Текст книги "Горький запах полыни"

Автор книги: Ганад Чарказян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 17 страниц)

8

Под смоковницей во внутреннем дворике Сайдулло горел масляный светильник, а на низком столике ждала простокваша с зеленью – блюдо почти белорусское. Потом появились те же помидоры, творожный солоноватый сыр. То ли овечий, то ли козий. И, конечно же, лепешки с горячим зеленым чаем и темными крупными смоквами. От усталости есть не очень хотелось, но, к счастью, простоквашу не пришлось хлебать горстями – оказались в наличии даже ложки. Кстати, тоже из солдатской столовой.

Хотя солнце только что село, холод уже властно струился по теплым камням внутреннего дворика. К концу трапезы я даже немного озяб. Так что горячий чай оказался кстати. Забыл упомянуть, что перед принятием пищи Сайдулло каждый раз молитвенно складывал руки и произносил скороговоркой положенные и привычные слова. Я тоже делал паузу и, невольно подражая ему, что-то проборматывал. Типа «иже еси на небеси хлеб наш насущный даждь нам днесь». Эту молитву бабушка Регина повторяла так часто, что она отпечаталась в моем мозгу навечно. Сайдулло отнесся к моим молитвенным попыткам явно одобрительно.

Со слипающимися глазами я вышел после ужина на улочку кишлака, где царил уже абсолютный мрак. Зато звезды сияли так пылко и страстно, как будто их томило неизбывное любовное чувство к нашей Земле. Вспомнились строки одного молодого поэта, который выступал у нас в школе: «Вербы в небо забросили сети. Нынче крупные ловятся звезды. Что-то манит их к нашей планете через все миллиардные версты». А может, это только мы тянемся к их далекой и загадочной красоте? Хотя, скорее всего, наше тяготенье взаимно.

Вспомнилась дорогая соседка Аннушка, тот вечер в моем штабе на сосне, звездное сияние ее глаз, мои скромные – по сегодняшним меркам – желания. Вспомнилась и та последняя встреча в родной Блони, когда она, уже на сносях, с темными пятнами на отчужденном лице, шла из магазина с кульком пряников и, никого не стесняясь, жевала их прямо на ходу. Она бесстрастно кивнула мне, как случайному, совсем чужому человеку, и тотчас затворила за собой высокую калитку.

Почему-то это очень обидело тогда. Хотя, конечно, ей уже было не до меня. Да и едва ли она помнила, что когда-то именно со мной простаивала у этой калитки часами. Разлучал нас обычно только громкий голос ее матери: «Аня! Наши все дома! Дверь запираем!» Тогда она протягивала свою ладошку. Я сжимал ее между своих ладоней и какое-то время держал на весу, пока очередное мамино «Аннушка!» не разлучало нас окончательно.

На проводы в армию моя соседка не пришла. Можно сказать, по уважительной причине – находилась в роддоме. Но если бы и была дома, то все равно бы не появилась. Какие тут проводы с таким животом – деревне хватило бы разговоров на полгода. Потом, еще в карантине под Витебском, получил письмо от мамы, где она упомянула, что соседка наша родила сына и назвала его Глебом. Теперь по деревне пошли досужие разговоры. «Сын, напиши мне четко и ясно – это твой ребенок?»

Ах, мама, мама. Ну что ты такое спрашиваешь? Ведь всем давно известно, что ребенок от Мырмыра. Аннушка сама мне сказала, что скоро выходит за него замуж. Правда, особого счастья на ее лице не заметил. Наш Мырмыр пристроил ее после поступления в пединститут на квартиру к своей тетке. Ну а там, видимо, все получилось само собой. Тем более, что говорить наш учитель мог. А слушать мужские речи Аннушка всегда любила. Но замужество отчего-то не состоялось. Учебу тоже пришлось прервать. Впрочем, как и мне.

По новому приказу министра обороны, лишались отсрочки от призыва студенты вузов без военной кафедры. Зато последнюю сессию – прошли призывную комиссию пятеро – мы сдавали классно: всем, кого забирали служить, слова не давали сказать и тут же требовали зачетку, чтобы поставить «отл». Жали на прощанье руку, говорили, что после армии обязательно ждут нас обратно. Да еще и повышенную стипендию дали за лето.

