Текст книги "Рагу из дуреп"

Автор книги: Галина Соколова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 12 страниц)

– А чего это ваши «артисты» всё про любовь, да про любовь говорят и поют? – взыскательно спросил Асю тот, который идеолог. – Почему такая безыдейность?

– Да! – не менее строго поддержал его инспектор. – У нас – что? Не о чем петь? У нас вон герои жатвы. Доярки с удоями. Про что вы поёте и танцуете? Людей от работы отвлекаете, от учебы? Какая идея?

– Так ведь любовь – это наше всё... Это наша… Гринландия! Даже вода состоит из слияния Аш и О, – попробовала объяснить им Ася. – Это …– она кинулась к окну и распахнула его, чтобы доказать двум осенённым властью людям фантастическую осязаемость ночи: там, если бы не кашель «Победы», стояла бы такая тишина: хлопни в ладоши здесь – отзовётся аж на другом краю села! Ведь даже Христос не ведёт речь ни о чём, кроме свободы и любви. Помимо этих двух главных смыслов жизни даже в Библии нет ничего!

– Пора любви, пора стихов.

Не одновременно приходят…– декламировала она, распахнув на районное начальство искрящиеся от софитов глаза и зачарованно глядя в их лица.

– Зажжётся стих – молчит любовь,

Придёт любовь – стихи уходят…

И смотрела на них с такой детской затуманенностью и неистовостью, что те переглянулись и, ни слова больше не говоря, отправились восвояси. Жила Ася чем-то совершенно безрассудным, от реальной жизни напрочь оторванным. И не задумывалась о будущем.

«А ведь жаль, – переговаривались по пути представители власти, – образованная, культурная, людям нравится. Но блажная какая-то… Чего бы стоило: парочку куплетов о доярках включить, портреты лучших механизаторов на задник насветить и галерею передовиков производства в клубе сделать. А хотели ведь ей место в отделе культуры приберечь. Могла бы карьеру сделать. И чего это с девкой? Юродивая, любовью бредит. Свербит, штоля? А замуж нейдёт…»

– Ты, дочка, убери про тройку-то, – на одной из репетиций посоветовал Асе колченогий шофёр Иван Захарыч. Всю жизнь, пока не разбился на здешних ухабах и не сломал ногу, возил он Председателя, а дочку выдал в город не за кого-нибудь, а за кгбешника. В общем человеком он был знающим, да и Асю ценил. Считал: побольше бы таких девчат – и мужики б не пили от скуки. – Не надо, Ась, про тройку-то. Вот про любовь оставляй, это можно. Любовь – дело хорошее, любить надо. А про тройку убери.

– Эх, кони, кони, что за кони! Вихри ли сидят в ваших гривах? – взвывал в эту минуту за сценой громкий голос Серёги Завьялова, десятиклассника. Он готовился поступать в культпросвет и потому проводил в клубе всё свободное время. Гоголевский отрывок из «Мертвых душ» Серёга знал наизусть и намеревался поразить им приёмную комиссию.

За тремя девушками, наряженными в черные трико с бубенцами и  изображавшими, судя по лошадиным маскам на лбах, коней, трусил, держа в тяжёлых ручищах атласные ленты-поводья, Васька – мужик женатый, но на театре помешанный и игравший в его первом составе. Звался он по пьесе Александром и числился  сыном откупщика-миллионера. Дома у него из-за этой пьески последнее время постоянно клокотали скандалы: не нравилось жене, что солидный семьянин на глазах у всех увивается  на сцене за тремя красотками-старшеклассницами. Но Ваську и это не пугало – такова сила искусства! Остановить Ваську могли только пол-литра! И то не всегда!

– Русь, куда же несешься  ты? Дай ответ!...  Не  дает ответа… – горестно вопил за сценой в микрофон Серёга Завьялов.

– Так почему же, Иван Захарьевич, тройку-то убрать? Хорошая же тройка получилась? – недоумевала Ася в перерыве после первого акта. За окном уже выли стартёры – Ваську менял дублёр.

