Текст книги "Тополиный пух"

Автор книги: Фридрих Незнанский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 22 страниц)

Нет, не отразится, тем более что пребывание это, как ей известно, весьма кратковременное, ведь уже завтра утром он собирается вылететь в Нью-Йорк, а оттуда – в Бостон? Или ее неточно информировали? Но, оказалось, что информировали совершенно точно, а кроме того, сегодня вечером у Кэт соберутся несколько человек, с которыми Турецкий, возможно, уже знаком по прошлым своим приездам, так что скучать ему наверняка не придется.

Затем последовал вопрос, есть ли с его стороны отдельные пожелания. Их не было, и ланч закончился к взаимному удовлетворению.

Кэтрин вместе с Джимми уехали, а Турецкому хозяйка предоставила возможность связаться с теми, кто ему понадобится в дальнейшей работе. Чем Александр немедленно и занялся.

Он достал визитку, врученную ему Майером, и набрал номер телефона Стивена Мэрфи.

Отозвался приятный баритон.

– Здравствуйте, мистер Мэрфи, – сказал по-русски Турецкий, – я звоню вам по рекомендации Майкла.

Так сказал Александру сам Миша.

– О, мистер Турецки? – тоже по-русски ответил Мэрфи. – Я в курсе. Здравствуйте. Вы где?

– Я – в Вашингтоне, завтра утром отправлюсь в Нью-Йорк, а оттуда сразу в Бостон.

– Отлично, Майкл описал мне вас, надеюсь, я без труда узнаю. Значит, на месте мы обо всем и договоримся. Я, возможно, сумею оказать вам посильную помощь. Но, вы представляете себе, конечно, в пределах, да?

– Ecтecтвeннo, только в пределах дозволенного и ничего сверх того, – посмеиваясь, ответил Турецкий. – На всякий случай я повешу себе на грудь бейдж «Тур», так будет проще. А каким рейсом вы предложили бы мне прилететь? У вас же тут, кажется, летают каждый чай?

– С учетом широко известной российской медлительности прилетайте двенадцатичасовым, устроит?

– Вполне. Спасибо, и до встречи. – Турецкий положил трубку и сказал вслух– уже самому себе: – Я им всем покажу «широко известную российскую медлительность»! Они у меня еще побегают! Деловые они тут все…

2

Он вылетел в Нью-Йорк, провожаемый Джимом, у которого за всю дорогу к аэропорту нашелся только один сакраментальный вопрос: «Как настроение?» Интересный, надо сказать, вопрос, хотя он и не требовал определенного или подробного ответа. Как, собственно, все у американцев. Ведь, спрашивая, например, о жизни, они просто демонстрируют свое хорошее к тебе отношение, не больше. И отвечать надо так же кратко: «О’кей!», иного никто от тебя и не ждет. Если не хочешь, конечно, прослыть жутким занудой.

Точно так же ответил и Турецкий. Но… если бы «лучезарный» Джимми дал себе труд хотя бы уточнить свой вопрос, он мог бы получить куда более развернутый ответ. А Турецкому было бы что рассказать. Правда, он все равно не стал бы этого делать, но совсем по другим причинам, о коих знать помощнику миссис Кэтрин не полагалось…

Гостей вечером было немного. Несколько супружеских пар средних лет, которым она с видимым удовольствием представила своего коллегу и друга из Москвы, а также чудный парень из Пентагона Джек Фрэнки с молодой женой. Джек входил в ту, самую первую группу выпускников «Файв левел», в которой была и Кэт. А кроме того, Александр встречался с Фрэнки в прошлый свой прилет из России. Женщины отправились сплетничать, как предупредила Кэт, мужчины, давно знакомые между собой, занялись коктейлями, а Александр с Джеком удалились в парк, где, прогуливаясь по песчаной, освещенной низкими шарами ночных фонарей дорожке, заговорили о деле, которое привело сюда Турецкого.

