Текст книги "Рагу из дуреп"

Автор книги: Галина Соколова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 12 страниц)

– Сколько можно миловаться? – намеренно громким шёпотом выговаривала мать дочери, которая и сама-то не знала – сколько дней, ночей, сколько месяцев подряд такое возможно.

– Пора бы и честь знать, – несмотря на подаваемые дочкой знаки, не унималась мать. – Погляди его лучше в деле. По мужичьи-то он может и угодил. А вот как кормилец… Любовь-то, мил моя, ведь что? Годы, прожитые вместе. Есть-пить-детей растить. А миловаться – это срам один, полюбовництво. Надолго не хватит.

И уже наутро Виктор в замшевом – по моде – пальто до пят, в щёгольских узконосых туфлях, как из журнала мод «GQ», стоял за Хорольским (хрульским, как он его в сердцах окрестил) прилавком с разделанным на нём кабаном. Несколько брезгливо брал в руки розоватый, аккуратно нарезанный по килограмму будущей тёщей шмат, клал его в чашечку весов, а в другую кидал килограммовую гирьку. Чашки отчаянно ходили вниз-вверх, не желая принимать равновесное состояние, и он, мысленно матюгаясь на чём свет стоит, отхватывал ножом ещё кусок и добавлял в первую, после чего чашка с гирей стремительно взлетала вверх и ни в какую не желала опускаться. Добавочные гирьки ситуации не меняли. В итоге, отвешивая кусок свинины, Виктор приноровился давать поход побольше, из-за чего распродался даже быстрее других. И тайно перекрестился: «Слава тебе!»

Подсчитав выручку, мать авторитарно заключила:

– Ну не! Он тебя не стоит – гони!

После той поездки всё и началось. Не совсем всё, конечно. Но именно после неё вскоре Вит нашёл Виту в чужой постели. Ну, не то, чтобы совсем в чужой. В постели мужа. Даже не в постели, а просто в его квартире. Там, где оставалась её дочка. Потому что вернулся из рейса муж, и она бросилась назад то ли с повинной, то ли, с целью объясниться. Но Витька-то знал, что такое вернуться из рейса молодому здоровому мужику. Да и Витку уже знал неплохо. И уже хорошо понимал, что, действительно, так жить, как прожили они эти полгода, невозможно. Всё-таки Вита – мать. И не сможет она долго оставаться с ним, не зная, как растёт её ребёнок, где и с кем бывает. Город – не село, опасностей больше. То и дело «Одесский вестник» публиковал «криминальную хронику», которая с каждым месяцем становилась всё жёстче. То, о чём прежде доводилось услышать раз в несколько лет, стало происходить каждый день. И когда она прибежала назад к Виктору заплаканная и разочарованная, допытываться ни о чём не стал, был рад ей. Ведь в каждой любви есть островки некой деформации, своего рода  аномальные зоны, где теряется связь, и где может в щепки разбиться утлое судёнышко, на котором двое пытаются выгрести из опасного течения. Они тогда просто решили как-то перезимовать на яхте, а с весны он попытается договориться с Риммкой о размене квартиры. Хотя бы на крохотную коммуну. Всё-таки была у них большая трёхкомнатная да ещё в парковой зоне!

Впрочем, как Вит понимал сейчас, было это из области фантастики. Ледяные пятки Виты недвусмысленно намекали: до весны не дотянуть, на узкой матросской койке приходилось спать валетом…

– Витюша, дай мне вот такую крохотную тёплую комнатку, – Вита расставила ладони на ширину своих плеч. – Хоть девять метров! И я буду готовить, стирать, убирать. Я так любить тебя буду! Я всё-всё для тебя сделаю!

Но он молчал. Он понимал, что неоткуда ему взять эти девять квадратов. Потому что ушёл он из ста к ней, к Витке, бросив не только жену, но и сына. И когда теперь Виктор нет-нет, да и позванивал, то, видя его номер, они попросту не брали трубку. И мобильники от него заблокировали. Никогда Риммка не простит. И сын не простит. И не отдаст Риммка ничего. Потому что считает его поступок предательским и по отношению к ним с сыном, и по отношению к их прошлому. Ведь оно и у них с Риммкой тоже было. Было и море, охваченное пожаром. Были и граммофончики душистого табака, что всю ночь не закрывали чашечки. Жизнь шла, как череда репетиций с ним в главной роли, и роль эта по темперированной восходящей была вообще-то не очень. А теперь ещё и снова наступил предсказуемый тупик.

