Текст книги "Модельный дом"

Автор книги: Фридрих Незнанский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 12 страниц)

– Ну а хоть кофейку-то можно будет попить? – не удержалась, чтобы не съязвить, Ирина Генриховна. – Или, может, так вот сразу и начнем копытить?

– Кофею, конечно, попьем, – успокоил ее Александр Борисович, – да и старые дела никто не отменял, так что расклад поначалу будет такой. Я и ты, Ирина, начинаем работать по Фокину, что же касается остальных, то я попрошу их включаться в разработку по мере необходимости.

Глава 2

Старый, еще сталинской постройки дом, в котором Фокины снимали однокомнатную квартиру, умудрился противопоставить себя натиску хамовитых новостроек, угробивших историческую часть Москвы, и Турецкий почему-то подумал, что именно в таком вот доме, с толстыми стенами и высокими потолками, почти в самом центре Москвы, должна жить актриса, о которой вскоре заговорит весь столичный бомонд. Выросший на классическом репертуаре московских театров и пересмотревший почти все спектакли с участием богов драматического Олимпа, Турецкий даже представить себе не мог, что тот же Грибов или звезды театра Вахтангова могли ютиться в каком-нибудь спально-турникетном районе Москвы, ежедневно пробиваясь к своему зрителю через автомобильные пробки. Судя по всему, Марина Фокина придерживалась того же мнения.

Проигнорировав лифт, Турецкий поднялся по старой выщербленной лестнице на четвертый этаж и, остановившись перед обитой коричневым дерматином дверью, неодобрительно цокнул языком.

В этом подъезде было где затаиться поджидавшему киллеру, и то, что он без особого, видимо, труда проник через входную дверь с кодовым замком, тоже говорило о том, что сработал здесь профессионал, а не спившийся бомж или очередной «гость» российской столицы, решивший обогатиться за счет запоздавших москвичей.

Надавив полустертую кнопку звонка, Турецкий прислушался к скрипу отодвигаемого запора, видимо, поставленного на дверь еще в давние сталинские времена, и когда в дверном проеме показалась стройная фигурка Марины, укоризненно произнес:

– Ах, Марина! Не я ваш муж!

– А что такое? – захлопала она ресницами.

– Ну как же так! Москва переполнена залетной швалью, которая только и ждет, как бы чего где стибрить, а вы, даже не спросив «Кто там?», распахиваете дверь настежь.

– Так я же знала, что вы придете.

– Мало ли, что знали, – как учитель на уроке произнес Турецкий. – А если бы я задержался, а в это время…

– Хорошо, учту и впредь буду более бдительной, – с капризной ноткой избалованной женщины отреагировала Марина и повела рукой, приглашая гостя в дом.

Уже переступив порог, Турецкий обозвал себя дураком, пожалев при этом, что не купил по пути цветов или хотя бы приличную коробку конфет. Женщины, особенно молоденькие актрисы, ценят не только внимание, но и розы, в которых видят нечто большее, чем мужики. «Впрочем, еще не все потеряно», – успокоил он себя, покосившись на верхнюю, расстегнутую пуговку полупрозрачной кофточки.

– Чай, кофе? – предложила Марина, когда они прошли в комнату. – Кстати, может немного выпить?

Согласившись на кофе и отказавшись от алкоголя, «мол, за рулем не пьем», Турецкий остановился перед заваленным бумагами вместительным письменным столом, который, судя по всему, был рабочим местом журналиста Фокина. Испросив разрешения у хозяйки дома порыться в бумагах, он устроился в довольно дорогом по виду крутящемся кресле, в котором было комфортно не только сидеть, но и работать.

Сообщив, что она будет на кухне, Марина скрылась за дверью, а оставшийся в комнате Турецкий почему-то подумал, что Игорь Фокин ни в чем себе никогда не отказывал. Пожелал жениться на краса-вице-актрисе, женился. Захотел рабочее кресло, в котором не «западло» покайфовать даже «важняку» Генеральной прокуратуры России, нате вам, пожалуйста. Итак, видимо, во всем, включая профессиональную деятельность. И если это действительно так…

В свою бытность следователем по особо важным делам Генеральной прокуратуры России, Александр Борисович Турецкий не мало встречал «молодых да ранних» журналистов подобного плана, которые ни в чем не могли себе отказать, хватаясь при этом за неподъемные темы, отчего вредили, в первую очередь следствию, и Турецкий, естественно, не мог их встречать с хлебом-солью. С годами складывалось определенное предубеждение, и он ничего не мог поделать с собой.