Собственно, Фрэнки уже пару раз обеспечивал – исключительно по старой памяти, а также по личной просьбе Реддвея, что фактически граничило с «дружеским указанием», – техническую сторону расследований Турецкого, нередко проходящих по самому острию законности. Примерно такая же ситуация сложилась и теперь. И Александр просто хотел с Джеком по-дружески посоветоваться.

Он рассказал, что ему требуется. Не забыл упомянуть и об агенте ФБР, с которым встретится уже завтра и на помощь которого – исключительно в пределах дозволенного – рассчитывал. От Джека не следовало ничего утаивать.

Джек посмеялся над столь традиционной, но редко исполнимой формулировкой и добавил, что если потребуется какая-нибудь, даже очень сложная в техническом отношении помощь, то он найдет быстрый способ оказать ее старому товарищу. Если же потребуются криминалистические или судебно-медицинские экспертизы, то с этим делом лучше всего сразу обращаться в ведомство Кэт – в Министерстве юстиции отличные лаборатории. Ну а такие акции, как незаметное проникновение в чужое жилье, проведение быстрых и одновременно тщательных обысков, скоротечные анализы на месте и прочие «шпионские хитрости», – их ведь они проходили вместе еще в школе «Файв левел». И решающего часто в подобных операциях фактора оперативной необходимости никто не отменял, ни одна спецслужба мира. Да, все понимают и даже сочувствуют, что вопреки всем принципам им приходится иногда понемногу нарушать закон, но что поделаешь, если… Как это в кино у русских? Джек и другие его товарищи в Гармиш-Партенкирхене всегда с искренним восхищением смеялись, когда Турецкий цитировал им слова известной советской песни насчет того, что «если кто-то кое-где у нас порой честно жить не хочет», ну и так далее. Они понимали в этом толк и четко осознавали свою ответственность.

По этой же причине Джек не сомневался, что сотрудник Федерального бюро, с которым доведется работать короткое время Александру, наверняка лишен комплекса сугубого законника, а значит, и проблемы с ним не возникнут. Уж, во всяком случае, Джеку Турецкий мог верить вполне, он тут был не гостем, а своим и, более того, облеченным важнейшими государственными секретами. Что не мешало, однако, ему оставаться «своим парнем», но опять-таки все в тех же «разумных пределах».

Джек выдал все свои телефоны на случай крайней необходимости, забрал жену и уехал. Покинули гостеприимный дом и другие гости, Турецким особо никто не интересовался – российская экзотика уступила место трезвому прагматизму. Правда, на вопросительный взгляд одного из гостей Кэтрин с легкостью ловкого игрока в пинг-понг заметила, что сама позаботится о ночлеге своего гостя. Так что возможные предложения довезти его в его отель, или где он там устроился, отпали сами собой.

Александр поднялся в отведенную ему комнату.

В нижнем этаже дома наконец все успокоилось, и погас свет, и, когда он уже находился в постели, появилась наконец Кэт, словно изображая хитрую девчонку, удравшую из-под опеки строгих родителей для того, чтобы вволю отдаться запретным, естественно, но такие изумительным искушениям, от которых не только голова кругом, но и все остальное.

– Ты не устал? – спросила она. И добавила, для того, видно, чтобы расставить все, как говорится, точки над «і» и прочими необходимыми буквами: – Это мой первый и последний к тебе сегодня вопрос.

И Турецкий засмеялся, вспомнив по аналогии анекдот про одного еврея, который явился в аэроклуб, чтобы совершить свой первый в жизни прыжок с парашютом. А после удачного приземления он потребовал, чтобы инструктор записал ему два прыжка – первый и последний.

