Текст книги "Арнольд Мери. Последний эстонский герой "

Автор книги: Галина Сапожникова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 8 страниц)

Когда ехали на поезде до Таллина, я всю дорогу смотрел в окно. За что цеплялся взгляд? Ухоженность, приглаженность, причесанность. И, прямо скажу, больно скучно. В Югославии всюду чувствовалась широта натуры. А в Эстонии—все в рамках.

Ближе всего мне была эстонская природа: этот песочек, эти сосны, эта мягкая травка. На юге-то она ведь не мягкая, там колючек полно, а тут все хорошо, мусор нигде не валяется. Обучаясь в русских учебных заведениях, общаясь на 90 процентов с русскими, я больше чувствовал себя русским, чем эстонцем, и Эстонию как родину тогда не воспринимал.

После возвращения в Таллин отец некоторое время был без работы, подрабатывал подавальщиком в столовой. Но через некоторое время устроился экономом, то есть завхозом торгово-промышленной палаты. Ни о какой квартире мы и во сне не могли мечтать, поэтому жили у бабки по отцу, но не сошлись характерами. потом меня определили жить к тетке, младшей сестре моей матери.

Оказавшись в Таллине, я получил возможность слушать советские радиопередачи. В Югославии для нас радио было недоступно, а здесь это был обычный бытовой прибор. Появились в продаже советские газеты. Я покупал их и, читая, в высшей степени сомневался: сколько же в них пропаганды, а сколько правды? Что там есть пропаганда, я не сомневался, но как узнать, где граница?

Поболтавшись на родственных хлебах, пошел работать учеником слесаря, потому что хотел поступать в политехнический институт. Готовился к отбыванию воинской обязанности, потому что весной 1939 года меня должны были призвать в армию, но не призвали из-за незнания эстонского языка. Призвали осенью.

Службу в эстонской буржуазной армии я начал 2 октября 1939 года. Новый, 1940-й, год встретил в качестве солдата. Меня определили в автотанковый полк, который дислоцировался в Таллине. Служить в армии надо было год, причем на выходные не меньше половины солдат уходило по домам в 36-часовое увольнение. Ловкие солдатики сокращали службу еще на полтора-два месяца, потому что при малейшей возможности устраивали себе операцию аппендицита. Врачи были хорошие, госпиталь прекрасный, а главное—после операции был положен месячный отпуск на выздоровление. Поэтому так и считали: двенадцать месяцев минус месяц. Замечательно! При маршировке и энергичных командах «встать-лечь!» в боку у меня иногда покалывало. Я к врачу. Слегка под-симульнул, конечно, и меня отправили в госпиталь.

и тут я узнал, что на этом же этаже, в другой палате, лежат советские моряки. а я последние два-три года все время стремился к встрече с советскими людьми—для того, чтобы узнать, что в действительности происходит в Советском Союзе. Там была палата, в которой лежал командный состав, но туда я не пошел, потому что там я подвергся бы пропагандистской обработке, чего я опасался. А вот в другой палате лежали матросики – туда я сразу же и направился. и вцепился в этих морячков.

–А они не думали, что Вы засланный казачок?

–Я предполагал, что меня могут воспринять именно так. поэтому, общаясь с матросами, я изо всех сил избегал любых политических разговоров—разговоры шли на чисто бытовые темы. Я знал: как только начнется политический разговор—начнется пропаганда, а мне это было не нужно. Им, впрочем, тоже. ну, а выводы-то можно делать из любой беседы! Меня эти ребята поразили. Я убедился, что они власть, существующую в СССР, считают своей властью! одним словом, я у них просидел все те дни, пока был в госпитале, включая даже день операции. ну и потом в течение месяца, пока был в отпуске по выздоровлению, раз в неделю заходил с ними побеседовать.

