Текст книги "Рагу из дуреп"

Автор книги: Галина Соколова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 12 страниц)

– Есть у меня миллионерша одна, – как-то объявил он жене прямо с порога, придя домой под утро в помаде и духах. – Так она такими суммами крутит, что тебе и не снились. А ты что? Не умеешь содержать семью! На копейки живёшь. Никчемная баба!

А она растерялась и решила, что это прикол такой. Потому что он и в самом деле часто её мистифицировал, и за годы совместной жизни она перестала понимать, где он говорил серьёзно, а где издевался. Или просто развлекался. Наверное, ей это даже нравилось, видела она в этом особую, редкую грань таланта. И когда Диана читала в газете его очередной фельетон, восхищалась совершенно искренне: направляя ядовитые стрелы, жертву Упырь не щадил. Другие материалы писать – не умел. И не хотел. Он жил в своём личном, скрытом от всех, мирке, не зная ни жалости, ни долга, ни ответственности, и мирок его зависел от ответственности других, от их чувства долга, от их жалости или хотя бы отчаявшейся покорливости. Как мир паука зависит от смирившейся со своей участью мухи, которая сложила лапки и верит, что, если не трепыхаться, паук её не заметит, и минует её чаша сия.

– Какой парень был? А? Бы дуб. Хе-хе… Как я её уделал тогда, а?

Она привыкла покорять, и её женское тщеславие не позволило ей не завоевать его. А он был неуловим: то демонстрируя своё полное подчинение ей, то внезапно исчезая из её поля зрения, он играл с ней, как играет крючок с рыбой. Его подчёркнутое равнодушие будоражило и заводило её. Эта тщеславная дуэль давала ей ощущение собственной силы и власти, благодаря чему он и выволок краснопёрку, и уложил в садок. Она же в опьянении от поединка решила, что сама завоевала этот непокорный шип. И что самого крупного в своей жизни угря уложила в садок единолично. Можно ли Динку считать после этого умной? Это он, простой колхозный парень из полесской глуши, у которого за душой и в душе не было ровным счетом ничего, кроме разве что знания леса и грибов, сумел раскусить, что у неё, вроде бы такой удачливой и благополучной, в самой сути тлела бездонная неуверенность в себе. И что, несмотря на все её выверты и трепыханья, жила она тщательно глушимым ожиданием какого-то собственного краха. Упырь угадал,  как легко её ранить пренебрежением, насмешкой, обескуражить невниманием, безразличием. Всё это напрочь выбивало почву из-под её ног, накрывая всегда втайне смятённую душу навязчивым ожиданием катастрофы. И когда жена «пилила симфонии» – спасалась музыкой Брамса или Малера, которую он не слушал, не знал да и знать не желал – сразу понимал: она в ауте. Полный здравого смысла пан Упырь безошибочно считал это признаком своего успеха. А её окончательной слабостью только дурак бы не воспользовался.

– Гениалесса! – хихикал он саркастически, глядя на бывшую жену, улыбающуюся с фотографии беззаботно и светло. Глаза у неё были, как два огненных опала. Ещё девять она носила в колечке, которое кто-то подарил ей в качестве оберега, и которое пан Упырь когда-то всё норовил под каким-нибудь предлогом с её пальца стащить. Раздражал его этот оберег. Жизнь отравлял. Намекал, что не всё ещё с Динкой покончено. Кто-то в ней всё ещё видит ту, прежнюю.

– Улыбаешься до сих пор? Хе-хе… С-сука!