Когда я протянул матери неожиданные деньги и показал повестку, она бессильно опустилась на лавку: «Как же так? Ведь ты студент? Да и один сын, без отца растила. Завтра же поеду в военкомат, добьюсь, чтобы тебя оставили! Думают, что если одна мать, так и некому ребенка защитить? Я им покажу! Своих-то сыночков порассовали куда надо, попрятали от армии! А ты, серая скотинка, отдувайся за них! Сволота! Жиреете на нашей крови! Нет на вас Сталина!»

Столько неожиданного ожесточения было в ее голосе и словах, что я даже растерялся. Я увидел свою мать словно впервые. Имя Сталина от нее тоже никогда не слышал. Тем более Сталина-заступника, вершителя высшей справедливо сти.

С большим трудом удалось немного успокоить маму. Как же буду глядеть в глаза своим однокурсникам и преподавателям после того, как товарищи уйдут служить, а я останусь? Да и ребенок-то – без малого метр девяносто! В конце концов, ведь кто-то должен идти в армию, защищать интересы страны, обеспечивать мирную жизнь. Хотя бы за тех, кого попрятали. Ведь мы кто с тобой, мама? Мы ведь с тобой и есть тот самый народ, на котором всегда все держится. Неужели хочешь, чтобы и про меня говорили: мамка от армии отбила! Под мамкину юбку спрятался!

Мать ночь не спала, слышал, как она несколько раз вставала, принимала успокоительное, плакала, но утром все же никуда не поехала.

Я, вообще-то, сразу хотел поступать в БГУ, там и военная кафедра была. Но дорогая соседка Аннушка поступала в педагогический – туда уговорил ее подать документы наш Мырмыр. Мол, там у него знакомство. Ну и я потянулся за ней. Думал, что в новой студенческой жизни станем еще ближе и неразлучней. Конечно, поступил не по-мужски. Первым делом самолеты, а девушки потом. Какой бы ни была девушка, для мужчины важнее дело, которым он будет заниматься в жизни. А к человеку, занятому настоящим делом, самые лучшие девушки проходу не дают.

Оказалось, что влияния нашего школьного учителя хватило только на то, чтобы с трудом пропихнуть мою соседку на вечернее отделение. На дневное ей не хватило двух баллов. К девушкам на экзаменах в пединститут относились строже, чем к парням, – те были на вес золота. Пять-шесть человек на сотню. В итоге получилось, что видеться с ней мы стали очень редко – только в выходные и на праздники в той же родной Блони.

Я чувствовал, как с каждым разом мы отдаляемся. Кроме учебы она еще и работала в детском саду нянечкой. Ах, Аннушка, Аннушка, первая моя любовь. Тогда в учебке меня почему-то обрадовало, что Аннушка назвала сына моим именем. Это как-то утешало и давало пусть маленькую, но все же надежду. Мне казалось, что впоследствии смогу полюбить и ее сына. А на что мне надеяться теперь?

Я обогнул дувал хозяина и начал осторожно подниматься по тропке в гору. Глаза уже немного привыкли к темноте. То, что кишлак полностью растворился во мраке, казалось мне чем-то неестественным, неправильным. Помню, что именно этот мрак под крылом самолета, сменивший веселую россыпь огней на таджикской стороне, вызвал первое беспокойство и пока еще скрытую тревогу. Возможно, даже страх. Этот огромный массив темноты внизу грозил поглотить и наш транспортный самолет, и те сотни молодых жизней, равнодушно уносимых им во мрак неизвестности.

Редкие огоньки на земле появились снова только на подлете к Кабулу, перед самой посадкой. Сразу стало немного легче, и страх перед неизвестностью отступил. Теперь, стоя над темнотой, сгустившейся до предела над кишлаком, трудно было поверить, что там теплится какая-то жизнь. Мрак и тишина были абсолютны, и если бы не редкий собачий лай, то ничто не выдавало бы таящуюся в кромешной тьме жизнь.

