Текст книги "Аз-Зейни Баракят"

Автор книги: Гамаль аль-Гитани

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 15 страниц)

Гамаль Аль-Гитани
Аз-Зейни Баракят

Где есть первый, есть и последний, у каждого начала есть конец.

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Месяц раджаб 922 г. хиджры.

Август – сентябрь 1517 г. н. э.

Отрывки из путевых записок венецианского путешественника XVI в. Висконти Джанти, который не раз бывал в Каире во время своих странствий по свету.

Записки содержат описание Каира и того, что там происходило в августе 1517 г., соответствующем месяцу раджабу 922 г. хиджры.

Неспокойно на земле египетской в эти дни. Чужим мне кажется лик Каира, не таким, каким я знавал его во времена моих прошлых путешествий. Другими стали речи его жителей. Я знаю язык этой страны и его наречия. Город словно больной человек, готовый расплакаться, или женщина, которая боится, что ее кто-нибудь похитит в сумраке ночи. Даже небо потеряло свою голубизну и ясность. Оно покрыто какой-то мутной дымкой, принесенной ветрами из дальних стран. Мне вспоминаются индийские деревушки, которые поразила чума. Ночью воздух в них тяжел от сырости, дома настороженно ждут, что им принесет завтрашний день.

Прислушиваюсь к топоту копыт по мостовой. Он постепенно стихает. Осторожно выглядываю сквозь резные ставни окна, стараясь, чтобы никто меня не заметил… Тьма окутывает дома… Не видно минарета новой мечети султана Аль-Гури. Ее построили не так давно. Во время моего последнего пребывания здесь, собираясь в долгое путешествие по Востоку, я слышал о приготовлениях к строительству и о возведении огромного купола.

Боязливо высовываю голову на улицу: как бы во тьме не наткнуться на безжалостных стражников. Увидят, что я чужеземец, и предадут смерти без суда и следствия, не спросив, кто я и откуда. Не дадут даже сказать, что я не только лично знаком с правителем Каира эмиром Куртабаем, но дважды слышал самого Аз-Зейни Баракята бен Мусу, принявшего должность хранителя мер и весов Египта. Он имеет множество должностей и постов, отвечает за безопасность и порядок в стране. Если бы он увидел меня, то наверняка бы вспомнил. Говорят, он помнит однажды увиденное лицо даже через десять лет.

Останусь эту ночь дома на всякий случай. От дозорных мамлюков не спастись!

Запуганные жители запирают двери своих домов на ночь. Свечи в моем доме погашены, чтобы их отблеск не плясал в зрачках супостата.

В сумерках я прогулялся по аль-Хусейнии, испытывая чувство печальной нежности, которое охватывает меня всякий раз, когда я попадаю в страну или город, где уже бывал раньше. Обычно я несколько дней бесцельно брожу по городу, прежде чем встретиться со своими старыми знакомыми.

Расспрашиваю о тех, кого знаю, оплакиваю тех, кто ушел в мир иной, и, вспоминая тот день, когда кто-то из них покинул юдоль земную, я думаю: «Где я был тогда? В каком городе?» Случайно встретив кого-нибудь из знакомых, открываю ему свои объятия по обычаю страны и целую в плечо. Отступаю немного, чтобы лучше рассмотреть его, и – снова обнимаю. Если он уже не молод, говорю, что он совсем не изменился, по-прежнему пышет здоровьем. Он бормочет слова благодарности аллаху и клянется страшной клятвой, что не отпустит меня до тех пор, пока я не зайду к нему. Мы усаживаемся в гостиной, резные ставни которой открыты в маленький сад, где растет базилик и жасмин. В центре его фонтанчик, выложенный прекрасным разноцветным мрамором. Фонтан начинает бить, как только входит гость.

Но сегодня, хотя я и долго бродил по улицам, не встретил никого из своих старых приятелей. Может быть, они неузнаваемо изменились? Я слышал от простолюдинов, что немало знатных людей и шейхов переправили свои богатые одежды и самые ценные вещи в укромные отдаленные места. Их чада и домочадцы перебрались в деревню. Они сами оставили свои дома и поселились в мазарах[1]1
  Мавзолей с могилой святого.


[Закрыть] и на кладбищах.