Он ненавидел её. Особенно за это колечко, невесть откуда взявшееся на её руке перед самым разводом. И которое, как говорили, ценно именно этими камешками, потому что привозят их откуда-то с Востока. Скорее всего, из Бангкока, где ещё жило древнее колдовское искусство. Такие колечки – с камешками по девять штук – перед тем, как уйти в руки солидного покупателя, проходят специальный обряд. А потом хранят нового хозяина от огня и воды, от ветров и землетрясений. Опал хранил моряков и их семьи. Подозревая, что Динка и сбежала потому, что нашла себе моремана (трудно ли это в морском городе?), то есть, предпочла ему, пану эрудиту, какого-то безмозглого  водоплавающего, он и сейчас, через несколько десятков лет после развода, готов был выпить из неё остатки крови. Особенно когда ему доносили, что у неё вышла очередная книга, и что она вполне благополучно, даже счастливо живёт с новым мужем. Он скрежетал зубами от ярости и обиды. Нашёлся же идиот! Старую бабу замуж взял, камушки дарит! Сам Упырь за все двадцать лет брака не подарил ей даже цветка. Потому что твёрдо знал: стоит протянуть бабе палец, она откусит всю руку. Это было непреложной истиной его Полесья, которое свято хранило традиции польской вёски. Благодаря чему и живо до сих пор, несмотря на много раз менявшиеся власти. Упырь отчаянно жалел, что не подготовился к разводу. Как-то оно всё внезапно случилось. Он-то считал, что окопался на их огромной жилплощади навсегда, и стоит тёще отправиться на тот свет вслед за тестем (для чего умело прикармливал обоих нужными грибками), все квадраты перейдут, наконец, в его руки. А тогда и вообще можно будет подумать, как жить. Новое время давало выбор самый широкий: границы распахнулись, и пан Упырь уже прикидывал, где поселится, когда продаст эту громадную квартиру у оперного. Но смирившаяся вроде бы Динка вдруг сделала неожиданный кульбит. Недооценил он эту обезьяну. Прошляпил. Ладно, хоть при разводе вырвал себе неплохую квартирку. Описал было и тёщино имущество на раздел, но ничего не вышло: у старой карги нашлись все столетней давности чеки и квитанции. И вообще – квартира-то оставалась родительской. Не так-то легко было что-то выдрать из тёщи-бухгалтерши. А собственные денежки пан ни на что не пускал, даже на семейные нужды. Крепко держал их на сберкнижке. Так что собственным чекам и квитанциям взяться было неоткуда. Однако и тут подфартило: дочка поступила куда-то там в Киеве (куда точно – он не интересовался), и Динка с тёщей нашли хороший размен, чтобы жить с ней в одном городе. Вот же правильно батько говорил: есть  Бог. Или провиденье. Или что-то ещё, но есть. Потому что иначе не имел бы Упырь в жизни ничего. Как и не было. Но при разделе имущества Динка опять оказалась дурой и скандалить на потеху соседям не стала: хочешь квартиру – бери, участок в Совиньоне тоже весь забирай, только отцепись, только избавь от себя. Дочку при таких разговорах обычно отсылали под разными предлогами на половину тёщи. И можно было изгальнуться, что называется, всласть.

– С-скотина! – скрипел зубами Упырь, вспоминая, как Динка сама упаковывала его вещи, пока он, страдая от ущемленного самолюбия, издевательски приплясывал перед ней голым, распевая на прощание похабные частушки:

Наши девки горько плачут

И не знают, как им быть.

Милый может только начать,

Но не может углубить!

– И-эх, эх! – размахивал он цветастым платочком, кружа по огромному двадцатиметровому коридору вприсядку, словно скоморох на площади.

Дура, дура, дура я,

Дура я отпетая!

Голоснула за Бориса

И хожу раздетая!

Про Бориса, конечно, было не по теме, но зато это «дура, дура, дура я» оказалось в самую масть, и потому Упырь, не забывая махать платочком, с гиком и улюлюканьем кружил вокруг бывшей супружницы, с застывшим лицом паковавшей коробки. Он знал, что интеллигенствующая Динка не в пример тёще, не огреет, чем попало. Тёщи как раз дома не было. Диана же вообще старалась сор из избы не выносить. И когда они разъехались, многие не поняли, что случилось, и почему развелись.

– Время рассудит, – тихо сказала Диана и уехала в Киев. А он остался.

– У-у, обезьяна, – с ненавистью зыркнул он опять на её фотографию. – Эй, кто там есть? Шкааааалиииииик!

Вообще-то Упырь ненавидел всех. И завидовал всем. И потому сам себе внушал, что дом у него будет самый лучший. Хотя строили его бомжи, которые тут же вместе с паном и пили, слушая его насмешки, и чаще всего не обижаясь.

