Текст книги "Арнольд Мери. Последний эстонский герой "

Автор книги: Галина Сапожникова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 8 страниц)

В этом деле было вообще очень много вранья и фантастики. Указ о моем награждении был опубликован 15 августа 1941 года. Постоянной связи между Таллином и Москвой не было. А в газетах нужно было что-то написать —за что же это звание было присвоено? Газетчиков вызвали в ЦК и приказали: чтобы завтра же эта информация в газетах была! «откуда мы ее возьмем?»—возмутились они? «А это не наше дело», – ответили им. на следующий день представители газет собрались и позаботились только о том, чтобы во всех газетах была одна и та же версия. они исходили из того, что раз это был батальон связи, то я будто бы героически доставил с фронта какую-то срочную депешу в штаб корпуса...

—Как же было на самом деле?

–Слушайте.

в первый момент я даже мысли не допускал, что там немцы. подползаю к месту, где идет стрельба, и слышу страшные вопли. представляю себе, что штыками расправляются с ранеными, потому что это невероятные, мучительные вопли. потом слышу немецкую речь. немецкий язык я немножко знал, потому что на нем переговаривались родители, когда хотели, чтобы я ничего не понял (а это самый лучший способ выучить язык, так что по-немецки я понимал сносно). Убеждаюсь в том, что это немецкий десант. первая мысль: надо как можно быстрее добежать до штаба корпуса, потому что у штаба никаких окопов нет, бери их, так сказать, тепленькими, в земляночках.

Бросился назад. Добежал до радиомашин, потому что я-то за них отвечаю, и надо вывести их из-под удара немцев. никого нет, моторы прострелены. Бегу дальше в штаб, чтобы предупредить, что немцы идут. по дороге соображаю: «А что, они сами не сообразят, что немцы идут, если стрельба кругом и пули свистят? нет, не это моя задача. не штаб оповестить мне нужно, а немцев задержать. Для того чтобы дать время штабу или оборону организовать, или эвакуироваться».

вижу, что у леса мечется большое количество наших ребят. осмотрелся: вот на этой поляночке как раз и можно задержать наступающих немцев. начал останавливать своих: все, кто тут мечутся, будут трупами, так что единственная возможность спастись—это немедленно начать отражать немецкое наступление. кричу им, что тут ничего серьезного быть не может, потому что это какой-то немецкий воздушный десант, который пытается посеять панику, и если мы сумеем их остановить, то все это будет ликвидировано немедленно. Между штабом корпуса и наступающими немцами практически нет ничего, ни одной серьезной части—следовательно, минут через двадцать штаб корпуса будет уничтожен полностью... Человек тридцать я сколотил и начал организовывать оборону. Заняли позицию. Себе выбрал место под большой елью. никаких окопов не было, только противовоздушная щель, как раз посреди этой полянки—в нее я сунул сержанта Теппамеэса: мол, когда немцы выйдут, мы будем отражать их наступление, а вы будете обстреливать их с фланга. и больше ничего мы не делали—только отстреливались и все. Среди тех, кого мне удалось поймать, примерно треть были мои товарищи по службе в Эстонском корпусе, а две трети было новое пополнение, которое мы получили только в начале июня—18-летние юнцы. они винтовок еще не видели и ни разу даже не стреляли.

Только я ребят расставил, показал, как маскироваться, появляется начальник политотдела корпуса полковой комиссар пенза. Я у него иногда бывал, так что он меня лично знал, и я его тоже. кричит: «переходи в мое распоряжение! Я иду в разведку, всех твоих ребят—в мою группу!» Я отвечаю: «нельзя, немцы наступают, минут через пять-десять будут здесь. ни на шаг мы отсюда не уйдем!» он на меня: «Разговоры! Это приказ старшего командира!» переругались мы с ним, он вытащил пистолет—мол, за невыполнение приказа в боевой обстановке расстрел на месте. Я говорю: «Стрелять вы не будете, тут тридцать человек слышат наш разговор. Если вы меня пристрелите, трибунал расстреляет и вас»

потом, через много лет, я узнал, что небольшое заградительное отделение, которое было выброшено из штаба корпуса, чтобы прекратить панику и бегство, этого пензу поймало в машине, в которой он удирал вместе со всеми остальными. официального разбирательства не было, он был отстранен от должности, затем его перевели в резерв, а летом 42-го года он погиб в огне пожара.