Он не преминул тут же поделиться причиной своего смеха с Кэт, и та тоже зашлась в хохоте, а когда оба они вдруг словно осознали, что уже происходит, всхлипы смеха плавно уступили место всхлипам страсти…

«Красотка Кэт»… А ведь она была не самой красивой в том, первом выпуске. Куда изящней и привлекательней ее казалась, например, француженка Марго Ляффон, другие девушки в группе. Но именно на ней остановил тогда свой взгляд Турецкий, почувствовав в этой мулатке, вероятно, то, к чему стремился всю жизнь, обладая разными женщинами. И она это поняла. И однажды они оказались вдвоем после сложной и чрезвычайно опасной операции, которую только что завершили. Это было на окраине Тель-Авива, где группа «Файв левела» ликвидировала гнездо международных террористов[5]5
  См.: Незнанский Ф. Операция «Кристалл». М.: КРПА «Олимп», 1997.


[Закрыть].

И первичный мужской интерес быстро сменился благодарной и нежной привязанностью, не требующей, однако, никаких кардинальных перемен в жизни. После этого они изредка встречались, помогали друг другу по служебным делам, когда в том была необходимость, Турецкого такое положение устраивало вполне, а что об этом думала Кэт, он как-то не задумывался. Правда, однажды она проронила вслух: «Эх, Сашка, бросил бы ты все на свете, да женился на мне, и был бы, как у Христа… где?» Он объяснил Кэт, что означает находиться «за пазухой», и больше к этому вопросу они не возвращались.

Нет, позже она как-то заметила, видимо, тщательно подыскивая нужное ей русское слово:

– Я тогда немного разгорелась, да?

Турецкий внимательно посмотрел на нее и сообразил, о чем она думает.

– Лучше сказать: немного погорячилась.

– Да? Интересно…

Но это совсем не значило, что потом она его не любила и не отдавалась ему всякий раз с жаркой, поистине африканской страстью.

Но всему приходит конец, даже «африканским страстям»…

3

Милая стюардесса привлекла внимание пассажиров к тому, что их самолет через пять минут совершит посадку в одном из старейших и красивейших городов Америки, в столице Новой Англии, великолепном Бостоне!

Рейс неожиданно оказался коротким. И дело не в том, что по чьей-то воле изменилось расстояние от Нью-Йорка до Бостона. Просто Турецкий не мог избавиться от ощущения стремительности, с которой развивались события в рассказе того самого профессора Купченко, уже немолодого человека, к которому его направила Кэтрин Вильсон. Пожилой профессор говорил медленно и негромко, как это принято у опытных юристов, но столько экспрессии, силы и боли было в его словах и в каждой паузе, что Турецкий ощутил себя зрителем, настороженно застывшим у экрана телевизора, на котором развивалось бурное, стремительное и в то же время несущее важный смысл действие.

Александра Борисовича с первых же минут поразила фраза: «Эмигрантом надо родиться. Стать им невозможно. Для этого надо поменять кожу, а она у меня с рождения одна-единственная».

Произнеся эти слова, Роман Романович Купченко поднял руки, потряс ими в воздухе и добавил: «И я ее, единственную, ношу с тех пор». Турецкий все понял. Шкуру меняют змеи и, наверное, подонки типа Липского. Человек не меняет ничего. Сам не меняет. За него это делают другие люди и неподвластные ему обстоятельства. Особенно в эмиграции.

Турецкий закрыл глаза. Самолет совершал свой бешеный прыжок из Нью-Йорка в Бостон, а он в этой захватывающей скорости, нагнетаемой могучим двигателем, различал совершенно иные движения: случайные, дерганые, почти конвульсивные. Следуя рассказу Романа Романовича, Александр Борисович прокручивал на экране сознания собственное кино, которое одновременно принадлежало и Купченко, и ему, первому помощнику генерального прокурора. Они оба были юристами, однако профессиональное единство не брачные узы и тем более не бандитская шайка, сплоченная законом омерты или клятвой: «Сука буду!» Жизнь у человека, как и у дерева, развивается в разные стороны: вверх, вбок, по прямой и по косой. Даже вниз они идут одинаково, человек и дерево, – в землю.

Но если для нормальных людей это развитие от первого писка до гробовой доски во многом предсказуемо, то для эмигрантов, если они стали таковыми по воле случая, движения по жизни чаще всего непредсказуемы. И ему, важному российскому прокурору, смолоду трудяге, и успешному американскому юристу Купченко, так и не ставшему иностранцем, все равно как Востоку и Западу у Ричарда Киплинга, «вместе никак не сойтись». Вернее, не могли сойтись и эти двое: Купченко и Липский.

