Текст книги "Арнольд Мери. Последний эстонский герой "

Автор книги: Галина Сапожникова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 8 страниц)

помню одно из первых заседаний бюро Цк комсомола летом 1945 года, на котором утверждались решения о восстановлении в комсомоле тех, кто отсеялся в годы немецкой оккупации, когда комсомольской организации не существовало. Разбирались, кто из них вел себя во время оккупации таким образом, что его можно восстановить в комсомоле, а кто должен отсеяться. Это было одно из первых заседаний, на котором я присутствовал в качестве первого секретаря. Иу, а поскольку нужно было показать свою активность, иногда кандидатам на восстановление задавали самые дурацкие вопросы.

–Например?

–одним из любимых был вопрос о высшем органе государственной власти. в частности, об этом спросили одну девчонку из Тарту. она такими овечьими глазами посмотрела на спрашивающего и говорит: «Госбезопасность». на нее обрушились: провокационное заявление, ни в коем случае восстанавливать в комсомоле нельзя! Я послушал-послушал выступления членов бюро и говорю: «подождите, товарищи. Я оцениваю этот ответ прямо противоположно вашей оценке. по-моему, он как раз свидетельствует не об испорченности человека, а о громадной наивности. Я не вижу никаких признаков политического несоответствия требованиям, которые предъявляются к комсомольцу. С моей точки зрения никто из тех, кого мы восстанавливали, не заслуживает более высокой оценки, чем она. вот именно такие люди и нужны в комсомоле. Что касается политического опыта и разума—наберется. а тут совесть. Это просто предельно наивное отражение действительности». Я думаю, что об этой моей речи в нужное ведомство уже кто-то стукнул, потому что с самого начала я почувствовал весьма солидное недоверие со стороны органов.

Два раза, по меньшей мере, я вступал с ними в серьезный конфликт, когда приходилось подключать первого секретаря Цк партии каротамма. и оба раза он решительно вставал на мою сторону.

первый случай был в 1946-м году, когда ко мне в кабинет заявился один сотрудник Госбезопасности и сообщил, что его направили с поручением просмотреть весь состав работников Цк комсомола для того, чтобы подобрать среди них кандидатуры стукачей. Сказано было, конечно, по-другому – «агентуру». Я к этому времени не был таким дураком, чтобы сразу же выставить его за дверь. попросил выдать ему все документы, посадил в комнату, где других нет, чтобы он с ними знакомился.

Как только он вышел, позвонил первому секретарю ЦК партии: «С какого времени Госбезопасность набирает агентуру среди руководящих работников ЦК комсомола?» Каротамм меня выслушал и говорит: «Никуда не уходите, оставайтесь у телефона». Через пять минут звонок от председателя Госбезопасности: «Мне звонил Каротамм, в чем там дело?» Я рассказываю: так и так. Он говорит: «У тебя кабинет на втором этаже? Так вот, возьми этого му.. .ка за шиворот и спусти его с лестницы вниз. Пусть он явится к нам сюда, а мы с ним разберемся». Тогда Госбезопасность республики возглавлял Борис Кумм. Фактически он Госбезопасностью не руководил, всем управляли его заместители, присланные из Москвы и прошедшие школу 30-х годов. А Кумм был настоящим коммунистом, так что он, конечно, возмутился. Разумеется, я не стал того посланца спускать с лестницы, потому что это не метод воспитания. но сказал ему: «Дорогой мой, ты свою деятельность здесь закончил, сдай все документы. А что касается объяснений, то ты получишь их от своих хозяев. Топай!»

Второй случай был серьезнее. Я жил тогда в городе в квартире на втором этаже. А квартиры на третьем и четвертом занимали довольно высокие чины Госбезопасности, присланные из Москвы в помощь. Один—полковник, а второй—подполковник. Жили они на положении холостяков. Мать и жена меня штурмовали: «Что за безобразие?! Вечные пьянки и рев, по лестничной клетке таскается какое-то бабье». Я отмахивался: мол, не хватает мне еще возиться с воспитанием полковников Госбезопасности, приехавших из Москвы...