Только я отправил этого пензу, появились немцы. вышли на поляночку, автоматы на пузе, вправо-влево стреляют. Мы прицельным огнем скосили тех, которые вышли первыми, отбились. И тут у нас такое веселое дело пошло: через каждые 15-20 минут новая попытка пройти – и мы опять перебиваем тех, кто выходит на эту полянку.

примерно минут через сорок мы оказались под минометным огнем. Для меня это было большой неожиданностью, потому что по моим представлениям того времени воздушный десант никак не мог иметь с собой минометы. Это было совершенно ложное представление, и в тот момент на какое-то время я растерялся: «Значит, это не воздушный десант, а регулярная часть, и, следовательно, попытка нашими ничтожными силами в тридцать человек остановить это наступление—пустое занятие, потому что наши силы абсолютно несравнимы». Как только нас начали обстреливать из минометов, одним из первых разрывов я был ранен в руку, и ранение изменило психологический настрой. Моя задача—задержать здесь немцев и больше меня абсолютно ничего не интересовало, все остальное стало безразлично.

Потом меня ранило в ногу двумя осколками: один раздробил коленный сустав, другой застрял повыше, в мягких тканях. Надо было перевязать раны. Я в очередной раз полез за патронами, нашел одного парня из нашего батальона, Кульмана, и спросил: «Нет ли у тебя перевязочного пакета?» Он сказал: «Есть, сейчас дам». Начал из кармана вытаскивать перевязочный пакет, а тут рядом с нами разорвалась очередная мина: меня ударило в грудь осколком, а его—в ногу. Он говорит: «Все, теперь мне пакет самому понадобится».

У нас уже было довольно много раненых. Наш огонь ослаб, я подумал, что теперь уже все – немцы пройдут. О том, успел ли эвакуироваться штаб корпуса, я не имел никакого представления. Но тут подошел с тыла старший политрук радиороты Клименко с двумя бойцами и говорит: «Ага, это вы, значит, тут держитесь? Молодцы, держитесь! ну, за этот сектор я могу быть спокоен, пойду дальше смотреть, есть ли еще где какие-нибудь обороняющиеся». он был ранен двумя пулями, все плечо залито кровью.

вы этого, ради Бога, только не пишите—это я для вашего сведения говорю... Я посмотрел, что дело идет к концу и еще раз подсчитал: в нагане шесть патронов. Значит, пять патронов я могу потратить на немцев, когда они буду подходить ко мне, ну, а шестой патрон—на себя. Дело не в героизме, абсолютно! просто я прекрасно помнил, как кричали те, с которыми немцы расправлялись штыками. поэтому считал, что в данной ситуации самая легкая смерть будет от своей собственной пули.

и когда я ждал следующей атаки, сзади вдруг появился батальон курсантов... немцы не стали принимать бой, разбежались.

потом была очень тяжелая эвакуация, когда я был больше в бессознательном, чем в сознательном состоянии.

помню, как девчонка—секретарша—выскочила из землянки корпусной прокуратуры, разорвала свою простыню на бинты и перевязывала мне руку и ногу. и она, бедняжка, так надо мной рыдала, что я не осмелился сказать, что у меня ранение еще и в грудь. Я это ранение считал смертельным, потому что у меня желудок очень сильно заболел, ну я и подумал, что, по-видимому, осколок проник туда, а я только что пообедал, так что... Так что об этом я даже не сказал, чтобы меньше слез было. Пока она меня обматывала простыней, потерял сознание.