– Это, конечно, дело твоё, дочка, – гася в кулаке контрабандный окурок, вытер он скомканным платочком лицо. – А только не дай господь кому вздумается спросить: «А кто ж это едет на тройке-то?» Тройка-то – она сама Русь. Русь ведь изобразил Гоголь в тройке-то, – отсыревшим голосом пояснил бывший председательский шофёр.

– Ну? И что? – удивилась Ася. – Там и сказано, что Русь.

– Дак… в том и дело. Русь! С кем мчится-то? И кого везёт?

– Как кого, Иван Захарьевич. Человека она везёт. По делам.

– По каким таким делам и какого человека, Асенька? Как в книге написано?

– Ну, Чичикова везет. Мёртвые души скупать.

– О! – торжествующе тыкал в небо пальцем Захарыч. – Чи-чи-ко-ва! Мошенника!

– И что? – Ася всё не могла взять в толк главную мысль старика.

– Мошенник тройкой-то управляет! Проходимец! Скупает души мёртвые. Скупает! К нашенским временам ведь, поди, всё скупил. Вот и мчит Русь до сих пор, сломя копыта, по его, мошенничьим, делам! По личным... Точно тебе говорю: убери ты, ради бога, тройку. И у тебя ведь тоже – кого тройка-то везет? От-куп-щи-ко-ва сына! За каким лешим? А чтоб все деньги сграбастать у этих самых барышень. А потом им свои права качать! Вот как денежки-то у них к рукам приберет, так и почнет изгаляться. Поначалу оно всё не видно, куда клонится. А уж потом и поздно бывает. Так что убери ты тройку эту, ну её к лешему.

***

Человеческая душа приходит в этот мир впервые. И покидает её тоже всегда впервые. И какой уж она видит этот мир, ведомо только ей. Да ещё и смотрят люди в свои окошки, со своего пригорка. И видят каждый свою картинку. Может в чём-то и похожую, но не ту. Взгляд каждого ощупывает  всё, что под него попадает, но если ему что-то не нужно, он словно бы и не замечает этого. Видит лишь то, что хочет увидеть. И Ася смотрела и видела. Наверное, там, где на немощёных улицах плескались серые домашние гуси, виделись ей дикие лебеди в синем Меотийском озере. Или страна Гринландия с её Фрези Грант и капитаном Греем, с карнавальными и суматошными морскими городками, которых в жизни нет и никогда, скорее всего, не было. А уж то, что никогда не будет – это факт…

***

А на премьеру приехал к ним областной корреспондент. Плечистый парень в очках и по моде зауженных брюках. Какой-то Ян Дуб (псевдоним, наверное). В одной руке держал он увесистый фотоаппарат, а другой пощёлкивал удивительной авторучкой, внутри которой, если наклонять её вверх-вниз, белокурая красавица оказывалась то в купальнике, то без него. Причём довольно крупные её груди, ничем уже не скрытые, просматривались совершенно бесстыдно. Лицом красавица смахивала на Асю, и особенно это стало заметно, когда вдруг явилась Ася на работу в клуб блондинкой. Вообще-то, как и положено девушке с отчеством Рамазановна, была она яркой шатенкой и напоминала славку-черноголовку. Такая же верткая, непоседливая, с голосом, напоминающим валторну – так сказал тот корреспондент Дуб. В селе валторны не знали, они больше в птицах разбирались. Благо птиц в те времена в садах и в посадке было видимо-невидимо. И звенькали, и тренькали на все лады. Да ещё скворцы передразнивали то одну то другую. Да и Ася, как славка, любила подражать птицам. В прогонах она, если не играла на пианино, то насвистывала. Природу изображала. И по дороге на работу высвистывала  то соловьиные коленца, то песенку дрозда, то иволге подражала. И если кто слышал за оградой слишком уж бойкое птичье состязанье, понимали – Ася идёт. Но про валторну ей сказал корреспондент. Он был любителем музыки и даже играл на каком-то инструменте. С тех пор, как Ася стала блондинкой, он что-то усмотрел и стал наезжать часто. Просто таки каждый день. Когда же в областной газете появилась фотография Аси с рассказом об их первом в области театре, Дуб пригнал на велосипеде и развесил по стенам её портреты вместо старых репродукций. И шатенкой, и блондинкой, и с улыбкой, и серьёзной. И были эти портреты, точь-в-точь, как в настоящем театре, куда многие ездили на премьеры вместе с Асей. Вообще-то, кое-кто обиделся – их портретов вовсе не оказалось, даже коллективного снимка. Но так как главной в этой придуманной на сцене жизни была всё-таки Ася, о том лишь перешёптывались.

