Текст книги "Горький запах полыни"

Автор книги: Ганад Чарказян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 17 страниц)

2

После гибели Тараки и ликвидации Амина за идеалы революции, в основном с нашей помощью, начал бороться Бабрак Кармаль. Их царандой, народная армия, всегда пряталась за наши спины и чуть что – разбегалась. Сегодня он в царандой, а завтра – моджахеды пообещали платить больше – в банду. Потом на смену Кармалю пришел доктор Наджибулла, по профессии врач-гинеколог. «Ну, уж явно не в ту дырку парень полез!» – грубовато шутили наши офицеры. Тогда доктор не мог знать, что через десять лет его путешествие в страну чудес закончится на виселице – вместе с родным братом. Занялся он явно не своим делом: пламя губительной междоусобной войны только разгоралось, несмотря на его политику национального примирения. Да и что могло зависеть от одного человека там, где сходились интересы великих держав? Он мог только суетливо прислуживать одной из них. Или, скорее всего, пытался угодить и нашим и вашим, ловко пополняя свой счет в швейцарском банке. С началом политики примирения, она явилась следствием начала перестройки в СССР и приходом к власти Горбачева, потери советских войск значительно возросли. Нам было запрещено открывать огонь первыми, только в ответ.

Но примиряться разноплеменные отряды вовсе не торопились. Пользуясь нашей пассивностью, они начали активно выяснять отношения между собой. Иногда случалось, что мы только наблюдали, как одна группировка борцов за веру воюет с другой и периодически просит у нас помощи. Утром приходят от горы слева, вечером – от горы справа. А днем и ночью – бесконечная пальба с одной горы на другую. Помощь мы охотно оказывали – в основном боеприпасами, а иногда и залпами установок «Град».

Это оружие вызывало священный ужас. Случалось, что моджахеды, попавшие в зону его действия и чудом оставшиеся в живых, потом просто теряли рассудок. Расплачивались за услуги теми же натуральными продуктами, баранами и верблюдами. Это у нас такое длинное и нескладное слово – верблюд, а у них короткое – уш. Но больше, чем баранам, мы радовались «качалу». Тогда мы знали, что такое счастье: это когда заставе в горах достается целый мешок картошки. А ее-то, родной, я в армии попробовал всякой – и сушеной, и мороженой, и маринованной. И в виде хлопьев, и в виде муки. Но все эти стратегические и давно просроченные запасы приедались быстро, как и дефицитная на гражданке гречка. Натуральные продукты – это то, что доставалось нам. Кое-кто, видимо, получал за эту помощь и кое-что посущественнее.

О чем там их командиры толковали с нашими, особенно когда мы находились далеко от расположения части, где-нибудь в горах, никаких достоверных сведений не имею. Но, честно признаюсь, за нормальную кормежку были благодарны. Со свежей картошкой, хотя она у них и дробненькая, даже «красная рыба» казалась деликатесом. Так мы называли неизменную кильку в томате – два раза в день. И тоже просроченную. Да не на два-три года, а на все сорок. И ничего, отделывались только гастритами. Организмы молодые, все сгорало тут же.

Есть, спать, пить – особенно последнее желание – были самыми сильными. Хотя и не очень героическими, совсем не военными. Даже как-то не верилось, что было время в твоей жизни, когда ты даже мог не думать об этих простых вещах. Зато теперь хорошо знаю, как присыхает язык к небу, – невозможно даже слова сказать. Лопалась кожа, кровоточили уши, шелушился нос. Помню, как бросались к первому ручью и пили, пили, не останавливаясь. Никто и не вспоминал о дезинфицирующих таблетках. Как и о желтухе и холере.

Видимо, если и попадали к нам эти несчастные микробы, то тут же и гибли в концентрированном желудочном соке. А некоторые ребята не выдерживали и шли ночью на водопой – на свой страх и риск. Кому-то везло – наливался до предела, наполнял фляжки, полиэтиленовые пакеты. А кто-то не смог разминуться с самыми коварными, прыгучими итальянскими минами. Кого-то выслеживал снайпер с прибором ночного видения.

