Текст книги "Тополиный пух"

Автор книги: Фридрих Незнанский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 22 страниц)

2

Семен Аркадьевич, вопреки представлениям Турецкого, оказался человеком далеко не старым. Время отложило свой отпечаток на его лице, напоминающем вынутый из бочки большой и слегка помятый соленый огурец. Почему такая ассоциация? А возможно, из-за вислого носа, своей окраской определенно указывающего на гастрономические привязанности его обладателя. И с выпивкой он явно не враждовал.

Прежде чем пройти к столу, который неторопливо накрывала, как успел заметить Александр Борисович, весьма и весьма недурственная женщина лет тридцати с небольшим, с любопытством поглядывающая в его сторону, Семен Аркадьевич предложил своему неожиданному гостю немного прогуляться по участку, утопавшему в густом кустарнике, между кущами которого была выложена дорожка из красного кирпича. Давно выложена, кирпич уже успел местами развалиться и прорасти травой.

Турецкий, пока ехал, продумал разговор, но решил ничего не сочинять, не врать, а пустить дело на самотек – как получится, так, в конце концов, и получится. Единственное, что он подготовил, – это изложение преамбулы. Она не должна пугать писателя, не должна настораживать, что вот, мол, его призывают как бы к предательству коллег. Вовсе нет, и больше того, предлагается эту встречу и этот разговор вообще оставить как бы тет-а-тет, и никого о них не информировать. Просто нужен дельный совет по поводу одного опубликованного материала. Где, когда– это потом. Это не для преамбулы.

Не мог бы он, скажем, подсказать, кого из его знакомых литераторов, может быть, критиков, литературоведов пригласить для проведения лексической экспертизы, возможного установления авторства и так далее. Почему такие вопросы именно к нему? А потому, что Турецкий искренне считает его умным человеком, чьи взгляды на историческое развитие России Александру Борисовичу очень импонируют. Ну и так далее, в том же духе. А когда консенсус уже будет в какой-то мере достигнут, вот тут и положить перед ним оригинал статьи анонимного автора. И объяснить, чем вызван столь пристальный интерес к ней со стороны Генеральной прокуратуры. Подобное сведение счетов, если такова была основная задача публикации, ведь не самый красивый, да и умный, честно говоря, способ критики. Если автор по-прежнему боится, его можно успокоить, что в обиду никто его не даст. А если это – чистое злопыхательство, оно должно быть наказуемо по закону. Кстати, невредно будет рассказать Семену Аркадьевичу и о встрече с главным редактором, а также о том впечатлении, которое тот оставил у Турецкого. Тест, так сказать, на вшивость: обидится – одно, а мнения совпадут – совсем другое.

Словом, Александр Борисович провел с самим собой репетицию, но писатель оказался хитрее, что ли, или прозорливее. Так что и никакая преамбула не потребовалась.

– А ведь я примерно догадываюсь, зачем вы ко мне пожаловали, Александр Борисович, – без всякого ехидства сказал он, когда они отошли подальше от дома. – Это ведь вы посещали нашего главного, верно? И список членов редколлегии забрали. Значит, продолжаете копать? Это в связи со злополучным «Палачом», так надо понимать?

– Я ж говорил вам, что приятно иметь дело с умным человеком! – искренне воскликнул Турецкий. – А я все думал, подходы искал.

– И долго искали? – засмеялся тот.

– Да вот пока перевернул в общей сложности порядка полтысячи уголовных дел, листал другие материалы и еще к вам ехал. Нет, пожалуй, когда выбирал, к кому первому из членов редколлегии напроситься в гости. И, поверьте, это был у меня не самый легкий выбор, говорю вам совершенно честно.

– Во как! Это, значит, я первый удостоен чести? А почему, позвольте полюбопытствовать? А-а, вы ж сказали – по алфавиту, а моя фамилия первая в списке?

– А вот это обстоятельство как раз не играло никакой роли. Тут другая загадка! – Турецкий многозначительно поднял палец. – Скорее, психологическая.

– Ну-ну, чрезвычайно интересно!