Там в полном мраке мужья привычно обнимали жен, чтобы очевидный и единственный смысл жизни являл себя со временем свету. Цель жизни – сохранение рода. А в чем смысл того же рода, человеческого присутствия на Земле? Немного смысла находил в жизни и сам Мухаммед: «Знайте, что жизнь ближайшая – забава и игра, и красование и похвальба среди вас, и состязание во множестве имущества и детей.» Неужели этим смыслом и готов удовольствоваться всемогущий мировой разум? Творец бесчисленных миров и обитателей их.

Телевизор в кишлаке был только у муллы, но пока не работал – нуждался в спутниковой антенне. Но на нее требовались большие по местным меркам деньги. Хитрый мулла потихоньку зомбировал своих правоверных, чтобы они сами пришли к мысли, что спутниковая антенна – дело, угодное Аллаху. Хотя телевизор, конечно, зло. Но ведь нам не нужны развратные фильмы. Ведь Аллах, милостивый, милосердный, желает, чтобы верующие могли видеть все мусульманские святыни, а главное – священный камень в Мекке, Каабу. Ведь не у всех есть средства на хадж, обязательный для каждого верующего. Раньше или позже, но тот должен его совершить. Иначе не удастся отсечь греховный хвост и попасть в райские кущи с гуриями.

У некоторых крестьян были батарейные приемники, японские магнитофоны. Первое время в этой стране бросалась в глаза непривычная для нас картина: пара волов волочит соху, кое-как ковыряющую землю, а рядом с крохотным полем на большом камне стоит роскошный японский кассетник и выдает тягучие, знойные мелодии. Так встречались здесь век четырнадцатый и двадцатый. В Союзе за умопомрачительно дешевый здесь видеомагнитофон можно было купить квартиру. Некоторые офицеры активно занимались таким бизнесом. Особенно из так называемых советников. Зарплаты были у них приличные.

Из отверстия моей пещеры – вот и стал я тоже собственником – шел живой, теплый и такой деревенский, привычный с детства запах. Именно деревенские запахи примиряли меня с этим все еще чужим для глаз миром. Я думаю, что если бы потерял зрение, то мне было бы намного легче. Даже в жилище Сайдулло сразу почудился тоже очень знакомый запах. Это оказался тонкий запах коровьего навоза, который добавляют в глину, когда делают пол. Этот запах отпугивает насекомых.

Вообще, коровьи лепешки здесь большая ценность, так как идут не только на строительство и удобрение, но и на топливо. А сколько этого добра пропадало у нас. Вот бы подбить Ахмада на поставку наших лепешек в Афганистан. Тут бы у них скоро возник рай на земле. Использовали их и как лекарство – свежие – при радикулитах. Коровья моча тоже была в списке лекарственных препаратов. В ней купали детей, лечили многочисленные кожные болезни.

В общем, в этом чистом и экологически сбалансированном мире ничего не пропадало, а постоянно превращалось в спасительную противоположность. Простота этой жизни невольно успокаивала человека. Время ускорялось и исчезало незаметно и безболезненно. Если бы я не делал, как Робинзон на своем острове, отметки недель, а потом только месяцев, то сразу и не смог бы сказать, сколько времени тут нахожусь и какое сегодня число.

Успокаиваясь, человек акцентировался только на самом главном: рождении, работе, смерти. И все это оказывалось Аллахом. Он-то и являлся, в конце концов, хранителем этого незыблемого покоя. Аллах – гарант того, что все существующее разумно. Поскольку существует. Даже при моем еще очень небольшом знакомстве с философией я находил, что Аллах, несомненно, похож на Гегеля. Или Гегель со своим мировым разумом – на Аллаха.

Уже настоящий холод, опускающийся с высоты, заставил прервать размышления и поторопиться. Почуяв своего соседа, который иногда баловал их каким-нибудь деликатесом, овцы поприветствовали меня обычным и немного ленивым блеянием. Шах ткнулся мордой в живот. Видимо, учуял запах плова. Я принес гостинец и для него. Сайдулло передал несколько больших костей и для верного Шаха.

