Текст книги "Ведьма (Сборник)"

Автор книги: Фриц Ройтер Лейбер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 29 страниц)

6

Тэнси едва успела убрать со стола остатки торопливого ужина, как зазвонил дверной звонок. К великому облегчению Нормана, Тэнси не стала придираться к его довольно-таки неуклюжему объяснению, почему он явился домой так поздно. И вообще, в ее безмятежности в эти последние два дня было что-то необычное. Раньше она была куда въедливей и любопытней. Впрочем, разве не он сам держал ее в неведении? Значит, надо только радоваться, что ее нервы потихоньку приходят в порядок.

– Милая! Мы не виделись с вами целую вечность! – воскликнула, обнимая Тэнси, миссис Карр. – Как вы тут? Как?

Вопрос ее прозвучал излишне настойчиво; Норман отнес это на счет хваленой хемпнелловской доброжелательности.

– Знаете, милочка, на улице я испугалась, что мне в глаз попала соринка, – продолжала миссис Карр. – Там такой ветер!

– Ураганный, – сообщил профессор Карр с кафедры математики, выказывая невинное удовольствие от того, что нашел подходящее слово. Невысокого роста, с румяными щеками и седой бородкой клинышком, он был рассеян и простодушен, как и полагается профессору колледжа. Он производил впечатление человека, который пребывает постоянно в мире трансцендентных и бесконечных чисел и иероглифов символической логики, умение обращаться с которыми завоевало ему известность в национальных математических кругах. Пускай честь изобретения этих иероглифов принадлежит Расселу и Уайтхеду ⁴4
  Б. Рассел и А. Уайтхед – английские философы, создатели труда «Основания математики» (1910–1913), во многом определившего современное состояние математической логики.


[Закрыть]; когда наступает пора разбираться в их головоломных сочетаниях, профессор Карр не знает себе равных!

– Как будто все, – проговорила миссис Карр, отнимая от глаза носовой платок Тэнси и несколько раз моргнув. Без очков лицо ее приобрело совершенно непривычное выражение. – А вот, должно быть, и остальные, – прибавила она, услышав звонок. – Ну не прелесть ли, что в Хемпнелле так ценят пунктуальность?!

Направляясь к двери, Норман на миг подумал, что снаружи кто-то вращает трещотку, но потом сообразил: это всего-навсего ветер, который стремится соответствовать описанию, данному профессором Карром.

На пороге возвышалась Ивлин Соутелл. Полы черного пальто нещадно хлестали ее по ногам. Она пристально поглядела на Нормана.

– Впустите нас, не то мы влетим сами, – проговорила она, желая, видимо, пошутить, однако угрюмость, с какой была произнесена фраза, лишила шутку всякого веселья.

Войдя, миссис Соутелл устремилась к Тэнси. Харви следовал за ней по пятам.

– Моя дорогая, как поживаете? Где вы пропадали столько времени?

И снова Нормана поразила настойчивость расспросов. Уж не прослышала ли Ивлин Соутелл о, как он именовал их про себя, причудах Тэнси и о недавнем кризисе? Впрочем, она всегда так заботилась о звучании своего голоса, что постоянно выделяла им вовсе не то, чего требовали обстоятельства.

Усмотрев в холле толпу людей, Тотем испуганно мяукнул и шарахнулся в сторону. Раздался звонкий голос миссис Карр:

– О, профессор Соутелл, нам очень понравилась ваша лекция о городском планировании. Вы такой молодец!

Соутелл от смущения зашаркал ногами.

Ну-ну, мелькнула у Нормана мысль, похоже, на должность заведующего кафедрой появился новый кандидат.

Профессор Карр, едва поздоровавшись, направился к столикам для бриджа и теперь разглядывал карты.

– Я давно пытаюсь выразить процесс тасования математически, – сообщил он Норману, как только тот приблизился. – Считается, что в нем заправляет случай, но это не так. – Он взял новую колоду и разложил столик. – Изготовители разбивают карты по мастям – тринадцать пик, тринадцать червей и так далее. Предположим, я достигаю при тасовании совершенства, то есть разделяю колоду на равные части и сдаю карты одну за другой.