– Семен Аркадьевич, только давайте договоримся так: если вам покажется мое присутствие неприятным, вы мне сразу скажете, и я не стану больше вас беспокоить, немедленно уеду и попрошу забыть о нашей встрече, хорошо? Это, как говорится, не для протокола, разговор сугубо между нами, и мне действительно нужен ваш совет. В котором вы имеете полное право мне отказать, и я не обижусь. Но напомню, что любой совет тем и хорош, что его можно либо принять, либо безболезненно отвергнуть. Если вы согласны, я поясню ситуацию.

– Согласен, согласен, не теряйте своего дорогого времени, а то Люба сейчас позовет нас, а за столом я попрошу вас говорить только на отвлеченные темы. Моя работа – это табу для домашних. Но позволю себе еще один вопрос: как вам наш главный?

– Честно? – вырвалось у Турецкого.

– Ну, дорогой мой, – писатель даже руками развел, – вы же только что сами меня уверяли…

– Простите, – засмеялся Турецкий, – очень такое… – Он сморщил лицо и отрицательно потряс головой.

– Ну и правильно, – спокойно согласился писатель, – реакция нормального, здорового человека. Вы ведь причастны к журналистике?

– Откуда это вам известно?

– Так ведь Эдгар уже собирал нас для экстренной информации.

– Что, всех?!

– Ну, побойтесь Бога, как можно всех, когда половина – на отдыхе, в отпусках. Юрка – у себя, в Израиле, Костя с Левкой – в Штатах, это я один – здесь, рукопись новой книги заканчиваю. Кого-то наш Силич обзванивал, кто-то, как я, подъехал… Проинформировал. Возмущался, конечно. Главным образом наглостью вашего вторжения. Вот мне и захотелось взглянуть, что ж это за наглец такой! Тем более что он просил нас всех быть с вами, если вы станете настаивать, максимально осторожными.

– Не понимаю, чего бояться? Если вранье – пусть автор отвечает, вы-то все при чем? А если фактам имеется подтверждение, тогда пусть отвечает господин фигурант. Двух мнений нет. И мы все у себя, в Генеральной прокуратуре, куда обратился за помощью этот Степанцов, так считаем. Кстати, оригинал этой статьи со мной, и я хотел бы с вами посоветоваться по поводу некоторых ее аспектов. Вот скажите мне, пожалуйста, Семен Аркадьевич, у вас как принято? Вы все читаете материалы еженедельника до их публикации?

– Да помилуйте, кто ж на это может быть способен? Тогда надо бросить собственную работу и заниматься исключительно чтением! А семью кормить кто будет? Кстати, этого «Палача» я впервые и увидел-то после публикации, когда свежий номер получил. Я Эдгару позвонил и предупредил, чтоб он ждал на свою шею неприятностей. Как в лужу глядел!

– Значит, вы были бы против статьи?

– Естественно! Глупость, помноженная на бездарность! Вы внимательно читали? Язычок-то, поди, отметили?

– Это тоже была одна из причин моего приезда к вам. На мой взгляд, стилистика, язык откровенно выпадают из общего стиля издания. Чем-то, простите, доморощенным таким пахнуло, из провинциальной прессы советских времен.

– Очень точная оценка, Александр Борисович… Так вас, получается, автор интересует? На предмет определенных санкций? – Писатель с иронией посмотрел на гостя.

– Да бросьте вы, какие, к черту, санкции? Вы в какое время живете, уважаемый Семен Аркадьевич? Санкции могут быть лишь в Том случае, если факты, изложенные в статье, будут признаны судом – не мной или вами, и даже не генеральным прокурором, а только судом! – клеветой, то есть, как записано в Уголовном кодексе, распространением заведомо ложных сведений, порочащих честь и достоинство другого лица или подрывающих его репутацию. Скажите мне, много вы слышали о подобных процессах? Да, в последнее время довольно часто один подает в суд на другого по поводу всякого рода инсинуаций, наносящих истцу, по его убеждению, моральный ущерб. Даже таксу, установили, какое оскорбление сколько стоит и на какое количество так называемых МРОТ может рассчитывать истец. Ну и что? Пишут в тех же газетах, что суд признал ответчика виновным, что обязал выплатить столько-то, а ответчик собирается обжаловать решение суда в верхних, извините за выражение, инстанциях. Чего огород-то городить? Кому такой страшный суд опасен, покажите мне?