Судя по всему, к подобной категории столичных борзописцев относился и Фокин, законный муж Марины, будущий отец ее ребенка.

От этой мысли у Александра Борисовича вдруг засосало под ложечкой, и он, обругав себя самыми последними словами, невольно вздохнул, припомнив укоризненный взгляд его Иришки, когда сообщил, что едет к Фокиной. Имея взрослую дочь и съев за одним столом не один килограмм соли, они уже без слов понимали друг друга, и ничего хорошего этот взгляд не обещал.

И еще он подумал о том, как что-то разладилось в его семье, когда он приревновал свою Иришку к Плетневу и съехал из дома, оставив ее одну наедине со своими мыслями. А ведь, кажется, не дурак, вернее, не самый последний дурак, и должен понимать, что подобные всплески в семейной жизни женщинами оцениваются по-разному, а вот поди же ты, угораздило наступить на грабли, наступать на которые непростительно даже молодым и юным.

М-да, как говорится. Судьба играет человеком, а человек играет на трубе.

Заставив себя переключиться на Фокина, Александр Борисович покосился на плоский экран компьютера и, подумав о том, что завтра же необходимо прислать сюда Макса, дабы тот вытянул из него всю ту информацию, которую накопил Фокин. Затем он взял со стола первый попавшийся на глаза исписанный лист бумаги. Судя по тем словам, которые удалось выхватить из довольно рваного текста, это был черновой набросок, возможно даже план будущей статьи, который, в общем-то, не представлял собой ничего интересного. «Ночные бабочки», количество которых не убывает, как бы не боролась с ним московская милиция, и прочая, прочая, прочая, что давно уже набило оскомину, и ни для кого не является тайной. Чувствовалось, что писалось это из-за «метража», то есть, из-за гонорара, да еще, пожалуй, для того, чтобы заполнить место в газете, и Турецкий отложил листок в сторону, понимая, что подобное рытье в бумагах Фокина ничего толкового ему не даст. Можно было перелопатить содержимое всего стола и упустить при этом то единственное, из-за чего покушались на жизнь журналиста.

С подносом в руках в комнату вошла Марина и, поставив его рядом с компьютером, приглашающее улыбнулась.

– Прошу! Конечно, мой кофе с вашим не сравнится, но мне и Игорю нравится.

– Значит, понравится и мне, – отозвался Турецкий, принимая из ее рук чашечку из тонкого китайского фарфора.

Видимо, поймав недоуменный взгляд гостя, Марина засмеялась, сверкнув жемчужной белизной идеально правильных зубов.

– Думаете, небось, откуда в этой квартире такая красота? – кивнула она на чашечки. – Отвечаю, как на духу. Люблю все изящное и красивое, а этот сервиз привезли от мамы, когда мы уже прочно обосновались на этой квартире.

И вновь засмеялась, блеснув зубками.

– Не поверите, но для меня лично сервировка стола важнее его содержимого. Пусть даже хлеб черный с килькой и самый дешевый портвейн, но чтобы все это было красиво подано.

– А что ваш муж?

– Вот здесь, к сожалению, мы с ним полностью расходимся, – вздохнула Марина. – Для Игоря главное то, чем его кормят.

Турецкий сочувственно покивал, мол, да, такие уж мы мужики, невольно обратив внимание на то, что этим утром Марина была совершенно иной, нежели сутки назад. Видимо, подействовали обнадеживающие слова врачей, что «состояние Фокина улучшилось, и он уже скоро выйдет из комы».

Кофе был действительно вкусным, и Александр Борисович, отхлебнув пару глотков, поставил чашечку на стол. Марина вопросительно уставилась на гостя.

– Чего так?

– Растягиваю удовольствие. К тому же, хотелось бы знать, вы еще не передумали раскручивать это преступление?