До сих пор помню состояние того вечера: блаженно усталый после рабочего дня, сытый, со вкусом инжира во рту, со слипающимися глазами, стоящий в глухой, плотной, как черный бархат ночи, под торжественно-звездным небом. Полный мрак настоящего и все-таки успокоительный, обнадеживающий свет сверху. Свет будущего. Которое обязательно станет когда-нибудь радостным настоящим. Без твердой веры в это я бы просто погиб.

На следующий день после первой мужской работы меня ломало и корежило. Кажется, болели все мышцы. Каждое движение давалось с трудом. Хорошо, что Сайдулло заметил мое состояние и не подгонял. А может, и сам тоже был не в лучшей форме после вчерашних подвигов. Но через пару дней мышцы перестали болеть. Через недельку я уже втянулся, привык к возрастающим нагрузкам, явно окреп. А еще через две недели начали приходить соседи – посмотреть, как тружусь на своего хозяина.

«Да уж если работать, так работать! – любил повторять мой дед Гаврилка. – А так, чтобы только делать вид, как некоторые, – лучше и не браться». Но для меня работа стала еще и спасением. Она оказалась наркотиком посильнее, чем самокрутки Сайдулло. Я доводил себя до изнеможения, чтобы ни о чем не думать, а потом только есть и спать. Тем более что дни летели тогда один за другим, и времени для праздных и болезненных размышлений не оставалось.

После нескольких визитов заинтересованных и, конечно, седобородых наблюдателей, когда Сайдулло для вида покрикивал на меня и командовал, что делать и как, а я суетливо подыгрывал ему с подобострастной улыбкой, тут же бросаясь выполнять указания, по кишлаку пошли завистливые разговоры и пересуды о том, что Сайдулло – настоящий тиран. Оказывается, вот для чего он так старательно выхаживал этого несчастного шурави. Теперь он выжимает из него все соки. От парня остались только его голубые глаза. Да и те скоро растворятся в небесах. Сайдулло хочет убить его работой. Вот вам добряк и бессребреник. Как долго мы не подозревали о его подлинной и подлой сущности. Теперь он того и гляди просто озолотится.

Когда эти слухи, подправленные десятками языков, доходили до моего командира и повелителя, который только для вида становился иногда сержантом Гусевым, тот довольно улыбался. Каким бы он ни оказался тираном и деспотом, но, обретя собственного раба или просто бесплатного помощника по хозяйству, хозяин мой сразу поднялся на несколько ступенек по социальной лестнице. Рабовладельца-тирана стали приглашать на собрания старейшин кишлака Дундуз, где он пока благоразумно помалкивал и только солидно поддакивал самым седобородым и влиятельным.

Началась и незаметно пролетела зима – жымай. Общее с нашей зимой – только в созвучии. А на самом деле она оказалась похожей на нашу слякотную осень. Дожди шли почти каждый день. Когда выдавались погожие деньки, мы с хозяином продолжали обустраивать новое поле. Теперь возили туда на ослике землю. Много сил отняли у меня ямы для плодовых деревьев, которые долбил в каменистом грунте. Вот сюда бы экскаватор. Пару раз черпанул ковшом – и порядок. Только теперь я оценил, как облегчила жизнь крестьянина техника. Но экскаватору здесь было бы не повернуться: ширина нашего четырехступенчатого поля была немногим больше одного метра, а иногда доходила всего до двух ступней. Оно шло, послушно огибая базальтовые выступы и самые большие валуны. Но все же поле получилось самым большим из всех, что принадлежали моему хозяину и которые он создавал в одиночку. Да, на таких полях с комбайном нечего делать. Все работы производятся вручную – мотыгами и серпами. Такой бабушкин серп с деревянной полусгнившей ручкой, помню, ржавел в сарае, воткнутый одним концом в стену.

Мы трудились почти два месяца, чтобы создать поле размером в полторы сотки. С одним рабом здесь не разбогатеешь. Правда, семьи у всех большие и дети с ранних лет приучены помогать взрослым. Но учитывая, что снимают здесь как минимум по два урожая в год, можно соотнести новое поле с нашими тремя сотками. Это как бабушкин огород перед домом, где она выращивала огурцы и помидоры, морковку и свеклу.