Как-то в яростном порыве, после суточного лежания в засаде, – кто лежал, тот знает, что это такое, а кто не знает, тот пусть и остается в неведеньи, – мы смяли группу моджахедов, устроивших засаду на пути к небольшой горной речке. И только утолив первую жажду, заметили, что привкус какой-то странный. Поднялись выше и обнаружили, что ручей после попадания гаубичного снаряда изменил направление и стал вымывать овечий навоз из разрушенной кошары. Потом долго вспоминали этот эпизод и каждый раз смеялись до слез.

Да и сейчас вспоминаются не всякие страхи и ужасы, а только смешные эпизоды. Как тот же Гусев, еще в Кабуле, в крепости Бала-гиссар, где мы какое-то время адаптировались к местным условиям, давал команды нам подъем-отбой, пока не добивался, чтобы мы успевали выполнить эти команды – одеться-раздеться – за время горения спички. Да и чего только не выдумывал для нас казавшийся совсем тупым сержант.

«Вешайтесь, салаги!» – первое, что говорили разбитные дембеля, когда узнавали, что замкомвзвода у нас Гусев. Хотя, конечно, тот добивался только одного, что впоследствии, в бою, для солдата оказывалось самым важным, – умения беспрекословно и автоматически выполнять приказы. С одной стороны солдат – тупая машина, а с другой – все же думающий человек. И к тому же достаточно образованный, советский человек, которого для грубой армейской жизни все же надо было подготовить. Старший сержант Гусев справлялся с этим успешно и не без удовольствия для себя.

Все-таки ощущение власти, пусть даже и не очень большой, самое соблазнительное для большинства людей. Кто-то справляется с этим соблазном, как и с многими остальными, а кто-то – нет. Гусев явно принадлежал к последним. Ведь такой возможности – такой абсолютной власти – у него в жизни больше никогда не будет. На гражданке он в силу своего неполного среднего останется послушным исполнителем чужих приказов и указаний. Так что армия для таких людей единственный шанс если не быть, то казаться себе самому чем-то значительным. Но если остаться в армии, то, как ни странно на первый взгляд, произойдет явная утечка власти. Тогда наш грозный сержант окажется самым младшим в армейской иерархии, снова чем-то вроде салаги. Поэтому самые крутые – сержанты срочной службы. И прежде всего потому – и они прекрасно понимают это, – что на них ложится вся тяжесть рутинной армейской работы, заниматься которой офицеры часто не хотят и не могут.

Любой офицер без сержанта как без рук. И на кое-какие вольности и проделки этих рук он просто вынужден закрывать глаза. Тем более на войне. Сколько раз я сталкивался с явным самоуправством сержантов, открытым неподчинением офицерам. В итоге оказывалось, что сержант прав, а офицер имеет самое поверхностное представление о сути происходящего. Так что ничего удивительного, что мы отдавали честь не всем офицерам.

Правда, в известном мне случае, офицер отыгрался – несколько раз заворачивал наградные листы. Поэтому толковый и смелый сержант ушел на дембель без орденов, с тощей медалькой. Но зато взвод, которым он командовал, избежал потерь. А если бы он выполнил безграмотный приказ молодого и неопытного офицера, мало кому удалось бы остаться в живых.

Проблем у того же Гусева не было с выпускниками ГПТУ, – у меня сложилось впечатление, что в Афгане их было большинство, – а вот с ребятами после школы, студентами наш старший сержант часто оказывался в смешном положении. Но виду, конечно, не подавал. Зато умник долго потом ходил в наряды. После этого демонстрировать свое превосходство у него пропадало желание.

Впрочем, после нескольких боевых операций все оказывались на одном уровне, независимо от образования и прочих достоинств. И даже независимо от званий: солдат, сержант, офицер – полное равенство перед смертью. Только из этого равенства и рождалось со временем настоящее боевое братство.

