Текст книги "Учитель под прикрытием (СИ)"

Автор книги: Галина Романова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 17 страниц)

– Я вас обидел? – пробормотал Ингвар.

– Немного. Но вы не волнуйтесь – при первой же возможности я вас тоже обижу, – успокоил его Митя.

– Да я еще предыдущие ваши разы... не покрыл, – буркнул Ингвар, и Митя воззрился на него в негодовании. – Уходите?

– Да! Нуждаюсь в утешении, знаете ли. После всех нынешних потрясений, – томно-страдальческим тоном отозвался Митя, взглядом давая понять, что главное из потрясений – это как раз Ингвар.

– О ком другом я бы подумал, что идет в церковь, но вы... вы направляетесь к альвийскому портному! – хмыкнул Ингвар, на что Митя одарил его негодующим взглядом и направился вон.

– С именинами барича! – браво пристукивая черенком метлы о мостовую, отрапортовал прибирающий у парадного входа Антипка и расплылся в щербатой улыбке.

– Благодарю. Вот, выпей за мое здоровье.

Брошенный Митей гривенник был с благодарностью пойман.

– Завтрева – всенепременно, – заверил Антипка, засовывая гривенник за пазуху.

– Что ж не сегодня? – рассеяно поинтересовался Митя, обдумывая, нужно ли одаривать горничных с кухаркой. Георгии так гривенник-то не кинешь – представив суровую статную кухарку, Митя даже плечами слегка повел от неловкости. Да и Леське ...

– Дык... неспокойно нынче, говорят, в городе-то, – обнимая метлу, как родную, пробормотал мужик. – Слухи ходють дюже страшные. Бают люди – быть смертоубийствам!

– Так были уже ... – обронил Митя. Про смертоубийства он знал побольше Антипки, и они его не слишком интересовали. Он кивнул мужику и пошагал к Екатерининскому проспекту – навстречу восхитительному дню.

Глава 18. Смеяться и презирать

Улицы сияли. Небо блеклое, все же осень, но так даже лучше, от красок и без того слепило глаза. Деревья – золотые, оранжевые, багровые – были насквозь пронизаны солнцем, а Екатерининский бульвар, по которому шагал Митя, устилал сплошной лиственный ковер. В первое мгновение он даже остановился, не осмеливаясь ступить. Облетевшие листья полностью скрыли булыжники, протянувшись дорожкой сплошного золота с редкими вкраплениями оранжевого и бордового. Сверху спланировал лист каштана – широкий, золотисто-зеленый, похожий на развернутый павлиний хвост. Митя поймал его в воздухе. Захотелось как в детстве, когда он гулял с няней в Александровском саду, собрать букет, жаль только, подарить некому. Ребенком он дарил их маме, а сейчас, разве что Ниночке. В ответ на коробочку. Барышне подобранные с земли листья не вручишь, барышням нужны букеты в хрустящей бумаге из цветочной лавки.

Один раз пришлось свернуть с дороги, обходя по широкой дуге развороченную мостовую – пара мастеровых устанавливали газовый фонарь. Человек пять зевак толпились вокруг, отпуская авторитетные замечания.

– А че так близко-то? – с умным видом тыкал в готовую ямину мужичок с плотницким рундуком на плече. – Пролетки ж краем цеплять будут!

– Ты плотник? Вот и иди себе, сострогай чего! – пропыхтел один из рабочих, вытирая пот со лба. – Как сказано ставить – так и ставим, паны, небось, лучше знают, где ентой штуке светить – на то у них образование имеется.

– Отакое у них, видать, образование! А я тебе говорю, будут цепляться! – разобиделся плотник.

Митя обошел их, оставив свару за спиной, и пошагал дальше по бульвару.

– Митья! Митья! – листья зашелестели под башмачками, Митя обернулся.

Торопливой ковыляющей походкой его нагоняла мисс Джексон.

– Как есть удачно, я встречать вас! О-о, какой красивый лист! – мисс уставилась на каштановый лист в руке Мити восторженным взглядом.

– Прошу!