У меня коренным образом изменилось отношение к Советскому Союзу, я совершенно по-другому начал воспринимать советские радиопередачи. в продаже появилась «правда», которую я регулярно читал. один раз при обыске в казарме эту газету нашли и вытащили меня на командирский суд. Я сказал, что, согласно конституции Эстонии, имею право читать все, что угодно. признали мою правоту, но сказали: «Если мы увидим, что ты другим даешь читать, то тут не обижайся—мы тебе такое устроим...» Так я дожил до июня 1940 года.

приближение каких-то очень значительных событий чувствовали все, хотя были отрезаны от информации. нас перестали отпускать в город, появились ночные патрули. Стало ясно, что скоро начнется кровопускание. Мне не очень хотелось в этой обстановке оказаться среди тех, кто начнет стрелять, не зная, что в действительности происходит, поэтому я из лагеря сбежал.

—Меня вот что интересует: во всех советских учебниках было написано, что население радостно встречало советские войска. А в эстонских—что людей на митинги согнали силой. Где правда?

–Забудьте то, что вы читали тогда, и тем более то, что читаете сейчас, потому что и та и другая сторона или врет, или ошибается. Надвигалась война—война страшная, и люди прекрасно понимали, что Эстония не останется вне этой войны, что она обязательно будет принимать в ней участие, причем существует только два возможных варианта: или мы будем воевать против Советского Союза, или против немцев, третьего не дано. Фантазировать насчет англичан и французов бессмысленно. Эстония конца 30-х годов прекрасно помнила 700 или 600 лет немецкого ига – то, чего современная Эстония вообще себе не представляет. Для подавляющего большинства эстонцев немец был историческим врагом. Когда по договоренности с Советским Союзом Гитлер вывез из Эстонии в 1939-м году прибалтийских немцев, то по Таллину ходил такой анекдот: «Придется все-таки ставить Гитлеру памятник, потому что 600 лет от этой сволочи не могли избавиться, а он наконец-то их подобрал».

Если говорить о простых людях, то желающих оказаться под Гитлером было сравнительно немного. И подозрения, что пятсовские власти стараются втянуть Эстонию в мясорубку на стороне немцев, были весьма и весьма серьезными. поэтому события того момента очень многими воспринимались именно с этой точки зрения. Сейчас, например, полностью замалчивается то, что подавляющее большинство творческой интеллигенции Эстонии—писатели, ученые—на самом деле приветствовали события 1940 года, но не как события, которые приведут к восстановлению Советской власти. Приветствовали, потому что были против втягивания Эстонии в военную колесницу.

—Как Вы узнали о том, что сменилась власть?

– 21 июня 1940-го утром по всему лагерю пополз слух, что на Длинном Германе исчез эстонский флаг и поднято красное знамя. в полку началось сколачивание вооруженных групп, куда-то кого-то посылали, выставляли караулы, категорически запретили выходить за пределы лагеря. Я почувствовал, что вот-вот поведут стрелять и нас. А так как оказаться в таком положении страшно не хотелось, решил выяснить, что же в действительности происходит в городе. воспользовавшись тем, что я должен был быть в автошколе, а занятий в тот день не было, я сбежал в самоволку. Достал велосипед и уехал в город.

и весь день 21 июня 1940 года я был в Таллине, смотрел, что происходит. А там проходили гигантские демонстрации. но важно даже не это, а то, что тротуары в городе действительно были забиты людьми, которые приветствовали эти демонстрации и повторяли лозунги! Следовательно, то, что происходило в городе, было единодушным народным волеизлиянием!

Советской власти не требовали—это все придумали потом.

Требовали демократии, свободы собраний, отмены ограничений (а ограничения были серьезные: например, больше пяти без присутствия полицейского не имели права собираться), восстановления профсоюзных прав. категорически требовали прекратить всякие связи с фашизмом, честно выполнять договор о взаимопомощи с Советским Союзом, отставки президента и правительства, формирования нового демократического правительства. Я до вечера мотался по городу и смотрел, что и как. Дезертировать не собирался, поэтому, когда мне стал ясен характер событий, я на велосипеде же двинулся назад. Снял с армейской фуражки эстонский герб и нацепил красную звездочку: политически я уже определился.