Семен Аркадьевич с пониманием развел руками.

– Нет, здесь вопрос гораздо более сложный, – продолжил Турецкий. – Анонимность автора продиктована у него той элементарной причиной, что он действительно боится. И правильно делает. Знаете почему?

– Ну, вы полагаете, у него у самого крепко рыльце в пушку?

– Вот именно.

– Па-па! – донеслось до них. – Идите обедать!

– Ну вот, – огорченно сказал писатель, – и не поговорили толком.

– А мне кажется, – возразил Турецкий, – что, наоборот, я, во всяком случае, прекрасно вас понял. И после обеда, если бы вы нашли еще немного времени, обсудил бы с вами мою проблему более конкретно.

– Ну, я думал, вы сильно торопитесь.

– Нет, я готов, что называется, до упора. Если у вас есть такая возможность.

– Скажите, Александр Борисович, а как поздно вы можете уехать?

– У вас-тоже проблемы? – улыбнулся Турецкий.

– Да нет, видите ли… Мне не совсем удобно просить вас… Дело в том, что Люба, как бы сказать?.. Словом, она собирается уехать в Москву только после приезда моей жены. Нина же появится не раньше десяти, понимаете? А отпускать Любу одну в это время на электричке мне не хотелось бы, вы же знаете, как пристают в поездах, особенно вечерами, когда едет не так много народа.

– Я понял вас, можете не продолжать, Семен Аркадьевич, – засмеялся Турецкий. – Где ваша Люба живет, в каком районе?

– Ну что вы? Она с нами живет! Куда вы и звонили. На Красноармейской, в писательском доме. Знаете?

– Конечно, бывал там, и не раз, в гостях, разумеется. Ну, так в чем дело? Вы хотите, чтоб я ее доставил прямо к дому? С удовольствием, никаких проблем.

– Я вам буду весьма признателен, Александр Борисович!

– Не стоит благодарности… если, разумеется, Люба сама возражать не станет.

– Да ну что вы! Она согласится с удовольствием!

– Вот и отлично.

Турецкий, подходя к дому, увидел ее на ступеньках веранды. Люба смотрела на них, точнее, на него, и в глазах ее, так ему показалось, светилась загадка, а по губам скользило такое веселое лукавство, что у Александра Борисовича шевельнулась подспудная мысль: она-то согласится с удовольствием, тут нет сомнений, но было бы очень неплохо, если бы удовольствие стало взаимным. А в чем проблемы? Она не девочка, вон колечко, судя по его ширине, обручальное, блестит на правой руке, скорее всего, разведена, раз проживает с родителями. Лицом очень даже недурна. Отменная фигура, выглядит так, что только слепой не обернется. То есть все при ней, а почему одна? А может, ей нравится такая жизнь? Вот возьмет и пригласит его, когда приедут в Москву, на чашку чая! Он ведь не сможет ей отказать? И потом, он же не слепой…

– Люба, ты знаешь, – сказал Семен Аркадьевич, – а ведь я неожиданно решил твой вопрос. Александр Борисович обещал, что довезет тебя прямо до подъезда!

– Хорошо, папа, спасибо. Проходите к столу, уже все накрыто, – с показным смирением произнесла она, метнув при этом такой взгляд на Турецкого, что у него екнуло под сердцем и вспотели ладони.