Дуб ездил всю осень. Сначала на рейсовых. Потом на попутках. Пару раз на велике, один раз даже на мотоцикле. Ездил и о чём-то долго-долго говорил с Асей, пока опять шёл прогон водевиля и женатый Васёк из главного состава, уже без тройки девчат-лошадей, заезжал то к Катеньке, то к Настеньке, то к Машеньке. А они жеманничали и радостно хихикали, сидя на сундучках с приданым. Но ни до чего Ася с Дубом тем так и не договорилась, потому что ей почему-то позарез нужно было сначала победить на смотре художественной самодеятельности. А смотр – только весной. Да к тому же что-то у неё всё не ладилось: то один из актёров напьётся, то другой срочно на работе понадобится – обычная сельская жизнь. Потом пришли зима  и бездорожье, и, как следствие – бездубье. А потом как-то вдруг сама Ася расплакалась, потому что сожгла утюгом белое Машенькино платье – оно из нейлона было. И долго безутешно рыдала над ним, прижимая воздушную оборку к разгоревшимся щекам.

К 23 февраля у клуба появился щит с афишей – теперь вечерами в клубе стали крутить кино. После кино – танцы под баян: тракторист Васисуалий – теперь клубный баянист на полставки – лихо наяривал свою любимую «Не женитесь на курсистках, они толсты как сосиски». А танцевального кружка не стало. И прогоны стали редкими. На смену фотографиям Аси на стены пришли аляповатые картинки из журналов – фотографии её самой  растащили парни, уходившие весной в армию.

И вообще что-то изменилось. То ли воздух сгустился и стал как бы слишком плотным для дыханья. То ли раньше срока  расцвёл любисток и по всему бывшему райцентру покатились его удушающе-пряные волны, отчего даже коровы останавливались и задумчиво косили вдаль золотистым, со сквозной поволокой глазом. А потом вдруг взбрыкивали и неслись неведомо куда, поднимая копытом облачко пыли.

 Целыми днями Ася сидела в клубе, отрешённо глядя в окно на полуразбитую дорогу,  что, спотыкаясь, бежала  мимо. И перебирала прямоугольнички клавиш. О чём она думала, не знал никто.

Вообще-то если не привязываться к конечному результату, в жизни нет ничего плохого. Так  говорил Асе старик Захарыч, потому что любил её и жалел. И понимал, наверное, лучше других. Был он человеком мудрым, видел людей многих и цену им знал не понаслышке. Но скоро даже не очень внимательным стало ясно: допекли завклубшу их немощёные улочки с гусями в лужах. И связанные за ноги куры допекли. Которые, пока хозяйки взбирались на подножку  автобуса, тоскливо тянули шеи в сторону  аллеи передовиков производства, что вела теперь в клуб. А через динамик на столбе далеко по селу неслись иногда строчки Юлии Друниной, которыми теперь почему-то заканчивался водевиль:

Теперь не умирают от любви

Насмешливая трезвая эпоха.

Лишь падает гемоглобин в крови,

Лишь без причины человеку плохо…

Но потом к вящей радости бабы Мотри купила Ася несушкам зерна и посадила-таки на грядке редиску. И укроп.

ЛЮБОВЬ СЧИТАТЬ НЕДЕЙСТВИТЕЛЬНОЙ

В корзине ложные опять опята…

трави меня, тореадор.