В глазах хозяйки дома промелькнуло нечто, похожее на настороженность.

– Если только вы откажетесь. В милицию, естественно, я больше не пойду.

– Что ж, я так и думал. И больше не будем возвращаться к этому.

– Спасибо вам, – кивком поблагодарила Марина. – Я, право, даже не надеялась, что могу где-то найти понимание. А после того, как пообщалась со следователем прокуратуры, а потом побывала в отделении милиции…

Она махнула рукой, однако Турецкий счел нужным вступиться за коллег.

– Да их, в общем-то, тоже не надо строго судить. Каждый вечер в Москве совершается столько грабежей и прочей дряни, что увидеть в каждом преступлении какую-то подоплеку… поверьте, Марина, у той же милиции не хватает рук.

– Хорошо, пусть будет так, – вроде бы как согласилась с ним Марина. – Перегрузка, нехватка профессиональных кадров и прочее. Но ведь это же Фокин! Игорь Фокин. Его статьи зачитываются до дыр. И поверить в то, что его хотели просто ограбить… Простите, но это уже нонсенс.

М-да, эта актриса любила своего журналиста, была уверена в его «звездном» значении и убеждать ее в том, что шло вразрез ее мнению, было бы пустой тратой времени, если не глупостью.

– Может, вы и правы, – позволил себе согласиться с Мариной Александр Борисович. – И оттого мне хотелось получше узнать вашего мужа. Я имею в виду его дальнейшие задумки, возможно, его рабочие планы, – в общем, все то, чем он делился с вами, когда вы вот так же мило пили кофе за этим столом. Кстати, кофе действительно прекрасный.

– Спасибо.

Как бы подтверждая искренность своих слов, Турецкий отпил глоток и скользнул глазами по задумавшейся Марине.

– Надеюсь, я не затронул ничего личного?

– Господи, да о чем вы! – вскинулась Марина. – Мы оба вкалываем как ломовые лошади, и у Игоря, и у меня планов громадье, и все то, «личное», о чем вы говорите, давно уже стало общественным достоянием.

– Это как же так? – Турецкий уставился на хозяйку дома. – Чисто личное, и вдруг общественное достояние… Выговорить с первого раза и то трудно.

На лице Марины застыла кривая ухмылка, и она поправила рукой сползающую на глаза рыжую прядь волос.

– Слышали, небось, про лимиту, которая желает пробиться в люди? Так это все о нас с Фокиным. И с какой бы статьей не прогремел Игорь Фокин, это тут же переводится в разряд «лимиты, которая пробивает лбом двери». Как, впрочем, и каждая моя роль. Мгновенная зависть, перерастающая в озлобление, интриги и интрижки, в общем…

И она безнадежно махнула рукой.

Турецкий понимал, что сейчас самое бы время участливо кивнуть да поцокать языком, однако вместо этого спросил негромко:

– И все это, насколько я могу догадываться, можно перевести на вашего мужа?

– Естественно.

– Но в этом случае…

Вскинув глаза на Турецкого, Марина не дала ему закончить:

– Я тоже подумала было об этом, но…

– Что, засомневались? Почему?

– Да как вам сказать? – задумалась Марина. – Не тот размах случившегося.

– Вы хотите сказать, что сотоварищи Фокина по перу или же ваши завистники могли его «в лучшем случае» просто избить?

– Да, пожалуй, так, – согласилась с ним Марина. – Просто избить. Но чтобы убивать, инсценируя при этом ограбление…

Она потянулась за чашечкой кофе и отрицательно качнула головой.

– Нет, нет и еще раз – нет! Я не могу поверить в подобное.

– Но почему? – искренне удивился Турецкий.

– Да потому, что это выходит за рамки того круга, в котором мы оба вращаемся!

Она почти выкрикнула это с чисто артистическим пафосом, и Турецкий с трудом заставил себя сдержать усмешку.

«Господи, милостивый! Дорогая ты моя артисточка! И в кругу твоих коллег по сцене, и в кругу журналистской братии разгораются порой такие страсти, что несчастной российской братве, которую считают бандюками, подобное может присниться только в самом страшном сне, да и то с крутого похмелья».