И это дало ему повод немедленно спросить, где можно помыть руки. Люба провела его в глубь дома, где был устроен вполне городской санузел. Показала на полотенце и, выйдя в коридор, оперлась плечом о косяк. Он, вытирая руки, посмотрел на нее, она не отвела глаз, но чуть улыбнулась – можно было подумать, что даже отчасти призывно. Турецкий продолжал вытирать каждый палец теперь отдельно, не сводя с нее взгляда, – этакий опасный библейский змей! Но она вдруг громко хмыкнула и подмигнула ему, показав язык, словно шаловливая девчонка. Турецкий мог поклясться, что у нее это ловко получилось и ничуть не противоречило ее взрослому возрасту. Выходя, а эта чертовка даже не посторонилась, почти загораживая своим выставленным круглым бедром проход, Александр быстрым движением ладони скользнул по ее талии и чуть подтянул к себе. Люба невольно изогнулась, вскинув лицо, и тогда Турецкий, воровато прижал губы к ее щеке, рядом с ушком, и задержал, едва слышно чмокнув.

– Спасибо, Люба, – тут же отстраняясь и отпуская ее, достаточно громко сказал он, и она вдруг густо покраснела.

«Вот только этого нам еще и не хватало!» – с досадой подумал он, уже кляня себя за неосторожность.

– Идите, я сейчас, – отвернувшись, спокойно сказала она и, скользнув мимо него в ванную, открыла кран и пустила воду.

Она появилась за столом минуту спустя после него, и на лице ее – розовом и чистом – не было написано ничего, кроме самой скромности.

– Извините, выпить я вам не предлагаю, вы же за рулем, – сказал писатель и, подумав, добавил: – Хотя с вами, Александр Борисович, сделал бы это с удовольствием. Ну что ж, может, в другой раз, если жизнь сведет.

– Я бы тоже не возражал против одной рюмочки, не больше. У нас еще четыре часа впереди, а за себя я всегда спокоен, и под этим делом, – щелкнул он себя по шее, – за руль никогда не сажусь. И еще я не люблю гонки. А заставлять дышать в трубочку помощника генерального прокурора вряд ли кому-нибудь придет в голову, поверьте моему опыту.

– Вы меня так уговариваете, – засмеялся Семен Аркадьевич, – что я, право, и не знаю… Дочка, не нальешь нам по рюмке? Вы что предпочитаете, Александр Борисович, водочку или коньяк?

– Папа, может?.. – Люба с сомнением посмотрела на Турецкого.

– Нет, от рюмки коньяка из ваших рук я бы не отказался, Любовь Семеновна.

– Ох, какой вы, однако, льстец! – весело сказала она, выходя и тут же возвращаясь с хрустальным графинчиком.

Эту свою рюмку Александр Борисович выпил в четыре приема, отхлебывая по маленькому глоточку. Ну а писатель разрешил себе больше. В течение обеда он за разговором практически прикончил графинчик.

Предупреждение о том, что его служебные проблемы – табу для домашних, носило, видимо, пристрелочный характер. Так, на всякий случай, может, для придания значимости своей работе. Потому что он вскоре сам заговорил о газетных делах, рассказывая о коллегах и выдавая на каждого довольно меткие характеристики. Во всяком случае, они стали Турецкому понятнее чисто в человеческом плане.

А он сперва никак не мог сообразить, с какой стати писатель потчует его всей этой информацией. И сообразил только в конце обеда, и тут же упрекнул себя за невнимательность, продиктованную, разумеется, присутствием Любы, которая сидела напротив, загадочно улыбаясь и переводя блуждающий взгляд с предмета на предмет. Турецкий, пытавшийся внимательно следить за развитием мысли писателя, постоянно ощущал на себе этот ее взгляд и отвлекался, чем, вероятно, и веселил ее.

– Я чувствую, – заметил вдруг писатель, – что вы не совсем улавливаете, зачем я это вам рассказываю?

– Нет, ну что вы? – попытался возразить Турецкий, уже сердясь на себя.

– Просто мне показалось, Александр Борисович, что вы поставили перед собой задачу выяснить по возможности причастность либо непричастность каждого из нас к этой публикации. Так я хотел в какой-то степени облегчить вашу задачу. Четко зная условия, вам проще будет найти и решение.

– В вас говорит математик.

– Угадали, – улыбнулся писатель. – У меня именно математическое образование. Наверное, отсюда и легкость общения с историей, теперь понимаете?