я – Апис…

Евгения Красноярова

А может, и нет. Может, далеко не Апис. Потому что если бы я был Апис, ого-го, сколько бы уже у меня было жизней! А я живу всего-то первую. И хоть у меня мощная бычья башка, увенчанная крутыми загнутыми рогами, совсем не так давно я хлестал молочко, эту сладчайшую иньскую субстанцию, из тёплого материнского вымени, от веку благословленному питать мощное туловище и ореховой твёрдости бицепсы сыновей. Завтра моя коррида, завтра я одержу ещё одну победу – а на моём счету их уже несколько. Но завтра будет главная. Всякая новая победа – главная. Завтра! Завтра!! И в её предвкушении  мой хвост уже сегодня яростно стегает меня по бокам! О, это вожделенное слово – завтра!

Но завтра было утро, и Вит проснулся в состоянии обычного для себя недоумения. С ним всегда такое бывало, когда он спал слишком крепко. В первые минуты пробуждения он вообще не сразу мог найти себя и своё мышление, продолжавшими крутиться где-то в зверином атавистическом колесе. И поначалу долго  вглядывался в окружавшую серую полусонь, пытаясь сообразить, кто он есть и где он. А иногда – как сюда попал. Потому что чаще всего эти три вопроса были накрепко связаны между собой, и стоило найти ключ к одному, легко и ненавязчиво, как бы сами собой, открывались ответы к прочим двум. Было так и в этот раз. Правда, после вчерашнего имя своё он вспомнил с некоторым трудом. Но зато всё остальное тут же улеглось прямо на ладони. Да, его звали Витом. Витькой. Виктором он стал уже после того, как у него появилась она – Вита. Чтобы не путать. Он Витька, она – Витка. А появилась она очень даже просто. Однажды, когда он вот так же, как сейчас, после скандала с женой ночевал у приятеля, позвонила какая-то фря и рыдающим голосом попросила:

– Поговорите со мной. Пожалуйста.

– А кто вы и почему я должен с вами говорить? – спросил Вит недоуменно. Он тогда был хорошо поддатым. Или, скажем, «хорошо подшофе».

– Я набрала номер наугад, – призналась невидимая мадемуазель. – Мне очень-очень плохо. Мне надо, чтоб со мной кто-то поговорил.

– Согласитесь, звонить незнакомым людям – не лучший способ лечить душевные раны, – сказал Виктор. В смысле, ещё пока Вит. – И, кроме того, я хочу спать.

– Тогда простите, – сказала она потухшим голосом и тихо положила трубку. На следующий день Вит глянул в телефонную память, впитавшую её номер, и перезвонил.

– Меня могло уже не быть, – сообщила она каким-то странным голосом. И он вздрогнул, будто к его затылку внезапно приставили ствол. Знакомые состояния неадекватности. И в подобном умственном кружении он, как и она, искал, кто бы его послушал. И потому они встретились.

– А вы очень даже неплохо выглядите, молодой человек, – сказала она несколько колко. Но при этом засмеялась и от этого смеха его зазнобило. Будто угодил в полынью. А потом постоял на ветру.

– Да и вы вполне товарного вида, – сказал он с видом самца-победителя. Так принято было в их среде. Как и небрежно кинуть чуть позже: «ничего тёлка была». И даже поверить в это самому.

– Ну, так что? Пойдём куда-то, посидим? – голос её будто отбил чечётку.

И он вдруг увидел в ней своего тореро. И даже представил, как, несмотря на хаотичность блеска бандерилий, вонзившихся в его круп, кинет тореро на рога, а потом… Он даже ощутил упругость плоти под своими копытами.

– Пойдём.

Они пили кофе в крохотной кафешке под вздохи и шипенье волн на пляже и вели неторопливый разговор.

Вообще-то, ничего страшного у неё не случилось, обычная размолвка с мужем, после чего тот ушёл в рейс, а она его не проводила. Не катаклизм. Просто небольшое завихрение в пространстве-времени. Он даже подумал, что его ссора с Риммкой – так звали жену – куда более существенна, чем недоразумение, разрисованное женским воображением до размеров времятрясения.