Они встретились в таксопарке еще молодыми и не погрузившимися в безнадежность. На Липском были белые штаны с едва заметными разводами на тех местах, где пот наиболее зол. Красная рубашка с отложным воротником, соседствуя с этими белыми и слегка пятнистыми штанами, превращала Леву в жиголо-неудачника.

«Есть такая порода мужиков, – сказал Роман Романович, – их надо бояться». Но, оказывается, тогда Купченко этого еще не знал. Он никогда и ничего не боялся, не потому, что был храбр, как Ричард Львиное Сердце, или безумен, как Гамлет. В эмиграции, в Штатах, Роман Романович оказался вроде бы по собственной воле, но какая это, к черту, воля, если малейшего реального представления об эмиграции он не имел. О стране, в которой он оказался рядом с жиголо-неудачником, он знал только одно: «Америка России подарила пароход!»

Конечно, были и другие знания – книжные, а в жизни Америка и в самом деле дарила пароходы и прочие движущиеся конструкции, и вечно спящие небоскребы, но только не пришлым. Засыпавшись на экзамене (Роман Романович, забравшись в «форде» на горку, нечаянно отпустил педаль тормоза, и машина резво покатилась задом вниз), он расстался с надеждой зарабатывать доллары, весело мотаясь по городу в солнечно-желтом такси.

Левушка – так в ту пору еще называл Купченко возникшего из неизвестности напарника по несчастью, – оказавшись за рулем, сдрейфил, точно сидел не в обтянутой кожей кабине, а в голом бронированном нутре то ли танка, то ли еще какой-то бронемашины и впереди его ждало кровавое побоище. Потом они вдвоем долго бегали по городу в поисках какого-либо эмигрантского счастья. Липский таскал Романа Романовича от католиков к протестантам. Потом уговаривал заглянуть в секту пастора Муна. Там, шептал он, деньги дают.

Ничего и нигде, кроме благословений, они не получали. В синагоге, куда примчались по призыву Липского, ребе спросил: «Ну что, дети мои, уже набегались?» Еще он сказал, посмотрев на Липского: «Тебе я могу вернуть частицу твоей крайней плоти. И пришью ее, только чтоб ты стал счастливым. Тебя мне жалко. А твоего друга – так нет. Он крепче тебя».

Счастья все не было. И Купченко перестал называть Липского таким теплым именем «Левушка».

Прежде всего он понял, что этот тип никогда не сидел ни в тюрьме, ни на зоне, хотя утверждал, что провел там немалое время за свое лихое диссидентство. И еще, решил со временем Купченко, может, Липский и писал статьи, сценарии и еще что-то, но что толку, если в нем нельзя было отыскать, даже при пристальном разглядывании, крупицы таланта. Об талантливого человека обжигаешься или замерзаешь в его присутствии. Однако Липский твердил: «Меня гноили именно за мой безразмерный талант, за мою конгениальность!»

Купченко как-то собрался спросить его: «Если ты такой креативный, какого же хрена ты торчишь здесь, выманивая ласково-просящим взглядом подарки у пастырей всех сущих на земле конфессий?» Но не спросил. И с этого, можно считать, между ними начались трения, приведшие к значительным неприятностям. И потому, что не хватило воли указать Липскому его место на эмигрантском задворье, их двуединость в поисках хлеба насущного превратилась в сущий раздрай.

Но когда они от безысходности, пожалуй, сели с Липским писать роман, сочинительство неожиданно пошло довольно резво. Наверное, от пережитых обид и страданий, от кукишей и оплеух, слившихся в Большую обиду, сочинительство даже не пошло, а побежало, понеслось.