Она взяла лист трепетно, кончиками пальцев и завороженно принялась разглядывать тонкие прожилки. Потом подняла его к небу и жмурясь, принялась глядеть как солнце пронзает лист насквозь, заставляя гореть золотом и изумрудом. И ее некрасивое обезьянье личико в этот момент ... Митя даже хотел сказать, что преобразилось, стало почти красивым – было бы романтично и в духе этого золотого утра. Но нет, не стало, так и осталось довольно уродливым. Разве что глаза, обычно тусклые и невыразительные, распахнулись и словно бы вспыхнули отраженным светом солнца.

– Какой невозможный, прекрасный красота есть сегодня! – мисс глубоко вздохнула и прижала лист к груди. – Правда, Митя?

– Да, – он улыбнулся в ответ. – Никогда такого не видел.

– Потому что злой дворник каждое утро сметать до голый булыжник. Булыжник тоже есть красив, но лист лучше, – она нагнулась, подхватила листья в горсть и подкинула их в воздух, с восторгом глядя как те осыпаются, кружа в воздухе.

Мите показалось, что откуда-то вдруг потянуло ледяным сквозняком:

– Если обычно листья сметают дворники, то, почему они не сделали этого сегодня? – спросил он, настороженно оглядываясь. И впрямь – ни одного дворника! Обычно фигуры в фартуках и с метлами были такой же частью городских улиц, как пролетки, афишные тумбы, фонарные столбы. Но сегодня он не видел ни одного от самой Тюремной площади!

Митя вдруг понял, что на улицах и вовсе на удивление мало людей. По мостовой еще катили телеги и пролетки, но было их не в пример меньше, чем в любой иной день. Совершенно не видать фланирующей чистой публики, а обыватели попроще шагали торопливо, точно хотели скорее убраться с улиц, и старались ни с кем не встречаться глазами.

– О! Не знать! – мисс ухватила его под руку и заковыляла рядом. – Вдруг они наконец понять, что нельзя убивать такая красота своей метелка?

– Сомневаюсь, что им должно быть дело до красоты, когда у них имеются обязанности, – пробурчал Митя. Бесцеремонность мисс Джексон ему не понравилась. Возможно, ей тяжело идти, но могла бы подождать, пока он сам предложит руку. А он бы не предложил – последнее, чего ему хотелось, это прогуливаться под руку со своей домашней учительницей. Теперь и не сделаешь ничего, стряхивать даму с локтя, как прицепившийся репейник, все же неприлично.

– Все люди есть странные. Они бояться уродство, смеяться, презирать, значит, они должны любить красота, хотеть вокруг всё-всё быть красиво! Не разрешать строить некрасивый дом – сразу сносить и делать другой, красивый, не делать некрасивый завод. Женщины! – со свойственной ей бесцеремонностью она указала на крестьянку в уродливой кофте и латанной юбке, согнувшейся под тяжестью мешка. – Все делать, чтоб каждый женщина быть красив, не разрешать быть не красив. Но они не делать, совсем! – она остановилась и комически развела руками. – Они делать только «фу, уродина!» – и снова смеяться и презирать!

В этот момент, словно по заказу, крестьянка со стоном опустила свой мешок и выпрямилась, упираясь руками в поясницу. У нее оказались чеканные, как у античной статуи, черты лица, красиво очерченные губы и огромные серые глаза, но все это терялось за рыхлой, в оспинах, кожей и ранними морщинами. Крестьянка шумно выдохнула, снова взвалила мешок на спину, и потащилась дальше, шаркая ногами в старых латанных башмаках.

– Я иногда думать, людям нравиться смеяться и презирать! Совсем немножко людей над всеми смеяться и всех презирать, а остальные почему-то соглашаться! Им тоже нравится? – мисс озадаченно поглядела на Митю.

Слова мисс звучали ... странно. С ними явно было что-то не так, но Митя никак не мог понять, что именно! Звучало-то логично, и от того крайне неприятно.

«Мы хоть за уродства не убиваем! В отличии от распрекрасных альвов». – раздраженно подумал он.

– Я полагаю, тон в обществе задают лучшие люди ...

– А кто это есть? – немедленно заинтересовалась мисс.

Ответить Митя не успел. Раздались пронзительные свистки, и на улицу выскочили те самые, запропавшие, дворники, и принялись пинками и окриками разгонять телеги и повозки, заставляя сворачивать в боковые улочки. Издалека послышалось мерное буханье, и наконец из переулка строем, один за другим, вышли големы.

