Текст книги "Горький запах полыни"

Автор книги: Ганад Чарказян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 17 страниц)

7

Да, вот так благодаря Аннушке, матери, да еще увлечению историей, которым заразил нас молодой, только что из института, преподаватель, и обязан я тому, что все-таки закончил школу с приличным аттестатом, без «троек». А если бы взялся за ум пораньше, то была бы и медаль. Учителя истории звали Мирон Миронович. Или, как мы его ласково переименовали, – Мыр-мыр. Еще и потому, что он всегда начинал говорить с трудом, с какого-то мурлыканья, но когда расходился, речь его лилась ясно и увлекательно, все завороженно замолкали, и звонок на перемену звенел очень скоро и всегда некстати. Некоторые ребята в нашем классе были на голову выше его, но когда наш Мырмыр раскочегаривался, то казался выше всех. Мы с Аннушкой предложили организовать исторический кружок. Решили вместе, но подошла поговорить к нему она одна, – и Мирон Миронович не стал ссылаться на занятость, на то, что дорога в школу отнимает у него много времени, сразу согласился. Она была очень довольна, что сумела убедить нашего Мырмыра. Даже немного загордилась.

«Такая девушка уговорит кого хочешь!» – как-то очень легко и совсем неожиданно для самого себя выдал я свой первый в жизни комплимент. Аннушка вспыхнула и быстро бросила на меня взгляд, от которого у меня дрогнуло сердце. Тут и я в свою очередь покраснел и сделал вид, что куда-то тороплюсь. Такой неловкости в отношениях со своей соседкой я никогда не испытывал. В этот день даже не пошел с ней домой – нарочно задержался после уроков с учителем физкультуры Наумом Яковлевичем. Чем тут же сумел воспользоваться мой сосед Егорка.

Из окна учительской я наблюдал, как он пристроился к Аннушке и, что-то весело рассказывая, скрылся с ней за углом. Пришлось утешиться тем, что, в конце концов, они ведь тоже соседи. Дома их не только рядом, но даже и на одной стороне улицы.

Возможно, я потому и слушал Наума Яковлевича так невнимательно, что мысленно был третьим, рядом с Аннушкой и Егоркой, моим постоянным соперником с самого детства. И если влипал куда-то, то всегда благодаря ему. Потом сам недоумевал, как он мог подбить меня на такую глупость. Чертик в заднице у Егорки никогда не отдыхал и всегда ловко перебирался в его голову, все продумывая и рассчитывая. И как ни попадало ему дома от отца, – Егоркины крики часто оглашали улицу и доносились до нашего двора, – и от старших ребят в школе, своих проделок сосед мой не оставлял. Или, скорее, они не могли оставить его. Ведь он был такой увлеченный и старательный их исполнитель.

А у Наума Яковлевича появился ко мне свой интерес. Он тоже заметил, что чаще всех попадаю в баскетбольную корзину, и загорелся мечтой приобщить меня к большому спорту. Хотя, конечно, с мячом у меня были не такие идеальные отношения, как с простыми камнями. Видно, мои древние предки не имели возможности играть в эту игру. На каждом уроке Наум Яковлевич давал мне отдельное задание и очень радовался, когда у меня получалось. Обычно насмешливый и даже ехидный, он пылко убеждал, что я талант. А талант его никак нельзя зарывать в землю.

– Конечно, – с улыбкой говорил он, – признаюсь, что я, старый скромный еврей с ужасной немецкой фамилией Борман, день и ночь мечтаю, чтобы в биографии олимпийского чемпиона было упомянуто о его первом учителе физкультуры. Пускай даже без фамилии. Тем более, что ее уже так прославили – никакими заслугами не отмыть. Но само сознание того факта, что я, Борман, сумел первым разглядеть талант обычного деревенского паренька, будет согревать душу до конца моих дней.