С наступлением зимы в пещере стало сыровато, но я уже привык к своему жилищу, где был самый главный – после Шаха, – и перебираться в темную конурку одной из пристроек дома Сайдулло не согласился. После этого мне выделили жаровню. Но я ей тоже редко пользовался. Тепла от моих мохнатых и блеющих соседей вполне хватало. Чтобы оно не выветривалось, проем в пещеру я закрывал сплетенной из тростника циновкой. Освоил я это ремесло с помощью хозяина.

А моя целительница, Маймуна-ханум, оказывается, умела ткать и настоящие ковры. Какая же это кропотливая и требующая огромного терпения работа! На ковер уходил у нее почти целый год. Но зато глаз от него было не оторвать, и ковру этому жить предстояло столетия. В доме Сайдулло висело на стенах даже несколько ковров работы его прабабки. Он говорил, что в случае крайней нужды всегда может продать их за большие деньги. Правда, сейчас с богатыми туристами плохо. Так что лучше до крайней нужды дело не доводить. Со временем Сайдулло нравился мне все больше и больше, особенно его тонкий, ненавязчивый юмор, выдающий доброго и мудрого человека.

Когда погода портилась окончательно и только скот радовался свежей зелени, – присматривал за ним в основном Ахмад, – Сайдулло присаживался за свой гончарный круг. Большой запас глины был у него в яме под стеной заднего двора. Он размачивал ее и уверенно шлепал бесформенный кусок на вращающийся с помощью ноги небольшой круглый столик. Я с интересом наблюдал, как из этого невзрачного куска вскоре возникал изящный кувшин или небольшая пиала. Как и все старые ремесла, гончарное дело держалось тоже благодаря туристам, и сейчас, во время войны, понемногу начало угасать. Видя мой живой интерес, Сайдулло охотно уступал мне свое место. Проводил небольшой инструктаж, показывал что и как, поправлял, подсказывал. И через какое-то время я держал в руках свое первое глиняное творение – небольшую вазу.

Податливость влажной и приятной для ладони глины постоянно вызывала желание что-нибудь из нее делать. Я вылепил для Дурханый ослика, барашка, двугорбого «велблуда» и даже самолет, который потом забрал себе Ахмад, – мол, это игрушка не для девочки. «А может, она станет стюардессой?» – возразил я Ахмаду. «Кем, кем?» – удивился паренек неслыханному слову. Пришлось потратить много времени, чтобы растолковать, что это такое. Но поверить, что есть женщины, которые ходят внутри летящего самолета и обслуживают пассажиров, Ахмад все-таки не смог. А уж тем более такой женщиной никогда не сможет быть его сестра. Потому, что муж не разрешит ей ходить в небе среди чужих мужчин. Дурханый слушала нас, широко распахнув свои светло-ореховые и подведенные сурьмой глаза. В этот момент она тоже казалась глиной, из которой жизнь может вылепить все что угодно. Если, конечно, будет на то воля Аллаха – милостивого, милосердного.

Видимо, податливость глины и подсказала Господу тот материал, из которого легче всего вылепить даже человека. Можно сказать, что всевышний тоже пошел по пути наименьшего сопротивления. Тем более что и образец не стал долго искать, а просто вылепил по своему образу и подобию. Так какие у него после этого могут быть претензии к человеку? Все наши недостатки – это и его недостатки тоже.

А что такое глина? Это всего лишь бывший камень, что прошел через горнило времени, стал песком, а потом и глиной, чтобы снова в человеческих руках и с помощью воды да огня – первичных стихий – вернуть себе бывшую твердость, горделиво посягающую на вечность. Но что остается от этих претензий? Только груды черепков. Как и от всех претензий вообще.

Копая землю в долине около реки, я тоже натыкался на россыпи самых разнообразных глиняных обломков. Некоторые были даже цветными. Я показывал их Сайдулло. Да, подтверждал он, здесь этого добра хватает, только копни. Раньше он возил их на базар, продавал по дешевке туристам. После этих своих геологических находок, у меня возникла мысль более основательно исследовать этот участок, точно обозначив границы, где попадаются черепки. Хотя там, возможно, могла находиться просто свалка битой посуды.