– Но ведь у твоего отца стоит пустая квартира! Запертая! – натянув одеяло до самых глаз, убеждала Витю Вита. – Ну что ему стоит отдать нам ключи?

Витя молча вздохнул и… ничего не ответил.

Витькин отец и в самом деле в квартире не жил. С тех пор, как остался вдовцом, он занимался только собой. Да и раньше он всю жизнь гулял с размахом и удалью ухарь-купца, и никогда наличие семьи его ни в чём не останавливало. Сейчас же, что называется, и Бог велел. Как православный, да ещё и потомок первоклассных негоциантов, отец апеллировал к Богу при каждом затруднительном случае. И даже ходил на церковные службы, чтобы обезопасить себя от женских происков, от которых сам защититься был не всегда в силах. Увлёкшись в очередной раз, он-то переселился к новой пассии. Но, хорошо изучив порожистые отношения с женщинами, предпочёл не впадать в зависимость. Квартиру никому не отдал. Просто запер на ключ.

– Витюш, я всё понимаю, – то и дело поглядывая тайком на часы, внушал он сыну при очередной встрече. – Но сам подумай, милостивый государь: это родовое гнездо. На первом этаже наши прадеды держали торговый дом, он выстоял всё: отмену порто-франко и крепостного права, и Крымскую войну, и введение золотой валюты и даже обвал хлебного экспорта! А после революции у нас осталась всего-навсего эта крохотная часть на верхнем этаже. И она мне дорога как память. Вот, пущу я тебя с твоей, извиняюсь, «мисс Лобковой Балкой» – и что? Не пройдёт и года, она вырвет зубами эти стены, и я на старости лет останусь под мостом. Вместе с тобой. Побойся Бога, Витюш, да ни в коем случае я не соглашусь. Что ты?! Нет, я не дам тебе ключи. И мой совет – оставь её. Возвращайся в семью. И она пусть возвращается. А любить – любитесь, кто ж запретит? Тем более раз муж – моряк. Все так живут – и ничего, мирятся.

Но Виктор не хотел так. Виктор хотел честно. Да, инстинкт диктует – надо жить, как получается. Но жить – как? Как найти в этой мере весов срединную точку между выгодой и совестью? Плоть зверя мычит одно. Дух тореро шепчет другое. И не знал Виктор, что делать. Не мог он понять, как ему устоять в этой корриде – бык всё время должен ждать нападения. Но Виктор-то всё-таки не бык!

– Витюшечка! Жить надо в реальном мире! Ты подумай! Зачем гаражу – машина, а пивку – бутылка?! А? Ну зачем, скажи! – умоляла она, не отрывая от его лица своих разноцветных глаз демоницы-искусительницы. – Ну, давай что-нибудь придумаем. Отец старый, сколько ему уже осталось? А у нас целая жизнь впереди. Я тебе дочечку рожу! Ну, Витюшечка!

– Побойся Бога, Вита, – упорно стоял на своём Вит, втайне колеблясь, как те чашки весов на хрульском рынке. – Мы должны быть выше этих мелких неурядиц. За лето я насобираю денег, возьмём кредит…  Бог поможет.

– Вит, хочешь анекдот по поводу? Вот звонил, звонил один такой же вот чудак, как ты. Во все колокола звонил. Наконец дозвонился до Бога. А сволочь секретутка-автоответчик ангельским голоском ехидненько так сообщает: «Бога нет. Он вышел».

– А я ему на мобилку звякну, – рассмеялся Витя. – Напрямую, минуя секретутку.

– А мобилка совершенно казённым голосом: «Абонент находится вне зоны покрытия сети». И что?

Крыть Виктору было нечем. Он молча выгреб из сахарницы, из тарелок и мисок, из всех углов бумажные полоски, на которых с обеих сторон его рукой было написано «Люблю», «Скучаю», «Жду вечера» и прочая дребедень, что оставлял он всякий раз, уезжая по вызову, и грустно сбросил их в мусорный пакет. Бивачный дух, пронизывавший каюту – коробки, тюки, чемоданы – утверждал невозможность длительности подобных отношений.