Никогда нельзя было понять: шутит наш Борман или говорит всерьез. Видимо, это была его защитная реакция. Так же, как и те еврейские анекдоты, которые он нам травил в перерывах. В его пересказе они почему-то переставали быть смешными. Так же ничего смешного я не видел и в фильмах знаменитого Чаплина – его герой вызывал только чувство жалости. Да и в жизни самого Наума Яковлевича тоже не обнаруживалось ничего смешного.

Он чудом остался жив. В то время, когда всех евреев местечка согнали на площадь и увезли в гетто, он вместе со своим другом Мишей ловил щук на пескарика. Ушли они с утра и возвратились только к вечеру. Когда с тремя солидными рыбинами Наум гордо задержался у соседской калитки, то Мишкина мама, тетка Ядвига, неожиданно позвала в дом и его. Видно, подумал он, опять что-то испекла и, как это часто бывало, хочет угостить. Наум пристроил свой улов на жердочке под стрехой – чтоб коты не достали – и вошел в хату вслед за Мишкой. Пятеро младших уже сидели за столом и аккуратно черпали деревянными ложками кислое молоко из большой глиняной миски. Черпали строго по очереди. Чугун с картошкой в мундирах стоял с краю стола. Каждый держал в левой руке по очищенной картофелине. Ядвига усадила рыбаков за стол, отрезала по ломтю черного хлеба. Науму хотелось скорее домой, показать добычу и заказать маме фаршированную щуку. Но свежеиспеченный хлеб с простоквашей и картошкой были так вкусны, что он не мог оторваться. Да и не обратил внимания, что за столом сегодня как-то очень тихо. Когда он поблагодарил за угощение и уже собирался вставать, Ядвига подошла к нему и положила руку на его стриженую голову. Погладила и сказала, что теперь он будет жить у них. Слава богу, что ее детки тоже темненькие, а сколько их – не важно.

Никто за всю оккупацию и не выдал Ядвигиного приемыша немцам. Даже местный полицай. Хотя тот все же сумел получить за это компенсацию: регулярно наведывался, чтобы попробовать Ядвигиного самогона. Она меняла его на продукты – прокормить семерых было непросто. После войны Наума отыскал родной дядя и забрал к себе. Ядвига долго показывала его подарок – тяжелый золотой кулон с камнем. А потом поменяла эту ненужную ей и даже опасную драгоценность на очень удойную корову, патефон с пластинками и настенные часы с боем.

До сих пор Наум Яковлевич вспоминает о своей маме Ядвиге со слезами на глазах. И прибавляет, что, может, только благодаря ей он так и не выучил иврит и остался там, где родился. И что такое какая-то другая, историческая родина? Родина одна – там, где ты родился, и никто его в этом не переубедит.

Да, вот тебе живая история, которая еще рядом, помнит боль и радость, слезы и кровь. История обычных людей, которые всегда не столько творцы, сколько жертвы этой самой истории. На следующий день мы опять шли домой вместе с Аннушкой и даже не вспомнили о Егорке.

Вскоре начал работать и наш исторический кружок. Пару раз там появился и наш общий сосед. Правда, на большее его не хватило – чертику в заднице было явно скучно. Мы с Аннушкой, конечно, не пропускали ни одного занятия. А после них, еще возбужденные и разговорчивые, провожали Мырмыра к последнему автобусу в райцентр. Потом пешком, целых три километра, часто уже затемно, возвращались в свою Блонь.

Здесь мне еще до сих пор снятся иногда наши вечерние прогулки. А в последнее время все чаще. В них мы держимся за руки, как дети. А иногда Аннушка даже берет меня под руку, прижимается ко мне, сталкивает на обочину. И я уже не знаю, было ли это на самом деле или только приснилось.

По дороге, конечно, продолжали обсуждать проблемы, которыми нас забрасывал учитель. Столько всего неожиданного и нового для нас было в его голове. Мы часто не могли понять, что же на самом деле правда, а что только домыслы и выдумки досужих, лукавых или даже откровенно враждебных умов? Но ясно было только одно: чтобы самим во всем разобраться, нужно учиться. Решили, что будем тоже поступать на исторический. В БГУ или в педагогический. В общем, мы сходились с ней во мнении, что большей частью углубление в историю ставит целью прежде всего изменение настоящего. Именно такая задача была поставлена партией.