– И все-таки, Марина, – спрятав подальше свою усмешку, произнес Турецкий, – я не могу исключать и эту версию, хотя она и кажется вам кощунственной.

– Хорошо, пусть будет по-вашему, – с нервозностью в голосе согласилась с ним Марина. – Но повторяю…

– Не волнуйтесь, – успокоил ее Турецкий, – ни ваши завистники, ни коллеги вашего мужа ничего не заметят.

Судя по тому, каким взглядом она скользнула по лицу Александра Борисовича, этот вопрос волновал ее не меньше, чем желание заставит работать следствие, и она как-то очень уж тихо произнесла:

– Я верю вам.

– Вот и ладненько, – подыграл ей Турецкий. – А теперь давайте вернемся к Фокину как к журналисту. И особенно меня интересует нечто такое, что волновало его более всего. Возможно, разработка какой-то сверхгромкой темы, после которой его могли бы выдвинуть на «Золотое перо России», возможно, еще что-то такое же сногсшибательное, короче говоря, мне будет интересно буквально все.

– Ну мы не так уж много об этом говорили, – не пропустив мимо ушей «Золотое перо России», зарделась Марина.

– И все-таки, – вновь подыграл ей Турецкий. – Насколько я мог прочувствовать ваши взаимоотношения, у Игоря не было от вас каких-либо тайн…

Уже из машины Турецкий позвонил бородатому Максу, который безвылазно сидел в офисе «Глории» за компьютерами. Спросив, где народ и получив вполне предсказуемое «все в разгоне», уже с начальственной ноткой в голосе произнес:

– Надеюсь, на завтра никаких особых планов нет?

– Да вроде бы пока что свободен, – громыхнул баском «компьютерный гений». – А что?»

– Едем в гости к одной хорошенькой актрисе. Так что…

– Фокина? – догадался Макс.

– Она самая. Но поработать надо будет не с ней, а с компьютером ее мужа.

– Без проблем, – поняв суть вопроса, отозвался благодушно настроенный Макс. И тут же настороженно:

– А она сама, артисточка, не против?

– Все уже обговорено, и она будет ждать нас после двенадцати.

– Утра? – уточнил Макс.

– Господи, не ночи же!.

– А если пораньше? Скажем, часов в десять?

– Макс! – возмущению Александра Борисовича, казалось, не будет конца. – Это же артистка! Причем почти звезда. Тем более, что у нее сегодня спектакль, а это, как ты сам догадываешься…

– Позднее возвращение, утренний кофе, освежающая ванна и прочее.

– Вот именно, – буркнул Турецкий. – А посему в одиннадцать тридцать я заезжаю за тобой. И чтобы без проволочек!

Сказано это было, как уже известно, в приказном порядке, и Александр Борисович даже предполагать не мог, что сам же даст «отбой» своим словам.

Глава 3

Несмотря на нервозность, которая не покидала ее в эти дни, Марина довольно сносно отыграла свою роль и, отказавшись от навязчивых сопровождающих, от которых, казалось, уже не было отбоя, смыла грим и поехала домой. Во время спектакля она полностью отдавалась своей роли, забыв практически обо всем, но сейчас, когда шла от троллейбусной остановки до подъезда дома, пожалела о том, что отказалась от предложенных услуг. Правда, она не знала, что мог бы сделать кто-нибудь из ее поклонников, оказавшись лицом к лицу с преступником, но ведь был и Турецкий, предложивший ей услуги «Глории», но она, дуреха…

Стремительно проскочив арку, которая в этот поздний час казалась особенно темной и неприветливой, она чуть сбавила шаг во дворе дома, покосилась на сиротливо припаркованный «Опель», без которого Игорь уже не представлял свою жизнь, и, заставив себя не думать о всякой чертовщине, которая лезла в голову, направилась к подъезду.

Казалось бы, все было тихо и спокойно, да и кому она, собственно, нужна, артисточка захолустная? Марина едва сдерживала себя, чтобы не броситься к подъезду бегом, и не могла понять, с чего бы это она стала бояться своей собственной тени? С того самого момента, когда «скорая» увезла Игоря в больницу, с ней не случалось ничего подобного, и она не могла найти этому объяснения.