Один раз ночью, во втором часу, прихожу домой. У нас режим работы был не восьмичасовой, а до часу-двух ежедневно. правда, на работе мы появлялись не с девяти, а где-то с одиннадцати, выспавшись. Дело было зимой. поднимаюсь и вижу, что на лестничной площадке между первым и вторым этажами на подоконнике у окна сидит какая-то деваха, голышом, только солдатская шинель наброшена на плечи, и ревмя ревет. Я спрашиваю: «Что Вы здесь делаете?» Выясняется, что эти полковники затащили ее на какую-то попойку, кого-то чем-то она не удовлетворила, и в порядке меры воспитания ее выставили на мороз...

на следующее утро я звоню каротамму. описываю всю эту ситуацию. он говорит: «Спасибо. Ясно». прихожу вечером домой. встречает мать и радостно говорит: «ой, как хорошо! избавились мы от них. в два часа дня подъехали пустые грузовики с солдатиками и вывезли обоих из этих квартир». Так что в тот же день, благодаря вмешательству каротамма, дом был от них очищен. Это было в конце 1946-го, а может, в начале 1947-го года.

но это еще не все. Был у меня в Эстонии после возращения из Югославии один дружок по имени Ярослав изба, его все звали Тапик. отец у него был чех, живший в России, мать—гранд-дама вера Сократовна, урожденная графиня Урусова, проживала в Югославии. отсюда и возникло наше знакомство. Тапик был на два года младше меня. порядочный, хороший парень, но лоботряс. Семья его во время оккупации уехала в Чехословакию. а сам Тапик принял советское гражданство, пошел в красную Армию. Был танкистом, дослужился до звания старшего лейтенанта. потом потерял документы, влип в дурацкую историю, попал в штрафную роту, был ранен, а это все снимало—ему возвратили звание и ордена.

Где-то в 1946-м году его демобилизовали, и он появился у меня в квартире. Я его, конечно, хорошо встретил, потому что для меня определяющим было то, что он, уничтожив свои чешские документы, добровольно пошел в красную Армию и сражался с немцами. все остальное отступало на второй план. к родственникам в Чехословакию он уезжать отказался, сказав, что его родина– Советский Союз. одним словом, я восстановил с ним товарищеские отношения, иногда даже в воскресенье брал его с собой за грибами. парень как парень, старый друг—я устроил его на работу кладовщиком в министерство лесного хозяйства.

в феврале 1947 года проводилась первая после окончания войны денежная реформа. Условия были такие: с частных рук за 10 рублей давали 1 рубль, а что касается государственных денег—в кассе, на складе и так далее,—то их обменивали рубль на рубль.

весной 1947-го ко мне на работу пришел какой-то адвокат и говорит: «вы знаете Ярослава избу? он арестован». Я говорю: «нет, в первый раз слышу, а в чем дело?» Тапика арестовали по подозрению в махинациях при обмене денег во время денежной реформы. версия адвоката была такова, что Тапик обменял пять тысяч рублей как деньги, принадлежащие складу. поскольку это были якобы государственные деньги, то он обменивал их рубль на рубль. А позже выяснилось, что это были не государственные, а его—Тапика—деньги. Хотя сам Тапик утверждал, что эти пять тысяч рублей принадлежали не ему, а заместителю министра лесной промышленности, который и заставил Тапика обменять их как складские деньги. Я выслушал все это и говорю: «Я ничего не знаю, но одно я могу полностью гарантировать—никаких денег Тапика в этом обмене не участвовало. Я даю полную гарантию, что Тапик изба—это человек, у которого к моменту обмена не только пяти тысяч, но и пятидесяти рублей своих денег быть не могло. по своему безалаберному характеру он полученной зарплатой рассчитывался с долгами, которые у него образовывались в течение месяца. и через три дня после получения зарплаты у него опять ни копейки не оставалось. в течение месяца он мог жить только на деньги, перехваченные у кого-нибудь. ну, характер у него такой. поэтому совершенно исключается, что это были его деньги».