очнулся в санитарном автобусе. Куда-то ехали, потом снова терял сознание, опять ехали. пришел в себя в полевом госпитале на станции Морино.

Утречком меня положили на операционный стол: обработали рану на руке, раны на ноге. Там-то я сказал, что еще в груди рана. подошел врач, щупом полез туда, говорит: «нет, это слишком глубоко уходит, это уже будут делать в стационарных условиях».

И в этот момент заскочил красноармеец: «Приказ штаба—немедленно эвакуировать раненых на железнодорожную станцию, там стоят составы, ждут их! Срочно уходить, потому что немцы уже входят!»

Эвакуировали нас трое суток. За это время мы проехали всего примерно тридцать километров, потому что шло пять составов: два с ранеными, три—с заводским оборудованием откуда-то из Пскова. немцы, по-видимому, обязательно хотели завладеть этими составами, поэтому нас они не бомбили. Они разбивали железную дорогу впереди, а потом строчили из пулеметов по составу.

Вечером начинался ремонт путей, к утру железнодорожное полотно восстанавливали, полчаса ехали по направлению к Старой Руссе. Вставало солнце—и прилетала очередная немецкая команда, которая опять разбивала железную дорогу, и снова все повторялось.

Один раз проснулись от пулеметной очереди, потому что между колесами именно нашего вагона было устроено пулеметное гнездо, и пулеметчики отбивались от наступавших немцев.

Одним словом, когда мы только начинали этот свой трехсуточный переезд, вагон был полностью набит ранеными: лежали на полу и на полатях с левой и правой стороны. К концу третьих суток, когда добрались до Старой Руссы, нас в этом вагоне оставалось четыре человека. Убитых не было, но у раненых не выдерживали нервы. Люди уходили, уползали из вагона. Там страшный случай был... Майор лежал в нашем вагоне, у него были перебиты кости обеих ног. И вот на второй день он не выдержал: на руках дополз до дверей и выкатился, выпал наружу. И уполз в кусты—умирать...

Эти трое суток мы продвигались между двумя линиями фронта. Наши уже ушли, немцы наступали, в любую секунду мы могли оказаться в лапах врага. Естественно, они бы с нами расправились штыками, тратить на нас пули вряд ли бы стали. Свое оружие, когда попали в госпиталь, мы сдали, так что были безоружны.

В первый день в наш вагон забрался красноармеец. У него была самозарядная 10-патронная винтовка. он говорит: «Я отстал от своей части, поди с вами доберусь быстрее» влез к нам в вагон, притулился там и заснул. Я был почти что неподвижен: на то, чтобы доползти до дверей по естественной надобности и вернуться назад, у меня уходило 27 минут—я по своим часам проверял. поэтому сказал одному легко раненному солдату: «Ты забери у него винтовку и дай мне». ну, тот и забрал. паренек просыпается и говорит: «Мы всю ночь никуда не ехали. нет, с вами не доберешься, я уж лучше пешком. Где моя винтовка?» Я отвечаю: «У меня, но не подходи, нам она нужнее».

немцы в любую секунду могли быть у нас. и если бы они появились, я бы, конечно, открыл огонь, даже не потому, чтобы нанести урон им, а потому, что если я открою огонь по немцу—то он меня застрелит из автомата. а это лучше, чем быть заколотым штыком....

—Есть один вопрос—серьезный и неприятный. Это правда, что половина эстонского корпуса разбежалась и перешла на сторону немцев? Насколько этот слух обоснован?

– вранье. Сейчас некоторые говорят, что 22-й эстонский корпус был упразднен из-за массового перехода солдат на сторону врага.

когда с эстонской территории вывели армию, стало ясно, что Эстония отдавалась под немецкую оккупацию. Это вызвало у людей определенную реакцию, а немцы засыпали нас листовками о том, что эстонцы, добровольно сдавшиеся в плен, будут отправлены по домам. и это действительно соблюдалось. Так что было из чего выбирать: если человек сдастся добровольно, то для него война заканчивается и продолжается мирная жизнь, а если он не заявит о своей добровольной сдаче в плен, то отправится на голодную смерть в лагерь военнопленных.