Да, после боя старослужащий, выпускник ГПТУ, может заставить постирать себе носки бывшего студента, но в бою он впереди – потому что опытнее, сильнее. Сколько раз дембеля, уже готовые к отправке на родину, только дожидающиеся вертушки, снова брали в руки автоматы и шли в бой, как всегда, впереди. И бывало, что отправлялись на дембель они в цинковом гробу, куда сгребали их останки, разбросанные по периметру.

Тогда в старой крепости, возведенной, по преданию, «белыми гуннами» в пятом веке нашей эры, которая служила казармой еще английским войскам, казалось, что мы за этими древними, полутораметровыми стенами только без толку тратим драгоценное время. Все рвались в бой с душманами, на помощь афганской революции, апрельской – в отличие от нашей, октябрьской. Почему-то апрельская казалась мне более светлой, весенней, в отличие от осенней октябрьской, когда уже короткие дни и длинные ночи. Ведь темнота – вечное прибежище всякого зла. Зато теперь, по прошествии стольких лет, я бы согласился выполнять самые идиотские команды Гусева с утра до вечера, каждый день, только бы не знать того, что обрушилось на нас, в сущности, еще мальчишек, выросших в мирное и благополучное время. Тем более, что и выросли они у тех отцов, которые тоже не знали войны. Или знали ее по книжкам и кинофильмам. А это знание еще более коварно и обманчиво, чем простое незнание.

Да, как замечала одна писательница, у войны не женское лицо. Добавлю: и даже не мужское. У нее отвратное и жестокое лицо войны. Но нам никто и никогда не показывал этого лица. Ведь традиция романтизации самого грязного дела на земле имеет давние и прочные корни. Потому что всегда нужны новые воины, новые жертвы во имя старых и откровенно-животных интересов – интересов правящих элит, для которых народы всегда только дешевое пушечное мясо. Заготовкой впрок этого мяса занималась и советская пропаганда. Этим она ничем не отличалась от любой другой.

Песни, кинофильмы, культ погибших героев – все работало на то, чтобы новые мальчишки со старым воодушевлением брали в руки оружие и, не думая ни о чем, стреляли по указанным целям и погибали ради неких смутных, но возвышенных идеалов. А женщины по-прежнему рожали бы в муках сыновей только для того, чтобы, сделав несколько выстрелов по чужим мишеням, их мальчики могли бы стать в свою очередь такой же живой и безмозглой мишенью для чужих пуль.

Но вот ушли шурави, которыми уже стали пугать детей – «вот придет шурави и заберет!», – а мира и счастья по-прежнему нет на многострадальной афганской земле. С продажными моджахедами, превратившими войну за веру в грязный бизнес, начали воевать благородные талибы, правоверные ученики медресе. Под руководством муллы Мохаммеда Омара движение провозгласило своей целью создание «истинно исламского» государства. Своим врагом талибан объявил правительство Бурхануддина Раббани и все военнополитические группировки афганских моджахедов, непрерывно боровшихся за власть после ухода советских войск.

Почему-то мне всегда нравился Ахмед Шах Масуд. Масуд – это его прозвище, в переводе – «счастливый». Европейски образованный человек, не фанатик, с ним всегда можно было договориться. Поговаривали, что Наджибулла боялся только его. Я однажды видел Масуда на переговорах: худой, внимательный, одухотворенный. Он, в отличие от нас, понимал, ради чего проливает и свою и чужую кровь.

Недавно узнал, что Масуд погиб и похоронен в Кабуле. Там ему мавзолей выстроили. Да, Шах Масуд – молодость, Панджерское ущелье, которое он контролировал и в котором мы замерзали ночами. Такого холода я больше нигде не испытывал. Хотя и враг, но все же как-то жалко, что он погиб. Только таджик Масуд с узбеком Дустумом выступили против талибана. Но тут сказалась и национальная рознь: талибы – в основном пуштуны, титульная нация, постоянно претендующая на лидерство во всех сферах жизни.