«А ты говорил, где родился, там и сгодился, а это что тебе, фуфло, это – литература, это проза!» – вопил Липский, заканчивая громкое чтение каждого нового куска романа. И в самом деле, то, что Купченко узнал, чему поразился, что пережил и не выплюнул, а сохранил в себе и пристроил к месту и делу, красиво и складно наполняло его гордостью и иным чувством, которое он, стесняясь, называл случайным счастьем.

Самолет пел свою обыденно заунывную песню, негромкую, усыпляющую, стюардессы плавали по салону, как вальяжные рыбки в аквариуме. Александру Борисовичу временами становилось неясно, спит ли он, окунаясь в жизнь Романа Романовича, или вспоминает свою собственную одиссею. Странно, но за короткое время ему, в общем-то, понравился человек, который все-таки нашел свое место в жизни, выскочил из цепкого притяжения эмигрантского поля и живет в районе «Квинс» города Нью-Йорка, словно на Ширяевом поле в Сокольниках: все мое, все привычно, будто появился на свет на Бродвее, а не родился на Пятой Черкизовской улице, сбоку от Преображенки.

Объявили о скорой посадке, но Турецкому не хотелось открывать глаза, и он решил до конца досмотреть фильм, сценарий для которого писали два непохожих друг на друга человека.

Радостное чувство у Купченко померкло, как только возник разговор о гонораре, авторстве и всем прочем, что сопровождает дела литературные. Липский тащил одеяло на себя, требовал большую долю гонорара, утверждал, что писал роман в одиночестве: ну что, мол, толку в том, что Роман Романович делился с ним своей жизнью, страхами и восторгами, ведь писал-то текст он, Липский, он, мол, больше Купченко находился за письменным столом, чаще тыкал пальцами в клавиши электрической машинки. В общем, память у бывшего Левушки оказалась очень даже короткой, когда сочиненное ими стало превращаться в нечто реальное, которое вот-вот будут читать люди, много, много людей.

Роман Романович задумался о будущем, которое опять затуманилось. А Липский звонил ему: «Моя фамилия будет стоять перед твоей!» «Почему?» – спрашивал его Купченко. «Так по алфавиту», – говорил Липский. «Ивритскому, что ли?» – ехидно спрашивал Купченко.

Роману Романовичу не хотелось думать о погружавшемся в туман будущем. Он только вздыхал: Липский медленно, но упорно сходит с ума. Или намеренно сводит в болото сумасшествия Романа Романовича.

А вскоре он просто-напросто взял да украл еще новенькую тогда машинку – это мягко блестевшее серой эмалью электрическое чудо. Попросил, ссылаясь на то, что нужно поправить пару эпизодов, и не вернул, зажал с концами…

Негромко, но довольно ощутимо отозвались в корпусе авиалайнера выплывшие из его чрева шасси. Что-то говорила стюардесса, наклонившись над Александром Борисовичем. Он открыл глаза и привычно осмотрелся: ремень безопасности был застегнут, столик убран…

– Нет, – сказала стюардесса, – вы законопослушный пассажир, но на лице у вас была такая грусть, что мне захотелось сказать вам доброе слово. Вам что-то печальное снилось?

– Вы ошибаетесь, – негромко произнес Турецкий, – мне снилось, что недостойный будет наказан, а чистого человека причислят к лику святых.

– Да, – сказала стюардесса, – так бывает во сне.

– Я сделаю это наяву. Я сделаю это в жизни, такой же реальной, как истинно то, что мы с вами садимся в аэропорту города Великого чаепития.

Стюардесса улыбнулась:

– У вас хороший английский.

– Да, мэм, вы угадали: я из России, я упрямый.

– Бог будет с вами, мистер русский.