—Почему они бежали домой, я могу себе представить. Но что их заставляло переходить на сторону немцев? Это были убеждения или все-таки воля господина Случая?

–Убеждения, конечно убеждения. Сейчас поясню. На территории Эстонии в 1940-м году шла острейшая классовая борьба. Ведь ещё до начала войны профашистские антисоветские элементы начали жесточайшие террористические действия против сторонников советской власти. Это были неорганизованные группы, никакой статистики не существовало, и ученым, которые занимались этой проблемой, было очень трудно подсчитать количество жертв этой борьбы. Они утверждают, что летом и ранней осенью 1941-го года на территории Эстонии было уничтожено от 30 до 50 тысяч сторонников советской власти... И это похоже на правду.

Нас прибыло на фронт примерно восемь тысяч человек. Бои начались 6 июля 1941-го года. Я считаю весьма вероятным, что примерно треть состава корпуса сдалась в плен к немцам. А остальные бились яростно. Последних эстонцев выводили из состава корпуса ровно через три месяца, 6 октября 1941 года. В живых осталось 620 человек. Их отправили в распоряжение военкоматов для того, чтобы обеспечить несколько месяцев отдыха. И позже вместе с теми, кто вышел из госпиталей, они стали фундаментом для создания 8-го Эстонского стрелкового корпуса.

«Я был воспитан на тургеневском отношении к женщине»

Мобилизация. Новый эстонский корпус. Катя

– Меня часто спрашивали, как мне удалось сохранить такие теплые отношения с женой после 65 лет брака, поскольку это большая редкость. неужели правда редкость?

–Правда... А как вы встретились?

– первая встреча с моей будущей женой состоялась на Урале, в Чебаркуле. по-моему, в конце марта или начале апреля 1942-го года.

Я в тот момент находился в военно-инженерном училище в Мензелинске, это на границе между Татарией и Башкирией. Узнав, что курс подготовки вместо обещанных трех месяцев будет продлен до полугода, а может, и еще больше, я написал рапорт с просьбой направить меня из военного училища в формируемый новый эстонский корпус. Я считал, что за год война закончится, а я тут буду, так сказать, учиться. куда, к черту, это годится?! воевать надо!

и так ранней весной 1942-го года я оказался в 249-й дивизии, которая только-только формировалась, причем в чрезвычайно тяжелых условиях. Это один из трагических моментов, который сейчас используется для того, чтобы показать, как Россия «уничтожала» эстонский народ... но тогда я все обстоятельства подробно выяснял, и на очень высоком уровне, поэтому высказываю не предположения, а то, что я считаю действительно абсолютным фактом.

Мобилизация, которая была объявлена в 1941-м году в Советском Союзе, не распространялась на прибалтику, Западную Украину, Западную Белоруссию и Молдавию.

но в Эстонии мобилизацию объявил местный военный Совет. Причем независимо от возраста—во всяком случае и сорокалетние мужчины тоже были мобилизованы. Эта мобилизация проводилась уже тогда, когда Эстония была отрезана от России немецкими войсками, которые вышли на побережье Финского залива около Кунды и Рак-вере. Мобилизованные отправлялись на теплоходах в Ленинград. Конечно, были большие потери, потому что оба берега Финского залива—и северный, и южный—были уже в руках немцев. Бомбили очень сильно.

Когда мобилизованные прибыли в Ленинград, то военные власти от них отказались, потому что общесоюзное постановление насчет мобилизации на них не распространялось, и поэтому в глазах военного начальства они были, так сказать, незаконно мобилизованы республиканскими властями. Поэтому их всех направили на военные работы: на лесозаготовки, торфоразработки, в Архангельскую область, Западную Сибирь и так далее.