Правительство талибов признали лишь три государства – Пакистан, Саудовская Аравия и Объединенные Арабские Эмираты. На контролируемых талибами территориях были введены законы шариата в их крайне жесткой форме. Запрещены телевидение и западная музыка, танцы. Правда, все же для свадебного аттана сделали исключение. Ведь танцуют афганцы только на свадьбах, и лишить их этой радости – слишком жестоко. Для женщин введена глухая паранджа, они не имеют права работать и учиться.

Я думаю, что половина наших женщин согласились бы даже на такую дискриминацию, если бы их мужья так же заботились о них, как делает это подавляющее большинство мужчин-мусульман. В мусульманской религии уважение к матери, сестре, жене закладывается в детях с самого рождения. Там, вопреки распространенному мнению, вовсе не считают женщину существом низшего сорта. Напротив, муж обязан содержать своих женщин, лелеять их, беречь.

Дом – это святилище женщины. Все, что находится вне дома, – удел мужчины. Такое разделение, существующее на Востоке многие тысячелетия, помогает семье правильно функционировать, так как в восточных семьях многодетность является обычным явлением. И паранджа для женщины не метод унижения ее мужчинами, а скорее средство предохранения женщины от нескромных взглядов других мужчин.

Да и вообще, наше обыденное и поверхностное представление о женщине в исламском мире далеко от реальности. А если еще упомянуть об отсутствии разводов – при том, что ислам не запрещает их. Просто женитьба дело очень ответственное, и совершается оно с максимально возможной обдуманностью. Поэтому и занимаются им матери, усердно подыскивая достойную половину для своего сына или дочери.

Во всяком случае, счастливых семей в Афганистане гораздо больше, чем в западном мире. С этим согласны все объективные наблюдатели. Даже в своем кишлаке я не видел и не слышал ссор и скандалов, которые частенько случались в нашей Блони.

Правда, со свободой, конечно, сложнее. Но если абсолютная индивидуальная свобода мешает счастью, то достойна ли она того поклонения, которым ее окружают в так называемом цивилизованном мире? Ведь единственное завоевание пресловутой западной свободы – все продавать и все покупать.

Думаю, можно с определенностью утверждать, что свобода – это прежде всего культ торгашей, вовлекающий в свои гешефты все без исключения. Размышляя по ночам о многих вещах, для которых у меня неожиданно появилось время на этой чужой земле, я пришел к твердому убеждению, что так называемая свобода – самое подлое и лживое слово.

Никакой свободы в мире нет и не может быть. Даже звезды, высокие, независимые, такие близкие и непривычно крупные в южном горном небе, тоже подчиняются неумолимым законам. Почему же для человека должно быть сделано исключение? Свободны только падающие звезды. Так что путь свободы – путь гибели. Поэтому каждый должен осознать свою неизбежность, свою колею. Моя неизбежность сегодня – путь домой. И на этом пути меня ничто не остановит. Я приду к родному порогу, что бы мне ни пришлось вытерпеть.

Возможно, талибы сделали шаг назад – но для того, чтобы не попасть в ложный и опасный след западной цивилизации, уже давно превратившей женщину в предмет беспощадной и циничной эксплуатации. Свобода работать – ведет к женскому одиночеству. Женщина искусственно отрывается от традиционного кормильца-мужчины. Не зря же ведь богатые мужчины запрещают своим женам работать.

Кстати, талибы недавно все же снизошли к женским слабостям. Отныне возможны даже конкурсы красоты.

Также может показаться, что шаг назад и возрождение средневековой традиции публичных казней. А что – лучше, когда убивают тайком? Выстрелом в затылок или – гуманно, цивилизованно – на электрическом стуле? Публичная казнь – это не только зрелище, но и воспитание. Одна такая казнь заменяет десятки тайных расстрелов. Все совершается на глазах народа, рождая сильные и глубокие переживания. Воспитывается уважение не только к смерти, но и к жизни.