Перестройка – как много мы ждали от этого слова. Да, история, как ни верти, всегда на службе у политики. Как говорил Мырмыр, историкам доступно даже то, что не по силам и самому Господу Богу. Только они в состоянии изменять прошлое, а тем самым и будущее.

Собственно, о чистой истории можно говорить только тогда, когда ее отделяют от нас тысячелетия. В то время я впервые прочитал в журнале «Вокруг света» о выдающемся ученом Викторе Сарианиди. На раскопках золотого холма – Тилля-Тепе – на севере Афганистана он нашел более двадцати тысяч золотых предметов.

Древняя и таинственная Бактрия открыла свои сокровища советскому исследователю. Но с началом войны в Афганистане раскопки прекратились. Именно об этом я увлеченно рассказывал Аннушке, когда пригласил ее однажды в свой «штаб» на сосне. Уже смеркалось, глаза ее сияли, как звезды, пленительно белел овал лица. Твердые кулачки ее грудей волнующе приподнимали кофточку. Мне хотелось прикоснуться к этим холмикам – просто накрыть их ладонями. Она глядела на меня нежно и доверчиво и, казалось, была полностью захвачена моим повествованием.

Когда сбился от волнения, вызванного тайным желанием, и замолчал, она заметила вдруг, что я, оказывается, могу рассказывать так же увлекательно, как и Мырмыр. «Но почему ты никогда так не говоришь при всех?» Я смутился. Неожиданно мне стало ясно, что испытываю к соседке не только привычные дружеские чувства. Мне хотелось трогать ее, обнимать, прижимать к себе, целовать в губы.

Именно от этих еще непривычных мне чувств и хотелось часто поколотить одноклассника и соседа Егорку, когда он в классе хватал Аннушку за руки, пытался обнять. Она лежала на помосте, вольно раскинув руки, а я, свесив ноги, сидел с краю. Аннушка глядела на меня, чуть улыбаясь, и как будто ждала чего-то. Пауза затягивалась, а я не мог ни слова сказать, ни рукой пошевелить. Молчание нарушила Аннушка: «Пора, Глеб, завтра в школу. Хорошо здесь у тебя.»

Приподнялась, сидя поправила волосы. Я спускался первым. На земле протянул ей руки, чтобы поддержать. Она ловко спрыгнула и толкнула меня обеими руками в грудь так сильно, что я чуть не упал, и, хохотнув, запетляла по лесу. Когда я медленно вышел из чащи, быстрая фигурка ее мелькала уже на середине луга.

А потом в нашей семье случилось чудо. Я давно заметил, что мама неожиданно помягчела, стала хорошеть, тайком улыбаться. Помню, ее первая улыбка в зеркале застала меня врасплох. Это была прежняя, счастливая мама. Но как же, ведь отца уже нет, а она улыбается все так же? Неужели она совсем забыла его? Но скоро стало ясно: моя мама ждет ребенка. Я понял это раньше всех. Да и ее балахоны уже не могли ничего скрыть. Новость эта быстро разошлась по деревне и, как бывает в таких случаях, начала обрастать домыслами и предположениями. И когда Егорка, с раннего детства мастер на разные штуки, у которого что в голове, то и на языке, – это бабушка заметила, что у него «черт в заднице», – сказал мне с ухмылочкой: «Мамаша твоя времени не теряет!», то тут же ударился своим мягким местом – вместе со своим чертиком – о цементный пол в туалете.