– Я нашла превосходный вариант для обмена, – вся светясь, брякнулась Вита на сиденье такси, в котором работал Витя. – У папы же квартира на Приморском бульваре – верно? Ну, так есть желающие её немедленно купить. И за эту цену мы сможем устроить ему однокомнатную на Пушкинской, прямо напротив ЦУМа – я уже смотрела. Пр-рекрасная квартира. С эркером. Лепные потолки. Второй этаж. Сорок метров. И нам – однушку на Молдаванке. Наша так себе – но мы же её отремонтируем! Ну, Витюня? Что ты молчишь?

– Вита. Папа не согласится, – помотал головой Вит. Он знал наверняка, что этот ход был проигран. Подобный вариант в его жизни уже был. Только с первой женой. Именно из-за того эмоционального армейского задвига родителям пришлось выделить кусок жилплощади для родившегося внука – результат тайной жизни молодого мужчины, которая неведома родителям, но, как ни странно, чаще всего взваливается на их плечи.

– Но в следующем месяце снова платить за квартиру, Вить. Это двести долларов! Ты их не заработаешь! Тогда давай я пойду торговать на Привоз. Яйцами торговать и курями. Я уже договорилась.

– Не дай Бог! Продержимся! – бодро заверил её Вит, представив Виту в клеёнчатом фартуке и с весами и ужаснувшись такой перспективе. – Я верю в провидение. Раз оно нас свело, оно нам и поможет. Тут ведь как? Если «инкубатор» автоматизирован и никто из «цыплят» никогда не видел человека, это не значит, что людей не существует, и не они построили эту «птицефабрику»! Персонал сидит в своих кабинках, управляет автоматикой. Так что лучше ещё пару месяцев посидеть на хлебе и воде. Бог не выдаст, кабан не съест, – усмехнулся он, снова вспомнив себя за хрульским прилавком.

Хотя, положа руку на сердце, он и сам не верил в то, что говорил. Частных такси в Одессе развелось много, и богатый клиент выбирал те, что престижнее. А их богадельня гоняла на старых убитых колымагах и обслуживала клиентов достатка очень скромного. Двести долларов, за которые они с Витой всё-таки рискнули снять квартиру на зиму, были для них деньгами немалыми. Учитывая, что ещё и цены на продукты теперь скакали вверх чуть ли не каждый день. Но всё равно этот странный спиралевидный ритм, что крутила жизнь, давал надежду, что как-то, рано или поздно, всё сложится, стоит немного подождать – ведь Витя и Вита любили друг друга! А люди помимо воли участвуют в сценарии, написанном природой заранее, и в конечном-то итоге рано или поздно всё складывается: количество чётных дней всегда равно количеству нечётных.

– Папе – шестьдесят? – вкрадчиво поинтересовалась Витка после гнетущего молчания.

– Шестьдесят пять, – машинально ответил Витька, занятый своими мыслями.

***

И вот третья, последняя терция. Великолепный бык с сияющими, как золото, крутыми боками и рогами, подобными восходящей луне над серебряным пятнышком во лбу, мускулисто побежал по внутреннему кругу арены. Алая «розочка»  в ушах, кучерявая шерсть на холке, восторженный рёв трибун.

Это ты, Апис? Или его многомиллиардная копия в отражённом мире? Поигрывая мулетой, по кругу прошёлся тореро. Он – женщина. Бык не хотел убивать женщину…

Эти корриды Виктора уже достали! Он и во сне знал, что это сон. И решил, наконец, его закончить. Ну, право же – невозможно на протяжении стольких месяцев чувствовать себя то в шкуре тореро, то в шкуре быка. Так кто же кого? Нужно решить, на чьей стороне сам Виктор и вычеркнуть этот бесконечный сон из повестки ночей!

– Слышь, шеф! Это, как его… твоя дома?

Тощий как высушенный кузнечик, чем-то на него и смахивающий, мужичонка в замызганной телогрейке и в давно не чищенных ботинках уставился на Вита лысым, без ресниц оранжевым глазом, словно петух. Второй у него заплыл под объёмистым фингалом. Из кармана торчала початая чекушка.

– Хозяйка твоя мне нужна, – чтобы Виту стало яснее, разжевал мужик. И добавил, наверное, для острастки: – А то ить не буду руки марать, бля.

– По какому делу? – попытался пролить свет Вит, разглядывая поросшее редкой шерстью синеватое запястье, торчавшее из другого кармана.