Ходит множество слухов. Каждый говорит, что ему заблагорассудится. Всякий судачит о том, что его касается и не касается. Некоторые требовали, чтобы вмешался эмир Туманбай и заставил болтунов прикусить языки. Другие говорили, что этого нельзя делать: если остановится поток новостей, значит, произошло что-то ужасное, о чем страшно и подумать. А третьи кричали, действительно ли может случиться такое, о чем и подумать страшно?

Нет! Воинство султана состоит из рыцарей и защитников ислама. Каждый из них стоит тысячи турок. Повергнутые достославным Кайтабаем, они не избегнут поражения и от руки Аль-Гури.

Коли все это правда, сомневаются другие, почему же нет и в помине радостных известий, не кричат глашатаи и не бьют в барабаны барабанщики? Как поверить в то, что ничего не случилось, не произошло, когда кругом так тревожно?!

В кофейне один человек, поправляя чалму на голове, спросил:

– А кто-нибудь видел Аз-Зейни Баракята бен Мусу в минувшие два дня?

Воцарилось настороженное молчание. Отпив глоток, я поставил на стол чашу с теплым вином.

«Что же в самом деле приключилось с Аз-Зейни Баракятом бен Мусой? – подумал я. – Какие о нем ходят слухи?»

Все обернулись в сторону говорившего. По его речи я бы мог принять его за служку в мечети, или торговца старинными книгами, либо семинариста из Аль-Азхара[2]2
  Мусульманский духовный университет в Каире.


[Закрыть].

Встретив нового человека, я каждый раз мысленно спрашиваю себя: «Чем он занимается? Где побывал? В Китае, Индии, в пустынях Хиджаза?»

– Клянусь аллахом, он не показывается на людях уже целых три дня! – воскликнул один из присутствовавших.

– Не три, а пять, – заметил другой.

Все собравшиеся сосредоточенно думали, пытаясь вспомнить. Мне пришло в голову, что я не видел Аз-Зейни с момента своего прибытия. И это Аз-Зейни, которого жители Каира привыкли лицезреть ежедневно. Он всегда выезжал с гонцами впереди и отрядом барабанщиков. Ничто не ускользает от его зоркого ока, его разящая длань настигает гнезда злонравия. Он установил свои правила движения по улицам и требует их неукоснительного соблюдения. Он следит за тем, чтобы женщины скромно одевались, а когда мамлюки особенно бесчинствуют, запрещает особам женского пола выходить из дома.

Когда я последний раз был в Египте, Аз-Зейни Баракят выглядел крепким и здоровым. Как-то он теперь? За три года человек может сильно измениться. Я наблюдал, как Аз-Зейни слезает с коня, спорит с продавцами сладостей, сыров и яиц, подолгу беседуете крестьянками, которые привезли на продажу кур, гусей, уток и кроликов, сам назначает цены, пробирает нарушителей порядка в городе. Простые люди любят Аз-Зейни Баракята. Вот что я написал о нем после нашей первой встречи: «Я повидал немало мужей – берберов, индусов, итальянцев, правителей страны галлов, Эфиопии и земель самого крайнего севера, но ни у кого я не встречал такого, подобно молнии сверкающего, взора. Когда он говорит, зрачки его глаз суживаются, как у кошки в ночной темноте. Его глаза умеют взором своим пронзить туман северных стран, их тьму и сумрачное молчание. Он зрит не только лик человека, но проникает в мысли и сердце его. Ему открываются самые сокровенные надежды и истинные чувства. Его лицо светится умом, а во взгляде его мягкость, доброта и сердечность. В то же время этот взгляд вызывает душевный трепет. Аз-Зейни расспрашивал меня о странах, в которых я побывал, о том, как я там жил и как относились ко мне местные жители, о том, насколько свободны женщины в землях европейских и справедливы правители по отношению к своим подданным; он поинтересовался почтовой службой в Индии, упомянул имена шейхов в Джидде и Мекке и знатных людей в Дамаске. Я сказал, что не ездил в Джидду, но бывал в Мекке и останавливался в Дамаске. Он записал мне имена людей, о которых я обещал при случае расспросить.