Риммка была не первой. Когда-то, ещё в армии, была у него другая. Даже сын был от неё. Но когда влюбился в Риммку, кривить душой не стал, ушёл, оставив её, впрочем, тут же устроившую свою жизнь с другим. А потом, словно разглядывая собственное лицо в двух половинках разбитого зеркала, тащил деньги то одной, то другой, хотя и не унижал себя – на два дома, как многие из его приятелей, не жил. Просто у обеих были его сыновья и оба сына были будто отлиты в одном тигле по одной форме. И Виту не хотелось, чтобы они в чём-то особо нуждались: в те времена многие одесситки, имея маленьких детей, предпочитали не работать. Да и самому Виту было лестно быть кормильцем – так он чувствовал себя настоящим мужчиной. Иначе все эти фрустрации как-то нарушали в нём природное стремление к внутреннему единству. И после того, как  Риммка устроилась-таки диспетчером в автопарк (уже после развала Союза), в Вите периодически возникали волны-солитоны, что непредсказуемо несли его на рифы. Спасался он от этих волн в яхт-клубе, где была у него с друзьями парусно-моторная яхта. На ней они делали набеги за товаром – флибустьерствовали. Благо неслись развеселые девяностые, когда «разрешено всё, что не запрещено», они на этой яхте, со своим тренером-капитаном отправлялись по параллелям и меридианам из порта Ильичёвск в дальние и близкие страны. С детства была у Вита мечта: стать моряком. Но родители хотели видеть его …закройщиком. Закройщиком он, естественно, не стал, но и моряком не стал тоже, предпочёл таксовать. Однако от учёбы в швейном осталось у него умение и вкус одеваться. А от моряка… Моряком он остался в душе. И вот теперь уже – на этой яхте, случившейся в его жизни, когда ему стало под сорок. Но и это прикосновение к своей давней и вожделенной мечте  стало для него как бы дразнящей мулетой, искажающей перспективу, но зато  погружавшей в магическую атмосферу сна наяву. Где было всё достижимо, хотя и с определёнными потерями. Но дом срубить – деревья убить. И третьего не дано. Потому, вероятно, он и был несколько трюкачом, чуточку, чтобы как-то разрисовать действительность, трикстером и, конечно же, вечным в душе и наяву путешественником. А известно ведь: где причал – там бабы. Бабы в Констанце, в Варне и даже в Стамбуле, везде их хватало, и «работали» они даже в причальных туалетах. Что уж говорить об удобной каюте! Хотя, лично он строго держался правила: не спать с кем попало. Но тело его подчас жило от него отдельно: кто есть кто – понять невозможно, обычно это показывает человеку сама жизнь. И когда кэп прижимал их судёнышко к берегу, подыскивая место для швартовки, Вит ловил себя на том, что поглядывает на вросшие в пагорбы домики с каким-то звериным аппетитом. Особенно, если ветер доносил перезвон гитар Андалусии. Тогда он ощущал, как стремительно и жарко нарастал в нём торжествующий бычий рёв, и вставали дыбом курчавые волосы на крупе.

А что касается Виты, была она обычной молодой женщиной, хоть и не самой заурядной. Не так давно приехала в Одессу с Полтавщины: из Лобковой, пардон, Балки Хорольского района – захолустной, даже заброшенной, и по нынешним временам совсем богом забытой деревушки с населением в шестьдесят душ. Но, обладая природной сметкой, тонкая, ломкая и стремительная, как хлыст, она моментально выскочила за моряка, родила дочку и научилась легко менять точку зрения в зависимости от обстоятельств.

«Особенно резко меняет её удар в глаз», – угрожал иногда Витке муж, когда соседи ябедничали ему о похождениях супруги. Но обычно угрозы этим и ограничивались – он и сам был не без греха. Тем более что ходил теперь под чужими флагами – Черноморское пароходство раздерибанили в два счёта. И было ему  вообще-то уже не до таких тонкостей, как верность жены. Не до жиру, быть бы живу.