– Поразительно, – искренне ответил Турецкий.

– Чай? Кофе?

– Предпочтительнее кофе, и покрепче.

– Естественно. Люба, ты поняла? А мне зеленого чая. В кабинет. Прошу, Александр Борисович. Вам делать выводы, а уж я помогу, чем смогу.

– Дорогая хозяйка, – сказал, поднимаясь, Турецкий, – разрешите поблагодарить вас за чудный обед и поцеловать вам ручку?

– Ну что вы! – так же церемонно ответила она, щурясь от смеха и протягивая ему кончики пальцев, словно принцесса. – Мой труд совсем не стоит вашей благодарности…

– Люба, – строго прервал ее отец, пока Александр Борисович изысканным жестом поднес ее пальчики к губам, целуя их, – не хулигань, ты уже не девочка! Что о тебе подумает Александр Борисович?

– Я думаю, – отпуская ее пальцы, сказал Турецкий, – что они пахнут очень приятно, кажется, мятой. А что, по-вашему, хулиганить разрешено только девочкам?

– Что, съел? – Люба показала отцу язык, ну, точно так же, как недавно ему, там, в ванной..

И Александр только сейчас вдруг понял, что Люба ничего не придумывает и ничего не играет, не изображает – она просто такая вот по жизни: открытая, свободная и умеет безбоязненно, откровенно радоваться тому, что ей действительно нравится. Редкое нынче качество, и завидное…

3

Он вел машину уже в полной темноте.

Любу, сидевшую справа от него, словно оставила дневная веселость, и теперь она вела себя тихо, лишь изредка поглядывая на него сбоку, и глаза ее при этом странно блестели – видно, в зрачках отражались огни фар редких встречных машин. Сейчас основной поток транспорта двигался в сторону Москвы.

Но глаза, как говорится, глазами. Кажется, еще Лермонтов заметил, что, если, говоря о женщине, заводят речь о ее глазах, значит, все остальное ни к черту не годится. Нет, неправ был поэт, молодой еще по нашим-то временам. И глаза у Любы были как раз очень интересными – то большими, когда она удивлялась чему-нибудь, то узенькими, когда смеялась или лукавила. Турецкий, как ни старался, не мог надолго отвести взгляд от ее коленок, которые она скромненько и как бы ненавязчиво выставила напоказ. А может, и не выставила, а просто сиденье такое у машины своеобразное.

В самом деле, замечал Турецкий, стоило к нему подсесть любой женщине – знакомой, незнакомой, случайной попутчице, которая проголосовала у обочины и которую просто грех было бы не подвезти, когда имелось время, как ее коленки немедленно принимали самый вызывающий вид. Прямо мистика какая-то.

Но сейчас Александр старался не отрывать взгляда от дороги: всегда может найтись сумасшедший, который захочет перебежать дорогу перед носом автомобиля. И Люба, вероятно, чувствовала это его несколько напряженное состояние и не отвлекала ни разговором, ни вызывающими позами, хотя могла бы вполне. И Турецкий, пожалуй, не стал бы возражать, а съехал бы с трассы на любую боковую дорогу, погасил бы габаритные огни и повернулся к своей очаровательной соседке. И вряд ли бы встретил резкий отпор…

Да, оно, конечно, и неплохо бы, но Александр Борисович давно обратил внимание на следующий за ним на некотором отдалении темный автомобиль. И дело не в том, что на ночной дороге все машины похожи друг на дружку, а в том, что именно эта, прибавлял ли скорость Турецкий или сбавлял, держалась на одном и том же расстоянии – точно через машину. Уже в городе Александр попробовал «побегать» немного, чтобы потерять «хвост», но тот не отставал – видно, за рулем сидел профессионал. А коли так, то там знали и к кому ездил Турецкий. Значит, и в прятки играть смысла не было. И тогда он перестал обращать на машину внимание. Вернулся мысленно к разговору с писателем.