Конечно, обезглавливание заложников – это уже явный перебор. Но с другой стороны: неужели нравственнее торговать людьми? Голова с плеч – и никаких выкупов и обменов. Если вы, конечно, идейные борцы. Тут мы снова наблюдаем, как благородная идея прокладывает себе путь по трупам.

Никуда не деться: мир постоянно стоит перед одной и той же дилеммой: или торговать всем без исключения и коснеть в разврате, неуклонно сползая к всеобщей гибели, или ради чистоты и спасительной справедливости неустанно рубить головы. Талибы выбрали последнее. И только Аллах знает, куда это их приведет. Аллах милостивый, милосердный, всегда следящий за равновесием добра и зла и достигающий этой цели путями тайными и неуследимыми…

О том, что его ожидает, сбитый летчик должен был бы знать, но продолжал все так же скалить свои лошадиные зубы и невозмутимо поглядывать по сторонам. Недюжинное самообладание? Возможно. Но, скорее всего, привычная ограниченность и слепота. Казалось, что он глядит, но ничего не видит. Как будто в самом деле ослеп и даже оглох. Не видит ни куч мусора на месте жилищ, ни воронок от бомб, ни трупов животных, которые рвут собаки. Ни ослика на трех ногах, глядящего на него печальными глазами. Ни суровых взглядов мужчин. Не слышит плача и причитаний женщин. Не чувствует запаха обгоревшей глины и сладковатый запах разлагающейся в неразобранных завалах разной домашней живности. Он явно исключал себя из непривычной реальности, бессознательно полагая, что до нее ему нет никакого дела. Что давало ему эту бесчувственную и раздражающую уверенность? Богатство родителей? Едва ли. Богатые не идут в армию, тем более туда, где убивают. Во всех странах это занятие для бедных – как рискованный шанс подняться на ступеньку выше по социальной лестнице. Видимо, только принадлежность к могущественному государству, вопреки воле которого мало что происходит на нашей земле, и давало ему привычное, хотя, возможно, только показное спокойствие. Ведь он тоже прошел казарму, дрессировку сержантов и офицеров, и поэтому обязан владеть своими чувствами, постоянно вводя противника в заблуждение. Как бы там ни было, но реальность уже заглотнула рыжеволосого пилота и начала переваривать.

Стайка ребятишек, что вела или сопровождала летчика в нужном им направлении, постепенно росла. Но главным – с обрезом автомата ППШ эпохи Второй мировой – был серьезный пацан лет десяти. Второму его вооруженному помощнику можно было дать все восемь. Он постоянно что-то выкрикивал и лихо размахивал наганом времен гражданской.

Первое время наличие у крестьян самого архаического оружия нас только веселило. Какой-нибудь раритет с калибром в пять сантиметров, заряжающийся с дула и кремневым бойком, вселял в нас легкомысленное чувство своего абсолютного превосходства. Но когда старинные английские винтовки – буры – доставали нас с расстояния в три-четыре километра и оставляли раны, несовместимые с жизнью, смеяться почему-то уже не хотелось. Потому что поняли: побеждают не оружием, но ненавистью.

Конечно, теперь мне часто приходится слышать, что шурави все же были лучше американцев. И что, мол, зря мы тогда послушались плохих людей. Но прошлого не вернешь, не вернешь бесчисленных жертв и пролитой крови. Если наши потери поддаются подсчету, то афганцы теряли неизмеримо больше. И потери исчислялись уже не тысячами, а сотнями тысяч, миллионами. Все-таки им противостояло самое современное оружие массового уничтожения. Оно сметает людей, как крошки со стола в солдатской столовой, – жесткой и беспощадной щеткой, абсолютно равнодушной к отдельной личности. Цивилизация не может тратить время на индивидуальные казни. Она оперирует большими числами.

Когда-то исход сражения решался поединком лидеров. Почему бы современным президентам, болтающим о гуманизме, не принять этот способ решения конфликтов? Это было бы самое убедительное доказательство их любви к собственным народам.