Страшно – и все.

Да еще, пожалуй, ее захлестывало паскуднотошнотное чувство неизвестно откуда надвигающейся опасности, и она, ругнув себя за излишнюю мнительность, дрожащими пальцами ткнулась в кнопочки, набирая код.

Уже поднявшись на свой этаж и открывая ключом входную дверь, нервно засмеялась, представив себя со стороны. Сплошной трагикомизм, и никакого секса.

Включила свет в прихожей и почти без сил опустилась на старенький пуфик, который хозяйка квартиры приобрела еще в те стародавние времена, когда строился этот дом и не надо было копить сотни тысяч баксов, чтобы купить квартиру. Сбросив с ног туфли, позволила себе отдышаться и только после этого прошла на кухню.

Распахнув дверцу полупустого холодильника, прошлась взглядом по его содержимому. Остановилась на початом пакете однопроцентного кефира, который, помнится, покупала в тот самый день, когда так и не дождалась Игоря домой. Оно бы сейчас по-хорошему чашечку кофе выпить или чайку заварить, но на это уже не оставалось сил, и она вылила остатки кефира в любимый бокал Игоря, который все эти дни также сиротливо стоял на столе.

Уже допивая кефир, едва не заплакала от жалости к себе, любимой, но что-то вновь заставило ее насторожиться, и она, сжимая кружку в руке, непроизвольно вжалась в потертую спинку старенького «уголка».

И снова пожалела, что отказалась от охраны, предложенной Турецким. В крайнем случае, можно было бы пригласить на чашечку кофе и кого-нибудь из поклонников. Как говорится, ничего особенного, да и Игорь смог бы понять ее.

Однако, что ушло, то ушло, и Марина, собрав в кулак всю свою волю, попыталась проанализировать накативший приступ почти животного страха, когда хочется забиться в самый темный угол, закрыться старым тряпьем и затаиться надолго, сжавшись в крохотный комочек.

Впрочем, насколько она могла понять, это был даже не страх, а подсознательное чувство скрытой пока что опасности, и это было еще хуже, чем откровенный страх.

– Истеричка! Дура! – попыталась успокоить себя, но от этого лучше не стало, она почти заставила себя проанализировать каждый свой шаг, каждую минуту с того самого момента, когда прикрыла за собой входную дверь и, навесив цепочку, без сил опустилась на пуфик.

На тот момент ее заставило насторожиться обостренное чувство опасности, видимо, развившееся в ней за те годы, что она проработала в театре. Росло Богом данное актерское мастерство, когда надо было научиться чувствовать каждое движение своего партнера на сцене, а вместе с ним и «побочный продукт», чувство неосознанной опасности, когда не знаешь, с какой стороны ждать очередную подлянку, подножку, а то и просто звонкую оплеуху.

Так, это было в прихожей. Но потом она как бы отдышалась, прошла на кухню, открыла дверцу холодильника, достала из его нутра початый пакет кефира…

Выпитый бокал холодного кефира не мог представлять какую-то опасность, а вот распахнутая дверца полупустого холодильника…

– Господи, бред какой-то! – пробормотала Марина. – Не хватало еще собственной тени бояться.

Она поднялась с «уголка», потянула дверцу холодильника, заглянула в морозильную камеру.

Никакой бомбы в холодильнике не было. Еще раз обозвав себя истеричкой и дурой, она хотела уж было захлопнуть дверцу, как вдруг что-то прорезалось в ее сознании, и она даже вздрогнула от неожиданности.

Из холодильника исчезла, будто испарилась, початая бутылка водки, и этому не было объяснения.

В голову мгновенно ударило жаром, и Марина почувствовала, как ее передернуло нервным тиком.

То, что она не доставала бутылку из холодильника – это точно, как божий день, но в таком случае…

Чувствуя, как ее начинает бить истерика, но все еще сдерживая себя, чтобы только не разразиться криком, Марина прислушалась, выглянув в прихожую, и только убедившись, что там никого нет, осторожно, чтобы не скрипнула половица, почти подкралась к трюмо, на котором лежала ее сумочка и, схватив мобильный телефон, снова прошмыгнула на кухню, закрыла за собой дверь.