Ио тут меня остановила вооруженная рабочая охрана. по-видимому, заподозрили, что я шпион из воинской части. Разобрались, что не шпион, а дурак, поэтому сказали: «Ты, дорогой, звездочку снимай, тебя и так посадят, потому что первая застава отсюда в двух километрах».

Поехал дальше—там меня снова с велосипеда сняли, арестовали и отправили в полк. Дежурный офицер подумал (я это прочел в его глазах): «А кто его знает, кто победит в этой катавасии? поэтому в карцер его сажать, пожалуй, не стоит». и отпустил меня, велев держать язык за зубами.

—Как на эти события реагировала армия?

–ко мне со всех бараков всю эту ночь шли солдаты из всех рот с единственным вопросом: «Что же происходит?», потому что в полку ходили панические слухи. командование сообщало, что идет кровопролитный мятеж и сплошной грабеж: грабят магазины и насилуют женщин. Я говорил, что никаких трупов, полный порядок. полиция действительно разоружена. вместо полиции функции поддержания порядка взяли на себя рабочие патрули. Такие-то лозунги. народ приветствует, аплодирует, а все, что вам тут рассказывали—это сплошная брехня с начала до конца. Так началась моя политическая деятельность. все последующие дни шло великое брожение умов. С этого момента, как только у кого-то возникала какая-то проблема, шли ко мне—для того, чтобы узнать мое мнение. поскольку я все-таки слушал советское радио, кое-что читал, то мог ответить на нескончаемые вопросы: «а что такое колхоз? правда ли, что там общие не только куры, но и жены?» Чем больше меня тормошили этими вопросами, тем больше я должен был искать литературы и читать. на блошином рынке я купил и прочел сталинскую конституцию СССР и краткий курс истории партии.

А потом мне предложили вступить в комсомол, и я вступил.

—Вот так просто?

–У нас в части был один парень по фамилии фирс, который явно симпатизировал коммунистам. потом выяснилось, что какие-то его близкие родственники даже участвовали в восстании 1924 года и были расстреляны.

Поэтому он, с одной стороны, новой власти симпатизировал, а с другой, страшно боялся, потому что расправа после восстания была жестокая.

Однажды он обратился ко мне с просьбой: «Мне поручили выступить на митинге, а я не знаю, что говорить, помоги мне составить речь». Я эстонским языком владел еще плохо, поэтому на корявом эстонском говорю, а Фирс записывает. «А ты пойдешь на митинг?»—спрашивает он. «А почему не пойти? Пойду», – отвечаю.

в тот день проходило молодежное мероприятие, которым ознаменовался выход комсомола из подполья. фирс зашел за мной и познакомил меня с тем, кто этим делом занимался—это был человек по имени Эрик Там-мель. он говорит: «очень приятно с вами познакомиться, мне Фирс много рассказывал про Вас. А не думали о том, чтобы вступить в комсомол?» Я отвечаю: «Какой я комсомолец? Нужно же быть сознательным, чтобы быть комсомольцем». Таммель говорит: «Это нам решать, а вот ты сам лично боишься или не боишься?» Не хватало еще говорить, что я боюсь. отвечаю: «Конечно, не боюсь, только я не достоин». Но анкету заполнил. Таммель говорит: «Итак, знай, что с этого момента ты—комсомолец».

Мы пошли на митинг. Идем, а Фирс, который должен был выступить от армейской молодежи, начал какой-то странный разговор: «Я не знаю, как я буду выступать на митинге, я же никогда не выступал. И выступление-то не мое—это ведь ты составил, а не я». Поторговались немного. Короче, Фирс струсил и в последний момент отказался.

Тогда мне как свежему комсомольцу предложили это сделать. Это был митинг, на котором комсомол заявлял о своем создании. И я выступил от армейской молодежи.