Он попробовал подкрепить слова делом, но у него ничего не вышло.

– Немного практики, и все исправится, – уверил он добродушно. – Некоторые игроки добиваются тут потрясающих результатов. Но я веду речь об ином. Допустим, такое случится два раза подряд. Тогда, вне зависимости от того, как сняты карты, каждый игрок получит одну масть целиком – что, если исходить из законов вероятности, может произойти лишь однажды примерно за сто пятьдесят восемь миллиардов сдач, причем это цифры для единственной руки, а никак не для четырех.

Норман кивнул. Карр восторженно улыбнулся.

– Других примеров приводить не буду. Все сводится к следующему: то, что мы неопределенно именуем «случайностью», есть итог взаимодействия ряда вполне конкретных факторов – в основном расклада карт и привычных способов тасовать колоду, – вид у Карра был столь торжественный, словно он только что вывел базовое уравнение теории относительности. – Порой в сдачах нет ничего особенного, а порой они принимаются безумствовать – длинные масти, пропуски и тому подобное. Иногда карты упорно ложатся на север и на юг, а иногда – на запад и на восток. Везение? Случайность? Тысячу раз нет! Это – действие различных известных причин. Опытные игроки таким образом могут определить, у кого на руках ключевые карты. Они помнят, как сбрасывались карты при прошлой сдаче, как собирались вместе, они замечают, как перемешал их тасующий. И при следующем заходе они играют уже не вслепую! Все очень просто, просто до нелепости. Любой мало-мальски приличный игрок в бридж…

Мысли Нормана перескочили вдруг на предмет, имевший отдаленное отношение к рассуждениям Карра. А если распространить принцип профессора за пределы бриджа? А если предположить, что совпадения и прочие случайности отнюдь не случайны? Если допустить, что существуют люди, способные устраивать их по своему желанию? И это вполне естественно – так почему же его тогда бросает в дрожь?

– Интересно, что могло задержать Ганнисонов? – проговорил профессор Карр. – Не сесть ли нам за стол? Быть может, мы успеем сыграть один роббер, – прибавил он с надеждой.

Дверной звонок положил конец его упованиям.

Ганнисон выглядел так, будто не успел проглотить за ужином последний кусок, а Хульда держалась неприветливее обычного.

– Мы торопились изо всех сил, – бросила она Норману, который распахнул перед ними дверь.

Подобно обеим ранее пришедшим женщинам, она тут же отвернулась от него и подступила с приветствиями и расспросами к Тэнси. Норман испытал неприятное ощущение, похожее на то, которое ему пришлось пережить, когда они, только-только обосновавшись в Хемпнелле, впервые принимали у себя коллег. Тэнси казалась ему беззащитной рядом с тремя другими профессорскими женами.

Ну и что? – спросил он себя. По хемпнелловским меркам, агрессивность – первая женская добродетель. Здешние дамы, похоже, не спят ночами, размышляя, как им устранить тех, кто преграждает их мужьям дорогу к президентскому креслу.

А Тэнси… Но ведь Тэнси занималась именно этим; вернее, она говорила, что те занимаются именно этим. Она ни к чему не причастна. Она лишь… Мысли Нормана перепутались, и он отогнал их подальше.

Игроки разбились на четверки.

Карты словно сговорились сегодня подтвердить теорию Карра. Сдачи были ничем не примечательными, неестественно рядовыми. Никаких длинных мастей; расклад исключительно 4-4-3-2 или 4-3-3-3. Объявляю одну, беру две; объявляю две, сбрасываю одну.

После второго круга Норман вспомнил о своем проверенном лекарстве от скуки – игре в «Угадай дикаря». Он играл в нее тайно, упражняя наблюдательность. Нужно было представить, что тебя окружают дикари, и попытаться определить, кем бы они были в иной жизни.

Зоркости орла ему не потребовалось.

С мужчинами он разобрался в два счета. Ганнисон, несомненно, был бы вождем племени, наделенным, при всей его власти, ревнивой и мстительной женой. Карр вполне годился на роль корзинщика – бойкий старик с обезьяньей ухмылкой, что сплетает прутья в сложные математические матрицы. Соутелл, разумеется, был бы козлом отпущения, на которого валили бы все вольные и невольные прегрешения.