Были они изрядно побиты – грудь и спины в рытвинах и выщерблинах от пуль, у одного так вовсе был разворочен бок, у другого в животе красовалась изрядная ямина. Шли, неловко переваливаясь и подволакивая ноги, на плече переднего, скукожившись и поджав ноги, трясся незнакомый седобородый каббалист. Он то и дело с ужасом косился на ящик в руках голема. Виденный минувшей ночью ящик со взрывчаткой Митя узнал сразу же, так что страхи старика были ему понятны. Рядом на приписанном к чугунке автоматоне рысил незнакомый человек в промасленной ремесленной робе. Он тоже поглядывал на ящик, но не столь нервно, а скорее как-то по-хозяйски. Не иначе как из путейских мастерских мастера-взрывника вызвали.

По обеим сторонам шествия, затравленно озираясь, и то и дело хватаясь за шашки, шагали городовые, а сзади тащилась толпа. Там были и заводские рабочие, и дебелые бабы, приказчики, пьяницы, личности вовсе непонятные и неопределимые, и вполне прилично выглядящие гимназисты, и конечно, вездесущие мальчишки. И словно облаком над ними висела ненависть. Они двигались за големами так грозно и молчаливо, что те казались взятыми в бою пленниками – и право же, еще недавно пленных варягов-налетчиков провожали добродушней!

– Твари, твари! – выскочившая перед големами бабенка выглядела натуральной жертвой набега – расхристанная, всклокоченная, в изодранной юбке, и с длинной царапиной на щеке. Будто эти самые големы только что ее родной дом раскатали по камешку, а она чудом вырвалась. – Души христианские загубили!

Передний голем встал как вкопанный, не делая и шага, а баба металась у самых его ног, потрясая кулаками и изрыгая проклятия:

– Загубили, как есть загубили! – она подскочила к голему и пнула его. Тут же взвыла и запрыгала на одной ноге, поджимая ушибленную ступню.

Толпа откликнулась глухим грозным рокотом. В седого каббалиста полетели огрызки. Пущенная рукой мальчишки дохлая крыса ударила старика точно в лоб, заставляя цепляться за шею голема. В толпе глумливо захохотали.

Угрюмый городовой оттолкнул бабенку в сторону – толпа немедленно грозно зароптала.

– Оставь бабенку, твое-бродь, она от нехристев пострадавшая! – заорали оттуда.

– Молчать! А ты что встал – гони своих истуканов шибче! – рявкнул городовой на каббалиста.

Големы немедленно перешли на гулкую раскачивающуюся рысь и помчались в сторону тюрьмы. За ними с руганью бегом припустили полицейские. Толпа сперва тоже ускорилась, потом поотстала, и только пронзительный свист провожал беглецов. Между людьми шустро сновали лотошники, совсем рядом с Митей один такой извлек из своего короба мутную бутыль и принялся разливать. Вокруг него сгрудились, невесть откуда взялись кружки, а кое кто просто подставлял сложенные ковшом ладони, да так и пил, будто воду из родника.

Выкрики стали бойчее и веселее, и длинная темная человеческая змея с гулом и рокотом поползла дальше. Проспект опустел, лишь редкие группки уже бегом догоняли остальную толпу. Из боковой улочки с треском и рокотом вылетела паро-телега. Вильнула на ходу, едва не сшибив кузовом высунувшуюся на проспект бабу – та с визгом отскочила. И с шиком остановилась как раз напротив Мити. Сидящий на облучке Алешка Лаппо-Данилевский отпустил рычаг и картинно повернулся к Мите:

– Здравствуйте, Дмитрий! Мое почтение, мисс Джексон! У вас, Дмитрий, особое пристрастие к дому Шабельских: барышни отказывают, так вы на гувернанток перешли? Вполне достойный вас выбор, – с двусмысленной улыбочкой протянул он.

Ресницы альвионки нервно затрепетали, она опустила глаза, видно, скрывая обиду.

– Я понимаю, отчего вы так спешили, Алексей, – элегантно покачивая тростью – все как мечталось! – лениво протянул Митя. – Ведь кроме вас здесь никого бы не нашлось, чтоб оскорбить даму.