как только этот адвокат ушел, я немедленно позвонил каротамму и доложил ему, что среди моих знакомых оказался человек, который арестован. каротамм у меня спрашивает: «а вы что будете делать?» Я отвечаю: «ничего». А он как набросился на меня: «нет, я не об этом. вы располагаете информацией, что у нас, оказывается, имеется замминистра, который произвел такую денежную махинацию. как вы можете так формально относиться? Тем более, что вы являетесь депутатом верховного Совета!» Отругал меня Каротамм по первое число, а потом говорит: «идите немедленно к прокурору республики, передайте ему эту информацию, и пусть он немедленно вмешивается в вопрос этого замминистра. Это вопрос чистоты нашей администрации».

Я пошел к прокурору республики паасу и изложил ему это дело. паас немедленно дал указание все материалы передать в распоряжение прокуратуры. А мне сказал, чтобы я зашел на следующий день их просмотреть.

Мой отец тогда работал в отделе кадров прокуратуры. обычно я возвращался домой поздно вечером, когда все уже спали. но в тот раз он меня встретил: «Говорят, ты сегодня у пааса был? а ты знаешь, что произошло? Эти документы были немедленно переданы паасом в органы Госбезопасности». Мне стало все ясно. на следующий день я, конечно, в прокуратуру не пошел. по-видимому, узнал об этом и каротамм, потому что не бывало случая, чтобы он лично не проверял выполнение своего распоряжения. к этому вопросу он больше никогда не возвращался. А месяца через три меня вызвали в отдел кадров Цк партии, куда из органов Госбезопасности в отношении меня пришла куча документов.

–Каких? Неужели они таки заподозрили в Вас югославского шпиона?

–Еще интереснее. Читаю бумаги. Сопроводительная бумажка Госбезопасности гласит о том, что они получили документы, свидетельствующие об антисоветской деятельности первого секретаря Цк комсомола, то есть меня. просили обсудить и вынести решение. в порядке информации прислали копии протоколов допросов дознания по делу Ярослава избы. Я начинаю читать: получается, что в протоколах есть свидетельства о моих антисоветских настроениях.

—И в чем же эти антисоветские настроения заключались?

– в том, например, что в моей личной библиотеке хранятся антисоветские издания. в частности Библия. Действительно, Библия у меня была. но наличие и чтение антисоветской литературы не считалось противозаконным. Кроме того, у меня была книжка предшественников Солженицына, двух братьев—фамилию сходу не припомню, которые сбежали со строительства БалтийскоБеломорского канала в Финляндию из советских лагерей где-то в 1936-м году и развернули бешеную деятельность по всей Европе по разоблачению злодеяний коммунизма. В частности, приезжали с лекциями и в Югославию. И я там слушал их лекции. И их книжка у меня действительно была, только я ее никогда никому не давал читать.

Далее выясняется, что и сам Тапик был членом подпольной антисоветской организации «Белый медведь», которая борется против советской власти за выход Эстонии из состава СССР. Что я с симпатией относился к этой организации и посещал ее заседания. И далее все в таком духе.

Читая эти протоколы, я почувствовал какое-то несоответствие. Возьмем хотя бы «Белый медведь». Какому дураку придет в голову выбрать для антисоветской организации такое название! И вдруг я вспомнил, что еще в годы буржуазной Эстонии, когда я в первый раз встретился с Тапиком, вероятно, зимой 1938-1939-го года, я над его кроватью увидел на гвоздике скаутскую шапку. Тапик тогда сказал, что когда он учился в младших классах, то был «волчонком»—это нижняя ступень скаутской организации. И вот с того времени эту шапку сохранил, давно не имея ничего общего со скаутами. В другой раз мы гуляли с ним по Таллину, и на улице Мююривахе он показал мне башню, где когда-то размещалась штаб-квартира этих самых «волчат». Мы туда зашли, на самом верху имелся круглый зал, где стояла мебель, сделанная скаутами из березовых веток. Осмотрели всякие табуреточки из березы. Я понял, что в действительности это и было основой всех обвинений. Из этих «волчат» и родилась подпольная антисоветская организация. Я себе представляю, как это проходило: «Мы были скаутами». – «Записываем, был членом антисоветской организации». – «Нет, я скаутом был».—«А что, разве Вы считаете, что скаут—это просоветская организация?»—«Нет, она не просоветская». – «Вот так и запишем, что вы являлись членом антисоветской организации»...