Левой в печень и правой в челюсть – после трех месяцев в секции бокса это получалось у меня автоматически. Поднявшись, пошатываясь, он все же не стер с лица своей поганой ухмылки. Дорого бы она ему стоила. Да и мне тоже. Если бы ребята не оттащили, то вместо аттестата зрелости я получил бы хороший тюремный срок. Хотя, кто знает, возможно, это было бы и к лучшему: уже давно бы вернулся и снова любовался своими березками да ольхами, обнимал бы маму и бабушку, деда Гаврилку. Да и, может, снова сидел бы в своем «штабе» рядом с Аннушкой и делал бы с ней все, что так мне хотелось в тот вечер. И она больше не толкала бы меня в грудь и никуда бы не убегала. И тогда.

Ах, эти бесконечные «если бы», которые мучили меня первое время. Если бы, если бы! Что от нас зависит, а что нет, – понять совершенно невозможно. Не знаешь, какой поступок, как малый камешек, способен вызвать лавину, уносящую тебя в неизвестность. Чтобы похоронить там тебя навсегда. И остается это беспомощное и будто бы все объясняющее слово – судьба.

Так что же такое судьба? Результат нашего осознанного или интуитивного выбора? Или наоборот – готовности принимать все, что прибивает к нашему берегу? Правда, часто мы просто лишены возможности выбирать. Большие события захватывают нас и уносят. Накладываются на судьбу и случайности природных катаклизмов. Выбирать себе судьбу может только человек с феноменальным нюхом. Да и то оказывается часто у разбитого корыта. Обычный человек не дергается – спокойно, далеко не заглядывая и ничего не просчитывая, принимает все, что сваливается на него. В лучшем случае выбирает меньшее зло из тех нескольких, что предлагаются ему. Или вообще уклоняется от выбора, пуская все на самотек, чтобы потом, в случае особенной неудачи, только тяжело вздыхать и повторять это магическое и завораживающее слово – судьба.

Никаких мужчин возле матери я в то время не замечал. На людях она ни с кем не любезничала, отсидит в конторе за своей бухгалтерской работой – и сразу домой. Когда слухи о маминой беременности дошли до старшей Регины, – мол, невестка у тебя «того», оскоромилась, – появился на разведку явно смущенный дед Гаврилка. Долго ходил вокруг да около, а потом придумал причину и послал меня к себе домой – мол, банку с медом забыл: да-да, в кладовке, на нижней полке.

Не знаю, о чем они там говорили, видно, недолго – встретил деда уже на обратной дороге. Впервые после гибели отца он улыбался в свою месячную щетину, улыбался сам себе, какой-то тихой и трогательно-детской улыбкой. Прошел мимо меня и не заметил – ни меня, ни трехлитровой банки с медом.

Через день, как раз в воскресенье, пришла к нам нарядная бабушка – так она наряжалась в исключительных случаях – и с гостинцами. Они сразу обнялись с мамой, прильнули друг к другу, как сестры, немного поплакали, потом уединились в зале – так мы называли самую большую комнату с телевизором – и занялись своими женскими разговорами. После переговоров, судя по их улыбкам, явно прошедших в атмосфере доброжелательности и взаимопонимания, мы мирно пили чай с моими любимыми пирожками с яблочной начинкой. Получались они у бабушки всегда очень вкусными, но в этот раз она превзошла сама себя.

С удивлением я впервые не видел никакого соперничества, даже намека на него, между этими двумя властными и сильными женщинами. А к Новому году у меня появилась сестричка – Наденька. С лица – копия отец. Это было так удивительно: снова увидеть человека, которого уже больше нет с нами. Все деревенские слухи и досужие разговоры сразу утихли, а в нашем доме начало разгораться маленькое тихое счастье.

Такое же маленькое счастье разгоралось несмотря ни на что и в моем глиняном жилище на этой чужой земле, которую никак не оставляют в покое жестокие и сильные страны. Бедную, красивую, измученную землю, хранящую в себе несметные богатства, к которым и тянутся чужие и жадные руки.