Мужик с лёгкой насмешкой сплюнул в снег. Слюна у него была коричневая.

– А секрет.

Он с минуту помолчал, критически разглядывая тоже молчавшего франтоватого Вита.

– В общем так. Скажешь: деньги вперёд – или не буду руки марать, поял?

Мужик сморкнулся в кулак, отёр ладонь о штаны и демонстративно вбултыхнул остатки пойла в рот.

– Я за сто гривен аванса не работаю, поял? Так и передай.

– Слушай, братела, – перешёл на понятный мужику тон Вит. – А что ты с бабой дела решаешь? Ты со мной реши. А я не в курсе. Расскажешь – будут тебе деньги вперёд.

– Не, не имею права, – попробовал уклониться тот. – Я бы зашёл к ней сам. Но мне нет резону светиться в подъезде, на этаж лезть, поял? Ты ей передай. Она поймёт. А я пока тут покручусь, поял? Выйдет – гонорару передаст, я и того…

У Вита не было времени раскалывать мужика, он торопился на вызов и, выдав ему десятку на пропой, пообещал через пару часов вручить и «гонорар». Вот только вернётся – и они вдвоём посидят в ближайшей кафешке: выпьют, борщецом закусят, поговорят по душам. И обсудят, так сказать, цену вопроса.

– А не врёшь, шеф? – придвинулся к Виту мужик, обдав его запахом перегара и застарелого пота.

– Слово мужчины, – заверил Вит, вызвав его кривую усмешку.

– Ну, смотри. Мужик сказал – мужик сделал. А то ить я знаю, где живёшь, – ухмыльнулся он, вдруг засветив внезапно блеснувший из-под полы «Катран» – настоящий штурмовой нож, который у десантников считался покруче автомата.

И исчез, как и не появлялся. Оставив Вита с по-галочьи открытым ртом. В Чечне, чтобы выйти из-под обстрела, солдаты разламывали «Катраном» кирпичные стены и, как консервные банки, вскрывали металлические двери. Нож, воткнутый в стену, выдерживал человеческий вес…

– Ты думаешь – я, бля, обычный, пропойца? – боком, по-петушиному, вглядывался он в Вита, когда они  встретились снова. Подчёрпывая со дна тарелки густую жижу, он выкладывал своё наболевшее.

– Представь, новогодняя, бля, ночь. Звёзды, что на кителе пуговицы. Воздушок – на хлеб мажь. А тут чечены! А у нас, бля, зелень, в основном. Поял? Слыхал про 131-ю мотострелковую? А кто о ней, бля, не слыхал! Майкопская бригада. 157 человек положили – две трети! Но вокзал тот грёбаный удержали, поял? И Савин, полковник наш тоже там лёг – царствие ему, бля… Вот был мужик! Меня, кстати, Славой зовут, – ткнул он Виту руку с обломанными ногтями. – Бум знакомы. Так вот я и говорю: всю жизнь мы в войнушку играем. Славой погосты покрываем. Всю жизнь, на изнеможение, бля. Кладём своих штабелями, бля. Курганами кладём! Ведь ладно при царе, к примеру. И то Суворов наш, бля, распугал всех войной не по понятиям – победил двадцатью тысячью сто тысяч турков. В пух, бля и в прах! А в чеченскую мы ить только на живой силе выехали. А солдатиками да калашами, бля, нынче только негры воюют! Поял? Негры черножопые! У всего командования за такое надо бы погоны сорвать и зелёнкой, бля, лбы мазать! Клеймить гадов, бля – поял?

– И вот ведь что интересно, – опрокинул он  в себя графин. – Из бюджета российского, выгребают, бля, около ста миллиардов рублей на поддержку режима, бля, сегодняшней Чечни. Ты поял? За что полегли ребята, а? Вот за что, я тя спрашиваю?! Нет правды. И Бога нет. Хоть мы все ему там молились. Всё, бля, на лохов рассчитано!

– И ещё скажу, – перегнулся он через стол к самому лицу Вита. – Если запад, бля, теряет своих в войнушках, то ведь как-то умножает, бля, благосостояние, то есть, народца своего. А в 45-м мы победили, уйму народу, бля, положили – и как до 41-го сидели в жопе, так и по сегодня, бля, в жопе сидим! Поял? В самой что ни на есть жопе. А шанс-то был. Был шанс-то.