Зато женщины!

Взять хотя бы его партнершу миссис Ганнисон. Кожа не белая, а смуглая, волосы по-прежнему рыжие, в них сверкают медные украшения, взгляд сохранил жесткость, однако нижняя губа выдается вперед более отчетливо. Не женщина, а гора, превосходящая силой большинство мужчин племени, умеющая обращаться с копьем и дубиной. Нетрудно вообразить, как она поступает с теми несчастными девушками, на которых заглядывается ее муж. Или как она вколачивает в его голову меры по укреплению авторитета вождя, когда они удаляются к себе в хижину. Или как присоединяет она свой зычный голос к песням, что должны помочь ушедшим на войну мужчинам.

Теперь миссис Соутелл и миссис Карр – обе они сидели за одним столом с ним и миссис Ганнисон. Сперва миссис Соутелл. Она похудела, шрамы на щеках складываются в прихотливые узоры, на спине видна татуировка. Колдунья. Горечь сочится из нее, как из коры хинного дерева, потому что в мужья ей достался никчемный человечек. Вот она скачет перед грубым идолом, вот выкрикивает заклинания и сворачивает голову цыпленку…

– Норман, сейчас не ваша очередь, – сказала миссис Ганнисон.

– Прошу прощения.

Наконец, миссис Карр. Ссохшаяся, сгорбленная, редкие клочья седых волос, беззубый оскал рта; никаких очков, глаза без них кажутся припухшими. Она моргает, сучит ручонками – этакая старая скво, которая собирает вокруг себя ребятишек (о, вечная жажда молодости!) и рассказывает им предания и легенды. Однако челюсти ее все еще могут сомкнуться, точно стальной капкан; ее руки мажут ядом наконечники стрел; глаза ей, в общем-то, не нужны, ибо она видит иначе, нежели обыкновенные люди. Даже самому смелому воину становится не по себе, когда она долго глядит в его сторону.

– Что-то наши эксперты за первым столом притихли, – засмеялся Ганнисон. – Должно быть, увлеклись всерьез.

Колдуньи, все три, продвигающие своих мужей к вершинам племенной иерархии.

Из темного дверного проема в дальнем конце комнаты на людей внимательно, словно угадывая мысли Нормана, смотрел Тотем.

Но с Тэнси Норман попал впросак. Изменения в ее внешности вообразить было легко: курчавые волосы, кольца в ушах, раскрашенное красками лицо. Однако она упрямо отказывалась быть соплеменницей своих товарок. Она представлялась ему чужой, пленницей, что вызывает всеобщее подозрение и ненависть. Или, быть может, она была из их числа, но совершила проступок. Жрица, нарушившая табу. Колдунья, которая отвергла колдовство.

Неожиданно поле его зрения сузилось до пределов листочка, на котором записывали счет. Миссис Карр погрузилась в раздумья над своим ходом, а Ивлин Соутелл что-то рисовала на бумаге. Сначала Норман увидел фигуру человека с воздетыми к небу руками, над головой которого изображены были три или четыре шара. Затем шла, судя по короне и пышному платью, королева, за ней – башенка с бойницами, следом – Г-образное сооружение, с короткого конца которого свисала человеческая фигура, должно быть, виселица. Последний рисунок изображал грузовик – прямоугольник на двух колесах, – который накатывался на человека, заломившего в отчаянии руки.

Пять рисунков. Норман чувствовал, что четыре из них каким-то образом связаны с неким весьма любопытным ритуалом. Случайный взгляд на колоду помог ему догадаться.

Карты.

Вернее, далекое прошлое карт, когда их еще использовали для ворожбы, когда между валетом и дамой был рыцарь, когда масти назывались «мечи», «жезлы», «кубки» и «монеты», когда существовали двадцать две карты таро для предсказания судьбы, из которых к сегодняшнему дню уцелел один джокер.

Но откуда Ивлин Соутелл знает о чем-либо столь древнем и темном, как карты таро? Откуда они известны ей так хорошо, что она походя рисует их за игровым столом? Немыслимо! Глупая, жеманная, поверхностная Ивлин Соутелл? Нет! Но как же быть с четырьмя картами таро – Жонглером, Императрицей, Башней и Повешенным?