После того, как она, вся фосфоресцирующая – бывает период, когда августовское море светится от мириад крохотных существ – вышла из воды, он понял, что она нагая. На это выразительно указывала стрелка тёмной треугольной балки внизу живота и небольшие острые груди. Ошеломлённый такой внезапной реминисценцией, Виктор-Вит начал отчаянно и пылко что-то рассказывать ей об Афродите в пене морской. И ещё о картинах Кирико со спящей Ариадной. И ещё о чём-то подобном, потому что, привирая напропалую, как это делал обычно, если женщина ему нравилась, почувствовал себя как бы в двойной экспозиции: одновременно и стоящим на кафедре строгим преподавателем, и мужчиной, бурно ласкающим этот неожиданный подарок судьбы прямо тут, среди выброшенных на песок мидий. Он даже поперхнулся от желания немедленно слизать с её губ и с её балки соль под аккомпанемент надломленных  берегом волн. Но он себя уважал и не намеревался одерживать столь лёгкую победу. Ему хотелось остаться для этой случившейся девчонки в  некотором роде на котурнах – всё-таки не он её где-то снял. Сама позвонила и вроде как навязалась. Но какое, вообще-то, из двух этих его прямо противоположных желаний было сейчас в нём сильнее, он даже думать не решился.

 – Ты такой умный, – неспешно одеваясь, похвалила она Вита, словно похлопала ладонью по борту. Или будто нагло прожонглировала перед его носом двумя его желаниями. Словно двумя разноцветными шариками. И ему ну просто мучительно захотелось… ну, в общем, подарить ей своё ухо, как тореро – ухо быка даме сердца. Но пока Вит был сам и бык, и сам тореро, потому… уши ему были необходимы. А с желаниями он, как настоящий мужчина, был иногда всё-таки способен справляться. Из гордости хотя бы. И дальше ещё одного, уже третьего, возникшего желания он не пошёл. «Это яблоко из чужого сада!» – сказал он сам себе в ответ на собственные  эксклюзивные импровизации ума.

У Виты были разные глаза. Левый голубой, будто бирюзовый гладыш – есть такие, а правый – цвета гречишного мёда. Стереохромия. Болезнь редкая, генетическая и ни на что вообще-то не влияющая. Ну, разве что говорят, будто такие женщины – ведьмы, суккубы по своей природе. А для Вита это разноцветье Виты явилось как бы видимым доказательством гегелевского утверждения, что любая вещь едина в противоречии самой себе. Когда они уходили с тренером-капитаном в море, от нечего делать он набивал себя всяческими философскими премудростями. Ведь иначе, без контактов с дамами, такому типу, как Виктор-Вит, можно и с ума сойти. Тем более что челночным бизнесом он заниматься не умел и с ребятами, с которыми плавал, в этом плане ему говорить было не о чём. И это несмотря на то, что предки его принадлежали к первой гильдии одесского купечества! Чем очень гордился его отец – крупный полнокровный ловелас, который, несмотря на жернова сталинских времён, каким-то таки чудом сохранил жалованную купеческую грамоту 1819 г., Анненскую ленту с медалью «За усердие» и Александровскую с медалью за победу в Одессе над чумой. Отец считал, что женщин можно любить самых разных, на то в природе и существуют мужчины и женщины. Но фамильные драгоценности – всегда и непременно – только жене. А высокий интеллект почитал главным составляющим всех достоинств культурного человека. Правда, фамильных драгоценностей, кроме двух золотых медалей, у него не было, а интеллект поточить, в общем-то, было и не с кем. Люди всё больше жили по законам джунглей, интеллект же в этом часто только мешал.

– А что тут за бык и что за девушка у него на спине? – когда под утро они пешком возвращались с 9-й станции Большого Фонтана, спросила Вита. И посмотрела на него медовым правым глазом, который ему опять отчаянно захотелось попробовать на вкус.

– Ты имеешь в виду это? – он указал на скульптурную группу «Похищение Европы», где могучее животное с медными рогами увозило на себе изящную азиатку в ниспадающем плаще.

– Ну да. Я столько раз видела и у кого ни спрошу, никто не может сказать, что это значит. А ты умный, ты, наверное, и это знаешь.

Вит невольно усмехнулся. В его школьные годы подобные знания были доступны даже бесштанной безотцовщине. Вот что значит теперешнее постсоветское, да ещё и провинциальное образование! И он подробно выложил ей историю древнего мифа. И добавил, слушая оглушающие кастаньеты её каблучков:

– Это символ … ну как бы тебе проще объяснить? Аппетит к жизни, вот что это значит.