В глазах Алешки вспыхнули острые злые огоньки, и он сквозь зубы процедил:

– N'exagere pas⁷! Вы же не обиделись, мисс? Я так и думал, – не дожидаясь ответа от мисс Джексон, он отвернулся и снова посмотрел на Митю с превосходством. – А тороплюсь я по делам, в которых участвую вместе с отцом. Счастливы вы, Дмитрий, в своем безделье, а мне вот приходится следить, чтоб фонари, которые наше семейство дарит городу, поставили на должные места. Мы уж и ограды на кладбищах подновили, чтоб мертвецы более не шастали. Нимало занимаемся нынче городским устроением, – явно важничая, объявил он.

– Погодите... Так это вы платите за тот кирпич, что город у меня закупает? – удивился Митя.

– У вас? – не меньше изумился Алешка. – Зачем бы нам закупать кирпич у вас, если у нас свой есть?

– Вам ли не знать, что бабайковский кирпич весьма. . . необычен, – почти промурлыкал Митя. У него аж дух перехватывало – да неужели? Нет, действительно? За кирпич, который закупает городская казна, потому что он рассказал губернаторше байку про защиту от мертвецов, платят Лаппо-Данилевские? Вот так афронт! Ему пришлось почти до боли напрячь мышцы, чтоб не позволить себе расплыться в издевательской ухмылке.

– Не понимаю, о чем вы говорите, – отрывисто бросил Алешка. – С батюшкой говорил его превосходительство. Полагаю, он просто обманулся слухами о некоем вашем необыкновенном статусе ... или наследии ... господин Меркулов-младший.

– Какие удивительные вещи вы рассказываете! – сделал большие глаза Митя. – А не сочтите за труд, что за такой у меня статус ... или наследие ... которым изволил обмануться его превосходительство?

– Вам лучше знать! – отрезал Алешка. и поджал губы, будто удерживая рвущиеся наружу слова. Пару мгновений они боролись – Алешка и его желание высказать Мите, что думается, потом на губах его вдруг расцвела исключительно пакостная усмешка, он поглядел с очевидным превосходством и бросил. – Вы ведь ради этого с легкостью втоптали в грязь если не честь вашего отца – о какой чести можно говорить у полицейского шпика! – так доброе имя вашей матушки-княжны. Так что в городе уже сомневаются, и впрямь ли она княжна или обыкновенная гулящая де ...

Митя сделал короткий выпад тростью и ... та застыла в дюйме от груди Алешки. И Митя замер в неподвижности. Из-под полы Алешкиного сюртука на него смотрело дуло паро-беллума.

– Вот только дернись, княжонок-сыскарёнок! – все с той же пакостной улыбочкой, процедил Алешка. – Я тебе пулю в живот влеплю! В собственном дерьме подыхать будешь.

– Прошу прощения, мисс Джексон, он плохо воспитан! – бросил Митя. Что угодно говорить, что угодно делать, лишь бы прикрыть этот позор – он замер, будто его заморозили, как тогда во сне! Замер под прицелом у Алешки! Митя аккуратно скосил глаза – прикрытая полой сюртука рука Лаппо-Данилевского не дрожала. – А вы не боитесь, Алексей? – угрожающе поинтересовался он.

– Много чести – и вам, и папаше вашему – чтоб вас тут еще боялись! Время ваших Кровных родственничков уходит, а вы оба как были ничем, так ничем и останетесь! – по-змеиному процедил Алешка, одной рукой продолжая удерживать паро-беллум, а второй дергая рычаг паро-телеги. Пыхнуло паром, дернуло ...

Митя почувствовал, как мышцы живота невольно поджимаются – он совершенно точно знал, что сейчас будет. Паро-телега дернется, рука Лаппо-Данилевского на курке дрогнет, и маленькая и горячая пуля вонзится в живот. Наверное, больно станет не сразу, только будто толкнет сильно, а потом ноги подогнутся, он рухнет навзничь и умрет. Как Алешка и обещал, в грязи и вывороченных кишках. Глупо, нелепо, от шальной пули избалованного маленького дворянчика, для которого нет разницы – что петушиная жизнь, что людская.

Мара будет довольна.

«Зато потом можно будет встать и свернуть, наконец, этому хлюсту шею» – холодно подумал Митя.

– Отойдите ... с вашей палкой. – презрительно процедил Алешка.

Митя медленно шагнул назад и вбок, уходя из-под прицела.

