Текст книги "Призрак бродит по Техасу"
Автор книги: Фриц Ройтер Лейбер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 16 страниц)
Глава 10. ВЕРХОМ НА СМЕРЧЕ
Вейчел Линдсей. «Тропа Санта-Фе».
Вновь я проснулся в Мешке, но на этот раз мое пребывание в нем оказалось еще короче. Мама обнимала меня пухлыми руками, прижимая к упругой груди. Раздавалось ритмичное дробное постукивание. Наверное, папа собирал декорации для спектакля. Мне ясно представилось, как он медленно переворачивается в свободном парении, в одной руке держа пластмассовые рейки и гвоздь, а другой нервно сжимая молоток.
Но тут ноздри мне защекотал кислый запах нагретого металла. Неужели папа опять прибегнул к горячей сварке вопреки правилам безопасности, которые Циркумлуна установила для Мешка? Вполне возможно. Папа часто нарушал правила – естественно, всегда ради театра и искусства. Но тогда почему стучит молоток, причем в ритме слишком размеренном для папы?.. Впрочем, зачем задавать вопросы? Мне нигде не больно. И я там, где хочу быть. Не открывай глаз. Спи.
К стуку примешивалось тяжелое папино дыхание. Ритмичные судорожные вздохи. Стало тревожно. Папе не следует так напрягаться. Он умрет. (Среди тайных страхов моего детства одним из мучительных было опасение, что папа скоро умрет – слишком уж он смахивал на скелет. Тогда я еще не разбирался в худяках, жиряках и накачанных.)
Воображаемая сцена переменилась, отодвинулась в прошлое на десять тысяч лет, если не больше. Мы – первобытная семья у себя в уютной пещере. Щекой и подбородком я прижимаюсь к грубому меху медвежьей шкуры, которую носит мама. А хрипло дышит дракон, обнюхивающий снаружи лаз в пещеру. На огне костерка папа кует бронзовый меч. Им он убьет дракона.
Я открыл глаза. Последнее видение было ближе к реальности. Я лежал в пещере на чем-то очень мягком, облегающем неумолимое давление вездесущей силы тяжести. До подбородка меня укрывал мех с очень длинным ворсом.
Прямо напротив, у обнесенного стенками костерка, от которого веяло жаром, сидел индеец. Всякий раз, когда раздавался хриплый вздох, над алой россыпью между стенок поднимались призрачные язычки пламени. Хрипло вздыхали кузнечные меха. Индеец нажимал на них коленом.
На горне лежало плечо моего экзоскелета. Оно багровело в средней своей части – там, где была вмятина. Вмятина выглядела не такой большой, как мне помнилось.
Руки индейца были защищены рукавицами. Он переложил эк-зокость на наковальню и застучал молоточком, еще больше ее выпрямляя.
Плечо было по-прежнему скреплено с экзоскелетом. Об остальных вмятинах напоминали только радужные пятна на металле. Грудной клетки я не увидел.
Индеец был другой, не тот, который втащил нас в веенвеп. Волосы у него были совсем серебряные, лицо изрезано глубокими морщинами. Укрытые среди них черные глаза следили за мной, пока он продолжал стучать молоточком. Возле него лежали три мои саквояжа. Я им обрадовался.
Плечо перестало багрово светиться. Вмятина исчезла бесследно. Индеец указал на меня молоточком и задумчиво произнес:
– Одно я узнал, Смерть. Без твоей брони ты очень слаб.
Я улыбнулся ему и пошевелил указательным пальцем. Я не думал, что он заметит это движение. Но его глаза скосились. Возможно, моя рука лежала поверх укрывавшей меня бизоньей шкуры.
Позднее я выяснил, что лежал так покойно на трех пуховых перинах, которые в какой-то степени имитировали эффект невесомости. Пух был гагачий, и я благословлял этих побеждающих тяготение птиц, которые настолько лелеют своих птенцов, что устилают для них гнезда пухом, выщипанным из собственной груди.
Я вдруг ощутил жажду и голод. И, словно ощущение это явилось сигналом, в поле моего зрения, улыбаясь, вошли Рейчел-Вейчел и Ла Кукарача, причем рука первой ласково лежала на плече второй. Обе они в багряных отблесках горна выглядели очаровательно. Рейчел была в своем одеянии Черной Мадонны, Ла Кукарача – в огненно-красном платье с поясом и ожерельем из чеканного серебра. Она шла, гордо подняв голову. Рейчел же приходилось нагибаться, чтобы не задевать головой сталактиты.