Тогда на этом все и закончилось. На заседании комиссии ЦК я, конечно, требовал встречи с Ярославом Изба. Мне отвечают: «Мы не можем Вас свести с Изба, потому что он уже давно заслужил наказание за свою антисоветскую деятельность. Что мы Вам, из гроба его достанем?» Я сказал, что не только все, что касается меня—ерунда, но и те обвинения, которые предъявлены Ярославу Изба, тоже являются надуманными. Одним словом, помурыжи-ли меня с полгодика и закончили, признав эти обвинительные материалы клеветническими.

Примерно через год, в 1948 году, материалы, которые были в ЦК компартии Эстонии, появились в ЦК ВЛКСМ в Москве. Там этим делом занимались два дня и тоже пришли к выводу, что за этим ничего серьезного нет.

После этого, в 1949 году, меня избрали в состав ЦК Компартии Эстонии и ЦК ВЛКСМ и направили на учебу в ВПШ в Москву. Учеба начиналась с 1 сентября, а где-то в августе меня вызвали в ЦК ВКП (б) на заседание комиссии партийного контроля, которое проводил заместитель председателя этой комиссии Шкирятов, и в третий раз предъявили все те же обвинения.

основой возникновения этого дела на уровне Контрольно-партийной комиссии ВКП(б) была докладная записка тогдашнего союзного председателя Госбезопасности, бывшего руководителя СМЕРШа Абакумова, адресованная Маленкову. Я ее видел только один раз, это было в 1956 году. Насколько мне помнится, она была на одной странице, и там было написано, что органы Госбезопасности уже не первый год пытаются разоблачить врага, то есть меня, пролезшего в ряды партии и добившегося высокого поста, в действительности антисоветски настроенного и занимающегося организацией борьбы против советской власти. И резолюция Маленкова, которую я буквально не помню, но смысл был такой: не пора ли с этим делом кончать? В каком смысле кончать—оставалось решать Шкирятову, которому была переадресована эта докладная записка.

С сентября 1949 года до конца 1951 года шло следствие по моему делу. Раз в месяц меня вызывали, задавали очередные вопросы, я отвечал. потом говорили: «Теперь все это напишите». Шел домой, писал объяснения на 5-6 страницах. Отправлял. Месяца через два вызывали снова. Опять спрашивали. Например: почему я скрыл при приеме в партию, что обучался в белоэмигрантском учебном заведении в Белграде? Конечно, в анкете, которую я заполнял, я не писал, что это было белоэмигрантское учебное заведение. Писал—первая русско-сербская мужская гимназия в Белграде. Но красногвардейских гимназий в Югославии не было...

—И что, всего этого было достаточно для того, чтобы исключить Вас из партии и лишить звания Героя?

–Дело обрастало новыми «фактами» и обвинениями. Добавилось, например, что я выручил из тенет Госбезопасности своего дядю Георга Мери, что я якобы обратился с письмом в Госбезопасность с просьбой его освободить. понимаете, какое интересное дело: Молотов обращался неоднократно с просьбами освободить его жену– не освободили. Калинин просил, чтобы из лагерей освободили его жену—не освободили. А Мери написал записочку и немедленно дядьку вместе с семейством освободил... Это, между прочим, было серьезное обвинение: что я своими действиями помешал осуществлению советских законов.