Из общей схемы выпадал лишь пятый рисунок: человек под грузовиком. Джаггернаут? Фанатичная и все-таки затрепетавшая жертва умирает под колесницей торжествующего идола? Уже ближе… Однако глубоко же проникла в тайны эзотерического ⁵5
  Эзотерический – предназначенный только для посвященных, доступный лишь специалистам.


[Закрыть] знания бестолковая Ивлин Соутелл!

Внезапно его осенило. Он сам и есть грузовик! Огромный грузовик. Вот что означает пятый рисунок.

Но откуда Ивлин Соутелл знает о его фобии?

Он изумленно воззрился на нее. Она бросила рисовать и ответила ему сумрачным взглядом.

Миссис Ганнисон подалась вперед, губы ее шевелились, словно она пересчитывала козыри.

Миссис Карр улыбнулась и сделала ход. Ветер за окном взревел так же громко, как в начале вечера.

Норман вдруг хмыкнул. Женщины недоуменно уставились на него. Господи, ну какой же он глупец! Думает о колдовстве, а Ивлин Соутелл просто-напросто изобразила ребенка, играющего в мяч, – ребенка, которого у нее никогда не будет; себя самое – в виде королевы; башню – кабинет своего мужа, ставшего заведующим кафедрой социологии; под повешенным подразумевается импотенция Харви (вот это мысль!), а под испуганным человеком и грузовиком – ее собственная сексуальная энергия, которая страшит и сокрушает Харви.

Норман хмыкнул во второй раз; женщины вопросительно приподняли брови. Он загадочно усмехнулся.

И все же, спросил он себя, продолжая прерванное рассуждение, почему нет?

Три колдуньи используют, как и Тэнси, ворожбу, чтобы помогать мужьям, а заодно и себе.

Они используют знания мужей, чтобы осовременить колдовство. Они беспокоятся из-за того, что Тэнси перестала колдовать, они полны подозрений и боятся, что ей удалось найти нечто более могущественное и что она намерена пустить находку в дело.

А Тэнси – беззащитная и беспомощная – не догадывается, быть может, о том, что их отношение к ней изменилось, ибо, порвав с чародейством, она утратила свое чутье на сверхъестественное, свою «женскую интуицию».

Не додумать ли до конца? Возможно, все женщины одинаковы, все они – хранительницы древних обрядов и обычаев человечества, включая и колдовство. Они сражаются в битве своих мужей, но исподтишка, заклинаниями, и не признаются в этом; а когда их ловят с поличным, объясняют свое поведение женской восприимчивостью к суевериям.

Значит, добрая половина человечества до сих пор занимается колдовством?

Почему бы нет?

– Ваш ход, Норман, – промолвила миссис Соутелл.

– Вы как будто чем-то озабочены, – заметила миссис Ганнисон.

– Как вы там справляетесь, Норм? – крикнул ее муж. – Они вас еще не обмишулили?

Обмишулили? Норман рывком вернулся к действительности. Надо признать, они едва не заманили его в ловушку. А все потому, что человеческое воображение – весьма ненадежный инструмент, вроде резиновой линейки. Посмотрим, посмотрим. Если он зайдет с короля, а у миссис Ганнисон окажется дама, то, быть может, им удастся выкрутиться.

Миссис Карр побила короля тузом, и на ее губах заиграла, как показалось Норману, лукавая усмешка.

Когда партия кончилась, Тэнси отправилась на кухню за закусками. Норман последовал за ней.

– Ты заметил, как она на тебя поглядывает? – прошептала Тэнси весело. – Порой мне чудится, что эта стерва влюблена в тебя.

Он фыркнул.

– Ты про Ивлин?

– Разумеется нет! Про миссис Карр. Внутри она – молоденькая девчонка. По взглядам, какими она окидывает студентов, можно догадаться, что ей хочется быть такой и снаружи.

Норман припомнил, что утром сам подумал о том же.

– Она и на меня иногда смотрит так, – продолжала Тэнси, – но польщенной я себя не чувствую; скорее, мне становится страшно.

Норман кивнул.

– Она напоминает мне Злую… – он запнулся.