Рейчел молча откинула бизонью шкуру и занялась осмотром моей израненной груди – там добавляла антисептика, тут заменяла пластырь, а Ла Кукарача, используя уголок горна как плиту, заварила на воде жиденькую овсянку, в которую добавила мои белковые питательные пилюльки.
Пока питательная пища возвращала мне силы, я лениво дивился такому дружелюбию милых девочек. Когда я видел их вместе в последний раз, они дрались из-за меня, точно волк с овцебыком. Теперь – заключили перемирие. Да только что оно сулит мне?
Вошел Эль Торо и встал у моего ложа. На его смуглом лице играла суровая усмешка.
– Как ты себя чувствуешь, товарищ? – спросил он.
– Гораздо лучше, – ответил я.
– Bueno! – сказал он с кивком, подобным удару молотка аук-ционщика. – Нет, правда очень хорошо. Завтра в Талсе ты начнешь свои труды во имя революции.
– Вряд ли получится так скоро, – сообщил я ему хриплым басом. (Пусть эти плюгавые марксисты не воображают, будто могут мною командовать! Необходимо с самого начала занять твердую позицию.)
– Ваши металлообрабатывающие товарищи достаточно прилично выпрямили мои кости, насколько я могу судить. Но я лично – разумеется, с помощью индейца, который будет держать что нужно и подавать что нужно – должен подсоединить тросики, отрегулировать их натяжение и проверить каждый моторчик, проводок и деталь.
– Вовсе нет. – Эль Торо сделал знак, и в поле моего зрения, позевывая и протирая глаза, появился не кто иной, как профессор Фаннинович. Он стукнулся лбом о сталактит и выругался по-немецки.
– Мы его похитили еще до того, как вытащили вас из бассейна,
– с гордостью объяснил Эль Торо. – Это он руководил восстановлением твоего скелета. Он работал всю ночь и всю первую половину дня. Три часа назад мы позволили ему отдохнуть.
– Вынудил меня, ленивый и расхлябанный недочеловек! – рявкнул на него Фаннинович, вставил в правый глаз монокль и, быстро взглянув на угрожающе низкий потолок, выпрямился во весь рост, чтобы удобнее было облить всех нас презрением.
– Извольте понять, – сказал он резко, – что я брезгую всеми вами и вашей невежественной сентиментальной революцией. Когда республика Единственной Звезды, носительница благороднейшего фашизма, схватит вас, что неизбежно, я буду улыбаться вашей каре, надеясь, что она будет жесточайшей. И если казнь, то только после пыток!
– Ну и ну, Фанни, – обиженно произнесла Рейчел. Пропустив ее слова мимо ушей, он нацелил свой злобный взгляд
на меня:
– Это относится и к тебе, жалкий скоморох из космических трущоб!
Тут он расслабился, стал пониже ростом и, пожав плечами, добавил с улыбкой:
– Однако я безнадежно влюблен в ваш несравненный экзоскелет. Это мания, навязчивая идея; тут бессильны и самые строгие мои милитаристские принципы и убеждения. Через двенадцать часов ваш экзоскелет будет даже лучше, чем когда вы получили его от русско-американских свиней Циркумлуны.
Тут у меня нашлось бы много сомнений и возражений, но я промолчал. Эль Торо, Лапонька, Рейчел и даже старик-индеец слишком уж сияли самодовольством и слишком гордились своей революционной находчивостью. Как же! Они ведь сумели использовать манию Фанниновича против него самого!
На следующий день, погрузившись в три веенвепа, мы тремя разными маршрутами отправились в Талсу, Оклахома (Техас). Мы летели сквозь низкие тучи среди вспышек молний, ориентируясь с помощью прибора, называемого "радар" – совершенной для меня новинкой, так как в космосе не бывает ни скоплений водяных паров, ни беззвездных ночей.
В прозрачном веенвепе возникало ощущение, будто плывешь по серому океану. В любом случае этот мутный суперсуп с его электрическим перцем был мне совсем не по вкусу. Но мои спутники ему радовались: он препятствует радиосвязи и укрывает от хищных самолетов Единственной Звезды, объяснили они.
Эль Торо сообщил мне отчасти с гордостью, отчасти с завистью, что техасские газетчики прозвали меня Призраком, и что я объявлен врагом республики номер один. Вольные стрелки поклялись прибить мою шкуру к амбарным дверям (надеюсь, это останется несбывшимся желанием!) рядом со шкурами каких-то Бонни и Клайда. Ищут нас с большим рвением, заверил меня Эль Торо. И Хант, и Чейз выкладываются на всю катушку.