И оттого, что Вит сидел молча, не спорил и своё не доказывал, новый знакомый махнул рукой и сказал неожиданно обыденным голосом:

– А по твоему делу я так скажу: гони ты эту сучару, бля. Змеюку подколодную. Она же подряжала меня батю, как я поял, твоего замочить, поял? Из-за хаты. Всё одно – старый, говорит, одинокий. Двести долларов, бля, обещала.

Вит, было, вскинулся, но мужик неожиданно сильной рукой удержал его на месте и посмотрел  с насмешкой:

– Сиди, бычок. Приморский бульвар, десять. Так, бля? Верхний этаж. Железом обитая дверь. Врать я буду? Я, между прочим, не алкаш. Я – экзистенциалист. Так что, бля, любовь считать недействительной. Нет её нынче. У нынешних баб, бля, фантазия только на такие вот штуки теперь, – невесело усмехнулся он, звякнув о столешницу тяжело блеснувшим ножом. – Ассолей не стало, поял? Не стало Ассолей. И не надейся. Свою такую имел. Теперь вот… ни жены, ни хаты. А ведь всё было. Ещё до Чечни было. Теперь – вот…

И он выразительно потрогал тускло блеснувшее лезвие «Катрана».

***

…Через ряд лет, когда у Вита уже была новая семья, и подрастал ещё один, уже третий сын, он вдруг увидел в рыбном ряду Привоза Виту. Она рылась в жемчужной россыпи сардин и бычков и, перекрывая жаркий галдёж продавцов, отчаянно торговалась:

– Десять? За эту дрянь? Охренела?  Пятёрку дам – и ни гривни больше.

Вит смотрел на её шею в нежных завитках волос, на загорелые плечи, тронутые множеством солнечных бликов, будто на неё стряхнули картину импрессиониста. И не чувствовал ничего. Он был мёртв. В нём тлела только память. И витала она где-то над Витом, может быть, на отдалении, в метрах от его головы…  Он вспомнил, как в тот зимний день, набросав в машину узлы и чемоданы её вещей, отвёз всё по адресу мужа.

– Витюша! – плакала она, размазывая по зарёванному лицу тушь для ресниц. – Я же только хотела, чтоб он папины документы выкрал! И всё! Дочкой клянусь! Чтоб обмен тайком сделать! Витюша, прости меня! Я же для нашей любви старалась! Он же старый уже, а мы и так ему давали лучшую площадь, чем брали себе! Витя, мы же любим друг друга!

– Любовь считать недействительной, – непримиримо сказал он, решительно заводя мотор.

«Вот что значил тот последний сон, – думал он, пока машина прогревалась. – В третьей терции не бык, это я убил своего тореро. Не бык – я видел: тореро – женщина…»

Бык не хотел убивать женщину.

Женщины всегда гладили его между рогов и за ухом. Они расчесывали его золотую шерсть. Приносили ключевую воду, в которой плавали зелёные ладони листьев.

Женщины всегда были к нему добры.

Но эта поставила целью его убить.

Уже шесть бандерилий качались в его крупе. В глазах плескались алые мулеты. В который раз он пробегал в миллиметре от гибкого, сбалансированного женского тела, всё больше теряя силы. И ноги его подгибались от невероятной, от бешеной, от ни с чем не сравнимой усталости.

Он собрал остатки воли в своих всё ещё бронзовых мышцах и ринулся в последнюю атаку. И… воткнул свой медный, по-честному никем не подпиленный левый рог в её правую бедренную артерию. Рухнув рядом, он ещё успел увидеть, как закрывается плёнкой её медовый правый глаз…

***

Я повторяю, что роза бессмертна и что только облик

её меняется.

Хорхе Луис Борхес

***

…Вечером, листая дневник третьеклассника-сына, Вит нашёл запись, сделанную его не вполне ещё твёрдой рукой в уголке обложки: «Сколько я буду ошибаться в любви? Три раза уже есть, сколько ещё?»

УПЫРЬ  ИЗ УПЫРЁВА

– Как хочу – так и живу! – объявил он, поднимая голову из миски с оливье. – Я – хозяин.

Он выпростал из бурунов никогда не стиранного одеяла шкалик и забулькал из него прямо в горло. Янтарная жидкость весело побежала в беззубый рот, наполняя его ясным и радостным светом. Жизнь снова была хороша.