3

Основными и самыми серьезными нашими врагами в Афганистане были все же не крестьяне со старинным вооружением, а чаще всего небольшие мобильные группы иностранных наемников. Они располагали самой точной оперативной информацией и почти всегда заставали нас врасплох. Короткий кровопролитный бой, уничтожение склада с горючим или боеприпасами, колонны грузовиков или бронетехники – и бесследное исчезновение.

Так было и тогда, в роковой для меня день независимости – семнадцатого августа. А когда удавалось подстрелить одного-двух из этих групп, то там тоже было на что посмотреть. Это уже не старинные мушкеты, а самое современное вооружение и средства связи. Плюс экипировка, о которой мы могли только мечтать. Никакого отношения к крестьянам из кишлака эти боевики, конечно, не имели, хотя часто были одеты, как и простые крестьяне, в традиционные длинные рубахи и жилетки. А если наемники захватывали пленных, то о судьбе наших ребят было даже страшно рассказывать. Счастливчиком оказывался тот, кто успевал застрелиться или взлететь в воздух, захватив с собой на тот свет и несколько моджахедов. Случалось, что, переодевшись в советскую форму, наемники из мобильных групп устраивали нападение и на жителей какого-нибудь дружественного кишлака. После такой инсценировки дехкане, в лучшем случае, встречали нас с ненавистью и презрением. А то и очередями из китайских автоматов, доставленных им теми же наемниками.

При входе в кишлак, точнее, на то место, что было когда-то селением этих несчастных людей, процессия мальчишек начала постепенно обрастать взрослыми. Не бросая своих мотыг, которыми разбивали груды мусора, еще недавно представлявшего какую-то житейскую ценность, они молча вливались в шествие. Некоторые печально кивали мне. И, конечно, не следовало обычных для встреч вопросов-приветствий: «Салам! Сихат мо цынга дый? Стаси каробар цы ди? Стаси рогтйа гварым!» Никого уже не интересовало ваше здоровье и ваши дела. Тем более здоровье ваших родственников и даже тополя во дворе. Да и что можно было пожелать друг другу при встрече в таких обстоятельствах – только обменяться скорбным и сочувственным взглядом.

Вдруг кто-то остановил меня радостным возгласом. Это оказался Ахмет, еще совсем молодой парень. Он жил в дальнем высокогорном кишлаке и с самого детства был моим страстным болельщиком на празднике навруз. Каждый раз, как нам доводилось встречаться, он настойчиво пытался выведать или хотя бы понять, как это у меня получается – бросать камни без промаха. Он-то, отведя меня в тень чудом уцелевшей смоковницы, и рассказал о том, что здесь позавчера произошло.

– Праздновал свадьбу сына самый богатый человек в кишлаке. Вообще-то теперь он живет в городе, Ургуне. У него большой дом, свой бизнес, но в кишлаке полно бедных родственников. А родственники, сам понимаешь, святое. Вот для них он и решил устроить праздник. Ну, ты знаешь, что такое наша свадьба? Никогда без стрельбы не обходится. На этот раз устроили такую канонаду, да еще с осветительными ракетами, что пилот патрульного вертолета перепугался. Ему показалось, что вся эта канонада была вызвана его появлением. Очевидно, что его хотели сбить. Ну и, конечно, тут же связался по рации с командованием, доложил. Через полчаса прилетели тяжелые самолеты и сбросили бомбы.

Богач наш, как только услышал гул, сразу схватил своих детей, жену – и в машину. Джип его тотчас исчез в клубах дорожной пыли. А мы поняли, что к чему, когда было уже слишком поздно. Как видишь, уцелело только десятка полтора жилищ, что повыше и немного в сторонке – в основном тех, кто побогаче. А беднота, что лепилась друг к другу, – у них три стены общие, – так все и потеряла. Даже то немногое, что у них было. Теперь вот ковыряются, пытаются хоть что-нибудь отыскать. Хоть какое-нибудь одеяло или старый халат.