В то время я был наслышан об одной удивительной истории, которую с подробностями рассказывал сам Аз-Зейни. Однажды к нему обратилась белая рабыня-гречанка, умоляя спасти ее. Ей не было и пятнадцати лет, когда ее купил на невольничьем рынке пожилой человек, занимавшийся изготовлением розовой воды. Он был тучен, прожорлив и похотлив. Купив непорочную красавицу гречанку, он забыл обо всем на свете. Забросил свое дело, перестал выходить из дома и совершать молитвы. Как двадцатилетний юноша, он наведывался к ней в разные часы дня и ночи. Даже поговаривали – хотя мне это кажется болтовней черни, – будто ее крики разносились по всей округе и долетали до ушей прохожих, потом все ненадолго стихало и повторялось вновь. Соседи, видя это, сочувствовали ей и дивились тому, когда же девица спит, если ее голос не умолкает ни днем, ни ночью. Некоторые завистливо вздыхали, ибо не могли заглянуть за ворота дома, которые не открывались целую неделю. Молодежь установила наблюдение за балконами. Как только девица поднимала крик, они пересмеивались и перемигивались, шутливо трепали друг друга за волосы.

Водонос, который приносил воду в дом – Аз-Зейни призвал его в свидетели, – утверждал, что слышал собственными ушами крики рабыни на женской половине. А однажды он мельком увидел через окно балкона, выходившего во внутренний двор, как она с растрепанными волосами металась по комнате.

Короче, рабыня взмолилась о спасении, послав к Аз-Зейни мальчика-слугу. Аз-Зейни не стал медлить. Он держал совет с улемами, и, обсудив дело, шейх улемов подтвердил правомочность того, что Аз-Зейни намеревался предпринять.

Тут же Аз-Зейни отправился со своими людьми к дому человека по имени Аль-Аттар и окружил его. Возмущенный хозяин стал кричать, что хранитель мер и весов не имеет права посягать на покой людей в их собственном доме. Невзирая на его вопли, по приказу Аз-Зейни Аль-Аттара схватили и распростерли на земле. Раздели, чтобы освидетельствовать, и, говорят, были смущены видом того, что им открылось. Шейх Аль-Ханафия божился, что никогда в жизни не видел ничего подобного.

– Девица моложе тебя на сорок лет. И не стыдно тебе мучить ее? – спросил Аз-Зейни.

Он приказал дать Аль-Аттару пятьдесят ударов палками, а девицу отпустить на волю. Старик в самом деле отпустил ее, но с большой неохотой. То, что сделал с ним Аз-Зейни, не прошло бесследно. В большом горе из-за потери девицы стал он бродить по разным кварталам в разорванных одеждах, с блуждающим взором, разыскивая одному ему ведомую потерю. Он звал ее, не упоминая ее имени, и отказывался объяснить, кого он ищет. Всякий раз, как он появлялся на улице, простолюдины кричали ему вслед, били по срамному месту, смеялись и издевались над ним.

Я слышал от одного человека, которому можно верить, что этот шейх Аль-Аттар до появления девицы ни разу до этого не приблизился к женщине. Всю жизнь жил холостяком, содержа мать, братьев и сестер. Когда вышла замуж самая младшая сестра, он остался один. В течение многих лет он собирал деньги на рабыню, образ которой нарисовал в своем воображении: белую, как серебряное блюдо, с кожей цвета сливок и нежной, как шелк. Он мечтал о ней долгие годы, пока не нашел. Но коротким оказалось его счастье: отобрали ее, вырвали у него силой. «О радость! А ее уж и след простыл», – как говорят египтяне.

Поступок Аз-Зейни Баракята вызвал разные толки. Одни утверждали, что он прав – ведь девица молила его о спасении, потому что была близка к гибели. Другие считали, что он вмешался в святая святых частной жизни, и теперь ни один человек не мог быть уверен в неприкосновенности своего жилища, в особенности после того, как поползли упорные слухи о том, что девица не обращалась за помощью к Аз-Зейни, а он-де сумел выведать об этом деле тем же таинственным способом, с помощью которого он узнает до мельчайших подробностей все, что происходит в каждом доме и в каждой молельне. Говорили также, что Аль-Аттар не насильник, а невинно пострадавший.