– Трость-то самодельная? Ингвар расстарался? Рачительно. Совершенно в духе вашей тетушки. Приятно, когда все семейство поддерживает жизненные принципы друг друга, – передергивая рычаги, бросил Алешка. – А ты, обезьяна альвионская, помалкивай, что видела, а то вылетишь вон из города, и ни Шабельские, ни вот он ... – Алешка скривился в сторону Мити, – ... тебе не помогут! – паро-телега дернулась и помчалась прочь. Выстрел так и не прозвучал.

Митя шумно, с облечением выдохнул. И тут же накатило омерзительное ощущение стыда и бешенства одновременно. Он стоял! Под дулом! Покорно отступил, когда ему велели! Алешка велел! Алешка оскорбил его мать! И ничего ему за это не было! Он попросту нахально уехал! Хоть ты камень вслед кидай, будто уличный мальчишка!

– Это есть лучший людь? – вдруг негромко сказала мисс Джексон.

Митя стремительно повернулся к ней. Пальцы сомкнулись на набалдашнике трости, рука дернулась, и он торопливо прижал локоть к боку, понимая, что едва не обрушил трость мисс на голову. Постыдная потеря самообладания, даже более позорная, чем проигрыш Алешке!

– Давайте я вас провожу домой, мисс Джексон, – глухо сказал Митя.

– Давайте ... – прошептала мисс, в голосе ее дрожали слезы.

– Вы испугались? Простите ...

– Я – ньет! Я совсем ньет ...

А ведь действительно – не вскрикнула, не шарахнулась, замерла на месте, и кажется, даже не дышала. Странно ...

– Злой мальчишка со стрелялка – совсем не есть страшно. Страшно – это взрослый альвийски лорд, который тебя искать, когда ты сама есть – маленькая-маленькая. Ты сидеть тихо-тихо – но его уши все равно тебя слышать. Ты идти по воде – но он все равно чуять твой запах, ты прятаться в траве – но трава принадлежать ему, и она подвинуться, открыть ему твоя нора. Ты бежать – корни хватать тебя за ноги, потому что он приказать. Но ты все равно убегать, и ты быть счастлива, и быть горда, ты визжать от восторг. Но проходить немножко время, и ты понимать: он тебя отпустить. И пометить. Он вернется, когда ты не быть ребенок. В такой день как сегодня быть дикая Охота и ты будешь умирать. Вы знаете, Митя, что такое ждать, когда тебя забирать умирать? – она вскинула на него глаза, ставшие вдруг огромными и страшными, как провалы в бездну.

– Да. Я знаю, – прошептал Митя.

– В самом деле? – мисс поглядела искоса, в голосе ее слышался изрядный скепсис.

– Вы ведь тоже есть странный, да, Митя? Не такой есть, как другие есть. Но знать, что? – она вдруг схватила его за руки. Ладошки у нее оказались холодные и влажные, как лягушачья кожа. – Если вам есть плохо здесь, всегда можно найти – там.

– Где – там? – растерялся Митя.

– Где-то, – мисс сделала легкомысленный жест. – Место, где тебе есть хорошо. У каждый есть свой – там. Мой там – тут! – она притопнула ногой по мостовой и засмеялась. – Я тут сильнее всех!

Митя посмотрел на нее изумленно.

– Вы про тот злой мальчишка? Или про большой бородатый его превосходительство губернатор? – засмеялась мисс, – они думать, что сильны, потому что жить спокойно, благо-по-лучно! – она справилась с длинным словом и победно улыбнулась. – На самом деле они есть слабые. Я – сильнее всех, я знать, как жить плохо, и всё равно находить свой путь побеждать! Вы тоже – искать. Свой путь, свой место, свой сила и свой – «там». Где вам быть хорошо.

– В Туманном Альвионе разве что?

А что? Там все сорочки – из альвийского шелка.

– Как знать! – мисс сморщила нос – и все ее лицо собралось в складки, как шкурка залежавшегося яблока. – Мы с вами говорить – туман много скрывать.

– Вряд ли я могу вот просто так отправиться искать свое «там». Тогда начнут искать меня, – слабо усмехнулся Митя. Его уже одновременно и тяготил, и завораживал этот разговор. По-крайности, от встречи с Алешкой отвлек изрядно.