Почему-то женщины и дети бросились под родные крыши – да и куда тут спрячешься, все открыто. 53 человека погибло, больше ста ранено. Погиб мулла, самый ученый и уважаемый человек в округе. Хорошо еще, что наш богач вызвал по дороге «скорую помощь», обещал заплатить им. Почти всех раненых увезли в госпиталь в Кандагаре, остальных перевязали, а мне просто повезло – ни царапинки. Хотя впервые в жизни мне было по-настоящему страшно. Повезло, что я в то время умывался у реки, в стороне ото всех. Я сразу спрятался за большой камень и не шевелился, пока самолеты не улетели.

– За что нас так, Халеб? Ведь уже не первый это случай, когда бомбят наши свадьбы. Неужели мало нашей крови пролито? Неужели мало вдов и сирот? Нет, надо уходить отсюда, а то так и останусь холостяком – на жену здесь не заработаешь, а погибнуть можно запросто. Да я так и рассчитывал, что после свадьбы подойду к этому богачу, поговорю с ним, может, он поможет найти какую-нибудь работу в городе. Воевать не хочу. Недавно люди с оружием поднялись и в наш кишлак. Взяли семерых. Но мать меня так спрятала, что не нашли. Вот если бы я, как ты, умел бросать камни точно в цель. Тогда бы мне и сам шайтан был бы не страшен. До сих пор не могу понять, как это у тебя получается.

Он вопросительно и с надеждой посмотрел на меня.

– Не переживай, Ахмет. Я и сам не знаю. Просто бросаю – и все. Оказывается, попал.

Ахмет недоверчиво, с явной обидой на лице, обвел меня взглядом.

– Я понимаю, я бы тоже никогда никому не открыл свой секрет. Ведь Аллах или тот, другой, могли бы обидеться и наказать меня, лишить этого искусства. Да, все во власти духов и высших сил. Тут уж ничего не поделаешь. – Он печально вздохнул.

Я вынужден был с ним согласиться – и тоже со вздохом развел руками. Не мог же я без конца твердить, что ничего не знаю о своем, можно сказать, таланте. Он бы обиделся смертельно, а так мы теперь оба – сообщники, причастные к великой тайне. С облегчением заметил, что обида ушла из наивной души Ахмета.

– Послушай, – сказал он. – У меня есть очень сильный амулет от чужого завистливого глаза. Достался от деда. Мне все равно никто завидовать не станет. Но тебе, думаю, может пригодиться.

Он достал из одного из многочисленных карманов потертой кожаной жилетки небольшой черный камень неправильной формы. Как будто его долго мяли и камень сохранил все изменения и прихотливые складки, возникшие во время этого процесса. Я протянул руку. Камень оказался неожиданно тяжелым.

– Он оттуда, – Ахмет многозначительно поднял палец к небу. – Это тебе на память обо мне. Ты самый удивительный человек, которого я встречал. Таких глаз, как небо, из чистого лазурита, я никогда не видел. В Нуристане у всех такие?

– Есть и зеленые, – улыбнулся я.

Ахмет опять недоверчиво и с зарождающейся обидой исподлобья взглянул на меня. Его, видимо, насторожила моя улыбка.

– На самом деле зеленые?

– Да. А ты думаешь, что такая мелочь, как цвет глаз, может быть затруднением для Аллаха?

– Не думаю. Просто мне такие глаза никогда не встречались. Я ведь дальше соседнего кишлака нигде и не был.

– Молодой еще, успеешь всего наглядеться. А потом поймешь, что лучше родных мест и нет ничего в мире. Нигде нас никто не ждет, нигде мы никому не нужны. Признаюсь тебе, что я тоже в молодости рвался из родных мест, а теперь отдал бы все, чтобы туда вернуться.