– Разве сыщется такая женщина, которой внешность мужчины, похожего на Аль-Аттара, может быть приятна? – вопрошали мужчины. – Он внушал отвращение этой капризной девице, и она стала просить Аз-Зейни Баракята спасти ее, избавить от противного старика по вполне понятным причинам…

Страх поселился в душах людей. Их потрясла невероятная способность хранителя мер и весов проникать во все подробности частной жизни. До него это не удавалось никому. Поговаривали, что лично ему подчинена особая служба самых пронырливых соглядатаев, о которых неведомо ни одной душе. Никто не знает ни где они живут, ни как работают. Они не имеют ничего общего с сыскной службой султана, старый начальник которой известен каждому. Короче, я услышал историю Аль-Аттара спустя год после того, как она случилась. И видел его собственными глазами: он кружил по переулкам, временами останавливаясь, чтобы выкрикнуть в безмолвие улиц оскорбления, обращенные к человеку, имени которого он не называл. Говорят, что каждый день перед сном он делает из бумаги маленьких человечков, а потом сжигает их, бормоча какие-то заклинания. И так все продолжалось до тех пор, пока не произошло то, о чем будет упомянуто в свое время.

Вернемся же к тем, кого мы покинули в чайной. Собравшиеся там обсуждали причину исчезновения Аз-Зейни. Их удивило то, что никто не заметил, как это случилось. А ведь исчезновение Аз-Зейни – дело не обычное. В эти тревожные дни человек не ведает, что творит. Разве не говорил один из праведных шейхов во время пятничной проповеди на прошлой неделе, что надвигается время ветра, который дует накануне дня Страшного суда и все уносит с собой. Ветер, который насылает аллах (велик он и могущ!), нежнее, чем шелк, и ароматнее, чем запах мускуса. И не останется ни у кого в душе ни капли веры в существование творца, в правду и справедливость, и сын пойдет против отца, а брат на брата. Сто лет люди, отвергнутые богом, не будут знать, что такое божий мир и вера. Собравшиеся в мечети плакали, обнимали друг друга. А некоторым, когда они вышли на улицу, показалось, что они чувствуют сладкий аромат мускуса, и они заговорили во всеуслышание, что время порока и греха уже наступило. И объял их страх. Такие дня, когда человек забывает о самом главном, не повторяются. Вот ведь целый день не появляется Аз-Зейни Баракят бен Муса на улицах Каира, а этого никто не заметил. Один студент Аль-Азхара сказал:

– Я знаю, что Аз-Зейни укрылся в таком месте, о существовании которого знают лишь немногие…

Он умолк, ожидая, что заговорит один из этих немногих. Но собравшиеся стали спрашивать:

– Где это, Саид?

– Он посылает слуг во все концы Египта, чтобы побудить шейхов бедуинов прислать своих людей в Каир…

Все напрягли слух, а я мысленно представил себе, как Аз-Зейни из своего укрытия в эти дни, наполненные важными событиями, рассылает своих гонцов в разные страны, в отдаленные крепости кочевников в пустыне.

– Возможно ли, чтобы страна осталась без главного хранителя мер и весов, когда идет война? – воскликнул кто-то.

– Когда Аз-Зейни уезжал всего на неделю, цены подскакивали, едва его спина скрывалась за воротами Каира, и каждый делал, что ему вздумается. Что же будет, по-твоему, теперь, Саид, когда он совсем исчез?

– Ничего… Око Аз-Зейни следит за всеми, хотя он и далеко. Не забывайте о Железном Закарии…

Все замолкли. В глазах – немая мольба, в груди – леденящий страх.

…По дороге медленной вереницей шли арестованные крестьяне, скованные одной цепью. Видно, их вели в тюрьму. Какой-то мальчишка показал им язык. Вдали застучала дробь барабана. Возможно, очень скоро эти крестьяне расстанутся с жизнью. Я пошел невдалеке от них. Они переводили глаза с одного предмета на другой, словно хотели унести в своей памяти все, что им встречалось на пути. Такую же картину я наблюдал в Танжере: за пределы стен Белого города гуськом выходили люди, связанные нитью неминуемой смерти. В их глазах было то же выражение. Человек, которого вели на казнь на том островке в Индийском океане, беззвучно молил о пересмотре его дела, о том, чтобы его настигла птица Рох[3]3
  Сказочная птица.