Положение было страшное. Даже мы в 1942-м году, когда формировали эстонский корпус, по утрам питались вареным овсом. Если армии есть было нечего, то можно себе представить, в каком положении были те, кого отправили на лесо– и торфоразработки... Говорить, что это был геноцид—ерунда и глупость. Вернее, не ерунда и не глупость, а самая натуральная подлость. Но люди гибли, в тех условиях вряд ли могло быть по-другому.

Когда осенью 1941-го года Николай Каротамм предпринимал действительно героические усилия по созданию нового эстонского корпуса, одной из причин было именно желание спасти от неминуемой гибели мобилизованных из Эстонии в 1941-м году. Вряд ли бы они дожили до следующей весны. И руководство эстонского правительства и компартии добилось решения о создании нового корпуса Красной Армии из эстонцев.

Создание этого корпуса началось с 7-й дивизии, которая формировалась неподалеку от Свердловска, нынешнего Екатеринбурга. Я попал туда только весной 1942-го года, когда она была уже укомплектована. Пробыл там неделю. В «семерку» попал в основном советский актив, эвакуированный вглубь территории Советского Союза, и остатки первого эстонского корпуса (бывшей эстонской армии), который воевал в июне, июле, августе и сентябре у пскова и новгорода.

потом меня направили в другую дивизию, 249-ю, которая создавалась под Челябинском. Эту дивизию комплектовали за счет мобилизованных в Эстонии, прошедших лесоразработки. Я не скажу обо всех, но значительная часть контингента, который туда прибывал, были полутрупы, если можно так сказать. обессиленные и изголодавшиеся больные люди. Болезни начались еще на лесоразработках и в пути: дизентерия, сыпной тиф, пеллагра (это острая болезнь авитаминоза, когда систематические переутомление и голод доходят до такой степени, что пищевой тракт человека начинает переваривать сам себя). по-моему, в апреле-мае 1942-го года смертность в сутки достигала десятков человек...

в 249-й дивизии меня назначили комсоргом одного из полков, а потом помощником начальника политотдела по работе с комсомольцами и молодежью.

Я начал обходить части. пошел знакомиться с комсомольской организацией медсанбата. а там как раз проводилось отчетно-выборное собрание. Я сидел рядом с секретарем (по-моему, фамилия его была Шнейдер), который делал доклад, и заметил, что одна из наших комсомолок спит. Шепчу Шнейдеру: «послушай, неудобно все же: на комсомольском собрании—и спать!» он отвечает: «Это врач сыпнотифозного барака. Там в бараке лежит 200 человек, а она единственный доктор, поэтому изматывается до предела». Я говорю: «Тогда понятно. Если дело такое, ей сон нужнее, чем все эти собрания, пусть хоть на собрании выспится».

позже мне рассказали, что всего три месяца назад эта девушка окончила ускоренный курс в омском медицинском институте, причем училась она на педиатрическом факультете. как только закончила учебу, ее, конечно, сразу записали в армию и отправили к нам.

Недельки через две прихожу в медсанбат снова, разговариваю с этим секретарем: «как у вас дела, что и как?» ну, и как-то мне пришла на память эта девушка, я и спрашиваю: «А как эта ваша, которая спала?» А он отвечает: «она уже сама в сыпном тифе». Чего, собственно говоря, и следовало ожидать. но оказалось, что Уральским военным округом был создан специальный сыпнотифозный госпиталь, где-то в десяти километрах от расположения нашей дивизии. Так что всех наших перевели туда и ее тоже.

вечером в политотделе мы, как обычно, обсуждали наиболее острые вопросы и намечали, что делать завтра. Я затеял большой скандал: «Что за безобразие! оказывается, у нас создан специальный сыпнотифозный госпиталь, о котором в нашем политотделе никто ничего не знает. Что в этом госпитале происходит, какие там условия?» начальник политотдела Альгус Раадик, подводя итоги, сказал: «Действительно, никто ничего не знает. вот, давай, завтра с утра бери верховую лошадь из ветеринарного отдела, отправляйся туда и проверяй, что и как».