Самолет плотно прижался хорошо вулканизированной резиной к полю Бостонского аэропорта. И вскоре Турецкий решительно шагал по «рукаву». В памяти возникла извиняющаяся улыбка Романа Романовича: «Знаете, Липский в конце концов начисто забыл о том, что мы писали роман в четыре руки. А я помнил, что каждый раз, уступая мне место за письменным столом, он говорил: «Садись скорее, Рома, а то сиденье остынет». Вы знаете, господин Турецкий, он забыл обо всем, что нас когда-то связывало. Вот забыл и вернуть машинку. Да, я вам об этом уже говорил, и вот только потом, много лет спустя, когда в суде разбирали вопрос об авторстве громко прошумевшего по всему миру нашего романа, я понял, почему Липский, как любят говорить сейчас у нас в России, «приватизировал» мою машинку. Он не хотел оставлять следов даже от кончиков моих пальцев на квадратных клавишах «Ай-би-эм».

Прямо перед Турецким бежала лента эскалатора, но он, сам не зная почему, стал подниматься по соседствующей с эскалатором лестнице. Каждый шаг Александра Борисовича сопровождался пропущенным через сжатые зубы словом: «Сука» – шаг, «Подонок» – шаг, «Дерьмо!»– еще один шаг… Это же надо так накрутить себя, злобно и с огромной силой, чтобы сжечь собственную память, а на пепелище выстроить чужую историю. До встречи с Купченко Липский ничего не знал из того, о чем они писали в своем романе. Всякие там медико-биологические и баллистические экспертизы, дознания, оперативно-розыскные мероприятия… Липский записывал эти термины на клочках бумаги и заучивал их. Для чего? А чтобы потом бросаться этими словами в зале заседания суда, суда уже не из их романа, а из жизни: «Слушается дело «Липский против Купченко».

«И все-таки талантливой оказалась сволочь!» – еще один шаг.

Восемь шагов подряд. Еще три шага. Наконец лестница осталась позади, и Турецкий во весь голос грязно выругался на чистом русском языке.

4

Александр Борисович нацепил на верхний кармашек пиджака табличку с выведенным на ней крупными красными буквами словом «Тур», подхватил сумку и направился к выходу. Пассажиров было совсем немного, и его заметить было нетрудно.

И действительно, от никелированного ограждения ему призывно помахал рукой незнакомец, чем-то отдаленно – вот же все-таки влияние профессии! – напоминающий Майкла Майера. Он был так же невысок, но, видимо, крепок в кости, словно агентов доставали из одной коробки, только вот волосы у него были не зачесаны на пробор, а кучерявые, словно у блондина-цыгана. И глаза – темные такие сливы.

Ну да, вспомнил Турецкий, он же из донских казаков, этот Станислав Марфин. Или Стив Мэрфи – по-американски.

Они приветствовали друг друга по-английски, но, усевшись в машину, словно условившись заранее, сразу заговорили по-русски.

Стив – так он просил себя называть – уже примерно знал, что надо Саше и чем, какими средствами он располагает, чтобы ненароком не поставить приезжего детектива – так тот представлял себе деятельность Турецкого – в неловкое положение. У него было на выбор несколько предложений по части жилья.

Во-первых, еще во вчерашнем телефонном разговоре они обозначили необходимый район – это был Бек-Бей, неподалеку от Бродвея. У них, заметил Стив, в каждом крупном городе имеется свой Бродвей.

На другой стороне, если переехать через мост над Чарльз-ривер, находится знаменитый Кэмбридж, немного западнее – Гарвард, это ведь не только университетские городки, но и известные увеселительные молодежные места, а по эту сторону реки, неподалеку – Бостонский университет, масса колледжей, где также полно баров, пабов – кипящая молодежная жизнь. И совсем не худо было бы посетить эти места, когда еще доведется! Там же и Брайтон-авеню, где проживает Липский. То есть, по сути, все практически рядом. Это радовало Турецкого.

Его не радовало другое: по дороге из аэропорта он успел заметить легкую такую, редкую еще метелицу, которая могла сулить ему крупные неприятности. И Александр Борисович, возможно, не совсем вежливо, перебил Стива вопросом: у них в Бостоне что, не обрезают тополя?

Видимо, интерес, скажем, к теще президента Соединенных Штатов вызвал бы меньшее удивление. Стив едва не затормозил, машина, во всяком случае, будто споткнулась. Несколько секунд тянулась пауза. Затем Стив, медленно повернув голову к Турецкому, предельно вежливо осведомился:

– А что, это имеет принципиальное значение для вашего расследования, мистер… э-э, Саша?