А на следующий день состоялись выборы в городской комитет комсомола. Абсолютно неожиданно для себя я был избран в состав первого таллинского комитета комсомола. Дело было так. Ведущий собрания сказал: «вы друг друга не знаете, поэтому разрешите мне внести предложение». И назвал восемь или девять фамилий.

Я услышал свою фамилию в этом списке, но мне и в голову не могло прийти, что это я. Ведущий собрания объявляет: «Все. Комитет остается, а все остальные могут идти». Я иду к двери, но он меня у двери останавливает: «Подожди, мы же тебя избрали в комитет!» Так в июле 1940 года я оказался в комитете таллинского горкома комсомола.

А поскольку я служил в армии, то все солдаты, которые приходили в комсомол, обращались ко мне. Через некоторое время в составе ЦК комсомола создали солдатское бюро, которое я возглавил. И все летние месяцы 1940 года я занимался комсомольскими делами.

Помню выборы, которые проводились по существовавшему закону, и армия в них участия не принимала, то есть солдаты срочной службы не могли голосовать. Я начал в своей части бурную кампанию, что, мол, мы должны потребовать, чтобы и нам разрешили принять участие в выборах, потому что это все выдумки старого порядка, а теперь демократия, и почему это солдаты не будут голосовать... Я призывал идти на демонстрацию и требовать для солдат права участия в выборах.

—Надо же! Получается, семь десятилетий назад в вопросе выборов демократии было больше...

–Осенью, после того как Эстония вошла в состав СССР, бывшую эстонскую буржуазную армию, которая пару месяцев была Народной, преобразовали в 22-й территориальный корпус Красной Армии. Поскольку армейские комсомольские дела перешли в ведение политотдела этого корпуса, то существование солдатского бюро при ЦК комсомола Эстонии стало ненужным.

Меня вернули в армию дослуживать срочную службу. А через некоторое время назначили замполитрука учебной роты. Дело в том, что командный состав 22-го корпуса остался прежним, но дополнился политсоставом. И получилась такая классическая ерунда: если эстонцы среднего и пожилого возраста более или менее владели русским языком, то среди молодежи русским не владел почти никто, а политсостав не владел эстонским. Поэтому из числа эстонцев были назначены во все роты

замполитруки в качестве переводчиков политсостава. Вначале я был за переводчика, потом мой политрук посчитал, что я могу не только переводить, но и заменять его. Поэтому я проводил политзанятия, делал политинформации, издавал стенгазету.

Я категорически не принимаю тезис оккупации Эстонии Советским Союзом в 1940-м году. Причем не скрываю этого никогда, при всех обстоятельствах, независимо от характера аудитории, и именно поэтому и состоится надо мной суд. Потому что те события, которые произошли в Эстонии в 1939-м – 1940-м году, были результатом внутренних противоречий в Эстонии.

в конце 30-х годов в Эстонии было две активные силы—профашистская и антифашистская...

—Как сейчас?

– Совершенно правильно. Революционные события 1940 года, если их вообще называть революционными, были не борьбой за установление советской власти в Эстонии, а борьбой против втягивания Эстонии в войну в качестве немецких холуев. вот что было причиной, которая поднимала людей на протесты. Потому что идея подключить Эстонию к немецкому фашизму имела здесь своих, весьма мощных сторонников. В 1939-1940-м годах, после заключения пакта Молотова-Риббентропа, все эти вопросы были чрезвычайно болезненны, ведь перед этим непрестанно Эстонию посещали Канарисы и прочие фашистские деятели. Заигрывание с гитлеровцами и продолжалось все тридцатые годы. А это вызывало народное возмущение. Поэтому я и видел действительно тысячные демонстрации, когда бродил по улицам Таллина. Разговоры о том, что люди были насильно согнаны силами оккупационных войск—бред собачий! Я видел три-четыре советских танка, которые стояли в стратегически важных местах. Общее впечатление было именно такое: они следят, чтобы не было кровопролития.