Затем нашли дело Пузнера. Он был секретарем по школам таллинского горкома комсомола, а впоследствии «уличен» в связях с немцами во время оккупации и за это исключен из партии и уволен с работы. Это было представлено как мое сознательное засорение комсомольских кадров антисоветскими элементами. Ну, во-первых, не я принимал Пузнера на работу в горком комсомола. А во-вторых, пузнер был молодец, борец против фашизма, а не предавшаяся фашистам сволочь. И вот когда по этим обвинениям Пузнера исключили из партии и выгнали с работы, я встал во главе группы комсомольских работников, которые несколько месяцев дрались за его восстановление. Мы выясняли, что в действительности пузнер был молодец и ни в чем не виноват. А выгоняла пузнера как раз Госбезопасность.

Удивительно, но в том, что я—югославский шпион, меня не обвиняли. Мимоходом был разговор, но прямых обвинений в связях с югославами не было. помню, один из моих приездов в Москву в 1942 году был связан с выступлением на интернациональном митинге молодежи. выступающих было человек двадцать из многих стран мира. Там я познакомился с участником митинга велько влаховичем, представителем югославского комсомола и одним из секретарей киМа. он сражался в Нспании, был там ранен, прошел концлагеря во франции. из франции, минуя Югославию, попал в СССР. он потащил меня знакомиться с остальными югославами, которые находились в Москве. каждый раз, приезжая с фронта в Москву, я встречался с велько влаховичем. один раз он затянул меня в контору коминтерна, я даже познакомился с Димитровым. Я там бывал десятки раз. Мне старшие товарищи говорили: «как ты не боишься! Ты же голову свою на этом потеряешь!»

Два с половиной года шло следствие. последний допрос проводил новый следователь—Алехин, который предъявил мне обвинение в том, что я, будучи первым секретарем Цк комсомола Эстонии, создал подпольную молодежную антисоветскую организацию террористической направленности, в которой состояло более двухсот членов. он обвинил меня в том, что такого-то числа в таком-то месте я якобы проводил годовое собрание этой антисоветской организации, выступил там с программной речью, в которой говорилось о выводе Эстонии из состава Советского Союза и о создании двуединого эстонско-финского государства. в огромнейшем кабинете следователь Алехин сидел за письменным столом, а я рядом на стульчике. а у противоположной стены сидел специалист-психолог, который внимательно «читал» газету. Допрос продолжался около двух часов. И за все это время тот из-за газеты ни разу не выглянул и даже не перевернул страницу—так два часа и просидел, закрывшись. он изучал мою реакцию на эти бредни.

—У Вас есть предположения насчет того, чего именно они хотели?

– Госбезопасность интересовал не я. после дутого ленинградского дела органы начали подготовку нового. но нельзя же было одновременно с делом врачей-отра-вителей и большим антиеврейским шумом (евреев тогда объявили «беспачпортными бродягами») вести еще и эстонское дело! перебор получался. по-видимому, меня просто выбрали как возможного свидетеля обвинения по эстонскому делу. к этому меня нужно было подготовить. Сперва выгнать из партии, потом арестовать, затем ознакомить с методами следствия в Госбезопасности. То есть подготовить человека к тому, чтобы он давал любые показания против эстонских антисоветчиков. Это единственное объяснение.

–А чем закончилась история с Тапиком Изба?