Руки дрожали.

Надо было кому-то срочно звонить, может быть, просить кого-то подъехать, но она не знала, кто бы мог ей сейчас помочь, и уже чисто интуитивно вытащила из памяти телефон Турецкого. Уже не думая о том, КАК может быть воспринят этот ее телефонный звонок, дождалась, когда мембрана отзовется немного искаженным голосом Турецкого, и, почти задыхаясь от сдавливающего горло страха, произнесла:

– Простите, ради бога, что разбудила, но я… Но вы сами сказали, что я могу звонить вам в любой момент.

– Да, конечно, – насторожился Турецкий. – Что-нибудь случилось?

– Да! В общем…

Она хотела было сказать, что из ее холодильника исчезла початая бутылка водки, которая еще днем стояла там, однако, понимая, насколько дико и по-детски глупо все это будет звучать, заставила себя отдышаться и уже чуть спокойнее сказала:

– Я… Только не подумайте, ради бога, что у меня поехала крыша, или…

– Что случилось, Марина?

Голос Турецкого, спокойный и уверенный, заставил ее собраться, и она уже почти спокойно произнесла:

– У меня в доме кто-то был. А возможно, что и сейчас.

Пропустив мимо ушей «а возможно, что и сейчас», Турецкий спросил:

– С чего бы вдруг такая уверенность?

– У меня… у меня исчезла из холодильника бутылка водки и к тому же… в общем, весь вечер меня не покидает чувство опасности, а когда я шла к дому…

– Что, вы кого-то заметили?

– Нет, но это чувство опасности… Поверьте, я и сама ему порой не рада, но оно еще никогда не подводило меня.

– Хорошо, хорошо, – согласился с ней Турецкий, – ну а что с вашей водкой?

– Она стояла в холодильнике, правда не полная, початая, а сейчас ее там нет.

– Вы в этом уверены?

– Господи! Да что же я, шизофреничка что ли?

– Упаси бог! Даже в мыслях не было обидеть вас. Но согласитесь, исчезнувшая бутылка водки… Кстати, может вы ее достали из холодильника, когда угощали меня чаем?

– Нет! Нет, нет. Она все время была в холодильнике.

Молчание, и наконец:

– В этом точно уверены?

– Да!

– А вы… вы осмотрели свою квартиру? Может, еще что-нибудь пропало?

– В том-то и дело, что нет. Я как вбежала в дверь, так сразу же ее на цепочку, и сижу сейчас на кухне.

– И в комнате, насколько я догадываюсь, еще не были?

– Нет.

В таком случае оставайтесь на кухне, я сейчас подъеду.

Положив мобильник на тумбочку, Александр Борисович покосился на жену, которая даже книгу отложила, прислушиваясь к разговору. На ее лице блуждала язвительная усмешка.

– Что с тобой, Иришка?

– Со мной? – округлила глаза Ирина Генриховна. – Со мной! А я-то, дуреха, думала, что с тобой что-то творится. А оно, оказывается, со мной.

Приподнявшись на подушках, она удивленноязвительным взглядом «полоскала» лицо мужа.

Что-либо говорить было бесполезно, и Турецкий только вздохнул обреченно, думая о том, что же это такое творится с его женой. Ведь никогда, никогда раньше она не закатывала подобных сцен, хотя причины были и более глубокие, а туг…

Господи, и это в то время, когда он наконец-то остепенился и единственной отрадой в своей жизни видел только ее, свою ненаглядную Иришку!

Подумал было, что именно теперь ему воздается за старые грешки. Что делать в подобном случае, он не знал, и чтобы не выглядеть маразматическим пеньком, застывшим на кровати, дотронулся ладонью до обнаженного плеча. Как в хорошие давние годы, когда она тут же бросалась в его объятия.

– Не трогай меня! – буркнула Ирина Генриховна. В ее голосе уже не было той язвительности, которая только что плескалась в глазах. – Говорят же тебе, не тронь!

– То есть, выдчепись, – попытался «схохмить» Турецкий, однако она не приняла его игры.