Подавляющее большинство эстонцев, конечно, предпочитало бы входить в антигитлеровскую коалицию под руководством англичан, ну, может быть, французов или американцев, а не в союзе с Советской Россией. Но тогда это был единственно возможный вариант, потому что участвовать в антигитлеровской коалиции вместе с англичанами и французами мешала география.

В нашем 22-м территориальном корпусе зимой 1940-41 года была полная свобода высказывания политических мнений: любое политзанятие, любая утренняя политинформация или просто разговоры в свободное вечернее время превращались в оживленнейший политический спор. Я никогда в жизни такой свободы высказывать свои политические взгляды, как в тот период, не видел.

– 14 июня 1941 года в Прибалтике прошли репресии. Брожения в армии начались сразу же?

–Из-за этого не произошло ничего! Хотя я был зампо-литрука, я об этих репрессиях узнал только в июле, когда вернулся в Таллин, и воспринял их как совершенно естественную чистку ближайшего тыла фронта, поскольку так оно и было. Потому что сказки насчет внезапности нападения гитлеровцев 22 июня—ерунда. Это была легенда, которая была распространена для объяснения тех тяжелейших поражений, которые Красная Армия терпела летом 1941 года. В оправдание этого легенда и была изобретена. Во всяком случае в Таллине по настоянию Балтийского флота в ночь с 20 на 21 июня уже было полное затемнение.

– ???

–Это факт. Я могу привести такой пример: весной 1941 года были затеяны маневры для проверки боеспособности эстонского стрелкового корпуса—военные учения в полевых условиях, в которых в течение 3-4 суток принимали участие все части, дислоцированные к югу от Таллина.

Маневры закончились, и мы возвращались в город. Рядом со мной пристроился начальник клуба батальона политрук Петров. Мы шли рядом и разговаривали. «Вот, Арнольд, не знаю, что делать—предлагают идти в отпуск. С одной стороны, мне обязательно нужно – у матери столько лет не был, крышу надо перестилать, а с другой стороны, в марте это так неудобно—дожди и прочее. как бы мне все же устроить так, чтобы пойти в отпуск летом?» А я ему ответил: «Если есть возможность, то иди в отпуск немедленно, потому что летом мы будем воевать». Как в воду глядел...

Часть вторая

воина

«Жизнь была спокойная, тыловая»

Ленинград. Свои. Долгая дорога в ад

В конце весны или в начале лета 1941-го года нас вывели в летние лагеря. В частности, наш батальон и много других частей 22-го эстонского корпуса были выведены в район Вярска. Это неподалеку от Печор, на берегу уже не Чудского, а Псковского озера, в самом юго-восточном уголке Эстонии.

Я прекрасно помню тот день. Воскресенье, занятий не было, я красил свою байдарку—когда вдруг примчался гонец на велосипеде из штаба батальона: «Немедленно оповещай всех командиров и весь политсостав о том, что началась война!»

Опять вскочил на велосипед, объездил все места, где в то солнечное воскресное утро могли быть наши командиры. И уже вечером наш батальон и остальные части 22-го корпуса получили боевой приказ создавать оборону на северном побережье Эстонии против возможных десантов со стороны Финляндии. Немецкие войска были уже и там, поэтому ожидались десанты с финской стороны на побережье.

Так что в первый же день войны мы получили боевое задание и отправились его выполнять. Дня три-четыре рыли окопы, а потом получили новую задачу—выступить на фронт на оборону Пскова. С побережья мы должны были вернуться в свои постоянные казармы для того, чтобы захватить кое-какие вещи.

Вернулись в Таллин и в первых числах июля начали продвигаться в сторону Пскова. Были роты моторизованные, на машинах, они шли по одному пути, и были роты на конной тяге, у них был свой маршрут. Учебная рота, где был я, не имела никакого транспорта, и поэтому мы должны были отправиться в Псков 3-го июля поездом Таллин—Ленинград, а потом от Ленинграда к Пскову.