– пока шло следствие, я неоднократно требовал встречи с ним. А так как мне все время в раздражении говорили, что это невозможно, у меня сложилось впечатление, что он расстрелян. и вдруг где-то в 1961-м году, когда я уже вернулся в Эстонию из Горно-Алтайска, заезжает ко мне один наш общий знакомый: ой, как мы все рады, что все эти недоразумения закончились! Да, между прочим, Тапик хочет с тобою встретиться, ты ничего против не имеешь? Я был огорошен этим абсолютно: а он что, жив? жив. Здесь? Да, в Таллине. Так, говорю, пожалуй, я с ним еще больше хочу встретиться, чем он со мной. но только я-то прекрасно понимаю, что не столько я из-за него сидел, сколько он из-за меня. но жена у меня этого понять не в состоянии, поэтому домой я его пригласить не могу, только на работу. появился. он рассказал, что после непрерывных допросов примерно в течение года он был отправлен в лагерь на колыму, а затем (я подсчитал, через 10-12 дней после моего исключения из партии, а это значит, что он там с 1947 года «загорал») его вызвали к начальству, вручили паспорт и сказали, что это проездной билет до Таллина. он не нашел в этом паспорте никакой отметки и обратился с вопросом: «А как я буду объяснять, где я провел это время?» ни справки, ни отметки—ничего! ответили ему так: если не хочешь ехать—можем тебя оставить здесь. Хотя я документы о том, что он был осужден на четыре года, видел. но он по каким-то причинам не хотел этого говорить.

«Исключить из партии по политическим мотивам»

КПК. Горный Алтай. Возвращение звезды

– Забавно, но пока шло разбирательство моего дела, я продолжал получать награды и поощрения. в 1948-м году меня наградили орденом Ленина за деятельность по восстановлению комсомола Эстонии. осенью 1949 года я получил приглашение на чествование 70-летия Сталина. Я, конечно, туда не поехал, потому что абсолютно не был заинтересован в том, чтобы где-то в анналах Госбезопасности появилась бы запись о том, как я проник на торжества по поводу юбилея Носифа виссарионовича Сталина явно с намерением его уничтожить... А в 1950-м году меня наградили орденом Трудового Красного Знамени в ознаменование десятилетия установления советской власти в Эстонии.

В декабре 1951-го года мое дело опять рассматривали на заседании Комиссии партийного контроля. Шки-рятов вызвал первого секретаря (тогда уже бывшего) ЦК Компартии Эстонии Каротамма и второго секретаря ЦК Лейцмана. Долго меня опрашивали—часа два с половиной. Шкирятов говорит: «Вот Вы не скрываете, что были не очень советски настроенным человеком в школьные годы. Н вдруг воспылали такой любовью к советскому строю. С какого времени у вас настроения изменились?» Я ему отвечаю, что это не совсем так. Я говорил о том, что в школьные годы у меня были большие сомнения, и я очень сильно колебался. С одной стороны, меня интересовал советский строй. С другой—было большое недоверие. Но я всегда искал возможности получить достоверную информацию о советской действительности. И впервые такая возможность у меня появилась в январе 1940 года, когда я встретился с советскими людьми. Я попал в военный госпиталь, а там была палата с советскими моряками. И я, когда об этом узнал, всю неделю с утра до вечера выспрашивал их о Советском Союзе. Даже в день операции!

Шкирятов перебивает: «Подождите, подождите, что Вы за ерунду тут несете! В начале 1940-го года какие советские моряки могли быть в Эстонии?» Я отвечаю, что в 1939-м году между СССР и буржуазной Эстонией был подписан договор о дружбе, сотрудничестве и взаимопомощи. В наименовании договора я ошибся, потому что договор был только о взаимопомощи. А я назвал еще дружбу и сотрудничество. Шкирятов выслушал, покраснел, вскочил, поворачивается к Каротамму и кричит: «Товарищ Каро-тамм, кого вы приняли в партию? Человека, который даже на заседании Комиссии партийного контроля продолжает антисоветскую пропаганду! Он пытается нам внушить, что советское правительство, наша партия была способна заключить договор о дружбе с такой фашистской кликой, как ваша буржуазная Эстония!» А я на третьем часу этой беседы уже, по-видимому, переутомился, поэтому и сказал довольно дерзко, что даже в советской школе сегодняшние учебники истории 10 класса пишут о заключении этого договора. Шкирятов свалился на стул, секунд десять просидел молча, а потом и говорит: «Хватит, хватит, нам все ясно! признавайтесь в своей антисоветской деятельности, пишите нам искреннее признание, и тогда мы примем окончательное решение. А теперь идите».