Тот день, когда я впервые спустился без палочки от своей пещеры к жилищу Сайдулло, стал нашим общим праздником. Правда, небольшая хромота у меня все-таки сохранилась и поныне. Но жить и работать она мне не мешала. В честь этого события я подарил Сайдулло свои часы с голубым циферблатом и автоматическим подзаводом. Подарок тронул его – тем, что я угадал его тайное желание иметь такие часы, каких не было ни у кого в деревне.

Мы долго сидели под смоковницей во внутреннем дворике. Я научил его обращаться с календарем, ставить дни недели. Особенно ему нравилось, что можно обходиться без батареек и не нужно заводить – заводятся во время хода. Его радость показывала мне, что этот уже достаточно взрослый и даже старый по моим тогдашним понятиям человек, хотя было ему немногим за пятьдесят, все-таки оставался в душе ребенком. Когда я поднялся, чтобы отправиться к своим овцам и баранам, от которых удалось немного отделиться с помощью камышовой стенки, Сайдулло застенчиво признался, что мои чудесные часы – это первый подарок в его жизни. Никто никогда ему ничего не дарил. Все то немногое, что у него есть, заработано тяжелым трудом или осталось от родителей. Конечно, часы ему в кишлаке ни к чему – здесь никто никуда не торопится и не опаздывает. Часы станут самым дорогим украшением его дома – после того, как он пройдется пару раз по кишлаку, чтобы показать всем мой подарок.

– Наши часы – это солнце. И завтра, дорогой мой Халеб, мы встанем с тобой вместе с солнцем, чтобы начать настоящую мужскую работу. Хватит доить коз и полоть грядки. И так уже мой сосед и родственник Вали слишком часто спрашивает, с какой целью я вылечил этого неверного. До каких пор он будет только весело похрамывать и нахально глазеть на наших дочек? А они только и знают, что шушукаются о его голубых глазах. Но мы, дорогой Халеб, должны понять Вали. Каждый, как заповедал нам наш пророк, должен стараться понять другого человека. Вот у нашего Вали дочка хромоножка, хотя и красавица. Но красота – это для богатых. Простой человек ищет помощницу в жизни, которая не ленится и готова постоянно трудиться на благо семьи. Правда, замуж его дочке пока рановато, да скоро может оказаться, что и поздно. Никто не возьмет ее в жены. Если только с доплатой. А тут у него перед глазами еще одна хромота. В его голове две этих хромоты сразу же складываются, и получаются крепкие внуки с голубыми глазами и свежей кровью. Так что, Халеб, прошу тебя, веди себя очень осмотрительно и не заглядывайся на черные глаза и мелькающие щиколотки. Но если станет невмоготу, скажи мне – я добавлю тебе работы и перестану давать молоко. Не обижайся, шучу. Есть тут у нас одна вдова, моя родственница. Думаю, что смогу ее уговорить на благое дело. А то ведь так и до греха недалеко. Аллаху прегрешения не нужны: ни рукоблудие, ни скотоложство. Итак, завтра мы начинаем с тобой строительство еще одного поля. Дело богоугодное, мы не только увеличим наш достаток, но и укрепим гору. Ты не смотри на то, что речка наша маленькая. В пору дождей она становится грозной, несколько раз по ней сходил сель. Каждый раз гибли люди и скот. Лет двадцать назад сель прошел в десяти шагах от моего дома. Тогда погибла семья моего старшего брата. Сель катится быстро, а честные люди спят крепко. После того, как мы начали укреплять склон своими террасами, сажать на них плодовые деревья, несчастье стало нас обходить. Аллах принял во внимание наши труды. Я уверен, что труд – самая лучшая молитва. Правда, некоторым легче бить поклоны. Но, думаю, Аллах таких людей не очень любит…

Видимо, поэтому Сайдулло и не совершал намаз так часто, как это предписывается. Во всяком случае, в поле он предпочитал работать без перерывов на молитву.