[Закрыть] и унесла прочь. Глаза говорят одно и то же, когда человек знает, что через несколько шагов, через точно отмеренное время он не откроет их никогда, что для него навсегда исчезнут все приметы бытия. Возможно, я умру в следующее мгновенье, но мне это неведомо. Когда же человек доподлинно знает, что в назначенный час расстанется с жизнью, это знание накладывает на лица всех одну и ту же печать: взгляд уходящего в иной, неведомый мир. И нет тебе ни спасителя, ни избавителя, ни надежды на чудо, а только человек в своем неодолимом одиночестве. Вспоминаю свои переезды из страны в страну, свои вечные странствия, своих предшественников, людей, отправившихся в путешествие, которое, возможно, продлится тридцать лет. Может быть, кто-нибудь из них уже умер где-нибудь за тысячи фарсангов[4]4
  Мера длины, 2250 м.


[Закрыть] от родины.

Я шел, и душу мне теснил страх. Все, что я вижу, вселяет ужас. Каиру уготована неведомая судьба. Чужим стал лик его. Я шел с опаской. Вчера мамлюки вышли из крепости, напали на Хан аль-Халили[5]5
  Золотой рынок в Каире.


[Закрыть] и чуть не сожгли его дотла. Схватили чужеземного купца, сиречь турка-османа, который собирал сведения о положении населения и сообщал своим. Народ чуть было не растерзал его. Однако люди из сыскной службы Закарии бен Рады, помощника Аз-Зейни, забрали его и сохранили ему жизнь, чтобы провести полное дознание и найти его соучастников.

Я слышал, как один человек говорил о казни вали[6]6
  Правитель, губернатор, представитель власти.


[Закрыть] Куртабая, будто бы тайно свершившейся в подвалах Крепости. Но эти слухи не подтвердились. Ужас объял людей, когда пошли разговоры о том, что из Дамаска в Каир прибыл гонец, пробравшись окольными путями через пустыню. Будто бы он появился в Крепости, пошел к Аз-Зейни и передал ему страшную весть о том, что войско султана разбито вблизи Алеппо[7]7
  Город в Сирии.


[Закрыть]. Подробности неизвестны.

Говорят, что путешественники больше всего любят вспоминать о важных событиях, след которых отпечатывается на лицах людей, ликах городов и стран. Через много лет после того, как путешественник был свидетелем начала войны или страшного мора, он говорит: «Я видел это собственными глазами».

На закате как будто огромная рука хватает людей на улицах и бросает их в дома. В воздухе стоит запах, который я ощущал в Хайдарабаде в Индии, когда его неожиданно поразила эпидемия чумы. Почти год она держала меня своим пленником. Каждый день жизнь моя висела на волоске.

Каир напоминает мне сейчас опрокинутого навзничь человека с повязкой на глазах, которого ждет неизвестность. Мне кажется, я чувствую дыхание людей, спрятавшихся за стенами своих домов. Собравшись тесно в кружок, они шепотом обсуждают новости, которые им удалось услышать. О чем они говорят, неизвестно.

Время словно остановилось.

Я не могу подняться на верхний этаж, чтобы взглянуть на расположение звезд. Возможно, уже близок рассвет. Однако я еще не слышал ни одного петушиного крика.

ГЛАВА ВТОРАЯ,

в которой рассказывается о том, что произошло с Али бен Аби-ль-Джудом, и о начале возвышения Аз-Зейни Баракята бен Мусы (месяц шавваль 912 г. хиджры).

НАЧАЛО ДНЯ

Предутренний сон чуток. Лучи солнца не достигли еще кварталов аль-Хусейиии, аль-Батынии, аль-Джамалии, аль-Атуфа. Зато ясно видна на горе Крепость со своими стенами и башнями. Отряд мамлюков, который прошел по улице Хадрат аль-Бакар, появился не из Крепости, а из дома эмира Канибая ар-Раммаха, конюшего султана. Они пересекли аль-Халидж и не спеша направились к воротам аль-Лук, с саблями наголо приветствуя нарождающийся день. Водоносы, которым они встретились около ворот аль-Лук, первыми просыпаются в городе, развозя по домам воду из Нила. Им было неизвестно, куда направились всадники, оставляя под копытами своих коней круглые углубления в пыли.

Верблюды с навьюченными на них мехами с водой буроватого цвета поспешают прочь, шепот водоносов становится еще тише.