– Очччень мне моя жизнь нравится! – сунув шкалик обратно под одеяло, провозгласил Упырь. – Х-хлепп, х-хлеп-п дай! – истерически-громко воззвал он к кому-то через минуту. – З-з-закусить.

Когда-то и у него была семья. И семья за глаза звала его упырём. Звала его так, вообще-то, не вкладывая тот изначальный смысл, который был в этом слове и который до сих пор несут русские народные сказки. Просто село, в котором он родился и вырос, так называлось – Упырёво. Приткнулось оно на краю лешачьих болот в глуби белорусского Полесья. Туда даже немцы не добрались в Великую Отечественную. И многие из стариков, тех, кто ещё жив, не очень-то верят в учебники истории, где рассказывается об угонах в Германию и массовых расстрелах.

– Мой отец при поляках сало вот такое ел, с пядь, – растопыривали они корявую, изборождённую землистыми морщинами ладонь. – А при москалях и такого не было.

И подтверждали скрученным временем указательным пальцем в буграх ревматических шишек. Они всё ещё надеялись на возвращение Великой Речи Посполитой и хотели, чтобы их звали «пан». А хозяйку, если таковая была – «пани».

Упырь тоже был «пан». Хотя на свет он появился уже при Советах, мать, в надежде, что когда-то это сгодится и, может, сынок сумеет найти выход из совковой западни, записала его родившимся на пяток лет раньше – под поляками. Так что, когда ему на самом деле стукнуло шестьдесят, по паспорту числилось шестьдесят пять. Конечно, были в этом свои неувязки. Но выйти на пенсию раньше срока было неплохо. И от Армии Упырь успешно откосил: ничего не стоило взять документ об инвалидности в селе, где все сплошь свои и наши. И не только в селе. Фамилия Дрисько расползлась по всему Полесью и далеко за его пределы. А по новым временам переползла даже в Германию и Португалию.

– А ты х-хто такой? – всматривался пан Упырь в каждое новое лицо, появлявшееся в его поле зрения. И призывно взарывал: – Шшшкааааааалик!

И тем, кто его не очень знал, было непонятно, требует он бутылочку или зовёт свою дворнягу – волчье-серебристой масти молодого пса, которого тоже прозвал Шкаликом.

– Шкалик гони! А то разговора не будет, – грозил Упырь. И становилось ясно: речь не о дворняге.

На коньяки пан перешёл недавно, когда у него поселился молдаван Андрюшенька-Душенька – или просто Андрюха: вертлявый, почему-то длинный (молдаване ведь короткие) парень со шмыгающими  в сторону от прямого взгляда глазами.

– Да сво-о-олочь он, – кивал Упырь в его сторону, когда Андрюха выскакивал за дверь. – Бабки ворует. Спрашивает у меня: «А где ты, Прокопыч, евры прячешь?» Где! У меня ж дочка в Германии, – гордо докладывал он каждому новоприбывшему слушателю. – Шлёт валюту. Так я эту валюту в литературе держу. В «Капитале», например. Я ему и отвечаю честно: в бороде, мол, Карла Маркса.

Упырь хихикнул, показав три жёлтеньких остреньких, как у летучей мыши, зубка.

– Так ведь допёр, с-сука! И стал оттуда вытягивать: сегодня сто, завтра – пятьдесят! Пришлось прищучить и перепрятать. Я этого Андрюху пригрел, чтоб он тут за порядком следил. Видишь – у меня металлисты арендуют кусок земли? И дом я строю, приглядывать надо за этой шоблой. Чуть не доглядишь – украли. Я ж не буду над ними стоять. Я – хозяин. А Андрюха вроде прораба. А пусть, гнида, служит за жильё! И мотню мою нюхает… Хе-хе-хе…. Это я ему подарки делаю: насру и нассу в штаны, а он чистит. И штаны и матрас… Пусть, подонок, краденые бабки отрабатывает…

Когда к Упырю приезжала из Германии дочь Яна – белобрысая, дородная, как бочка баварского пива девушка – он приободрялся.

– А ну пшёл, – кидал он банку из-под килек в Шкалика и смахивал со стола объедки, освобождая место для привезённых дочуркой немецких яств.