– Ваш папа? Или знатный родственники? Ничего! Мне надо было убегать, искать место для таких, как я есть. Вам можно искать прямо здесь, – она приложила руку к сердцу. – Найти? Я не знать! Но вы можете пробовать.

– Вот уже дом Шабельских, мисс Джексон! Дальше я не пойду, не хочу новых ссор с Петром, – радостно выпалил Митя – больше всего ему сейчас хотелось избавиться от мисс. В конце концов, странных людей в его жизни хватало и без альвионки!

– Ясно. Я вам надоедать свои разговор. Вы меня как это говорить ... спроваживать, – хмыкнула она. – Даже не просить что-то передать Зинаида?

– Нет, благодарю ...

– Лидия? Ох, неужели Ада?

– Никому ничего передавать не нужно, – начал откровенно злиться Митя.

– Как интересны ... Но вы понимать, что не мочь устраивать с Алексей никакой дуэль? – вдруг строго сказала она. – Вы есть дети, не взрослый, не офицер. Если вас ловить живой – оба сильно стыдно наказать! Если один убивать другой, один умирать, второй портить себя вся жизнь, даже если вас не отправлять каторга.

– Я понимаю, – выдохнул окончательно вымотанный Митя.

– Тогда до свиданья!

– Буду с нетерпением ждать нашего занятия!

– О! – она прижала руку в перчатке к губам. – Я совсем забывать! Я же вас для это догонять! Чтоб сказать: завтра у нас не быть урок!

– Что-то случилось? – Митя не то, чтоб расстроился, но все же уроки синдарин его привлекали. Зато Ингвар точно не огорчится, а Ниночка так счастлива будет.

– Вы не смочь, я быть занята, – отрезала мисс, так что осталось лишь покивать в ответ, коснуться шляпы набалдашником обсмеянной Алешкой трости, и пошагать дальше в совершенно изгаженном настроении.

Глава 19. Ловушка захлопнулась

Новехонький, только что установленный фонарь, словно пограничный столб, торчал на краю еврейского квартала. Митя поглядел на него с изумлением. Желанию Лаппо-Данилевских потратиться на благоустройство города он вовсе не удивился – должность Иван Яковлевич желает, или орден, или подряд, или попросту делишки свои прикрыть, вот и благотворительствует. Но поставить фонарь у еврейского квартала? Скорее можно было ожидать, что Лаппо-Данилевский уже имеющиеся здесь фонарные столбы спилит!

Впрочем, квартал отделял не только нелепо, словно бы немного наискось выставленный фонарь. Митя показалось, что он переступил невидимую границу. Яркий золотистый свет, озаряющий город, словно пpигac, вокруг потемнело. Здания, вроде бы невысокие, отбрасывали глубокие тени, а узкие улочки тонули в сумраке и напряжении, таком отчетливом, что его можно было потрогать руками. Щегольское постукивание трости по булыжнику разносилось эхом в тишине совершенно пустой улицы, так что он даже сам не понял, как перехватил трость за середину и понес в руке. Из-за плотно закрытых ставен его провожали взглядами.

Взгляды преследовали его сквозь щели в плотно закрытых ставнях бедных домишек, и за подрагивающими портьерами – богатых. За окнами порой мелькали тени – на втором этаже изящного особнячка с лепниной и полуколоннами он успел увидеть горничную, торопливо закладывающую окна подушками. Она поглядела вниз, на идущего по улице Митю – на смуглом горбоносом лице ее был написан страх.

А ведь Антипка что-то такое болтал – про неспокойный город, страшные слухи, но Митя не обратил внимания! Зато сейчас жалел, что вовсе вышел из дома. Желание навещать Йоэля, тем более с изрядной суммой на руках, пропало полностью, осталась лишь потребность поскорее убраться. Но одна мысль, как он прямо посреди улицы, на глазах вот той самой испуганной горничной на втором этаже, вдруг повернется и пошагает прочь, будто убегая, заставляла стискивать зубы и идти дальше.

От синагоги доносился гул голосов и даже выкрики, Митя свернул туда – быть может, поймет, что тут происходит.