Я взял лошадь и поехал. проверил, договорился о том, что дивизия должна делать для этого госпиталя, а что – госпиталь для нашей дивизии. потом обошел палаты и наткнулся на ту девушку. она уже поправилась. Была обрита, но волосы начали отрастать—голова была повязана марлей, сквозь марлю волосы торчали. вот так и состоялось наше первое свидание с катей...

—Вот что: прямо с первого взгляда влюбились?

– Шел 1942-й год, но мы еще дышали воздухом 1941-го. Я, со звездочкой Героя, вдруг убедился, что недоступных для меня женщин не существует. а я воспитывался в русской гимназии, на тургеневском отношении к женщине. И в молодости, еще в гимназические годы, давал себе слово, что поцелую только ту женщину, на которой впоследствии женюсь. и вот я попадаю не в особенно приятное положение, потому что из-за «звездочки» (я прекрасно это понимал!) все девушки теперь вдруг стали готовы на любые авансы... Поэтому я сказал себе: «Не будь дураком, найди скромную, тихую, симпатичную и женись, как можно быстрее, а то превратишься в проститутку в брюках». А катя была нормальным человеком. никуда не лезла и ко мне не лезла.

Ухаживал за ней все лето. осенью нас отправили на фронт. а перед этим мы с нею поругались. Добрались под Москву, где из двух наших дивизий сформировали 8-й Эстонский стрелковый корпус. наша дивизия располагалась в коломне, там же находилось и управление корпуса. и вот, когда приехали в коломну и с катей помирились, я сказал: «Чтобы больше не ругаться, пошли регистрироваться». и зарегистрировались.

примерно через неделю должны были выступать на фронт. А что такое фронт, я уже немножко знал. и хотя я с величайшим уважением отношусь к женщинам-фрон-товичкам, никак не хотел, чтобы моя жена оказалась на фронте. Тем более, что здоровье у нее было слабенькое и она мало приспособлена к фронтовой обстановке. поэтому я пошел к комиссару 249-й дивизии и откровенно сказал: «помогите избавить ее от фронта». Тот посидел, подумал и говорит: «Единственное, что может избавить от фронта—беременность. Давай вызовем дивизионного главврача». вызвал и спрашивает: «как насчет справки о беременности?» Тот отвечает: «А кто потом будет разбираться? никто не будет!»

Состряпали справку о беременности, и я отправил катю к своим родителям. они были эвакуированы в Ленинград последним самолетом, в последний день перед тем, как Таллин был занят немецкими войсками. потом попали ко мне в госпиталь, я проводил родителей до омска, а из омска их эвакуировали в киргизию на берега озера иссык-куль. вот я катю туда и отправил.

в первом письме, которое я получил от нее будучи уже на фронте, было известие о том, что воображаемая беременность оказалась правдой... Так что старшая дочь ольга у меня родилась в киргизии, а вторая—наташа—уже в Таллине, в 1945-м году.

Жена прожила у моих родителей до весны 1944-го года, когда уже было ясно, что приближается освобождение Эстонии, поэтому эвакуированных начали собирать поближе к границам. ну, и моих тоже выписали из Киргизии в Ленинград. Так что весной 1944-го, приезжая с наровы на побывку, я снова встретился с женой. А потом ее назначили врачом в Ленинградскую область, в те районы, в которых размещались эвакуированные эстонцы. Мы готовились к боям за освобождение Эстонии, штаб нашего корпуса располагался километрах в пяти от той деревни, где работала катя. Между нами было слабо проходимое болото. И я к ней через это болото бегал.

Зимой 1944-1945-го года, освобождая Эстонию, мы дошли до Сааремаа, где осталась одна дивизия, а штаб корпуса и вторую дивизию перебросили на материковую часть.

Я сразу же попросил, чтобы мне дали сутки для того, чтобы привезти в Таллин жену, которая оставалась в Ленинградской области. Где-то в ноябре или в декабре 1944-го я привез Катю на грузовике в Таллин.