– Интеллект – неминуемая ступень в развитии человека, – поучал пан Упырь сгрудившуюся вокруг него рабсилу. – Двуногое без интеллекта – ноль, раб божий. Вернее, хе-хе, раб своего господина. А то, что каждое двуногое считает себя человеком, так это его проблема. Хе-хе, дурак он и есть дурак. Когда-то имплантировали такой вот обезьяне в мозг какую-то пси, хи, кси-функцию, – указывал пан на одного из слушателей. – И вот перед нами горький катаклизм в виде Лёни, например.

Все поворачивались к Лёне – заросшему сутулому мужику с Западной Украины, который всё лето вкалывал у пана Упыря, чтобы отослать домой заработанные гроши. На Западной Украине заработать было негде, а в Европе Лёнины руки спросом не пользовались.

– А чего – я? – пытался роптать Лёня. – Я, между прочим, из твоих мест. Мой отец когда-то…

Но Упырь не слушал о Лёнином отце и вёл дальше:

– Но долей разума наделено в природе всё, с-сука! Даже Лёня. Только параметры, координаты у всех свои. Раньше пластинки гоняли на 33, 45 и 78. Оборотов. В минуту. – Упырь внимательно оглядывал притихшую братву и подносил ко рту стакан с «Шустовым». Все заворожённо следили за его двигающимся кадыком и на последнем движенье сами быстро хлопали самогону, закусывая зелёными стрелками лука.

– Так вот и с нами: мы жужжим на 78, камни – на 45. А Лёня, с-сволочь –  на 33.

– А ты на сколько жужжишь? – буркал обиженный Лёня, который не мог взять в толк, с чего это хозяин сегодня на него взъелся.

– Я? – веселился пан. – Я человек разумный. Я жужжу на 120.

И заводил арию князя Галицкого из «Князя Игоря»  – единственное, что запомнил из Динкиных музыкальных выпадений.

Только б мне дождаться чести –

На Путивле князем сести.

Я б не стал тужить,

Я  бы знал, как жить.

Уж я б княжеством управил,

Я б казны им поубавил

Пожил бы я всласть,

Ведь на то и власть…

Пей, пей! Гуляй!!!

– Й-иэх! – пускался пан в пляс по заросшему бурьяном участку, показывая, что перерыв для рабочих окончен и пора строить хозяину дом.

Вокруг давно поднялись белые и розовые дворцы с мансардами, бассейнами, круговыми балконами, с полуциркульными арками, со звонкими витражными стёклами в парадных и витыми колоннами под  разноцветными фонарями, которые по ночам светились крохотными маяками. А у пана Упыря всё ещё вкривь и вкось нарастали стены, не имевшие даже примитивной бетонной шубы. И блоки с выпиравшими проволочными ребрами продолжали вызывать недоуменные взгляды пассажиров маршрутки, делавшей остановку прямо напротив его дома.

– А я, с-сука, никуда не спешу, – объяснял Упырь родичам, которые летом иногда приезжали из Полесья на море. – Я для дочки строю. А она в Германии. Евры вон мне шлёт.

И демонстрировал желающим розовато-сиреневатые купюры с серебристыми знаками на банковском глянце. Гости уважительно проводили пальцами по банкнотам и уходили в гостиницу. В квартире на Лермонтовском переулке, которую при размене Упырь выдурил у Динки и где числился прописанным, места им не было – там засели какие-то непонятные люди, вроде как платившие арендную плату. А в этом незаконченном пока доме не было горячей воды. И холодной часто не было тоже. Да и интерьеры, надо признать…

–Ш-шкааааалик! – регулярно требовал пан, и даже его пёс реагировал на этот возглас только когда был совсем голоден. Знал уже: не про его собачью морду речь. А если кто-то из гостей не понимал, что хозяин вовсе не шутит и не выкрутасничает,  он совал им под нос скрученные фиги, а, случалось, и кидался загаженными трусами. Отваживая, таким образом, недалёких родичей.

– Живу, как хочу! Я – хозяин!

***

– Пап, я тебе одного молодого человечка привезла, – объявила дочь в очередной свой прилёт из Франкфурта (в этот раз на пасхальные праздники), выкладывая на наспех очищенный стол крашеные яички, куличи и бутылочку настоящего немецкого шнапса в хорошенькой плетёной корзиночке. – Он у тебя пока поработает и поживёт.

– К-какого ещё «целовецка»? – насторожился, колупая яичко, Упырь. – Жениха что ли?