– Они намерены сжечь тебя, звездный мальчик, – сказал мне Гучу, поворачиваясь в кресле пилота. – Но не страшись. Смерть в огне несет очищение.
Я с облегчением обнаружил, что Фаннинович летит не с нами – немец являл собой нестерпимую смесь прусского хамства (по отношению ко мне) и первосвященника (по отношению к моему эк-зоскелету). Однако ни Рейчел, ни Лапоньки с нами тоже не было. Это обстоятельство весьма меня огорчило, и я решил принять незамедлительные меры, если мы протянем хотя бы до посадки.
Время я коротал, беседуя с седоволосым очень сгорбленным мек-сом по имени Педро Рамирес, который двадцать лет проработал в команде киборгов. Он задрал рубашку и показал мне сморщенные рубцы там, где через вживленные трубочки в его вены и артерии из ошейника поступали транквилизаторы, тонизирующие препараты и ферменты. Далее он потребовал, чтобы я осмотрел своеобразные мозоли в его ушах – память о затычках, которыми они закупоривались ежедневно в течение двух десятилетий. А сам тем временем начал тихонько напевать (мне кажется, сам того не замечая), меняя один монотонный мотив на другой. Мне удалось уловить слова:
Дважды в сутки двенадцать часов подряд
Ошейнички роют, долбят и бурят.
Но когда я попробовал расспросить его о подробностях этой работы, он пришел в возбуждение и расстройство чувств. Впрочем, я без труда успокоил его несколькими взвешенными и вескими фразами.
Мне стало ясно, что киборгизация не требует прямого контроля над нервной системой, а представляет собой просто химическое и гипнотическое воздействие, причем ушные затычки передают как пропагандистские речи, так и команды надсмотрщика-техасца. Или же, пояснил Эль Торо, приказы киборгизированного псевдонадсмотрщи-ка-мекса, которым управляет техасец, держащий таким образом под контролем сразу несколько рабочих команд – вплоть до дюжины.
Мне эта система показалась не только возмутительной, но и чрезмерно усложненной: ведь ту же работу вполне могли бы выполнять машины, а если на то пошло, то и не окиборгизированные рабочие, тонизируемые листьями коки и транквилизируемые марихуаной. Я решил, что техасцы выбрали такую систему лишь потому, что она позволяла не давать мексиканцам образования, а также – и даже в первую очередь – укрепляла убеждение техасцев, будто мексиканцы и другие "дикари" не способны ни к какому образованию.
– И эти жалкие пеоны, Эскель, понятия не имеют, какую.работу выполняют, – подтвердил мою догадку Эль Торо. – Сразу же, едва с них снимают ошейник, они получают гипнотический приказ – полностью забыть не только подробности, но самый характер своего труда.
– Сверхнадежность! – кивнул Гучу. – Вернее, чем вырезать языки и выдавливать глаза. Слепонемой способен жестикулировать, способен нарисовать или даже написать, но никто не может сообщить то, о чем он забыл.
Тут я понял, почему мои вопросы так подействовали на Педро Рамиреса. Тем не менее, произнеся еще несколько успокоительных фраз, я осведомился, доводилось ли ему работать внутри больших нефтевышек.
– В этих – никогда, сеньор Эспектро, – заверил он с дрожью в голосе и судорожно мотнул головой. – Нет, ни единого разочка.
Хотя Педро суеверно назвал меня Призраком, мне показалось, что он все-таки лжет: слишком уж отчаянно он это отрицал. И особенно после монотонных повторений "долбят и бурят". Но дальше его мучить ради удовлетворения праздного любопытства мне не хотелось. Поэтому я еще раз его успокоил, а затем усыпил, обещав, что проснется он, чувствуя себя здоровым и счастливым. Всякий актер, если он чего-то стоит, должен быть недурным гипнотизером.
Полет все продолжался, что было бы неплохо, если бы кто-нибудь усыпил меня. Почему-то применять самогипноз мне не хотелось. С грустью я подумал, как мне не хватает сейчас нежных забот, которыми в пещере меня окружили Рейчел и Ла Кукарача. Я любил их тогда, как двух моих соматерей, как нянюшек, склонившихся над коконом тяготения. Однако теперь, заверил я себя и хлопнул по ребрам моего верного экзо, теперь я люблю их совсем другой любовью! Эта мысль чрезвычайно меня ободрила.