– …Колдунью в «Белоснежке»? Верно, милый. Ступай лучше к гостям, не то они прибегут сюда, чтобы сообщить, что профессору Хемпнелла на кухне не место.

В гостиной завязался обычный разговор о трудностях преподавательской жизни и ее радостях.

– Я виделся сегодня с Поллардом, – заявил Ганнисон, нацеливаясь на кусок шоколадного торта. – Он завтра утром будет совещаться с опекунами, в том числе и по поводу кафедры социологии.

Харви Соутелл подавился пирожным и чуть не опрокинул чашку с какао.

Норман уловил злобный взгляд, который метнула на него миссис Соутелл; впрочем, она быстро овладела собой.

– Как интересно, – пробормотала она.

Норман улыбнулся. Такую ненависть он понимал. И приписывать ее колдовству не было ни малейшей необходимости.

Пойдя на кухню, чтобы принести миссис Карр стакан воды, он столкнулся с миссис Ганнисон, которая выходила из спальни. Она засовывала в свою объемистую сумку какую-то книжку в кожаном переплете. Почему-то Норман подумал о дневнике Тэнси. Наверно, миссис Ганнисон захватила с собой адресную книгу; при чем здесь дневник?

Между ног миссис Ганнисон с шипением проскользнул Тотем.

– Ненавижу кошек, – процедила супруга декана и удалилась в гостиную.

Профессор Карр предложил сыграть последний роббер так: мужчины за одним столом, женщины за другим.

– В вас говорит варвар, – поддела его Тэнси. – По-вашему, мы совсем не умеем играть в бридж.

– Наоборот, дорогая, я считаю, что вы играете великолепно, – возразил Карр. – Но буду откровенен: порой я предпочитаю играть с мужчинами. Мне легче читать на их лицах, тогда как женщины сбивают меня с толку.

– Так и должно быть, милый, – со смехом проговорила миссис Карр.

Карты неожиданно начали ложиться в поистине невозможных сочетаниях мастей, и игра приняла азартный характер. Однако Норман не в силах был сосредоточиться, а потому Соутелл, бывший его партнером, допускал промах за промахом.

Норман прислушивался к беседе женщин за соседним столиком. Его неугомонное воображение настырно выискивало скрытый смысл в самых невинных замечаниях.

– Обычно вам везет, Тэнси, а сегодня у вас словно что-то разладилось, – произнесла миссис Карр. Что она имела в виду?

– Не везет в картах… ну, вы знаете.

Как миссис Соутелл собиралась закончить фразу? Повезет в любви? Повезет в ворожбе? Полнейший бред!

– Тэнси, вы дважды подряд пропустили взятку. Будьте внимательнее, не то мы догоним вас.

Какое значение может иметь слово «взятка» в лексиконе миссис Ганнисон? На что она намекает? На отказ от колдовства?

– Милочка, – пробормотала миссис Карр, – мне бы очень хотелось знать, какие у вас козыри и что вы замышляете.

Резиновая линейка, черт ее побери! Вот в чем беда воображения. Если мерить резиновой линейкой, слон будет не больше мыши, ломаная и кривая будут одинаково прямыми. Норман попытался обратиться мыслями к шлему, который разыгрывался на мужском столе.

– Наши дамы рассуждают о бридже как знатоки, – проговорил вполголоса Ганнисон.

Наконец все поднялись. Ганнисон с Карром, оживленно обсуждая подробности роббера, вышли в холл последними.

Норман вспомнил, о чем хотел спросить миссис Ганнисон.

– Гарольд говорил мне, что вы много снимали того каменного дракона, или кто он там, на крыше Эстри. Знаете, он располагается прямо напротив окна моего кабинета.

Миссис Ганнисон как-то странно взглянула на него, потом кивнула.

– По-моему, одна фотография у меня с собой. Да, она была сделана около года назад.

Порывшись в сумочке, она протянула Норману помятый снимок.

Норман невольно вздрогнул. Бессмыслица какая-то! Вместо того чтобы помещаться посредине гребня или внизу его, дракон на снимке восседал чуть ли не на самом верху. Что же все это значит? Шутка, растянувшаяся на несколько недель? Или… Его рассудок взбрыкнул, словно норовистая лошадь. Однако… Eppur si muove.