Бесследно, как всплеск весла по стоячей воде канала, мамлюки проскользнули в предрассветный час.

Город всегда отдыхает, погружается в прохладу в эти дни, следующие за праздником аль-фитр[8]8
  Праздник разговенья.


[Закрыть].

* * *

Али бен Аби-ль-Джуд никогда не просыпается раньше двенадцати часов. Он привык вставать поздно. Каждый вечер, возвратившись из Крепости, он принимает своих помощников, обсуждает с ними события минувшего дня. На заре он их отпускает, чтобы около часа побыть одному. Затем направляется к одной из своих четырех жен или к одной из шестидесяти семи наложниц. Их стало шестьдесят семь с приездом эфиопки и гречанки месяц назад. Али бен Аби-ль-Джуд никогда не меняет своего решения, направляясь к той, которую выбрал, чтобы провести остаток ночи. Он делает свой выбор за несколько часов и, войдя в ее покои, ощущает благоухание благовоний и одежд – легкий аромат женского присутствия.

С каждой ступенькой короткой лестницы, которой неожиданно заканчиваются переходы, он все больше и больше удаляется от шума минувшего дня, от того, что он слышал и добавил к своим записям, от слухов и разговоров, в том числе и о нем самом, от того, что говорят эмиры и простой народ.

В ту ночь он вошел в комнату Сальмы, своей третьей жены. Она стала снимать с него одежды: черную абу[9]9
  Шерстяной плащ.


[Закрыть], расшитую золотым позументом, большую желтую чалму, обернутую белым муслином, – подобной не носит никто, кроме эмиров и тысячников. Али бен Аби-ль-Джуду было разрешено носить ее год назад. В ней он склоняется перед султаном, держит совет с вельможами, выступает во время церемоний. Извести но, что большая чалма предназначена не для каждого. Не всякий отважится ее носить в присутствии знатных и высокопоставленных. Чалма на его голове возбуждает зависть, клевету, интриги. Али бен Аби-ль-Джуд не обращает на это внимания. Демонстративно ездит в чалме. Ему нравится чувствовать ее у себя на голове, сдвигать набок, назад, вперед, особенно во время разговора с самыми важными эмирами. Некоторые друзья предупреждали его, чтобы он не важничал, не кичился чалмой. Но он не придает этому значения, хотя и ревниво следит за тем, что говорят о нем. А когда услышит что-нибудь достойное для передачи султану, немедленно направляется в Крепость. Добавляет или изменяет кое-что в сказанном, чтобы создать у султана мнение о говорившем, выгодное Аби-ль-Джуду, и не скрывает этого. Как внимательно слушает его султан! Как ласково похлопывает по плечу, с какой благосклонностью смотрит на него!

В ту ночь, как окажется, помощники Али бен Аби-ль-Джуда оплошали: они не сообщили ему, что произошло нечто необычное. А ведь некоторые потом утверждали, что им было известно о том, что творилось в доме эмира Канибая, конюшего султана. Простолюдины не только намекали, но прямо утверждали, что Закария бен Рады, один из помощников Али бен Аби-ль-Джуда и главный соглядатай султана, не передал Али бен Аби-ль-Джуду того, что знал. Именно поэтому тот спокойно спал, прислонившись к Сальме, своей третьей жене.

Сальму разбудило необычное движение. Быстрые шаги, хлопанье дверей, сдавленные крики на женской половине. Звуки доходили сюда приглушенными, невнятными. То ли сакия[10]10
  Деревянное колесо для подъема воды.


[Закрыть] поднимает воду и ее старое дерево скрипит, то ли капли дождя падают на сухую землю, то ли лодка качается на воде или копыта стучат по дороге? Что же на самом деле? Как разбудить его раньше времени?

– Господин Али, господин Али!

Переворачивается на другой бок.

Слышен звон разбитой посуды, кричит ребенок, падает что-то тяжелое. Сердце у нее бьется все чаще, во рту пересохло. Она прислушивается. Что-то случилось. Но что? Неизвестно. Вдруг кровь бросается ей в голову. Она дрожит, объятая ужасом, и не замечает, что ее господин уже проснулся. Вдруг дверь открывается от удара ноги, обутой в черный кожаный сапог, какие носят кавалеристы-мамлюки. Он обхватывает голень, собирая шальвары складками над голенищем.