За эти годы я освоил и пушту, и дари. Понимал почти все в сфере обиходной речи и мог сносно объясняться. Но, тем не менее, все же старался без крайней нужды не встревать в ненужные разговоры. Все-таки акцент выдавал чужака и сразу настораживал незнакомых. Может, и с Ахметом уж слишком разговорился. Но все-таки паренек тронул меня – подарил амулет деда. А что такое амулет для пуштуна, я знал не понаслышке. Если крестьянин-афганец, да и горожанин тоже, забыл дома один из нужных для определенного дела амулетов, то с полдороги вернется. Амулеты – защитники от злых духов, беззаконно вершащих свои черные дела. Больше всего боится простой пуштун сглаза и порчи. И каких только камушков, кусочков дерева или кожи не обнаружишь у него в карманах, не считая тех, что висят на шее или на запястье. Древние языческие поверья, идущие от прошлых тысячелетий, мирно уживаются с любой, самой современной религией.

Я сдержанно, проникновенно глядя в глаза, поблагодарил Ахмета и пожелал, чтобы его жизнь как можно скорее изменилась к лучшему. И чтобы жену он нашел и богатую, и красивую.

Ахмет махнул рукой и улыбнулся:

– Да я на любую согласен! Только чтобы не очень старая и не ленивая.

Хотел было напомнить, что сам Мухаммед женился первый раз на далеко не молодой женщине. Но вовремя удержался. Для таких женщин, как его Хадиджа, обыденные и стандартные мерки неприменимы. Как неприменимы они и к самому Мухаммеду.

За время долгой жизни на этой земле мне часто приходилось слышать, особенно на базаре: мол, не связывайся с ним, он же из Кафиристана, с джиннами дружит. Только дружбой с джиннами и чуть ли не с самим Иблисом, их всевластным главой, шайтаном, объяснял простой народ мое редкое умение бросать камни точно в цель. Тем более, что в этой стране камень то и дело пускали в ход – благо этого добра здесь хватало. А побивание камнями – было одним из видов традиционной казни. Не удивительно, что соревнование по метанию камней включили в программу самого почитаемого народом и самого древнего из дошедших до нас праздника. Так же как и включили в него состязания по вольной борьбе, спортивные забеги, конные скачки.

Афганский навруз – в переводе «новый день» – похож на нашего Ивана Купалу. Он связан с древним культом Солнца и его легендарным пророком Заратуштрой. Но только мы уже прощаемся с солнцем, когда оно только начинает уходить с небосклона, а там радостно встречают его первую победу – день весеннего равноденствия. Пусть тьма и свет пока уравновешены, но солнце с каждым днем прибывает, дарит живущим новые плоды и новые жизни. Как и наш Иван Купала, навруз тоже сопровождается прыжками через огонь – семь прыжков очищают ото всех грехов. Ведь огонь – это тоже маленькое солнце, сжигающее всю нечисть.

На праздник навруза собирались искусные метатели всего племени. Особенно после того, как прослышали о моем появлении. Но метать камни так – чтобы ни разу не промахнуться – не получалось ни у кого. Цыштын-дабара – хозяин камней. Мне громогласно присвоили такое прозвище, когда я в третий раз получил призового барана на празднике навруз. Я не промахивался даже тогда, когда и не думал о том, чтобы попасть. Видно, досталась мне эта способность от какого-то очень далекого предка, когда камень был единственным и самым грозным оружием. Ведь даже в Библии рассказано, как простой пастух Давид победил великана Голиафа, недолго думая запустив ему камнем в лоб. Правда, из пращи.

Невольно вспоминаются первые мои успехи в метании. Снарядами оказались тогда гнилые яблоки. После воскресного обеда, когда отец с дедом незаметно выпили свою воскресную бутылочку, – под карасей в сметане, которых отец наловил в колхозном пруду, – бабушка Регина выгнала нас в сад. Мол, пусть проветрятся, пьянчужки, да хоть немного приберутся – перед людьми стыдно: полно мужиков в хате, а в саду такой беспорядок.