Они засиделись в его кабинете допоздна, точнее, до приезда супруги Семена Аркадьевича, Нины Ивановны. Вот, кстати, тоже поразительная штука: едва она вошла, как Александр Борисович вмиг представил себе, какой станет Люба в пожилом возрасте. То есть один к одному! И еще мелькнуло: «Ах ты, старый ловелас! Неужто готов и за мамашей приударить? Да она ж тебе как бабушка!» Нет, ну что говорить, тоже необычайно приятная женщина, разве что постарше, лет ей где-то за пятьдесят, но сохранилась – нет слов. Да, впрочем, и Александр Борисович в свои сорок семь не считал себя старым, разве что к слову, но не больше, нет. Потом они, уже всей семьей, попили чаю с тортом, который привезла Нина Ивановна, зная, что у мужа гость, и никуда не торопились, ибо и сам Турецкий не проявлял озабоченности по поводу позднего времени, да и чай оказался к месту. А после и уехали с Любой, провожаемые ее родителями, которых Александр Борисович, кажется, успел очаровать. Он умел это делать, когда, разумеется, хотел, и чувствовал, как в него вселяется некий шаловливый бес.

Но это все было попутно, словно бы в качестве гарнира к главному блюду, которым, несомненно, оказалась доверительная беседа с писателем. А вот Семену Аркадьевичу он был искренне благодарен за его не менее искреннюю своеобразную исповедь.

Его меткие характеристики, как уже замечено, дали возможность Турецкому отчетливо представить себе и атмосферу в еженедельнике, и некие тайные механизмы, которые двигали изданием. О них как-то не принято говорить вслух, ибо далеко не все спонсоры любят, когда их не просто упоминают, а пробуют публично разобраться в причинах их спонсорства. Понятнее стали и люди, которые входили в редакционную коллегию, то есть отчасти влияли на политику издания, оставляя все-таки последнее слово за его хозяином, – это если выражаться с прямотой римлянина. А истинным хозяином «Секретной почты» был вовсе не Эдгар Амвросиевич, а крупнейший в стране нефтегазовый холдинг; и, следовательно, ни о какой абсолютной независимости еженедельника говорить не приходилось. Правда, миллионной армии читателей этот факт не был известен.

Второй же вывод, который напрашивался сам, заключался в том, что «мочилово», говоря языком братвы, должно было быть санкционированным. Иными словами, если опубликовали статью «Требуется палач» именно в тот момент, когда слухи о назначении Степанцова на пост Председателя Высшего арбитражного суда перешли из стадии досужих сплетен в стадию близкой уже реальности, значит, кому-то срочно потребовалось, выражаясь тем же языком, «опустить» его именно в независимом издании. То есть тут опять та же политика, но поданная так, чтобы никто не смог догадаться, откуда у публикации растут ноги.

Но кто конкретно мог создать этот мало приличный опус? А вот на такой простенький вопрос Семен Аркадьевич внятно ответить не желал. То ли он все-таки побаивался чего-то, то ли действительно не знал. Если боялся, то чего? Ну, могут выгнать из редколлегии. Это был бы чувствительный удар по семейному бюджету. Люба – филолог по образованию, учительница, как говорили в старину, изящной словесности, зарплата у нее – надо понимать, кошкины слезы. Нина Ивановна на пенсии, тоже ясно – все деньги уходят на квартплату и содержание дачи. Сам Семен Аркадьевич, по сути, единственный, кто обеспечивает семью. За участие в редколлегии платят, и неплохо. Постоянно печатают его статьи на различные исторические темы, вызывающие общественный интерес и неоднозначное толкование, – в каком другом издании пошли бы на это?

Значит, было что терять. И обвинять его в умолчании также нелепо. Он уже высказал столько прозрачных намеков, что умному человеку вполне хватило бы для выводов.

А вывод напрашивался вполне определенный. И исходил он из тех подробных характеристик своих коллег, которые выдал Семен Аркадьевич как бы походя.