* * *

Из дворца эмира Канибая ар-Раммаха, конюшего султана, вышел глашатай, знаменитый своим зычным голосом. В тот же миг из дома, расположенного поблизости от дворца эмира Каусуна ад-Даудара, рядом с кварталом Бирджуан, появился другой глашатай и направился к кварталу ар-Рум аль-Джавания. Легкий ветерок доносит до слуха барабанный бой, голоса других глашатаев. Их возгласы будят спящих, заставляют разомкнуться веки. На улице появляются банщики, пекари, торговцы молоком и фасолью. Все останавливаются и слушают. Женщины переговариваются друг с другом. В квартале аль-Мейда, ворота которого только что открылись, громко кричит торговка балилей[11]11
  Пшеничная подслащенная каша.


[Закрыть]. Вдруг она перестает предлагать свой товар и громким голосом передает новость. Головы высовываются из дверей комнатушек, больших домов. Маленькие дети, зажав зубами подол галабий[12]12
  Мужская одежда в виде длинной рубахи.


[Закрыть], несутся куда-то. Но куда? Никто не знает.

– Лю-лю-лю-лю-лю-лю…

Этот пронзительный крик радости вырывается из горла женщины с одного из верхних этажей. Ей вторит другая, а потом и вышедшие с младенцами на плечах босые жительницы аль-Атуфа, аль-Джударии, ас-Суккярии, которые, прихлопывая ладонями, радостно встречают новый день.

САИД АЛЬ-ДЖУХЕЙНИ

Из помещения, отведенного в Аль-Азхаре студентам из Верхнего Египта, Саид аль-Джухейни прислушивается к шуму на улице: окно его кельи расположено как раз над входом в аль-Батынию. В разноголосом гомоне он наконец улавливает: «По указу султана схвачен Али бен Аби-ль-Джуд».

Вчера на закате люди видели, как его везли. Смел ли кто-нибудь до этого даже подумать, что по этим вот улицам он будет ехать обесславленным и опозоренным на осле с проплешинами и без хвоста. Люди, как саранча, напавшая на поле, запрудили всю улицу. В глазах – злорадство.

Саид мысленно представил себе Али бен Аби-ль-Джуда. Вот он, сидя верхом на коне, покрытом дорогим чепраком, проезжает мимо домов шейхов и эмиров. Впереди него идут барабанщики; их барабаны звучат громче, чем литавры любого эмира. Вот он идет по улице, спешившись, окруженный могучими стражниками. Убедив султана ввести налог на соль, он нанес удар по карманам мусульман: что за еда без соли!

Когда Али бен Аби-ль-Джуд шел, никто не осмеливался поднять глаза и взглянуть ему в лицо. Его чалма ослепляла взоры. Но не прошло и нескольких часов, и вот он уже сидит на осле задом наперед, познав самое жестокое унижение. И мал и стар бьют его по щекам. Женщины плюют ему в лицо!

В галерее пусто. Все ушли. В воздухе – запах сырости и засохшего хлеба, куски которого валяются по углам продолговатой комнаты с высокими потолками.

Саид сунул ноги в старые сандалии. Нужно пойти в Кум-аль-Джарех к учителю, шейху Абу-с-Сауду, поговорить, послушать, что он думает о происшедшем.

В большом дворе мечети толпятся семинаристы и студенты, изучающие светские науки.

«Да, надо обязательно пойти к учителю», – думает Саид, сидя рядом с большой мраморной колонной у входа в молельню Слепых и водя соломинкой по твердой земле. Саид с тревогой думает о том, что рад исчезновению супостата. Но что готовит будущее, да вот хоть бы сегодняшний день? Может быть, он закончится мятежом эмиров: полетят головы, прольется кровь невинных душой и телом, закроются двери и входы, пожары охватят дома, разрушению подвергнутся мечети и молельни. Кто знает, может, явится кто-нибудь еще страшней и безжалостней! Саид ударил соломинкой, и она переломилась. Он отряхнул руки.