Сдвинувшись на край широченной кровати, она тупо уставилась остановившимся взглядом на отброшенную книгу, и только когда Турецкий попытался что-то сказать, с тоской в голосе произнесла:

– Послушай, Саша, только без вранья… Я… я действительно могу понять, что все мужики срываются с цепи, особенно когда им за пятьдесят, но…

Судя по всему, ей трудно было говорить, и она сглотнула подступивший к горлу комок.

– Но она ведь тебе в дочери годится, эта артисточка. И… и неужто ты…

Она уткнулась лицом в ладони, ее плечи дрогнули.

– Господи, да о чем ты, Иришка?! – растерялся Турецкий. – О какой артисточке ты говоришь? Арти сточка… Господи, кто бы мог подумать, что ты, умная, красивая женщина…

– Что, я? Чего, я? – схватилась Ирина Генриховна. Умная, красивая… Господи, слова-то нашел какие! Раньше бы их мне говорил! А то теперь, когда уже волосы приходится подкрашивать…

– Остановись, Ирина! – одернул жену Александр Борисович. – И не гневи бога. Сама знаешь, что всегда, с первой минуты нашего знакомства, ты была для меня самой красивой и желанной женщиной. И этот твой непонятный бзик…

– Бзик, говоришь? – вновь подхватилась Ирина Генриховна. – Ты что, за полную дуру меня держишь? Или за идиотку, которая ничего не видит, ничего не слышит и ни-че-го не понимает?

– И что же она «понимат»? – усмехнулся Турецкий.

– Не ерничай! – осадила его Ирина Генриховна. – Понимат, видишь ли! Да то понимает, что я-то, дура набитая, видела какими глазами ты обшаривал эту артисточку. И дай тебе на тот момент волю, кобелина седобородый…

– Козлина, – ухмыльнувшись, поправил жену Турецкий. – Седобородыми бывают только старые козлы, а кобели…

– Может, и так, тебе лучше знать. Но сути, должна тебе признаться, это не меняет.

– Что, есть опыт обхаживания нашей козочки молодыми и старыми кобелями? – вспомнив незабытые муки ревности относительно Плетнева, с язвинкой в голосе поинтересовался Александр Борисович.

– Эка-а-а… Ты бы меня еще к Голованову или к тому же Максу приревновал.

– Выходит, я тебя ревновать не могу, хотя на то были все причины, а ты меня…

– Охолонь! – презрительным смешком остудила его ревностный пыл Ирина Генриховна. – Ты прекрасно знаешь, что никаких Плетневых у меня никогда не было. А вот то, что ты своими глазами бесстыжими эту артисточку чуть ли не до гола раздел, когда она плакалась в свой застиранный платочек, на это, пожалуй, не обратил внимания только Макс.

Теперь уже Турецкий сидел на кровати, зажав голову руками, и думал о том, какие же бабы дуры. Когда он действительно балдел от красивых женщин, Ирина как бы не обращала на это внимания, зато теперь, когда он наконец-то понял, что самое главное для него в этой жизни – его семья, его дочь и жена, она начинает устраивать сцены ревности. Причем, было бы из-за чего.

Он думал о «бабах-дурах» и в то же время понимал, что просто так и прыщ не вскочит.

А может, действительно он виноват в том, что творится сейчас с его женой? И может, все это запоздалая реакция действительно умной и красивой женщины на его похождения в прошлом?

Все это требовало какого-то осмысления, и он, придвинувшись к жене, приобнял ее за обнаженное плечо.

– Иришка…

Она не отодвинулась и только произнесла негромко:

– Чего тебе, кобелина?

– Я люблю тебя. И поверь мне, старому козлятнику, ни одна артисточка не сравнится с тобой.

Она всхлипнула и также негромко произнесла:

– Надо было раньше говорить все это, а сейчас…

– Я и раньше тебе об этом говорил, и сейчас повторяю. Ты для меня самая красивая, самая обаятельная и самая-самая женщина на свете.

– Что, есть с кем сравнивать? – не сдавалась Ирина Генриховна.

– Прекрати! И давай оставим этот разговор на потом. Поверь, мне действительно ехать надо.