Ну, начать с того, что текст был напечатан на машинке, – ксерокопию оригинала показал Турецкий, хотя сам Семен Аркадьевич читал материал только в компьютерной распечатке. Эдгар тогда попросил писателя подъехать в редакцию и лично, у себя в кабинете, вручил статью, потребовав сразу прочитать и высказать замечания по существу. Вот тогда же и состоялся не очень лицеприятный разговор о качестве рукописи. Главный внешне внимательно выслушал его; а сам, казалось, думал совершенно о другом, но отметил ряд замечаний по стилю и предупредил, что в публикации заинтересован не он сам, а… Как обычно, в таких случаях Эдгар возводил очи к потолку и делал многозначительное лицо – все уже давно знали эту его манеру. Ну, надо так надо, о чем тогда и спорить? И хотя качество оставляло желать много лучшего и вообще статья походила больше на плохую сплетню, главный редактор уверил писателя, что фактура материала ни у него, ни у… короче, понятно? – никаких сомнений не вызывает. Вот и все, собственно, общение. Видимо, подобные встречи произошли у Хакель-Силича и с другими членами редколлегии, и результат всех этих общений и переговоров – налицо. На материал, кажется, никто из штатных или внештатных сотрудников не обратил серьезного внимания, сочли не очень удачной публикацией, каких, кстати, бывает немало на страницах еженедельника. Читатель, считает главный редактор, обожает интимные подробности про жизнь сильных мира сего, и «Секретная почта» в этом смысле всегда старалась быть задиристой, что, в свою очередь, постоянно сходило ей с рук. Но тут важен другой факт – пишущая машинка! Ну кто, скажите, из современных авторов держит у себя в доме этакого монстра?

Вот он, парадокс времени! Еще вчера такая машинка, особенно электрическая, да с программным обеспечением, представлялась верхом совершенства! Как тот же сотовый телефон, обладать которым мог разве что очень богатый человек, а сейчас каждый первоклассник таскает на поясе персональную мобилу. Но если машинка сохранилась и находится в работе, значит, и характер ее обладателя можно определить с немалой долей достоверности. Кто он? Явно немолодой. Он давно привык к своей машинке и не боится засветиться. Это раньше ни одна пишущая машинка не могла скрыться от всевидящего ока КГБ, где все особенности машинописных шрифтов попросту регистрировались, и найти анонима ничего не стоило. Сейчас – другие дела и иная жизнь. Далее. Фактура статьи определенно указывает на то, что автор и его герой когда-то были хорошо знакомы. В каком качестве и где произошло знакомство – дело истории либо же тщательного расследования, если в этом есть вообще хоть какой-нибудь смысл. И это предположение тоже указывает на то, что автор – человек немолодой, то есть ему где-то около шестидесяти.

Следуя этим соображениям, можно предположить, что знакомство автора и его героя произошло на почве бывшей судебной деятельности Степанцова, и автор мог пострадать в этой связи.

Это соображение Турецкий уже проверял, о чем и сказал Семену Аркадьевичу, на что тот ответил неожиданным аргументом:

– Ну а почему вы решили, что автор должен быть обязательно осужденным? По собственному опыту, скажу вам, уважаемый Александр Борисович, не сочтите мои слова за общее негативное отношение к вашему брату, что у меня, как, наверное, и у многих, кто не стеснялся высказывать свое мнение по разным животрепещущим вопросам, тоже были некоторые недопонимания с правящей системой. И со мной несколько раз «беседовали» – до тех пор, пока мне это дело не надоело. Я не был убежденным диссидентом и воевать с мельницами не собирался, к тому же семья, а она обязывала думать не только о себе. Как раз Любаша родилась, это было в семьдесят втором, а родственников у меня за границей не было и рассчитывать на чью-то помощь я тоже не мог, сами понимаете – не до фрондерства. Смирился, занялся историей Отечества – тема тогда безобидная. Так что я бы на вашем месте подумал, прежде чем произнести окончательный приговор.

– А кто с вами беседовал? – с улыбкой спросил Турецкий.