– Это всё я для тебя строю! – окидывал он широким жестом земельный участок в двадцать соток, который когда-то – как и его редакционные коллеги – получил ещё во времена жизни с женой. Мастер фельетонного жанра журналист Дрисько удачно врезал тогда по обкому партии, чем спас директора местного совхоза от крушения карьеры и даже от возможного заключения. И так как наступали новые времена – так называемые «времена перестройки и гласности» – редакцию областной газеты одарили дачными участками в весьма престижном тогда месте – в Совиньоне, на улице Литературной. В черте города, возле самого синего моря, где вздыбливались сказочные волны, и откуда Упырь сможет наблюдать  парус одинокий, когда, в конце концов, отстроит свои долгожданные три этажа.

– Всё твоё будет, – молвил Упырь, складируя разноцветные сотки в книгу Пескова «Шаги по росе» – любимую когда-то книгу маленькой Янки. Она называла её тогда «Шаги порося». – Ты потом устроишь здесь гостиницу. Не всё же тебе, бедняжке, по чужбине скитаться.

И Яна соглашалась. Конечно, не всё же скитаться по чужбине. Хотя несколько раз она пробовала уговорить папу уехать к ней. Запереть на полгода дом и посмотреть Германию. Даже Шенгенскую визу и интервью оплачивала. Кто знает, папа стар, может, придётся ему там, у неё, и доживать. Соцпакеты в Евросоюзе получше, чем тут. А здесь ей пока и работать негде, а значит и со стажем проблемы.

– Зачем, Яночка, тебе стаж? – удивлялся Упырь. – Ты помещица. Хозяйка. Плевать тебе на их стаж. Вот сейчас пойдём, посидим в кафе, кальян покурим, бычьими яйцами закусим. Зачем нам стаж?

Ехать он к ней и не собирался – пропадай пропадом дочкины евро за визу и интервью. Зачем куда-то ехать, если наливают рядом – прямо в магазине. Или через дорогу в кафе. И вообще удобнее, если он тут, а дочурка там, в Германии. Как она живёт, что ест и ест ли – не его забота, он и во времена её детства на эту тему не заморачивался. А теперь и подавно. Даже не звонил ей, ждал, когда сама звякнет. Хотя, нет. Было однажды. Набрал её номер. И спросил триста долларов (тогда «евры» ещё не ходили) – канализацию надо было проводить. А так – нет, даже с днём рождения не поздравлял. Дорого. Охота деньги на ветер пускать!

– Угостишь папу шнапсом? Как говорят у вас, «раздавим шкалик»?

Но шкалик дочь не давила. Заказывала кальян, порцию бычьих яиц в кляре, ещё каких-то блюд-разносолов, ну, грамм пятьдесят папе. А что ему те пятьдесят грамм? Так, пригубить…

Но папа крепился, виду не показывал. Папа всё-таки. И когда она, наконец, уезжала, на радостях орал на всю улицу: «Ш-шкали-и-ик!»

И так каждые пару часов…

Что значит каждые пару часов по шкалику? Разве возможно это в Германии? Там, Яна говорит, даже хлеб – пять евро! Как же папе-то быть?! Ему только на шкалики триста долларов в месяц надо. Пусть уж сама бедует, она молодая.

Молодых Упырь вообще-то любил. Он любил их и в молодости, а теперь и вовсе. Вот Алёнка – лет двадцати пяти бикса с ильичёвской стометровки – часто посещала Упыря. Он был ей то ли за отца родного, то ли за «папика». В этом стоило бы, конечно, разобраться. Потому что, если за отца, то её настойчивые просьбы переписать на неё дом, имели, вроде, основания. Ну а если за «папика», то пошла она! Какие у неё, у профуры, права на пана? На хозяина! Даже с правом первой ночи безвозвратно поздно, только за последний год у неё три аборта неизвестно от кого. И на все три деньги-то у кого выдурены? У него. А не дашь – чуть заснул, все углы обшнырит. Если и дашь – тоже обшнырит.

Впрочем, и насчёт дочки у него нет-нет да всплывали сомнения: с чего это Янка такая дебелая?? В его полушляхетском роду все худощавы. С жениного боку и вовсе: что с тёщиной стороны, что с тестевой –  все, что сухие листья в книжке. А Янка – гром-баба. В кого бы это? Ни в мать, ни в отца, а в громилу-молодца, блин? Может эта с-сука, блин, её где-нибудь в бузине с грузчиком запузырила, а на него, на пана, списала? А если так, то и тем более: хренушки вам. Живу, как хочу, и – нет вам ничего! Гниды, блин!