– Нич-чего себе, – засмеялась она. – Будь я на месте этой девушки, я бы его убила!

– Как бы ты его убила? – рассмеялся и он.

– А вот так! – И она внезапным движением бросила довольно крупного Вита на землю. – Я кикбоксингом занимаюсь. И в обиду себя никому не даю. И этого быка я бы также уложила.

– Разве что с третьей терции, и желательно, чтобы бык был «бритым». Это когда кончик рога надпилен, – попытался отшутиться Вит, потирая ушибленный бок. Удар о землю был весьма ощутим. По крайней мере, не меньшим, чем испытание на пляже.

– А что такое терция? – на сей раз она повернулась к нему левым глазом, голубым. Наверное, она нарочно так крутилась – обольщала. Но и Вит был не из слабаков. Дешёвых женщин он не любил. Это его унижало.

Пришлось объяснить и про терции. Она слушала, распахнув глаза, внимая каждому слову. А Вит, как ни убеждал себя в собственной неприступности, всё больше чувствовал себя невероятно удачливым тореро. Хотя, он-то был в курсе, что и с удачливыми тореро случается всякое. Знаменитый Манолете, к примеру, был убит именно таким быком, с подпиленным рогом.

– Так ты говоришь, убивают только в третьей терции? –  задумалась она. – А раньше нельзя?

– Нельзя! – отрубил Вит. – У корриды свои условия. Это же зрелище. Пикадору тоже нужно что-то делать.

Но он уже понял, что влюблён.

«В основе Вселенной – фракталы, – возвращаясь домой, ни с того, ни с сего подумал он. – Снежинка тоже может вертеть снежной тучей. Как хвост – собакой», – и улыбнулся. Потому что всё равно здорово, если крутит снежинка.

***

Дождь был холодный и мерзкий. Он пробирался под воротник и даже подмышки. И всюду находил. Но это оказался, слава богу, сон. А наяву Виткины ледяные пятки тыкались в 36-градусную теплоту его тела, силясь согреться. Парусно-моторная яхта, на которой они надеялись перезимовать или хотя бы ещё чуток побыть вместе, промёрзла, несмотря на тёплые одесские зимы, и иногда по ночам призрачная дама с косой за плечами уже тянула к ним костляво-острые пальцы. Что-то надо было делать, что-то решать, а решать Виктору не хотелось. Уже почти год они скрывались от глаз всего мира, и пульсация их чувственной жизни не нарушалась никаким социумом. Поначалу, когда ещё жили на два дома, встречаться тайком было мучительно, но терпимо. А потом… Это их слияние имело особое лунное свечение, и напоминало собой скорее переживания наркомана или алкоголика, чем что-то объяснимое человеческим языком. Возможно, только Луна и могла их понять. Потому что именно под её прозрачным покрывалом они больше всего жаждали друг друга, не насыщаясь и считая дни и часы только по лунным фазам. А в полнолуния вообще не смыкали глаз и всё пили, пили друг друга, не имея сил оторваться. Являя собой живую картину «Неприятие запретов» любимого Виктором итальянца Кирико, копию которой он притащил от отца и поставил прямо возле самого их ложа. Впрочем, ложем было у них всё: земля, пол, палуба яхты, морской песок пляжей. Ну и, конечно, старенький топчан на даче, который Вита застлала бархатным покрывалом – по чёрному полю алые маки. Будто арена с цветами в честь быка-победителя!

Но лето пролетело. И осень прошла.

– Но, Витя, так жить нельзя, – говорила Вита ещё весной, когда он вдруг ушёл от жены с одной спортивной сумкой. Оставил, как обычно, всё: квартиру, всё в квартире, новенький «жигуль». И даже обручалку. Не получалась у него роль любовника, способного наносить жестокие раны на поле брани. Ни с кем не получалась, тем более с жёнами. Влюблялся – женился. Разлюблялся – уходил. Он считал, что только так морально. Вообще, мораль сильному человеку необходима, считал он. Она заставляет подчинять себе того, кто слабее. То есть женщину. Ведь именно женщина – пробный камень мужской силы. Если женщина верит в своего мужчину и следует за ним, он способен свернуть горы. Женщина даёт мужчине максимальные ощущения, а значит и требует максимальных действий. Он и был готов к ним: готовить на костре, спать в шалаше, работать сутками. Хотя нет – сутками нет. Ночи он оставлял для Виты.