Я был уже в вагоне, услышал сигнал к отходу, но тут подскакивает ко мне политрук роты и говорит: «Выходи, потому что часть наших остается на перроне, поезд перегружен, они не помещаются, двадцать человек. Возглавь их и догоняйте нас, мы будем где-то у Пскова». Я взял свой вещевой мешок, выскочил. Поезд прогудел и ушел. На перроне было новое пополнение, русские ребята из Орловской области.

Я не получил никакого документа. Ничего оформить было невозможно, потому что штаб батальона уже покинул Таллин. Следующим образом появился такой удивительный документ: у политрука Рукина, которого я встретил на перроне, были бланки командировочных удостоверений нашего батальона, а вот печати не было. Он посадил меня в машину и повез по Таллину искать какую-нибудь воинскую часть, у которой еще осталась печать. Нашли. Это был противовоздушный дивизион. И на бланк батальона связи, удостоверяющий, что я, такой-то, возглавляю группу с задачей добраться до Пскова, поставили печать дивизиона.

А еще Рукин дал мне список дезертиров из нашего батальона. Я не собирался этих дезертиров вылавливать, потому что считал это бессмысленным и даже вредным занятием. Хотя какие это были дезертиры? Болтались туда-сюда по всей республике—отставших должно было быть больше, чем дезертиров. Шесть человек из этого списка сами потом нашлись и присоединились к моей группе.

6-го июля мы выехали в Ленинград. Поскольку к этому времени в последних известиях сообщалось о тяжелых боях на подступах к Пскову, я прекрасно понимал, что Псков уже сдан немцам. И поэтому думал, что в Ленинграде уточню, где я могу найти свой корпус.

Добрались более-менее нормально. Более-менее, потому что по дороге нас бомбили, и нам приходилось вытаскивать боеприпасы из горящих поездов. Потом нас упросили прийти на помощь рабочим сланцевого бассейна, которые были атакованы так называемыми «лесными братьями». Одним словом, на месте были только дня через два. Я сказал: «Идите, знакомьтесь с Ленинградом, а я пойду по штабам узнавать, где нам искать наш корпус. Вечером собираемся снова здесь же, на вокзале. Надеюсь, тогда я буду знать, куда нам ехать дальше». И пошел.

К обеду мне стало ясно, что я ничего не узнаю. Тыркался во многие воинские инстанции, но никто ничего не знал. В конце концов мне сказали: если это Псков, то штаб северо-западного направления (в то время еще фронтов не было, были три направления: юго-западное, западное и северное) находится в Новгороде, и там, может быть, что-нибудь можно узнать, а в Ленинграде ловить нечего.

Но поскольку с ребятами встречаться мы должны были только вечером, я вторую половину дня посвятил ознакомлению с историческими и архитектурными достопримечательностями Ленинграда. Даже на островах побывал, поездил всюду.

К вечеру, как и договорились, явился на вокзал. Смотрю—наших нет. Подходят ко мне двое в синих фуражечках Госбезопасности: «Вы кто такой? А мы Вас тут с утра дожидаемся. И ребята ваши уже у нас». Я им тычу свое командировочное удостоверение. Те говорят: «очень интересно: батальон связи, а печать-то почему у вас чужая? С вами, по-видимому, нужно будет серьезно разбираться».

Разбирались всю ночь. К утру стало ясно, что мы не переодетые немецкие диверсанты, а свои. После чего нам сказали: «о Пскове забудьте, анархии в ближнем тылу мы не допустим. Всякие бродячие части направляются на военно-пересыльный пункт, и там из них формируются новые». И отправили нас туда под конвоем.