Исчезновение Али бен Аби-ль-Джуда – знак милосердия господа к рабам его. Люди роптали, волновались. Саид, как сейчас, слышит, что говорил здесь один семинарист три месяца назад. Омру бен аль-Одви позвал его и поведал все, что было у него на сердце. Сказал, что не может больше видеть того, что творит Али бен Аби-ль-Джуд над народом. Каждый день – все новые притеснения. Ему точно известно, что делает тиран: каждый вечер он удаляется на два часа ото всех, чтобы обдумать новые унижения для своих жертв. Говорят даже, что он советовал Закарин бен Рады (да падет на него возмущение и гнев аллаха!) придумать новые способы содержания заключенных, которых никому не вынести. Омру рассказал, что Али бен Аби-ль-Джуд задержал как-то бедную беззащитную женщину. Она ждала ребенка. Он сам бил ее плетью, поджаривал ей конечности горячей смолой. В результате она выкинула мальчика на шестом месяце. Но ему и этого было мало. Он повесил несчастную у ворот Зувейля. И за что? Его люди схватили эту женщину только потому, что она продала корзинку аджура[13]13
  Вид бахчевой культуры.


[Закрыть]. А как известно, только он один имеет право торговать аджуром.

Тут Омру наклонился к Саиду и прошептал:

– Я решил убить его!

Саид вздрогнул. В сгущавшихся послезакатных сумерках взглянул в блестящие глаза собеседника. Опустил глаза и снова взглянул ему в лицо. Омру еще раз повторил:

– Я убью его, чтобы избавить от него народ!

В тот же вечер шейх Абу-с-Сауд, выслушав Саида, плюнул с омерзением и стал полоскать рот свежей водой. Саид прислушивался к прозрачной, как журчавшая в молельнях родниковая вода, тишине. Шейх воздавал хвалу господу за то, что Саид молча выслушал признания Омру бен аль-Одви.

– Мне держаться подальше от него, учитель?

– Нет, я этого не говорю. Однако нужно быть осторожным. Кто хочет убить такого человека, как Али бен Аби-ль-Джуд, не говорит о своем намерении открыто.

Саид стал наблюдать за своим приятелем в студенческой галерее, украдкой следил за ним во время занятий, пытаясь найти в его поведении подтверждение подозрениям шейха Абу-с-Сауда. Беседуя с ним, он выбирал выражения, не порицал ни знатного, ни важного. Саид видел, как Омру по дороге неподалеку от аль-Мукаттама[14]14
  Гора, где расположена Крепость.


[Закрыть] заходил к Закарии бен Рады. Нет, не к самому Закарии бен Рады, а к одному из его помощников. Бедному студенту не место рядом с самим Закарией, при одном упоминании о котором у людей от страха сжимается сердце! Омру доносил, о чем говорили в народе.

А потом появятся странные люди. Лазутчики Закарии будут тайком расспрашивать о Саиде, следовать за ним по пятам. Он их не знает, но они знают его. Они будут следить за каждым его шагом, где бы он ни находился, не отстанут от него ни в минуты радости, ни печали. Их появление неотвратимо, как рок. Один из них протянет руку, коснется плеча Саида и произнесет лишь одну фразу. Его повезут в застенки Закарии бен Рады, его подвергнут ужасным пыткам и бросят в одну из тюрем в аль-Оркане, в аль-Джуббе или аль-Мукашшире. И незаметно потекут его дни. О нем забудут, сотрется воспоминание о нем, и затеряются его следы…

У Саида непокойно на душе: то повесили раба, то отрубили руку вору, то объявили, что женщине, которую поймали, когда она пыталась украсть лепешку, отсекут левую руку или правую, если окажется, что левая уже отрублена.

Сердце у него трепещет, как бедный мокрый птенец. Почему все это происходит? Почему?!

Вопросы как удары палки по барабану. Они как раскаленный металлический обод вокруг головы – изнуряют мозг и жгут душу. Если бы он мог крикнуть с минарета мечети Кайтабая в Аль-Азхаре, так, чтобы разбудить обитателей лачуг и дворцов; если бы мог увидеть, что делается за стенами Крепости на горе; воздеть руки и обратиться с воззванием, от которого нельзя отступить, разоблачить каждого подлого притеснителя, увидеть Закарию бен Рады посаженным на кол около ворот аль-Вазира! Саид хотел бы стать прорицателем, который предостерегает людей от того, что грядет.