– Ой, да какой жених! – белобрысое лицо Яны стало пунцово-сиреневым, и Упырь насторожился ещё больше, аж протрезвел. – Так, знакомый один. Он вечно влипает в какие-то истории – ты же знаешь сегодняшние времена. Видят – молдаван – и цепляются, мол, бабки гони. У них там работать негде, вот он и уехал.

– Молдаван??? А ты причём? – пытался докопаться до сути пан. – Он, вроде, тебе и не ровня. Твоё здоровье, Яночка. Христос, как говорится, того, хе-хе…

– Я-то ни при чём. Но он приехал в Германию, назвался моим братом.

– Братом? – расхохотался Упырь. – Они же черномазые, молдаване-то, ё-моё – какой он брат польской литовке?

Упырь считал себя не только паном, но и литовцем тоже. Его родина в своё время относилась и к  Литовскому княжеству, а дочка родилась в тех  краях.

– Сама удивляюсь, как ему визу дали. Сказал – брат, на слово поверили, не проверив... Выхожу из дома – он под дверью стоит: здрасьте вам. Пришлось принимать. Думала – на работу устроится. Даже с подружкой одной его свела, она могла бы замуж за него выйти, чтобы статус оформить. Так он ухитрился что-то натворить, я не в курсе, что именно. Ну, его кинули в застенок, и он мне названивал и хныкал, что его оговорили и он ни при чём, и надо адвоката. Он, типа, потом деньги вернёт.

– Ну? – смотрел на неё с недоверием пан. Он в заграницах не бывал и то, что дочка рассказывала, представить ему было трудно: что значит – оговорили. И как это – в застенок.

– Так наши там вечно во что-нибудь влипают, – объяснила дочь, разбирая и раскладывая на столе разноцветные салфеточки с вышивкой по краям. – Там же всё по-другому, не как здесь. Там везде на всё закон. Даже в машине своей с бутылкой откупоренной нельзя: увидят – машину отберут, и штраф немаленький впаяют.

– Ёкарный бабай, блин. А ты говоришь, чтоб я туда ехал, хе-хе… Шалишь, брат. Я здесь живу, как хочу. Ну, а дальше что?

– А дальше – что? Назанимала у подруг двадцать тысяч ему на адвоката.

– Двадцать?! Тыщ? Евро!!! – изумился пан, даже не в силах представить такую гору сотенных бумажек в бороде Карла Маркса. – Ты что, рехнулась, блин?!

– Обещал же вернуть.

– Обещанного три года ждут. – Пан культурненько булькнул в рюмашку-пятидесятиграммовку, втайне пожалев, что при дочери нельзя из горла. И строго добавил: – И то это раньше было. А сейчас и вовсе не дождёшься. Ну, ёлки же моталки! Двадцать тыщ! Евро!!! И что? С Христос-воскресом тебя... Вернул?

– Нет, конечно. У него же работы нет, – дочь слегка пригубила, предварительно протерев ёмкость взятой из кармана салфеткой, и пан, насмешливо наблюдая за её действиями, подумал: «Такая же гнида, как Динка. Отцом брезгует, с-сволочь…»

– Вот я и прикинула: а что, если, папа, он у тебя поживёт, присмотрит за тобой,  пусть эти тысячи как-то отрабатывает. Всё тебе польза будет. Заодно отсортирует твоих бомжей. А то живёт куча каких-то бездомных, ничего не делают, пьют только. Ни арендной платы от них, ни работы. Хоть разгонит.

Так и появился у пана этот Андрюшенька-Душенька.

Но с тех пор, как он поселился у Упыря, тому «жить стало лучше, жить стало веселее». Долговязый парень провёл ему спутниковое телевидение с сотней каналов и взял на себя все заботы о строительстве: сам  возился с проектной документацией, сам закупал стройматериалы, сам расплачивался с рабочими. Пану оставалось лишь смотреть передачи и корректировать видимые огрехи, типа приобретения постылой водки вместо вожделенного коньяка. Ну и кое-какой контроль всё равно приходилось осуществлять, не отдавать  же в руки молдавану вообще всё: и деньги за аренду и счета в банке – пенсионный и сберегательный. Так что поначалу пан внимательно следил, куда и сколько пошло. Хотя углядеть за всем было ему уже нелегко. После того, как жизнь его, наконец, вошла в  русло и шкалики в доме не переводились, почувствовал пан Упырь, что пора бы и ему на покой. И дочке так и заявлял по телефону:

– Этот хмырь с-сволочь ещё та, конечно, хе-хе… Но своё дело делает. Вот отстроимся – и бросай ты эту долбаную Германию на хрен!