Норман перевернул снимок. На обороте его красным карандашом было нацарапано что-то неразборчивое. Миссис Ганнисон забрала фотографию, чтобы показать ее остальным.

– Ветер воет, как заблудшая душа, – сказала миссис Карр, запахивая пальто, когда Норман открыл перед нею дверь.

– Судя по разговорчивости, женская, – прибавил со смешком ее супруг.

Гости удалились. Обняв мужа, Тэнси проговорила:

– Я, должно быть, старею, Норм. Сегодняшний вечер не был испытанием, и даже вампирские замашки миссис Карр не задевали меня. Они все вдруг показались мне вполне приличными людьми.

Норман пристально посмотрел на жену. Она улыбалась. Тотем выбрался из своего укрытия и терся о ее ноги.

Пересилив себя, Норман кивнул.

– У меня тоже сложилось такое впечатление. Но какао! Давай чего-нибудь выпьем.

7

Со всех сторон наседали тени, земля под ногами Нормана дрожала и проваливалась. Отвратительный рев, который, чудилось, возник заодно с миром, сотрясал его тело, однако не мог заглушить монотонного голоса, что приказывал Норману сделать что-то – что именно, он не в состоянии был понять, сознавал только, что исполнение приказа грозит ему бедой. Голос слышался так отчетливо, будто принадлежал кому-то сидящему в голове Нормана. Он попытался остановиться, свернуть с дороги, на которую направлял его голос, но чьи-то крепкие руки всякий раз возвращали его обратно. Он хотел оглянуться через плечо на того, высокого, кто стоял за спиной, но не нашел в себе достаточно смелости. Наседавшие тени на мгновение принимали вид чудовищных лиц: бездонные колодцы глаз, мясистые губы, густые гривы волос.

Ему никак нельзя подчиниться голосу. Но – он должен подчиниться. Норман отчаянно забился. Рев разрывал ему барабанные перепонки, тучи заволокли небо от края до края.

Внезапно из-за них проступили знакомые очертания спальни, и Норман проснулся.

Он потер лоб, безуспешно пробуя припомнить, чего же добивался от него голос. В ушах все еще гремели громовые раскаты.

Сквозь занавески в комнату проникал неяркий уличный свет. Часы показывали без пятнадцати восемь.

Тэнси сладко спала, свернувшись калачиком и выпростав руку из-под одеяла. В уголках ее рта притаилась улыбка. Норман осторожно приподнялся – и наступил босой ногой на валявшийся у кровати гвоздь. Выругавшись про себя, он проковылял в ванную.

Впервые за несколько месяцев он порезался при бритье. Дважды новое лезвие скользнуло по щеке, отделяя крохотные кусочки кожи. Свирепо поглядев на вымазанное белым кремом и украшенное алыми разводами лицо в зеркале, Норман очень медленно провел бритвой по подбородку, но надавил слишком сильно и порезался в третий раз.

Когда он появился на кухне, вода, которую он поставил греться, закипела. Он стал наливать ее в кофейник; ручка кастрюли оторвалась, и кипяток выплеснулся ему на ноги. Тотем проворно отпрыгнул, потом бочком подобрался к своему блюдцу с молоком. Норман выбранился, затем усмехнулся. Что он говорил Тэнси насчет злонамеренности вещей? Словно в качестве последнего доказательства собственной правоты, он, расправляясь с пирожным, прикусил язык. Злонамеренность вещей? Скорее уж злонамеренность человеческой психики! Где-то на грани сознания ощущалось присутствие некоего беспокойного, неопределенного чувства, как будто он нырнул в море и вдруг различил в толще воды громадную хищную рыбу. Остаток сна, что ли?

Похоже, это чувство состояло в родстве со смутной яростью, ибо, торопливо шагая на занятия, Норман неожиданно понял, что его больше не устраивает заведенный порядок, особенно в том, что касается образования. Былое студенческое недовольство лицемерием и соглашательством так называемого цивилизованного общества прорвало плотины, возведенные трезвой зрелостью, и хлынуло на волю. Нечего сказать, достойная у него жизнь для мужчины – втемяшивать знания в тупые головы многочисленных недорослей, среди которых хорошо если найдется хоть один более-менее толковый студент; играть в бридж со всякими сомнительными личностями; покорно внимать рассуждениям разных болванов вроде Харви Соутелла; исполнять все, что предписывается правилами какого-то второразрядного колледжа. Ради чего?!