Вокруг синагоги толпился народ. Только мужчины – молодые и старые, одетые в длинные лапсердаки и круглые шляпы, щегольские сюртуки и котелки, и даже цилиндры, рабочие блузы, и картузы – они собирались в группы, о чем-то тихо переговаривались, то и дело размахивая руками. Некоторые торопливо сновали между группками, вставляя слово то там, то тут, и убегали дальше. Мастеровой в кожаном фартуке, забрызганном машинным маслом, отчаянно спорил с господином в дорогом сюртуке, по виду адвокатом или поверенным в делах.

Митя замер на углу улицы, сомневаясь, стоит ли ему идти дальше, когда все вдруг смолкли, и в наступившей тишине раздался крик.

– Хватит! Хватит разговоров!

Юноша в гимназической форме с размаху швырнул фуражку оземь:

– Если вы продолжите болтать, нас всех попросту перебьют!

«Да это же Захар Гирш!» – Митя узнал гимназиста.

– Умолкни, мальчишка! – отец гимназиста, приходивший вместе с каббалистом в полицейский участок, залепил ему оплеуху, так что у Захара мотнулась голова.

Гимназист поднес руку к разбитой губе, исподлобья глядя на старшего Гирша, и утерся ладонью, размазывая кровь по щекам:

– Зачем же вам, отец, трудиться, руки об мою физиономию бить? Достаточно немного подождать, и ничего делать не придется. Все умоемся кровью и без того, чтоб вы сами старались!

– Вот к чему приводит ваша учеба! – заголосил старик с седой бородой в черном лапсердаке. – Если б вы не лезли в их школы, а учились как тысячи лет учились ваши предки, так и наши мальчишки бы старшим не дерзили, и к ним бы зависти не было!

Старший Гирш молча и страшно замахнулся на сына снова.

– Когда я смотрю на вас сейчас, то сомневаюсь, действительно ли мы потомки Маккавея⁸. – раздался мелодичный, как ручей, и такой же холодный голос.

Не узнать Йоэля было невозможно – его серебряные, как изнанка ивового листа, волосы, струились из-под щегольского цилиндра, рассыпаясь по плечам идеально скроенного сюртука. Старик в лапсердаке был прав – задохнуться от зависти можно!

Отец Гирша медленно опустил руку и обернулся, его губы скривила усмешка:

– Мы? – сильно нажимая голосом, повторил он. – Мамзер, сын нелюдя и развратницы, считает себя одним из сынов Маккавеевых?

Да что в этом городе, поветрие заразное – оскорблять чужих матерей?

– Зато он не трус! – яростно выпалил Захар.

– Ладно, ты, это ... – из толпы выбрался старый Альшванг, исподлобья поглядел на старшего Гирша, так что тот торопливо отвел глаза. – Не лезь не в свое дело, Йоська. Иди, вон, вытачки какие сделай, воланчики пришей. Оставь дела серьезные серьезным людям!

– Люююдям ... – Йоэль улыбнулся такой прекрасной, солнечной улыбкой, что увидь ее, любая барышня потеряла бы сердце – если не навсегда, то хотя бы на время. – Мою мать будут убивать как идене⁹, меня – как нелюдя ушастого, но дело, конечно же, не мое. Не надрывайтесь, Гирш, – с усмешкой на четко очерченных губах он повернулся к Захару. – Что бы вы ни говорили – ничего не изменится. Они не хотят бороться, они хотят, чтоб просто – ничего не было. Не произошло, не случилось, исчезло само, или кто-то помог. И будут хотеть, пока их не начнут убивать. А у мертвых желаний нет.

«С этим я бы поспорил: не то, чтоб вовсе нет. Точнее, они не сразу пропадают» – подумал Митя. – «И эти последние желания – самые горькие. Потому что чаще всего – несбыточные.»

Захар Гирш постоял мгновение, потом нагнулся, подобрал брошенную фуражку и со всех ног кинулся прочь.