Она поступила работать врачом в детскую больницу. И пока мы в конце зимы и весной 1945-го года воевали в Латвии, в Курляндии, дважды переболела дифтеритом. Той зимой в Таллине разразилась эпидемия. А дифтерит вообще-то болезнь детская, у взрослых вероятность смертельного исхода многократно превышает вероятность смертельного исхода у детей. А она «ухитрилась» переболеть дифтеритом два раза! После немецкой оккупации никаких особых приспособлений в больнице не было, материальная база была плохой. А когда ребенок начинал задыхаться от дифтеритных пленок, то последнее средство для его спасения—это пропихнуть резиновую трубочку в горло и высосать пленки, чтобы освободить дыхание. Ну, вот она и «высвобождала». Сердце, естественно, сорвала, так что она у меня сердечница еще с 1945-ого года.

С болезнями она, конечно, намучилась. Позже, когда мы жили в Горно-Алтайске, иногда бродили по тайге и горам. один раз собрались небольшой компанией и пошли на Тиретское озеро, Катю взяли с собой. К этому времени у нее развилось воспаление печени, но это мы у нее вылечили в том походе медом и хариусами. а потом она где-то подцепила клещевой энцефалит. причем особо тяжелый, какой-то непонятный—даже из Москвы, из Медицинской академии приезжала большая бригада разбираться, откуда появился такой энцефалит. полгода частично была парализована. выздоровела, но осталось хроническое воспаление покровов головного мозга. Так что только держись...

одним словом, когда мы попали в руки к теперешнему семейному врачу, которой я прочитал вводную лекцию насчет болезней, пережитых моей женой, она воскликнула: «послушайте, ведь это человек выдающегося здоровья! переболеть всем этим и дожить до девяноста лет—да это просто чудо!»

во всех передрягах моей жизни жена была мне поддержкой. Хотя мне и не раз приходилось ее утешать и успокаивать, потому что нервная система у меня покрепче будет...

«Немцы отступали, но это не исключало боев»

Освобождение Таллина. Захоронение на Тынисмяги. Победа!

—Меня очень интересует день 22 сентября 1944 года. Были ли все-таки в Таллине бои? И кого похоронили на Тынисмяги?

–У людей, не участвовавших в воине, существует свое, не совсем точное, представление о соотношении отступления и наступления. немцы отступали, но это абсолютно не исключало боёв, причем весьма серьёзных.

Части советской армии в начале осени 1944-го года весьма успешно развивали наступление в Литве и восточной пруссии и начали выходить к берегам Балтийского моря. поэтому все немецкие части, находившиеся на фронте на территории Северной Литвы, Латвии и Эстонии (территоря РСфСР была уже освобождена), оставались в окружении, в «мешке».

Мы наступали днем и ночью, заходили глубоко в тыл к немцам, которые собирали силы для того, чтобы замедлить наше продвижение вперед. например, на третий день нашего наступления был тяжелейший бой неподалеку от Йыгева, в Торбу, он продолжался примерно два с половиной часа. немецкие части за это время были уничтожены.

Территорию Эстонии освобождали две армии—8-я и 10-я. Эстонский корпус был в составе 8-й, которая шла от Тарту. Будучи на правом фланге этой армии, наш корпус как раз и попадал на пересечение путей отхода немцев с Синих гор, отступавших под ударами 10-й армии. Через эти Синие горы части Красной Армии пытались пробиться больше полугода. Значительная часть тех немецких частей, которые держали оборону на Синимяэ, в том числе и 20-я дивизия СС, погибла именно под нашими ударами.

Когда наш корпус вышел на берег моря, в Виртсу, перед наступлением на острова, я подсчитал, вооружившись картой и справочниками, скорость продвижения нашего корпуса по территории Эстонии. Получилось, что мы пешим ходом в среднем наступали со скоростью 53 км в сутки! Сплошь и рядом картина была такая: идешь, в канаве лежат два-три бойца. Думаешь: раненые, подобрать нужно! Подходишь, тормошишь—уснувшие... Просто выбились из сил до предела.