Пришла очередь захлебнуться Турецкому. Но, не обижая спросившего, он постарался объяснить, что его физическое состояние зависит, как это ни печально, от времени цветения тополей. Он не виноват, но, к сожалению, ничего с собой поделать не может. Видимо, влияние возраста – прежде острых приступов аллергии он не испытывал.

Турецкий мямлил свою бесконечную жалобу, а Мэрфи с полным пониманием в глазах улыбался и огорченно покачивал кудрявой головой:

– Да у нас их и обрезают, и стригут накануне цветения, но… Я ничего не смыслю ни в современной экологии, ни в бурной деятельности ее апологетов. То они борются за здоровье населения, то начинают защищать эти самые тополя, обрезание которых якобы сокращает им жизнь и тем самым Лишает каких-то заслуженных привилегий перед другими представителями растительного. мира, то еще какие-то проблемы находятся – уж совершенно неразрешимые. Недавно в местных газетах шла дискуссия, что делать с тополями. Сошлись, по-моему, на том, чтобы резать-таки. И тут же возникла какая-то новая теория – то ли чем-то опылять, то ли делать специальные прививки. Но, как видите, пока они пылят. А найти что-то приемлемое среднее дискутирующие стороны не могут – свобода мнений, никуда не денешься… А у вас есть предложение? – с улыбкой повернулся он к Турецкому.

– Есть… Знаю такой анекдот, – болезненно морщась, сказал Александр. – Может быть, слышали… Одна еврейская община построила баню. И все было хорошо, пока не дошли до пола. Одни говорят, что надо стругать доски, чтоб не было заноз, а другие говорят, что на скользком полу евреи будут падать и разбивать себе затылки. Слышали, Стив?

– Нет! – с интересом откликнулся Мэрфи – любопытный потомок славных донских казаков.

– Короче, ни до чего не договорившись, отправились к раввину, чтобы тот их рассудил. Привели каждый свои аргументы, ребе удалился советоваться с Богом, наконец вышел. «Стругать доски, – говорит он, – надо!» «Ура!» – закричала часть евреев. «Но струганой стороной будем класть вниз!» «Ура!» – закричали остальные евреи. На том и порешили.

Машина не ехала, машина дергалась из стороны в сторону, отпугивая другие, ехавшие в их направлении автомобили. Стив хохотал, «как зарезанный» – уж это выражение потомок донских казаков должен был знать. Он, вообще, как позже выяснилось, много чего знал. Но с этой минуты у них установились не столько даже теплые рабочие, сколько приятельские отношения, что, собственно, и требовалось Александру Борисовичу.

А касательно тополей, сошлись на том, что их таки надо опрыскивать, но потом обязательно обрезать, и тогда в городе будет полный порядок. Мэрфи пообещал передать эти соображения в городскую мэрию, если к тому времени там не найдут более радикального способа решения вопроса. Слабое, конечно, утешение для Александра Борисовича, но другого-то все равно не было. Пришлось довольствоваться тем, что есть. И выбирать место, где остановиться, исходя из соображений антитополиной безопасности.

Стив предложил Турецкому остановиться в небольшой гостинице, расположенной в четырехэтажном старом доме, странным образом затесавшемся в компанию суровых и мрачноватых на вид многоэтажных строений, типичных таких американских небоскребов с туристических буклетов, неподалеку от делового центра города. Показалось, что растительности здесь немного. Нет, лужаек-то хватало, и зелень – в виде густых кустарников – была на каждом свободном от застройки пятачке, но высоких деревьев не было видно. Или же здесь прямые, длинные улицы с высокими стенами домов уже, как говорится, по определению создавали тоннели, удобные для ускоренного движения воздуха, ветра, а значит, и «новогодней пляски» тополиного пуха здесь можно не ожидать.