На следующий день, с рассвета, как и обещал Сайдулло, началась наша мужская работа. С помощью ослика мы доставляли камни к намеченному месту и старались как можно надежнее укрепить их на склоне. Работали мы часов шесть, пока солнце грело еще милосердно. Потом ушли обедать. Впервые я сидел, скрестив ноги, рядом с Сайдулло под уже знакомой смоковницей возле низенького столика и ел то же, что и он – рассыпчатый шафранный рис с кусочками баранины, помидорами и сладким перцем.

Если в работе я почти не отставал от него, то за едой, как ни старался, управляться без ложки и вилки, было трудновато. Периодически из-за двери на женскую половину, немного приотворенной, доносился сдавленный детский смех. Дурханый, как всегда, тайком наблюдала за мной. Ее интерес к голубоглазому шурави не угасал. Я был ее постоянным развлечением. Теперь ее смешило, как неловко я управляюсь со своими собственными пальцами.

Потом жена Сайдулло принесла блюдо с мелким виноградом сорта кишмиш, два чайника с зеленым чаем, две лепешки, сушеный урюк. Очень нескоро я смог увидеть ее лицо. Шесть лет она так и оставалась для меня только тихим приятным голосом и теплыми ореховыми глазами.

После дневного сна в моей прохладной пещере мы с хозяином продолжили наши труды. Когда вечером, возвращаясь в кишлак, я оглянулся на сделанное, то увидел ровный длинный ряд камней, плотно пригнанных друг к другу. Еще утром они валялись каждый сам по себе, не догадываясь, что очень скоро мы изменим их судьбу, дадим их существованию, как любил говорить мой дед Г аврилка, новый смысл. Чувство удовлетворения от сделанной работы уравновесило усталость. Все тело приятно ныло, а шрамы на спине даже побаливали и зудели. Так и хотелось почесаться спиной о какое-нибудь дерево или скалу. А лучше всего похлестать бы себя березовым веничком в парилке.

Неужели эта простая и такая привычная раньше радость навсегда ушла из моей жизни? Согласен заменить ее обычным контрастным душем. Да хотя бы таким, какой был у нас на точке – от спецмашины на базе Газ-66. Какое счастье было после недели, а то и двух, вымыться под горячим душем. А иногда мы даже делали баню – просто в палатке. Вносили внутрь раскаленные на костре камни и поливали их горячей водичкой. А в Бамиане парились в бане, сделанной из фюзеляжа сбитого духами самолета. Но в кишлаке ничего похожего на баню не было.

Все мылись в тазах с очень небольшим количеством воды. Хотя умывались довольно часто – руки, лицо. А женщины, как мне стало известно намного позже, совершали интимный туалет после каждой близости. Оставалась, правда, река. Но в ее ледяную купель можно было окунуться только на несколько мгновений. Пока я не рисковал этого делать. Подхватить здесь воспаление легких – значило просто погибнуть. Тут уж никакая мазь заменить антибиотики не смогла бы. Бесконечно испытывать судьбу не годится. Свой лимит, судя по всему, я пока исчерпал.

Место нашей дневной работы еще освещалось опускающимся в седловину солнцем, а кишлак уже накрыла тень от горы. Прямо на глазах граница тьмы и света двигалась нам навстречу. И, наконец, мы тоже оказались в тени, хотя еще недавние наши следы все еще четко выделялись на солнце – в горячей и серой пыли. По кривой глухой улочке без единого окошка наружу мы проходили в густом сумраке. Сердце сжалось оттого, что я, возможно, больше никогда не увижу сияющие окна и невысокие сквозные заборы моей родной Блони. Только теперь ощутил, как глубоко сидит во мне привычка к открытой, доступной всем взглядам жизни.

Первое время я никак не мог понять, что же они прячут за своими глиняными дувалами: ведь у всех все одно и то же. Но позднее склонился к мысли, что, видимо, бесприютность и враждебность пространства – беспощадное солнце, пыльные бури – требовали прежде всего постоянной психологической защиты, чего-то маленького и абсолютно своего. Кстати, дувал, эта простая глинобитная стенка, не так проста – от снаряда остается на ней только небольшая вмятина.