчас, как он лампочку эту… А я гляжу, метится стоит, а потом – др-рынь!..

– А чего там директору! – сказал Конон. – Я вот на этой неделе к отцу его поеду на пасеку, Пётр Васильич медку на интернат выписал… Вот там и скажу. – И покачал головой: – Молодёжь!..

Петру Васильичу он, и верно, ничего тогда про лампочку не сказал, а вот наябедничал ли отцу?.. Ездить-то он на Узунцы ездил, вон даже гостинец от мамы Егору привёз – большой пирог из щуки, наверное, попала в отцовскую мордушку под корягой…

Хорошо, если не наябедничал: за что, за что, а за поведение в интернате спрашивает отец по всей строгости… И как ему объяснишь, что затем Егор и разбил эту лампочку, чтобы Конон не подходил к медведю, когда идёт с дружками из гаража поздно вечером, не дразнил его своими кусками…

Обо всём этом думал Егорка Полунин, когда с тощим своим рюкзачком, в котором лежал только дневник да ещё кое-что по мелочи, шёл он по осеннему лесу на пасеку в Узунцы…