– Ой, папочка, я такая счастливая, такая счастливая! – лопотала в телефонную трубку дочурка. – Здесь же такая безработица, тем более для нас, для русских!

– Фаш-ш-шисты, – шипел пан, опрокидывая в горло шкалик. – Мало мы их, гадов, хе-хе…били.

И ему казалось, что он и в самом деле бил этих гадов, хотя не только  он, но  даже отец его в глаза не видел их фашистской формы, а немецкий крест и медаль, которые пан  выкопал у себя в огороде, он уже продал коллекционерам по цене бутылки. И зажжённый гневными мыслями шёл пан Упырь шуровать кочергой в настоящей русской печке, которую построил у себя на втором этаже в память о родном Упырёве.

***

Со временем жизнь вошла в колею: теперь Андрюха целыми днями спал, а ночами где-то промышлял, являлся лишь на рассвете. Усталый, как коняка после пашни. И чтобы расслабиться, снять ночное напряжение, после принятия утренней дозы происходили между ними долгие умные беседы о жизни, о превратностях судьбы.

– Вот ты, Прокопыч, как и я – губка, на которую упала спора мысли, – ловко заворачивал Андрюха, подавая ему на завтрак щи, заделанные в печке. – И вот если  эта мысль подошла, – нажимал он, – в умной голове она расцветёт, правильно? И даст плод. По природному циклу.

– Это у тебя, Андрюха, время потому что есть, блин, – хихикал пан, гордясь тем, насколько он умнее молдавана. – Ты подождать можешь, – кивком приказывая тому разливать по стаканам, продолжал он. – А мне уже неинтересно и некогда ухаживать и ждать цветка хе-хе-хе… мирты на балконе. Зачем мне, например, тебя уговаривать развить что-то, что, блин, не пригодится завтра? Жить, хе-хе, как ни банально, нужно реальным. И мне фиолетово, как живут другие – у нас разная система координат.

Пан вслушивался в себя, отмечая, как струйки золотистого напитка растекаются по каждому его капилляру, и заканчивал свою глубокую мысль:

– Мне своё надо, Андрюха. А остальные, – пан громко высморкался в простынь, – остальные пусть сами о себе позаботятся, меня они не касаются, г-гниды. Твоё здоровье, Андрюха.

– Твоё здоровье, Прокопыч… Вот потому мир и полон насилия. И оно всё плодится. Ты же коммунистом был, и против насилия писал.

– Хе-хе, – дробно хихикал Упырь и запевал  со скоморошьими интонациями: – Ве-есь ми-ир насилья мы разру-ушим.

– До осно-ва-а-нья, а зате-ем…– подхватывал Андрюха, шмыгая глазом на высунувшийся из-под матраса уголок дебет-карты «Соцбанка», куда ежемесячно капали вполне приличные суммы персональной пенсии журналиста Дрисько. Простыня на упырёвом матраце была девственна: её не стирал ещё никто и никогда.

– Мир полон насилия, – довольный, что нашёл, наконец, достойного слушателя, вразумлял его пан Упырь. – И чем ниже уровень развития нервной системы живых видов, тем жёстче естественный отбор. – Во, как излагаю! – восхищался собой бывший журналист Дрисько, потому что ему и коньяк не был помехой в процессе анализа и формулировки выводов – качество редкое в его возрасте, хоть и плюс-минус пять лет. – Например, млекопитающие гибнут единицами. Насекомые – тысячами. А одноклеточные? Вот такие, например, как Лёня или Вася, что у меня работают – они как?

– Десятками тысяч, Прокопыч, – угодливо подсказывал Андрюха, раздумывая, когда бы постирать матрац – завтра утром или уж прямо сегодня...

– Одноклеточные, Андрюха, стираются с лица земли миллионными колониями, хе-хе... Потому что они природе в таких количествах не нужны. У них нет мозгов! А раз нет  мозгов – туда им и дорога! Природа, хе-хе, хороший садовник, твоё здоровье…

***

 – Ну, всё! Скоро я буду Бранзулеску! – через пару месяцев торжественно объявила Яна по телефону. – Он меня так любит, оказывается... Выхожу я вчера из дома, а он опять под домом стоит!