На небе, предвещая дождь, клубились тучи. Они напомнили Норману о его сне. Если бы не боязнь показаться смешным, он бы наверняка крикнул им что-нибудь обидное.

Мимо, негромко пофыркивая, прокатил грузовик, наведя Нормана на воспоминания о рисунках Ивлин Соутелл. Он проводил машину взглядом и, повернувшись, столкнулся с миссис Карр.

– Вы порезались, – сказала та, щуря глаза за толстыми стеклами очков.

– Да.

– Какое несчастье!

Он промолчал. Вместе они прошли под аркой ворот, разделявших Мортон и Эстри. Норман разглядел рыло каменного дракона, торчащее из-за водосточного желоба.

– Знаете, профессор Сейлор, я вчера хотела вам сказать, как я расстроена этим случаем с Маргарет Ван Найс, но не смогла выбрать подходящий момент. Мне очень жаль, что пришлось потревожить вас. Такое ужасное обвинение! Представляю, что вы чувствовали!

Она, должно быть, неверно истолковала его гримасу.

– Разумеется, я никогда не считала вас способным на что-либо подобное, однако мне подумалось, что рассказ девушки не может быть лживым от начала до конца. Она описывала все так подробно!

Глаза миссис Карр за стеклами очков были большими, как у совы.

– Должна вам признаться, профессор Сейлор, что некоторые девушки приезжают в Хемпнелл ужасно испорченными. Я прямо теряюсь в догадках, откуда они всего набираются.

– Хотите узнать?

Миссис Карр недоуменно воззрилась на него – сова при свете дня.

– Их портит, – проговорил Норман, – то самое общество, которое стремится одновременно поощрить и подавить одно из важнейших человеческих побуждений. Другими словами, их портят безнравственные взрослые.

– О, профессор Сейлор! Неужели…

– В Хемпнелле немало девушек, которые стали бы куда здоровее душой и телом, если бы пережили взамен придуманной любви настоящую. Кое-кто из них, надо отдать им должное, уже сообразил, что к чему.

Он резко свернул к Мортону, оставив миссис Карр судорожно хватать ртом воздух. Сердце его билось учащенно, губы были плотно сжаты. Войдя в кабинет, он снял телефонную трубку и набрал внутренний номер.

– Томпсон? Это Сейлор. У меня для вас есть новости.

– Отлично. Какие же? – ответил Томпсон голосом человека, который сжимает в руке карандаш.

– Во-первых, тема моего выступления перед родителями студентов звучит так: «Досвадебные отношения и обучение в колледже». Во-вторых, мои друзья-актеры, Ателлы, будут примерно в то же время, то есть на следующей неделе, выступать в городе, и я приглашу их посетить колледж.

– Но… – Карандаш, по-видимому, выпал из разжавшихся пальцев.

– Все, Томпсон. Быть может, позже у меня найдется, чем еще порадовать вас, а пока до свидания.

Что-то укололо Нормана в руку. Оказывается, разговаривая по телефону, он забавлялся с обсидиановым ножом и порезал палец. Кровь затуманила поверхность прозрачного вулканического стекла, на которой когда-то оставались следы жертвоприношений и прочих жестоких обрядов. В столе должен быть бинт… Норман безуспешно подергал запертый ящик, потом достал из кармана ключ и вставил его в замок. Когда он выдвинул ящик, глазам его предстал револьвер, который он отобрал у Теодора Дженнингса. Прозвенел звонок. Норман снова запер ящик, оторвал лоскут от носового платка, замотал им кровоточащий порез и вышел в коридор.

Там его поджидал Бронштейн.

– Мы с утра болели за вас, профессор Сейлор, – пробормотал он.

– Что вы имеете в виду?

Бронштейн позволил себе усмехнуться.

– Одна девушка, которая работает у президента, рассказала нам, что совет принял решение по кафедре социологии. Я надеюсь, у них достало здравого смысла выбрать вас.