Может быть, я ошибаюсь, но у меня было такое впечатление, что совершенно не предполагалось участие Эстонского корпуса в освобождении Таллина. Вместе со всей 8-й армией мы должны были километров за сто до Таллина свернуть налево и уходить к Хаапсалу и Пярну.

Но когда мы были в районе Пайде, к нам приехал секретарь эстонской компартии николай Каротамм, который вообще часто бывал у нас. И у меня такое подозрение, что это именно он сыграл решающую роль в том, что наш корпус принял участие в освобождении Таллина. Будто бы он предвидел, что может быть через 50 лет, и знал, что Таллин должны освобождать именно сами эстонцы. наш правый фланг 8-й армии начал все больше и больше отклоняться с западного направления на северное. Пошли разговоры о том, что Каротамм настаивает, чтобы корпус направил часть своих сил на освобождение Таллина.

накануне освобождения, под вечер, очень срочно создали то, что называется десантом. В районе Амбла сформировали группу, перед которой поставили задачу – за одну ночь пройти оставшиеся километры, чтобы утром быть в Таллине. Задача была такая—не ввязываться, по возможности, в бои, а стремиться как можно быстрее выйти в город.

Вообще ожидалось, что немцы будут Таллин взры-вать—так, как они сделали это с Нарвой. Этим и объяснялось стремление как можно быстрее и как можно незаметнее выскочить в Таллин, чтобы это было бы для немцев неожиданностью. и это нам удалось!

командир полка Муллас отдал приказ: «пилотки повернуть звездочками назад, обращаться к офицерам «господин», а не «товарищ», замаскироваться под немцев». вот так мы и шли, зная, что мы уже в тылу. впереди—разведка, слева и справа—разведка, а по проселочной дороге —колонна полка. подскакивает солдат и по-эстонски докладывает: «Господин полковник, там немцы! Хутор метрах в ста от дороги, большой хутор». Муллас спрашивает: «Что делают?». «пьянствуют, песни орут». «очень хорошо, не тревожьте». полк проходит мимо – немцы остаются там.

невероятно, но факт: неподалеку от Тапа на одном перекрестке нашу колонну направлял немецкий регулировщик.

—Как так?

–А так. в темноте-то ведь все кошки серы. когда ночью колонна, пробиваясь от Амбла к Таллину, переправлялась через реку, по нам был открыт огонь. командир первого танка, который по грудь высунулся из люка, был убит. Это вызвало небольшую остановку, потом была проведена атака с огневым налетом. проскочили.

когда мы вошли в Таллин, в порту еще продолжалась погрузка немецких воинских частей. потом наши танки обстреливали отходящие корабли—ну а те отвечали огнем своей артиллерии. в самом городе немцев уже не было, но они еще были на западных окраинах, где была слышна стрельба.

ночью накануне освобождения Таллина наш десант наступал по Тартускому шоссе, а в это же время аналогично и с аналогичным составом (пехота на грузовиках и танки) такой же отряд 10-й армии был направлен по нарвскому. по совершенно понятным причинам (мы же были эстонцы!) сопротивление нашему отряду было оказано только в одном месте—при переправе через реку пирита. а вот отряду 10-й армии досталось по-настоящему.

У него были стычки где-то в районе Куусалу, в районе Ма-арду, на подходе к кадриоргу. поскольку были стычки, то были и жертвы. времени хоронить не оставалось. поэтому трупы складывали на специальный грузовик и везли с собой. Я слышал тогда, что это были погибшие по дороге: их не успели похоронить.

когда достигли Таллина, возник вопрос: что делать с этими трупами? поскольку в городе не было никаких властей, то командование десантного отряда по своему разумению и приказало похоронить их в сквере на Ты-нисмяги. Там была установлена пирамидка с красной звездочкой наверху. Был список захороненных в этой могиле.