– Захарка! Ты куда, шмендрик, побёг, а ну вертайся! – заорал старший Гирш, но Захар даже не оглянулся. С рычанием старший Гирш повернулся к Йоэлю. – Ты! Будь проклят твой колючий язык! А богегениш зопстн хобн мит а козак! Дэр малэхамовэс зол зих ин дир фарлибм!¹⁰

Полный бессильной злости крик еще отдавался эхом в переулке, когда послышался цокот копыт и на площадь перед синагогой выехал казачий разъезд. Впереди на бокастом тяжеловозе скакал младший Потапенко. Хорунжий был трезв, но неопрятен, как после долгой и отчаянной, не для удовольствия, а для забвения, гульбы. Несмотря на прохладу последнего октябрьского дня, казачий мундир его был распахнут на груди, из-под него комом торчала не слишком чистая сорочка. На сгибе локтя лежала тяжелая казачья нагайка. При виде собравшихся у синагоги людей губы его растянула улыбка длинная и неприятная, открывающая желтоватые, слишком крупные для человека клыки. Нагайка скользнула в руку, он стиснул рукоять так крепко, что побелели пальцы. Взгляд его не отрывался от Йоэля.

– Шо за собрание? Всем разойтись – приказ губернатора! – заметно порыкивая, рявкнул Потапенко. – Марш по домам, жидовня! Нечего тут сговариваться.

– А вот и казаки навстречу, – тоже улыбаясь криво, но одновременно чарующе, протянул Йоэль. – Чувствуете себя пророком, господин Гирш? Ваши проклятия сбываются.

Гирш крякнул – то ли зло, то ли растеряно – не понять.

– Шо сказал, нелюдь ушастая? – звучно хлопая рукоятью нагайки в ладонь, хорунжий подался в седле, громадиной нависая над кажущимся сейчас особенно хрупким Йоэлем. – Давай, кажи еще, дай мне повод язык-то твой поганый жидовский укоротить, – он хлестнул нагайкой воздух. Тяжелый гибкий хвост ее туго свистнул у самого лица Йоэля. Хлопнуло, будто выстрелило. На лице Йоэля не дрогнул и мускул. Он снова улыбнулся:

– Как угодно господину хорунжему. Вам по закону дозволено нас, погань жидовскую, хоть бить, хоть языки укорачивать. Абы только не любить – вот любовь ваша, это уж беда, так беда!

«А вот если бы тебе язык укоротили чуть раньше – это было бы не только законное, но и благое деяние», – безнадежно подумал Митя.

Хорунжий побелел, будто в лицо ему швырнули горсть муки! На бледном лице ярко сверкали налитые кровью глаза, и выделялись лезущие из-под верхней губы клыки.

– Ах ты тварррь! – нагайка взлетела, готовая обрушиться Йоэлю на голову ...

– Хорунжий! – Митин крик хлестнул громче, чем плеть.

Младший Потапенко замер с занесенной над головой нагайкой. Медленно оглянулся. Его налитые кровью глаза нашли Митю, из груди вырвался клокочущий рев.

Митя глянул исподлобья, позволяя тому, что все больше заполняло его душу и становилось его сутью, выглянуть из глаз.

Потапенко замер. Вахмистр Вовчанский коснулся плеча своего хорунжего:

– Оставь, а? Хватит, твое благородие, поехали ... – опасливо покосился на Митю и тут же торопливо отвел взгляд.

Потапенко шумно выдохнул и опустил руку.

– Не лезли бы вы не в свое дело, Митя. Добром прошу! – он ударил массивного коня пятками, и погнал его прямиком на испуганно сгрудившихся людей. – Рррразойсь! Ррразойдись по-хорошему, пока всех не заарестовали!

Люди брызнули в разные стороны, разбегаясь из-под копыт прущего на них тяжеловоза.

– Вы бы тоже шли домой, паныч Дмитрий. Ей-Богу, целее будете! – задержался возле Мити Вовчанский, и поскакал следом за своим командиром.

Обдавая ветром, пахнущим конским потом, звериной шерстью и яростью, казачий отряд проскакал сквозь толпу.

– Мне теперь ждать ангела смерти, а, ребе Гирш? – провожая их недобрым взглядом, процедил Йоэль и направился к Мите навстречу. Вспыхнувшее над крышами солнце высветило его прямой, тонкий силуэт и заиграло на серебристых волосах.

– А шо то до Йоськи за поц пришел? – пронзительно-громким голосом безнадежно глухого человека поинтересовался седобородый.

– Тот самый полицай зунеле, что нашего ребе Шнеерсона отправил на цугундер! – буркнул ему в ответ старший Альшванг.

– Шо? – переспросил седобородый.

– Самоглавного полицмейстера нашего сынок, дай Бог им обоим здоровьечка! – проорал портной.