Это было в центральной части Ленинграда. Три или четыре больших дома за четырехметровой кирпичной стеной, по верху стены—колючая проволока и битые бутылки. Усиленный караул у железных ворот. Я думаю: «А как будет объясняться мое исчезновение в моей части? в их-то глазах я становлюсь дезертиром!» Значит так: собрал ребят своих, 26 человек, и говорю: «Что будем делать? нас направили на формирование новой части. но если мы сейчас отсюда сбежим, то это уже почти что наверняка будет расстрельное дело». и что меня удивило —то, что из шести отставших и присоединившихся к нам эстонцев, все единодушно сказали: «невзирая ни на что, будем отыскивать свой корпус». и эти 20 парней орловских тоже сказали: «и мы с вами».

—Как вам удалось бежать?

–Днем я присмотрел уголок, где стояли большие лестницы. Дождались ночи и две из них утащили. одну приставили к кирпичной ограде. несколько одеял было, бросили их на проволоку и бутылочное стекло. втянули вторую лестницу, опустили с наружной стороны на улицу. перелезли—и бегом к железнодорожному вокзалу, откуда уходили поезда на новгород. и самым ранним утренним поездом отправились. Удивительно, но нам все сошло все с рук.

прибыли в новгород. Я пошел искать штабы, чтобы выяснить обстановку, а заодно реализовать продовольственные аттестаты, потому что ребята, помимо всего прочего, еще и хотели есть. а перед тем, как пойти в город, выставил свои посты (по два-три человека с винтовками) на всех шоссейных дорогах, которые с юго-запада и запада вели в новгород, и приказал останавливать все въезжающие машины и спрашивать у шоферов, не видели ли они где-нибудь ребят в таких-то мундирах. А у нас были еще эстонские мундиры – то есть отличительные знаки были красноармейские, а сами мундиры эстонские.

Узнать, где эстонский корпус, мне так и не удалось. но на одном посту сказали, что людей в таких мундирах видели под Старой Руссой, у станции Дно. поэтому мы из новгорода первым же поездом двинулись в Старую Руссу.

Только вылезли из поезда, как началась бомбежка. Отсиделись в скверике. А на железнодорожной станции в этот момент было около десятка эшелонов, причем часть этих эшелонов—грузовые с боеприпасами. все это загорелось, начало взрываться. И когда налет закончился, я всю свою группу бросил на помощь железнодорожникам – спасать, тушить, растаскивать горящие вагоны, ликвидировать последствия взрывов. и до самого вечера мы вместе со старорусскими железнодорожниками этим занимались.

а вечером снова появились «синие фуражки»: «идемте с нами, будем выяснять, кто вы такие». но мы измотались за день и поэтому ответили: «никуда не пойдем!» Те вызвали пулеметную команду. но тут вмешались железнодорожники и набросились на этих «кагэбэшников»: «Бот интересно, когда нас бомбили, вас тут не было! А они помогали нам. А теперь, когда все успокоилось и больше ничего не взрывается, приходите тут!» Одним словом, поднялся страшный шум. А мы расстелили свои одеяла, шинели и просто завалились спать под ругань железнодорожников и «синих фуражек».

Утром проснулись—никаких «кагэбэшников» нет, а железнодорожники говорят: «Наверное, вечером будет поезд по направлению к станции Дно». Чтобы не мозолить «кагэбэшникам» глаза, я до вечера свою команду увел из Старой Руссы на берег речки.

А тут местные жители подошли с разговорами, что вокруг по деревням шастают немецкие парашютисты. Пошли мы искать этих немецких парашютистов. Никого не нашли. Население все было уже эвакуировано, крупный рогатый скот, лошади—все были уведены. Кое-где еще оставались гуси, утки, куры. и никаких парашютистов, только страшные рассказы о них.

К вечеру вернулись на станцию. Железнодорожники говорят: «Состав уже готов—паровоз и четыре вагона с боеприпасами. Очень хорошо, что будете сопровождать нас: одновременно станете охраной от возможных нападений немецких парашютных десантов». Мы сели на паровоз, покатили. Утром были на станции Дно.