– Эта… Хт-то стоит, Яночка?.. – опешил пан, потому что как раз ждал дочкиного звонка, чтобы поделиться новостью: исчез Андрюха. Вот вроде был-был – и исчез. Аккурат после того, как договорились, что Андрюха возьмёт документы и пойдёт регистрировать дом. Пан восемь тысяч на это выдал. И бумагу подписал, чтобы Андрюха доверенность сварганил на право ведения дел. Не самому же пану хозяину этим заниматься. Всё взял, всё обещал и – исчез, с-сволочь.…  Уже неделю не появлялся. Упырю пришлось поменять на всякий случай замки, а за шкаликом посылать первого попавшегося бомжа. И это было очень и очень пану не по сердцу: первый попавшийся бомж, как водится, сдачу не возвращал, а иногда не возвращался и сам, вместе со сдачей и шкаликом. Только-только привык пан ни о чём не заботиться, как вот тебе: проклятый молдаван, разогнав перед этим тех,  кто это делал раньше, исчез без записки и телефонного звонка.

– Х-хто такой… этот… брынзулетка? – Пан нестерпимо страдал без шкалика и каждая минута, потраченная на выяснение непонятных обстоятельств, казалась  ему вечностью. – Я не знаю никаких… как их… брынзулеток, блин…

– Пап! Бранзулеску – это же Андрюша! – радостно тараторила в трубку дочь. – И он меня любит! Так любит!

– А… Типа – Христос вас любит, блин, – облегчённо выдохнул пан, шаря глазом по пустым бутылкам. Может, хоть глоток где-то остался? Если слить из пяти, похоже, с рюмашку накапает? – А чего бы ему тебя, дуру, не любить, хэх. Ты – помещица, ёкарный бабай. А он х-хто? Х-хто, я тебя спрашиваю?! – начал закипать пан, потому что из пяти бутылок ему удалось накапать всего-то полрюмки. – С-сука! Я не на тебя! Я на него, хэх... Ну, сволочь же, с-сука…

– Папочка, он ко мне нелегалом пробрался, – не слушала его счастливая дочь. – И мы поженимся.

– Хэх, – выдохнул пан после глотка благословенного лекарства,  не зная, как вдолбить тридцатилетней дурёхе, что не она ему нужна, а квартира на Ланжероне, дом её и всё, что в доме. Не пускаться же в воспитательные лекции, когда в магазин тащиться надо. Вечер: рабочие – в лёжку, никого не растолкать. Да и работают они у пана за жильё. Спят вповалку в цоколе. Там и днём-то полумрак, хотя всё можно различить: и шкафы, и пожарный щит на стене. Но вечером, учитывая, что лампочки у них  все повывернуты…

– Мне же уже тридцатник, мне же уже пора, – голосил дочкиным голосом Франкфурт, в который сбежал прощелыга молдаван, чтоб ему… Пан отёр пот с лица и подумал: «Да пусть её делает, что хочет. Все бабы дуры, известно. Не она первая»…

И заторопился:

– Ну ладно, Яночка, будь. Замуж так замуж. Только гони уж этого хмыря сюда. А то это… в горле, скажи, с-сохнет…

«Бран-зу-лет-ка, значит!» – хохотнул Упырь, вспомнив клич, с которым потрошили Остапа Бендера молдавско-румынские пограничники.

И пока шкандыбал к магазину, размышлял:

– С-сука бранзулетка... Двадцать тыщ у девки слямзил, блин. И от-р-работать не хочет... Ну, я ему!..

– Не, Прокопыч, это я по делу в Германию ездил. С родичами твоими  случайно там познакомился. А ты у нас, оказывается, вовсе не поляк, ты уже при Советах родился! – он посмотрел на Хозяина весёлыми глазами человека, имевшего с ним общую тайну, и заговорщицки  прижал палец к губам: – Ладно, ладно, не боись, не заложу... Бизнес у меня с немцами. А тебе просто не успел сказать – спал ты.