Каротамм, между прочим, получил на этом совещании строгий выговор за то, что меня в партию принимал с нарушением устава. Дело в том, что это нарушение устава действительно было, но допустил его не Каротамм, а орготдел ЦК ВКП(б).

—Как это?

–Меня приняла в партию партийная организация батальона еще до начала войны, весной 1941 года. А корпусная партийная комиссия утвердила это решение только после того, как я получил ранение в июле 1941-го года. в 1942-м году, когда я снова попал в эстонскую часть, то начал интересоваться своей партийностью. Решили восстановить тот прием весны 1941-го года. по новой, поскольку документов не сохранилось, взяли рекомендации у коммунистов. и вот когда я весной 1942-го года был вызван в Москву и впервые предстал перед Цк компартии Эстонии уже в качестве Героя Советского Союза, они поставили перед заведующим орготделом Цк задачу восстановить мою партийную принадлежность. инструктор Цк ходил в архивы искать документы. А потом в орготделе Цк вкп(б) сказали: бросьте заниматься ерундой. в исключительных обстоятельствах высшим партийным органам разрешается принимать в партию без кандидатского партийного стажа. поэтому они рекомендовали прекратить эти бессмысленные поиски документов, а просто решением Цк принять меня в партию. и Цк компартии Эстонии выполнил указание Цк вкп(б). а Шкирятов и зацепился, что, мол, я вообще незаконно в партию проник...

пришел я в общежитие, свалился на кровать и думаю: что делать? и вдруг часов в девять вечера кто-то энергично стучится в дверь. Заходит Юхан Смуул, с которым мы в определенной степени были приятели. Я никому об этих четырехлетних мыканьях, за исключением жены и отца, не рассказывал. и никто не знал о том, что я нахожусь под следствием. А тут я все выложил Смуулу. Тот выслушал и говорит: «послушай, тут есть только один разумный выход: пошли пить».

откровенно говоря, это было столь неожиданно, что я рассмеялся, и мы с ним пошли пить. Я никогда не увлекался этим делом и в тот раз тоже не злоупотребил. в двух-трех ресторанах мы с ним в общей сложности выпили две бутылки коньяку. причем на долю Смуула пришлось полторы бутылки, поэтому где-то во втором часу ночи из последнего кабака я его тащил. Еле дошли. Я уложил его спать, а сам в этом пьяном состоянии написал покаянное письмо.

Я написал, что глубоко раскаиваюсь, что встал на такой путь, который впоследствии мог быть расценен как попытка что-то скрыть. Что при вступлении в партию ясно не указал, что в Югославии учился в белоэмигрантском учебном заведении. Но я не считал, что что-то скрываю: поскольку коренного русского населения в Югославии не существует, то и так все было понятно. Кроме того, одновременно тиражом 30 тысяч экземпляров вышла брошюра, написанная с моих слов, в которой все это было описано. И я не являюсь сумасшедшим, чтобы в одном месте что-то скрывать, а потом об этом говорить в брошюре, выпущенной большим тиражом. И так по всем обвинениям. Ответа на свое покаянное письмо я не получил.

—В ответ на него Вас исключили из партии?

–В 1951 году. Дело было так. Я досрочно сдал сессию в ВПШ и скорее уехал домой в Таллин. Уезжал через Ленинград: боялся, что меня арестуют. почти сразу приходит срочный вызов в Москву. Приехал. Явился в ЦК, где мне зачитали решение—исключить из партии по политическим мотивам. Когда уходил, то думал, что сразу арестуют. Нет, не арестовали. Дошел до общежития. Сообщил там, что исключен. Через час-два заходит ко мне в комнату декан и предлагает написать письмо Сталину. А передать это письмо Сталину соглашалась жена Андрея Жданова, которая работала заведующей библиотекой в ВПШ. Она иногда встречалась со Сталиным и гарантировала передать мое письмо прямо в руки.