– В любом случае я не собираюсь оспаривать их решения, – ответил Норман сдержанно.

Бронштейн понял, что его осаживают.

– Я вовсе не…

– Конечно нет.

Норман пожалел о своей суровости. С чего вдруг он осуждает студента, переставшего взирать на опекунов как на исполнителей воли неведомого божества? Зачем притворяться, будто ему все равно? Зачем скрывать свое презрение к большинству преподавателей? Гнев, который он, как ему мнилось, подавил, вспыхнул с новой силой. Поднявшись в аудитории на кафедру, Норман отшвырнул конспект лекции и принялся излагать студентам свои мысли относительно Хемпнелла и белого света вообще. Пускай просвещаются!

Пятнадцать минут спустя он спохватился и запнулся на середине предложения, в котором упоминались «безнравственные старухи, чье стремление к власти в различных формах превратилось в навязчивую идею». Он не помнил и половины того, что наговорил. На лицах студентов читались восторг и удивление; некоторые, правда, выглядели шокированными. Грейсин Поллард буквально исходила злобой. Вот оно! Норман смутно припомнил, что мимоходом, но едко высмеял политические амбиции некоего президента некоего колледжа, в котором трудно было не узнать Рэндолфа Полларда. А еще он затронул вопрос о добрачных отношениях и был довольно откровенен, если не сказать больше. Вдобавок…

Короче, он взорвался. Как капля принца Руперта.

Норман закончил лекцию двумя-тремя общими фразами. Похоже, они лишь пуще озадачили аудиторию.

Ну и ладно, и наплевать. По позвоночнику, от шеи вниз, бежали мурашки, вызванные словами, которые внезапно вспыхнули в его сознании.

Слова были такие: «Ноготь подцепил нитку».

Он тряхнул головой, прогоняя наваждение. Слова исчезли.

До конца занятий оставалось около получаса. Норману необходимо было побыть одному. Он объявил, что сейчас будет контрольная, написал на доске два вопроса и ушел. Очутившись в кабинете, он заметил, что порезанный палец снова кровоточит, несмотря на повязку. Да и на меле была кровь.

На меле – и на обсидиановом ноже. Рука его потянулась было взять нож, однако тут же отдернулась. Норман сел в кресло и уставился невидящим взором на стол.

Все началось с Тэнси, сказал он себе, с ее липового колдовства. Значит, он был потрясен сильнее, чем осмеливался признаться. Зря он так торопился забыть об этом. А Тэнси? Она ведь забыла, и как быстро! Нет, от одержимости избавляются месяцами, если не годами. Следовательно, нужно вновь поговорить с Тэнси, иначе бред не прекратится никогда.

О чем он думает! Как можно! В последние три дня Тэнси была такой веселой, такой беззаботной…

Но как ей удалось так скоро справиться с одержимостью? В этом есть что-то неестественное. Однако она улыбалась во сне. Но при чем здесь Тэнси? Не кто иной, как Норман Сейлор, ведет себя самым диковинным образом. Словно заколдованный… Тьфу ты! Вот до чего могут довести человека всякие болтливые старухи, всякие драконы…

Его так и подмывало взглянуть в окно, и он уже поддавался побуждению, когда зазвонил телефон.

– Профессор Сейлор? Я по поручению президента Полларда. Он приглашает вас к себе. Когда вы сможете подойти? В четыре часа? Хорошо, спасибо.

Усмехнувшись, Норман откинулся в кресле. Что ж, по крайней мере кафедру он получил.

На улице потемнело. Рваные тучи спускались все ниже. По тротуарам, спеша укрыться от приближающегося дождя, бежали студенты. А дождь, как нарочно, дотянул почти до четырех.

Когда Норман поднимался по ступенькам административного корпуса, на землю упали первые капли. Громыхнул гром; звук был такой, словно ударились друг о друга огромные металлические листы. Норман остановился полюбоваться зрелищем. Вспышка молнии залила холодным светом готические шпили и крыши. Снова раздался грохот. Только сейчас Норман вспомнил, что не закрыл окно в кабинете. Впрочем, там нет ничего такого, что испортилось бы от сырости.