Поначалу они и жили, считай, в шалаше. Потому что маленькая дачка за городом в небольшом приморском селе, насквозь продуваемая ветрами, где  их приютил один из Витькиных друзей, и не тянула на большее. Выбитые стёкла заливало дождём, за  оборванными обоями шуршали мыши. А старая плита, сохранившаяся, наверное, ещё со времён царя Гороха, дымила и упорно не желала жарить даже яичницу. Но он привозил из «Таврии» всё готовое и, выкладывая пластиковые контейнеры с яствами, объявлял:

– Сегодня ужин при свечах!

И действительно. Зажигал и расставлял на рассохшихся облупленных половицах тяжёлые бокалы с разноцветными  ароматическими свечами. И расстилал в середине старенький ковришко, что стоял в углу свёрнутый за ненадобностью хозяевам в ожидании, что им заинтересуется моль. И они садились, по-восточному скрестив ноги, причём, она чаще всего совсем без одежды или в одних стрингах, которые лишь ещё откровеннее выделяли смутную балку на древесного цвета её теле. И упивались волшебными коблевскими винами до изнеможения, и пиршествовали, являя собой ещё одно наглядное доказательство, на сей раз чьего-то мудрого утверждения: ошущаю – значит живу!

– Я обожаю тебя, Витка! – говорил он, заглядывая то в голубой её глаз, то в медовый. – Мне кажется – я никогда не был так счастлив, как теперь.

И она ему вторила:

– Витька, я ведь до тебя вообще не знала, что есть на свете такое. Я думала, сочиняют писатели. И никогда не верила! А оно – вот… – И она прикладывала его большую ладонь к своей левой груди с вспухшим коричневым соском, откуда тюкало, как крохотный цыплёнок в скорлупу. А со двора несло в окна запахом золотящегося мяса, которое Виктор наловчился жарить прямо на нескольких треснутых кирпичах, установленных ребром, насадив замаринованные куски баранины на вертел.

И им обоим казалось, что они уже переживали эти минуты когда-то. Может, даже не на этой планете. Ведь пишут же, что мы видим Млечный путь только потому, что он воистину уже существует в наших душах.

– Ой, чого ж вы, риднэньки-золотэнькы, города не сапаетэ? – как-то заглянула к ним баба Люся, приторная старуха, от которой по селу расползались любые, даже самые бредовые слухи. Баба Люся жила напротив и часто наблюдала странную полуголую парочку в бинокль сына. Её сын был милиционером, патрулировал рынок «Седьмой километр». Что-то там всегда происходило, приходилось влезать в какие-то крутые разборки за рыночные сферы влияния и, бывало, как с утра уезжал на работу, так там и ночевал. А мамаша в свободные от хознужд минуты с большим интересом изучала совершенно непонятную жизнь соседей.

– Рыбонькы ж вы мои, з вашого городу до мэнэ жукы повзуть! – жаловалась она, цепко разглядывая смущённо кутавшуюся в простыню молодку, которая уже целое лето как поселилась тут и ни разу не взялась за сапку. Не говоря о том, что молоко не у неё покупает, а ждёт, когда мужик привезёт из города.

– И вышня вон сыплэться. Ой, золоти ж вы сусидушкы, з нии ж трэба варэныкы, з нии ж трэба компоту на зыму…

Они смеялись: это был не их огород и не их вишни. И вообще, когда они оказывались вместе, им не было никакого дела ни до кого, тем более до чего-то неодушевлённого, которое к тому же отцвело. И хоть Вита считала себя не из городских неумех, но родную Балку навестила лишь раз и только для того, чтобы познакомить мать с новым избранником, ради которого отважилась бросить ребёнка на попечение свекрови, а также квартиру на Черёмушках, где всё-таки пока оставалась прописанной. В надежде, что как-то оно рано или поздно утрясётся-сладится, а когда сладится, они с Виктором ребёнка заберут.