«Ш-шкалик», – короче. Когда есть шкалик, думать не надо. Ему это думанье за годы работы обрыдло. Строчки, гранки, дежурства! Лежишь-лежишь на диване (хоть на домашнем, хоть на редакционном) – и полежать некогда. Ладно ещё – редакция возле дома. И хорошо, что в те времена телефон провести было целое дело. Заколупали бы. А так: вышел из кабинета – и нет тебя. «По полям и фермам», – как говорили в районке, где он начинал. Это как пароль был – сразу всё ясно. Не ищите, мол.

Но и дома покоя не было. Только заляжешь с кроссвордом – мозги поточить – вдруг шурин: шёл со смены да решил зайти. Да попробуй не открой. Он – здоровенный, бывший спортсмен. В дверь грохнет – она чуть с петель не слетит: какие при Союзе двери? Так, чтобы не дуло. А замок он и спичкой открывал – какие замки были? Игрушечные. Вот шуряк и наезжал: «Чего дома, мол, сидишь? Не стыдно тебе – молодой здоровый мужик?» Но, как и жена, был он человеком наивным. Ответишь, мол, радикулит, двинуться не могу – верит. Все почему-то верили тогда журналюгам, в авторитете они были не меньшем, чем потом бандюги. В общем, заходить он стал реже. Но всё равно спасу от него не было. Приходилось выпивать, с условием, чтобы Динке (жене и сестре) – ни-ни. Да пока она с работы прибегала, уж и дух спиртной весь выходил.

На его подоконнике обычно лежит Динкино фото столетней давности – не самое удачное, вернее, прекрасное фото его самого – молодого Упыря – со смазанной женой на заднем плане. К чему-к чему, а к старым фотографиям Упырь относился с благоговением. Они напоминали ему, каким он был в молодости. Вернее, как ничто другое, они поддерживали его миф о самом себе.

«Не желаете ли отужинать со мной цыплёнком табака?» – с пшецкой галантностью поклонился он когда-то сердцеедке курса Диане, и повёл её в грузинский ресторан, где хорошо натертый чесноком и политый настоящим сацибели пернатый «за здрасьте» прошёл под любимое Дианкой Цимлянское. Дальше вступили цитаты из «Записных книжек» Ильфа, что-то из язвительной Тэффи, которую она не читала, и можно было без кавычек пудрить ей мозги чужими остротами, создавая образ некоего Чайльд-Гарольда. Играть в Печорина. Или вообще в себя самого. Её, воспитанную на тургеневских барышнях, приводила в восторг его контрастность, непохожесть на неё саму. Да и его рассказы о Полесье, в которых она узрела ореол мистической загадочности, сыграли свою роль. Он подсек её, как глупую миногу. Хотя скорее она напоминала краснопёрку – такая же яркая и самоуверенная. Прямодушные честные парни ей не казались привлекательными – бери их голыми руками. А ей хотелось покорять. Как же – Диана-охотница!

Не знала охотница, что «трофей» её не имел за душой ни гроша, ни образования. В университет он поступил всего-навсего с шестью классами сельской школы: аттестат ему просто нарисовали – свои же всё люди. И поступал он на девичий филфак. Туда парней на руках заносили. Тем более – на заочное отделение, с которого позже перевёлся на стационар факультета журналистики.

Не знала охотница и того, что после знакомства с ней он всё про неё просёк: дура дурой. Но – с четырёхкомнатной квартирой на две половины, дачей, Москвичом и гаражом – правда, родительскими, но родители-то не вечные! Да ещё и «гениалесса»! Эта будет заниматься своими стишками, театриками, всякими мерихлюндиями. Ей заправляй арапа сколько угодно, всё пройдёт, а вот квартира в Пале-Рояле, дача на «Черноморке», «Москвич-412» и гараж с ямой – это реально. Так бы всё и было, но через двадцать лет брака её родители были всё ещё живы, зато дача, «Москвич» и гараж – давно проданы, а деньги – деньги-то, как у всех, сгорели в начале девяностых. Провалилось в яму дело жизни Упыря. И он решил срочно наверстать упущенное.