– Ага, с-спал, сука, – буркнул пан. Но ключи от новых замков выдал. Раскрытая тайна и шкалики, того стоили. Тем более что эта тайна могла дорогого стоить пану – персональную-то пенсию он и правда уже пять лет получал незаконно.

Через месяц новоиспечённый зять на новом джипе привёз и установил тестю большую сияющую жемчужной белизной джакузи, в которой теперь пан тесть сидел часами, посасывая шкалики.

– Это очень приятно и для костей полезно, папуля, – щебетала новобрачная Яночка, хлопоча возле печи, потому что только в печи получалось самое вкусное жаркое. Куда кафешным бычьим яйцам в кляре до домашнего жаркого! А пан посасывал коньяк и прикидывал, а не пора ли и ему устриц с шампанским? Как самому настоящему пану?

– Не, Прокопыч, устрицы к грибам не идут, – задумчиво улыбнулся Андрюха.

А ещё через месяц, когда Яна приехала в очередной отпуск, она долго стучала в кованые ворота новёхонького глухого забора, из-за которого возвышался дом всё с теми же серыми, в проволочных рёбрах бетонными блоками. Ей долго не открывали. Потом вышел поджарый мужчина средних лет в спортивном костюме и с массивной золотой цепочкой на шее. К её изумлению, он оказался новым хозяином.

– Какой такой Дризько? – изумился он в свою очередь. – Не знаю я никакого Дризька. Я купил этот дом у хозяина, у Андрея Михайловича Бранзулеску.

 – Как… как Брр-бранзулеску? – опешила Яна. – Бранзулеску не хозяин. Бранзулеску – мой муж. А хозяин – папа: Степан Прокопыч Дрисько. Журналист.

Грозная дородная мадам в китайском халате с павлинами на боках, которая вышла было посмотреть, что за девица клеится к её мужу, захлопнула перед её носом калитку и уже оттуда горласто выкаркнула:

– Хороша жена! Не знает, что её муж делает. Никакого Друзька мы видом не видывали и знать не знаем.

Ещё месяц Яна вместе с матерью и бабушкой потратили на то, чтобы разобраться в происшедшем. И только после длительных  поисков по больницам, приютам и частным клиникам установили, наконец, что любитель грибного супа гражданин Дрисько С. П., объевшись некондиционных грибов, почил в возрасте шестидесяти пяти лет на руках своего зятя гражданина Бранзулеску А. М. После чего вышеозначенный Бранзулеску А. М. продал переданную ему до этого прискорбного случая по дарственной вышеназванным гражданином Дрисько С. П. недвижимость в  количестве стольки-то метров по адресам такому-то, такому-то и такому-то в населенных пунктах таких-то, такого-то числа и года. Продал срочным порядком, за четверть их рыночной стоимости… А на вырученные деньги приобрёл автомобиль «Мерседес»… Новая модель…

– Как же так?! – плакала Яна. Плакала она ещё и потому, что сам гражданин Бранзулеску на настоящий момент обретался …в КПЗ по обвинению в изнасиловании несовершеннолетней Окуневой, проживавшей там-то, совершённом в том самом «Мерседесе», купленном на вырученные от продажи недвижимости деньги…

– Как же такое могло случиться? – рыдала Янка. – Ведь он меня так любил! Наверное, это опять оговор!

–Упырь он и есть упырь, – отрубила недокормленная грибками бабушка. – И вокруг него – такие же упыри. Я ему сколько раз говорила: кати дальше фанатик на танке! Так вы же всё – любовь, любовь!

А мама ничего не сказала. Она искала адвоката.

ГДЕ МОЙ?

Она носила красные бриджи и полосатую майку. А волосы взбивала на манер колпака или папахи, как когда получалось, потому что волосы у неё были густые, на концах закручивались. И если стрижка была удачной, она со своими долговязыми, обтянутыми красной хэбэшкой от «почти Армани» ногами, в сумерках выглядела как «почти Барби». Барби, конечно, это сильно сказано. Потому что личиком, тронутым ветрянкой, Лорка была в мать, а внешность у той была вполне отталкивающая: из-под клочка бровей мышиные глазёнки и нос, свисающий огурцом над сосисками-губами. У Лорки губы тоже были, что две сосиски. Хоть и прорисовывала она ежеутренний аккуратный зигзаг над верхней. Но в общем, если не придираться, да, опять же, в сумерках, смотрелась Лорка вполне эффектно. Особенно на фоне загаженной херсонской однушки с давно не крашенным дощатым полом и голой лампочкой, уныло свисающей с плетёного чёрного провода. Замужем Лорка не была ни разу и, спрягая в институте девственные англицизмы, всё мечтала пойти в море, как это делала когда-то мать. Чтобы, как и мать, рубить капусту. А может даже, как и мать, выйти за моториста. Чтоб жить красиво и уже не работать никогда. Правда, к тридцати и задница её стала как у матери – необъятно-безрельефное плато. И, смекнув, что в Херсоне, где красивых девок пруд пруди, ей ничего не светит, Лорка подалась в международную брачную контору.