Ирина Генриховна подняла на мужа еще мокрые от слез глаза, но в них уже не было прежней злости.

– Хрен с тобой, Турецкий, поверю. Поезжай! – И уже с чисто профессиональным интересом: – Что, настолько серьезно?

– Ты же слышала разговор. Девчонка в истерике, утверждает, что в доме кто-то был.

– А если это всего лишь истерика? Я имею в виду, реакция на происшедшее?

– Ты хочешь сказать, что исчезновение бутылки из холодильника и все остальное…

– Бутылку она могла и переставить куда-нибудь, что же касается «всего остального», так это, дорогой мой, просто нервы и накрутка воспаленного мозга на происходящее. К тому же, если принять во внимание ее артистические наклонности. Это я тебе как криминалист-психолог говорю.

– Хотелось бы, чтобы это действительно было так. Но дело-то как раз в том, что она не показалась мне истеричкой, которая начинает визжать при виде крохотной мыши. И если она ударилась в такую панику…

– Ну, вам, Александр Борисович, конечно, виднее, – в голосе Ирины Генриховны зазвучала прежняя язвинка. – Но уверяю вас, если вы задержитесь у этой мыши до утра…

– Туда и обратно, – чмокнув жену в щеку, повеселел Турецкий. – Если хочешь, я даже могу привезти ее к нам.

– А вот этого совсем не надо, – укоротила его порыв Ирина Генриховна. – Все что угодно, но только не дружба семьями. Не мне тебе рассказывать, чем все это кончается.

Припарковавшись напротив подъезда, Турецкий покосился на светящееся окно четвертого этажа, в котором просматривался женский силуэт, и, уже выбираясь из машины, помахал Марине рукой. Открывай, мол, свои приехали.

Желая лишний раз перепровериться, пешком поднялся на нужный этаж, осмотрелся еще раз и только после этого нажал кнопочку звонка. Прислушался к легким, стремительным шагам, раздавшимся за дверью.

Настороженная тишина и наконец столь же испуганно-настороженный голос:

– Александр Борисович?

– Лихо! – буркнул под нос Турецкий, и если еще до этого у него было намерение перевести женские страхи в легкую шутку, то теперь он уже действительно поверил в нечто такое, что заставило Марину приглушить голос, хотя она и знала, что за дверью стоит он, Александр Борисович Турецкий. Теперь уже он сам почувствовал некоторое волнение, пожалев в душе, что не взял с собой того же Агеева, Голованова или Плетнева.

– Открывайте, Марина, я.

Послышалось бряцанье сбрасываемой цепочки, и почти в это же мгновение распахнулась дверь.

В полутемной прихожей стояла Марина, и Турецкий не мог не поразиться происшедшей с ней перемене. Днем ему открывала дверь хоть и напуганная, но все-таки уверенная в себе молодая красивая женщина, а теперь он видел перед собой нечто отдаленно похожее на прежнюю Марину Фокину, блистательную актрису, которой сулили звездное будущее.

Испуганно-затравленный взгляд, какая-то детская сморщенность на лице и вжатые плечи, словно все это время она ожидала удара.

– Господи, наконец-то! – воскликнула она. – Я уж думала, что с ума сойду, пока ждала вас.

– Я и так на всех парах, – пробурчал Турецкий, всматриваясь в приглушенную темноту вытянутого узкого коридорчика, по правую сторону которого смутно просматривалась плотно прикрытая дверь, покрашенная масляной краской.

– Да, спасибо! – засуетилась Марина. – Я уж и так подумала, не обременяю ли вас, но… право…

– Господи, да о чем речь! – проявил галантность Турецкий. – Я ведь сам попросил вас звонить мне в любое время.

– Оно, конечно, – развела руками Марина, – но, право, неудобно как-то. Ночь… да и жена ваша неизвестно как на все это посмотрит. Я бы лично…

Уже по тому, как она закрутила последнюю фразу, чувствовалось, что она немного успокоилась, отходя от недавнего страха, и в ней просыпается прежняя драматическая актриса. И это было хорошо. По крайней мере, не надо было отпаивать ее валерьянкой, которую Александр Борисович прихватил с собой. И это ее состояние надо было как-то поддерживать.