Я сразу в комендатуру, к военному коменданту. Предъявил документы. Военный комендант, ни слова не говоря, берет телефонную трубку и передает мне. И я слышу голос комиссара нашего батальона: «Откуда вы? Как туда попали? Ждите, сейчас посылаю за вами машину». Действительно, минут 20 прошло—приезжает грузовик со скамейками. Погрузились. Приехали. Удивлены все были невероятно, узнав о наших приключениях. Это было уже числа 13-14 июля.

Всю эту «банду», которую я привез, отправили отдыхать на трое суток. На кухню отдали распоряжение: «В любое время, когда они придут, кормить».

Жизнь была спокойная, тыловая. Наш батальон связи располагался рядом со штабом корпуса. А штаб корпуса, конечно, был в тылу, это не передовой штаб. Я так примерно прикинул, что до фронта оттуда было километров пятнадцать-двадцать, потому что артиллерийский огонь был слышен только на рассвете и в сумерки.

Правда, подозрительно часто над нашим расположением кружили немецкие самолеты-разведчики. Причем кружили довольно настойчиво—прилетали через каждые три часа: облетят, посмотрят...

На третий день вызвали меня в штаб и говорят: «Возглавите три радиомашины, которые сейчас стоят в лесу. Когда стемнеет, отправитесь на передовую, распределите эти машины в дивизии и будете поддерживать радиосвязь между передовой и штабом корпуса. Идите, принимайте машины. А под вечер зайдете, получите карты, маршрут следования, коды и прочее. Учебная рота ликвидирована, поэтому Вы уже не замполитрука несуществующей учебной роты. Звание у Вас остается старое—замполитрука, а должность—командир взвода, а взвод будет состоять из этих трех радиомашин».

Я пошел в лесок принимать машины. Знакомлюсь с людьми, специалисты-командиры куда-то ушли. Тут подходит обеденное время, посылаем ребят с котелками за обедом. Они принесли кашу и суп. Садимся около машин и начинаем есть.

И вдруг с противоположной стороны начинают строчить автоматы. Причем трескотня поднимается очень сильная, и очереди автоматного огня начинают достигать и наших машин. Что такое—абсолютно не понять! Я же ориентацию получил в оперативном отделе: вечером до передовой доедете за пару часов. А тут такая стрельба!

Была чащоба, частый ольховник. Я решил, что это просто очередная путаница, что проходила какая-то другая часть Красной Армии, посчитала нас за немецкий десант, поскольку ребята были в форме эстонской буржуазной армии, а наши, по незнанию языка, не сумели им ответить, и началась перестрелка.

«У раненых не выдерживали нервы»

Подвиг. Ранения. Звезда Героя

Когда я потом лежал в госпитале, то очень часто раздумывал: «А за что, собственно, мне дали звание Героя Советского Союза?» Это звание тогда очень мало кому давали. Если не считать летчиков Гастелло и Талалихина, которые шли на таран и звания получили посмертно, то я—вообще один из первых в истории пехоты. Поэтому все думают, что это было что-то невероятное... Не хочу задирать нос, но если говорить о стаже так называемого геройства, то номер моей золотой медали—513-й. А к концу советской власти номера медали «Герой Советского Союза» перевалили уже за двадцать тысяч.

при очень благоприятном стечении обстоятельств то, за что меня наградили, тянуло на орден Красной звезды, а вернее даже на медаль «За отвагу». Но была середина июля 1941 года, когда только от одного слуха о появлении немецкого десанта, которого никто не видел—лишь бабы колхозные рассказывали—сдавались города. Когда начался тот бой, рядом со штабом нашего корпуса стоял артиллерийский полк, но как только стали стрелять, он смылся...

Сколько немцев осталось на поле боя, я не знаю. Говорили, что в кустарнике подобрали потом около сотни трупов немецких солдат. Но я этому не верю—их было всего человек 50, не больше.