Сначала виртуальные женихи шли косяком, дружно опьянённым эффектным (183 см) Лоркиным ростом и восхитительным (почти фантастическим) объёмом титек, рядом с которым скромно указанные там же объёмы талии и бёдер (оба почти в метр окружностью), как-то не примечались, либо принимались за описку. Но при личной встрече косяк натыкался и на факт Лоркиного веса – под центнер. Косяк трезвел. И с ассортиментом полусъедобных предлогов (из которых можно составить занимательное меню), растворялся в таврийском тумане.

Так продолжалось год. Косяк иссяк. И когда положение стало совсем неинтересным, Лорка придумала нелепую и в её ситуации совершенно дикую ложь. Однако именно эта ложь (Лорка гордо назвала её «ловушкой для дурака») и принесла ей долгожданную добычу в виде Уоррена.

Тощий, длинный, с руками, заложенными в карманы и таким же, как у Лорки, вислым носом Боб Уоррен (Ворон, как она его назвала) из городка Де-Мойн, штат Айова, вызвал к себе ноль эмоций. Но, в отличие от других, не сбежал за первые пятнадцать минут знакомства, а наоборот, пригласил в ресторан «На привале» (ух ты!) у судоверфи. До этого Лорка никогда в жизни не бывала не только в ресторанах, но даже в столовых, плотно питаясь дома. Мама у Лорки была поварихой и умела сотворить вкусные котлетки. Особенно свино-говяжьи, под чесночным соусом. Считала она, что наличие дома здоровой и вкусной пищи, среди прочих достоинств дочки, особенно её знания английского, с которым можно и в загранку сходить, вполне достаточно для брака. Тем более что срок для сего акта гражданского состояния подоспел давно. Плохо только, что Ворон оказался старше дочки ровно на двадцать лет и никаких эмоций у неё так и не вызвал. Тем не менее, осмотрев фото претендента в зятья, и узнав, что его родная Айова лидирует по производству свинины, мать одобрила:

– Хороший мужик. Порядочный.

И Лорка пошла взамуж.

***

– А чего ты хотел, Бобо? – спрашивала она у супруга, возвращаясь под утро. – Я же молодая, скучно мне тут в кукурузе.

Дом их, действительно, стоял среди кукурузных полей в посёлке (п.г.т., так сказать), далёком от культурной жизни. Оказалось, Бобо живёт совсем не в столице штата Де-Мойне, как он говорил. Вернее, когда он это говорил, он там и жил, но накануне свадьбы прикупил домик в посёлке с тоскливым названием Брун (где было дешевле и спокойнее), а оттуда до Де-Мойна телепаться за рулём почти час. Но Лорка телепалась, уж таким невыносимым казалось ей её кукурузное и овсяное окружение. Дом их стоял хоть и среди полей, но как бы на хуторке: несколько разбросанных по участку вилл, куда часто забегали олени глодать розовые кусты и пялиться в окна. Местные жёны возились по хозяйству, растили детей и живность, что-то вязали, шили, украшая своё жильё рукодельем. Только Лорке это было скучно. Для такой жизни она могла бы и дома остаться, и это было бы даже куда интереснее. Всё-таки Херсон – культурный центр, хоть и областной. И когда Ворон неуверенно интересовался, куда это жена опять намылилась, Лорка со слегка неприличной усмешкой отвечала: «В Херсон». Имея в виду, что Ворон не поймёт тайного смысла её слов. С таким же успехом она могла бы сказать: «В Пензу». Но про Пензу он вообще ничего бы не понял. В Херсон – хотя бы значило в культурную жизнь.