Гостиничный номер оказался небольшим, непритязательным, но удобным, а главное, недорогим. Рассчитывая пробыть здесь не больше пяти дней – это в самом крайнем случае, Турецкий заплатил за все про все, включая кондиционер, телефон и прочие блага цивилизации, немного больше трехсот долларов. А много ли ему надо было? Большая двуспальная кровать. Стив заметил, что ее обычно называют «кинг-сайз». Душевая кабина, туалет, что тебе еще надо, Турецкий? И вид из окна на нескончаемую стену из стекла и бетона – небоскреб напротив. Солнце тебе не нужно, захочешь позагорать, вали отсюда в порт, там тебе и экзотика военно-морской базы, и пляжи, и вода Атлантического океана. Сюда же солнце заглядывать не станет, зато мягкий полумрак – самое то, чтоб глаза отдыхали, тем более что они уже, кажется, начинают потихоньку слезиться…

Без сложностей решился и вопрос с транспортом. Метро под боком. Особых красот там нет, смотреть, честно говоря, вообще не на что, но поезда удобные, современные. А все дело – спустился, проехал, поднялся – и нет забот. Полно такси. Но если Турецкому нужна машина для личного пользования, можно в любую минуту взять на прокат. Дороговато, зато новенькая. Александр Борисович решил с этим вопросом пока повременить. Ситуация подскажет.

Оставалось теперь поехать на Брайтон-авеню, чтобы найти дом и квартиру, в которой проживает «известный писатель» мистер Липский Лев Зиновьевич.

Его дом не представлял собой ничего примечательного. Обычная краснокирпичная башня на двадцать с чем-то этажей – рядом было много похожих – может быть, как показалось Турецкому, не очень опрятная, либо стены этого дома не несли на себе печати постоянного человеческого внимания. Стив, заметив некий скепсис в глазах Александра, сказал, словно бы безотносительно к осматриваемому предмету, что в Бостоне большая ирландская колония, много итальянцев, есть русские. А потом не надо забывать, что Бостон – еще и крупнейший в Штатах университетский город, значит, среда здесь самая разнообразная, многоязыкая, где ж взяться единому стилю либо индивидуальной городской ауре?

Турецкому понравилось такое объяснение. А потом Стив сказал, что, если бы мистер Липский сейчас находился дома, об этом наверняка знали бы консьержка либо владелец дома. Если же его нет или он в отъезде, то тем более. Выяснить можно без проблем. Зайти и сказать, что приехал коллега из России – в этом ведь нет ничего предосудительного и тем более подозрительного?

На вопрос, почему это должно быть кому-то известно – ну, об отсутствии Липского? – Стив пояснил, что, когда жилец уезжает куда-то и на определенное время, он имеет все основания не платить за электричество, за газ, уборку помещений, за то, за другое, за третье. Люди экономят, им это выгодно. Как все, оказывается, просто.

А в том, что это в самом деле было не сложно, Турецкий тут же убедился лично. Оказывается, еще вчера, после телефонного разговора, Стив смотался по указанному адресу и узнал, что мистер Липский, проживавший на двенадцатом этаже, вылетел в командировку. И сказал, что в Москве задержится недолго, не более недели. Ну а визитная карточка Майера с Написанным им собственноручно телефонным номером Мэрфи, протянутая Стиву Турецким, лишь подтвердила звонок самого Майкла. Все-таки американцы, даже если они и русские американцы, поразительно деловые люди и не теряют времени на раскачку.

Таким образом, если мистер Саша готов, операцию можно будет начать в любой удобный ему момент. Правда, провести дополнительную проверку тоже не мешало бы.

Теперь настала пора посвятить Стива и в частности операции. Для этого они перешли через улицу и устроились за столиком небольшой, но очень опрятной пиццерии.

Стив поинтересовался, что хочет себе заказать Саша, а тот предоставил право выбора Стиву. Оба рассмеялись, когда Мэрфи объяснил: в этом заведении готовят пиццу из сорока сортов муки. И знатоки это обстоятельство всегда учитывают.