Я подумал: «Мамочка моя, сейчас еще остается какой-то маленький шанс остаться в живых. А если я вмешаю в это дело Сталина, то тогда мне точно гарантирован конец, потому что это будет оценено так, что я натравливаю Сталина на органы Госбезопасности. Таких уничтожают немедленно». Говорю: «Нет, я Сталину писать не буду, потому что никаким уставом не предусмотрено вмешательство генерального секретаря в деятельность Комиссии партийного контроля. Решение Комиссии партийного контроля может быть опротестовано только на уровне съезда компартии. И я обещаю, что сколько съездов еще будет, столько раз я буду это опротестовывать».

когда уезжал из Москвы, то ждал, что меня арестуют где-то на железной дороге, поэтому даже конспирировался, когда покупал билет. приехал в Таллин. Тут начался цирк с моей работой. не брали даже плотником на судоверфь. а когда пошли ночные обыски и стало ясно, что набирают материал для ареста, собрал своих и мы уехали в Горно-алтайск.

Месяца через три после того, как я добрался до Горно-алтайска, меня вызвали в областное управление Госбезопасности, где вручили решение президиума верховного Совета СССР о лишении меня звания Героя Советского Союза, а также всех орденов и медалей в связи с исключением из партии по политическим мотивам. Я собрал все награды, принес и сдал.

–А в каком году все вернули?

– в 1956-м. Через несколько месяцев состоялся 19-й съезд партии, в адрес которого я написал апелляцию. получил ответ в одну строчку: ознакомились с вопросом, оснований для пересмотра решения не нашли. Дошло время до 20-го съезда. Я снова составил апелляцию и отправил в адрес съезда. Шел уже 1955-й год. Через пару недель меня вызвали в горком партии, где сообщили, что мое дело будет рассматриваться снова.

на 20-й съезд поступило много апелляций, поэтому съезд принял специальное решение—рассматривать эти вопросы в местных партийных органах. Мой вопрос рассматривался в алтайском крайкоме партии. приехал инспектор из кпк. начали разбираться. Меня спрашивают: «вас что, пытали, что вы это признательное заявление написали?» отвечаю: «нет, не пытали. но вы сначала почитайте, что там написано».

он начал читать: понятно, понятно. и говорит: «Знаете, я не хочу показывать вам этих материалов, потому что у вас может очень измениться отношение к человечеству. вот только одно свидетельское показание покажу, потому что написано оно работником органов внутренних дел, что особенно удивительно. Чтобы Вы, когда встретитесь с этим человеком, смогли пожать ему руку не только от своего имени, но и от имени партии». А это был начальник политотдела батальона связи, в котором я служил... «Никакого нового дознания вести не нужно, потому что все основные обвинения, которые вам были предъявлены, опровергаются самими этими же материалами».

Секретарем обкома тогда был Пысин, впоследствии он стал министром сельского хозяйства. Вот встает он на бюро обкома и говорит: есть такое предложение—восстановить Мери в рядах партии и объявить выговор. Подымает руку второй секретарь, Георгиев: «Почему восстановить—понятно. Это аргументировано. А выговор-то за что?» Пысин ему отвечает: инспектор указывал, что остаются некоторые вопросы, по которым материалов нет—например, непонятно, чем занимался отец Мери в 20-е годы? Спрашивают, что об этом думаю я. Я отвечаю: «Знаете, я апеллировал к 19-му съезду партии, и к 20-му съезду. Ни в той, ни в другой апелляции нет ни слова просьбы о восстановлении. И там, и там я требовал восстановить истину. А вот после этого партия будет решать—восстанавливать меня или не восстанавливать». Пысин говорит: делать нечего, значит будем продолжать следствие. Я подумал: ну, теперь затянется еще лет на пять. Потому что в Югославии архивы поднимать—Бог ты мой... Месяца через два вызывают снова. В Югославии живых свидетелей нашли! Пысин подходит ко мне, жмет руку и говорит: «Ну, Арнольд Константинович, самое лучшее, что мы и Вы можем сделать, это забыть об этом раз и навсегда, как будто бы этого и не было»...