– Разные люди. Помню, однажды вызвали в райком партии, я состоял на учете в Свердловском районе – по принадлежности издательства «Молодая гвардия», в котором я тогда работал. Райком находился в Каретном ряду…

– Вы состояли в партии? – слегка удивился Турецкий.

– А как же! – рассмеялся писатель. – Больше того, в райкоме на нашего брата, пишущего, была даже отдельная разнарядка – по сколько человек и когда можно принимать в ряды, вот как. А если ты не член партии, что ж будешь делать, например, в командировке? Кто тебе поможет собрать материал? Или проверить его? А так зашел в райком партии, определился с темой, потом спустился этажом ниже, в райком комсомола, где тебе без слов выделят машину с водителем, обеспечат гостиницей и так далее. Еще и сопровождающего в поездке выделят, чтоб не скучал и сам не суетился по мелочам. А как же, порядок такой был! Но я не об этом… Вот вы спрашиваете, кто беседовал?

– Я имел в виду органы…

– Какие конкретно? – продолжал улыбаться писатель. – КГБ? Так это уже в последнюю очередь. И плохо было твое дело, если доходило до этого. Нет, у нас в райкоме, например, была инструктором прекрасная женщина, звали ее Ниной Митрофановной – тезка моей супруги. Крупная такая, властная женщина с гордой посадкой головы, но безумно добрая ко всем нам, из писательско-журналистской братии. Знала ведь, понимала, с кем дело имеет. И вот она вызвала меня к себе в кабинет. Напарница ее куда-то вышла, скорее всего, так было подстроено, чтоб разговор у нас с ней состоялся с глазу на глаз. А причиной, я не сказал, было несколько моих довольно резких выступлений на общем собрании, даже не на партийном, а на производственном, где обсуждались текущие дела и вообще издательская политика. Ну, что я? Поругал не те книжки, похвалил тоже не те, в запальчивости высказался по поводу личного взгляда и дальше в том же духе. Мне кто-то, не помню, возразил, что вот в райкоме иной взгляд, ну я и сорвался, наговорил глупостей по поводу того, что уж райкому-то в наши производственные дела соваться нет нужды, пусть идеологией своей занимается. Кто-то рассмеялся, кто-то похлопал в ладоши, а кто-то запомнил. Вот все это Нина мне и выложила на блюдечке. Под соусом – что я имею против партии? А ничего, при чем здесь партия? И тогда эта мудрая женщина, у которой, по нашим данным, не было ни мужа, ни детей и вся жизнь которой фактически протекала в том же райкоме, где все мы состояли на учете, сказала мне следующее. Я не ручаюсь, что помню дословно, но диалог был примерно такой. Меня никто не тянул за уши в партию? Нет, никто. Сам пришел? Сам. Зачем? Чтоб лучше работать, журналистика – такая штука, приходится быть в курсе всех принимаемых партией решений – как открытых, так, между прочим, и закрытых.

А дальше было в некотором роде откровение. Я считаю такую политику в какой-то мере игрой? Хорошо, пусть игра. Но каждая игра имеет свои непреложные правила. Нравится мне это или не нравится, я подписался на игру, значит, обязан следовать жестким правилам. Не нравится – дверь открыта. Я помню, спросил ее только об одном: «Вам, Нина Митрофановна, самой-то нравится эта игра?» И она ответила: «Я же играю, не хлопаю дверьми». Вот и понимай, как знаешь. То, что она была со мной искренней, несомненно, скажу по секрету, она мне даже нравилась как женщина, и если бы она хоть разок подала повод, я бы его не упустил, ей-богу. А что, баба в самом соку, а семьи нет, может, на стороне кто-то, но так, наверняка, чтоб и в плохом сне не приснилось моральное разложение… Короче говоря, послушался я голоса разума и заткнулся. Но это вовсе не значило, что мои слова бесследно растворились в воздухе. Не прошло и недели, как меня снова вызвали в райком. И Нина, внимательно глядя мне в глаза, негромко сказала, что мною интересуются в прокуратуре, но я могу с чистой совестью сослаться на ту жесткую – она подчеркнула это слово – беседу, которую, как инструктор райкома, провела со мной.