Я невольно вспомнил о выдающемся открытии Виктора Сарианиди, раскопавшего Тилля-тепе – золотой холм. Жаль, что за время службы я ни разу не попадал в те места. Хотя, когда сказали, что нас посылают в Афганистан, я все-таки надеялся побывать на этом знаменитом холме. Пока же побывал в Бамиане и видел вырубленные в скале еще целые статуи Будды величиной с двадцатиэтажный дом. Когда постоял у такой фигуры возносящегося и подавляющего тебя гиганта – голова на уровне щиколотки, – то невольно почувствовал себя маленькой и бесправной песчинкой, удел которой – смиренное повиновение. Как небесным, так и всегда более могущественным земным владыкам.

Теперь, говорят, талибы взорвали эти статуи. Так как они против всякого идолопоклонства. Библия тоже против, но талибы гораздо принципиальнее в этом вопросе. Да и сам Мухаммед, завещавший похоронить себя на том месте, где прервутся его дни, высказывался радикально: «Проклят народ, который поклоняется могилам пророков!» Да и классики марксизма тоже высказывались в этом плане: «Меньше бы нас почитали, а больше бы читали!» Но почитать, постоянно примыкая к большинству, гораздо проще, чем самому в чем-нибудь разобраться. Да если бы наш Ленин знал, что его тело превратят в мощи новой религии, то призадумался бы: а стоит ли класть жизнь ради блага тупой и невежественной толпы? Толпа никогда ничего не хочет читать, а только жрать, размножаться и поклоняться идолам, периодически сбрасывая с постаментов одних и тут же водружая других. Сегодня она поклоняется Перуну, завтра Христу, а послезавтра автомобилю и доллару.

Возвращаясь к Мухаммеду, добавлю, что кровать, на которой скончался пророк, отодвинули и на ее месте выкопали могилу с боковой нишей. Ночью туда поместили тело, могилу засыпали и пол в комнате выровняли. Правда, теперь на месте смерти Мухаммеда большая чудесная мечеть. Со временем религиозный смысл выветривается из гробниц и величественных изваяний. Они перестают быть идолами и остаются только памятниками культуры, образцами человеческих свершений.

Перебирая черепки, которые хранил в дальнем углу пещеры, я с грустью думал, что вот еще одна моя юношеская мечта уже никогда не найдет дороги к воплощению. Слава великого археолога меня явно обошла. Пора прощаться с фантазиями, пора прочно врастать в простую и единственную реальность – ту, которая доступна тебе сегодня. Да, Халеб, надо взрослеть. Ведь если трезво взглянуть на то, что с тобой произошло, то можно сказать, что все не так уж плохо.

Вместо желанного погружения в бумажную и призрачную историю, с постоянным и спасительным возвращением в комфортное настоящее, жизнь дала тебе неожиданное и глубокое погружение в абсолютно незнакомую реальность. Погружение рискованное. Но кто как не ты любил пылко повторять на студенческих диспутах, что «жизнь не засчитана, если без риска»! Вот тебе и риск, и засчитанная, подлинная твоя жизнь домашнего раба.

Такое впечатление, что кто-то коварный постоянно прислушивается к нашим словам и дает нам все, о чем мы бездумно говорим, не представляя себе полного текста, из которого вырваны наши просьбы и пожелания. А когда нас вместе с этими словами возвращают на ту же самую страницу, мы готовы на все, чтобы вернуться в привычный мир, из которого нас так неожиданно вырвали.

Но все же, так или иначе, из двадцатого европейского века ты пока успешно добрался до четырнадцатого азиатского. Видимо, в этом путешествии во времени тоже есть какой-то смысл, который, возможно, в скором будущем откроется и самому путешественнику. А может, так и останется сокрытым. В том и другом случае ты примериваешь на себя совсем чужую жизнь. В сущности, твое желание проникнуть в глубины неизведанного, давно исчезнувшего времени исполнено нынче в гораздо большей степени, чем предположить в состоянии юношеской и самоуверенной близорукости.