Ребра у меня были новые, из чистого серебра, и весили на килограмм-другой побольше, зато блестели с особым матовым отливом. Их дорогая элегантность чудесно контрастировала с моим боевым шлемом – вмятины на нем были выправлены довольно плохо.
Однако к тому времени, когда мы опустились на центральную площадь мекстауна Талсы, настроение у меня вновь стало таким же хмурым и мрачным, какой оставалась погода. Встреча с любимыми девушками чуть-чуть его улучшила, но оно тут же совсем испортилось, потому что Эль Торо шепнул:
– Помни, camarada, тринадцати известным стукачам перерезали горло или еще как-то гарантировали их молчание, чтобы наше собрание прошло без помех.
Жутковатая цена за представление! В контракте про убийства не было ничего, и я опасался, что провалюсь. До выхода на сцену я все время видел перед собой эти перерезанные глотки, а также злополучную толпу согбенников, которые гибли в Далласе, воспламененные моими призывами. И не шли из ума молнии электрических бичей и лазерные лучи.
Но как только я вышел к публике, мной овладело контролируемое революционное исступление, и я был таким саркастичным и беспощадным, какой может быть только Смерть. Нет, поразительно, как увлекает роль, даже когда она тебе противна.
Еще я опасался, что Фаннинович, так сказать, заминировал мой экзоскелет и он вот-вот взорвется, однако ничего такого не произошло, а функционировал он даже лучше, чем прежде. Какие странные и противоречивые побуждения управляют человеком!
К концу моей речи я пришел в такое неистовство, что хотел сам повести толпу в техастаун Талсы и возглавить его разгром, но этим занялись местные руководители, а мы с Эль Торо и остальными отправились в заброшенное противоатомное убежище, где нам предстояло переночевать, прежде чем продолжить путь в Литтл-Рок, Уичито или в Спрингфилд, в зависимости от обстоятельств.
Я удивился: каким образом атомубежище оказалось заброшенным в мире, перенесшем атомную войну и отнюдь не обретшем равновесия? Однако Эль Торо объяснил, что радиоактивные материалы
– большой дефицит, так как они требуются во всех отраслях промышленности, не говоря уж о военной, и их теперь не используют для стратегического оружия. Ну, кто бы стал расходовать дефицитный бензин на молотовскйе коктейли? Это название, добавил он, тер-, рористы дали своим бомбам в честь какого-то древнего русского деятеля.
Фаннинович надменно подтвердил объяснение Эль Торо, не преминув проклясть мир, который, потеряв Германию, утратил трудолюбие и терпение, необходимые для добывания и обработки бедных урановых руд. При этом он улыбнулся сардонической улыбкой, которая запечатлелась в моей памяти.
Я напомнил, что на преторианцев Остина была потрачена атомная бомбочка.
– Кое-какие тактические штучки сохранились, – ответил Эль Торо. – Музейные экспонаты. Техасцы все свихнутые.
– Про радиоактивный дефицит, Тор, ты дал точные сведения,
– заметил Гучу, – но сравнение придумал неправильное. Последний бензин употребили не на то, чтобы куда-нибудь съездить, а на то, чтобы поджарить черного. – Он помолчал. – А может, и бе-ломазого. Кто знает?
Он посадил веенвеп под моросящим дождем. Снаружи я не видел ничего, кроме темноты. Потом Гучу повернулся ко мне и продолжал:
– Истинная причина, почему ни один землянин, кроме кучки свихнутых с манией величия, не рискнет получить новую порцию радиоактивных осадков, очень проста: мы все знаем, что в наших костях еще тикает малая толика смерти, подарочек Больших Ядов Той Войны. И даже ты, мистер Смерть, получаешь свою долю каждые проведенные здесь сутки. Нет, Тор, поговорим прямо. В том-то и беда ваша, эх вы, мексы! Всегда любезны – даже с беломазыми, всегда стараетесь уладить: эдакая смесь мечтаний древних идальго с вашей индейской способностью терпеть все, что вам навязывают, – ваши ошейники, например, – и не наносить ответного удара. Ну, разве иногда ножом в темноте. Нет, мы должны сказать мистеру Смерти всю правду. В том числе назвать истинные причины, почему атому-
бежища такое табу. Во-первых, многие из них отравлены радиоактивностью куда больше плоскогорий – благодаря грунтовым водам, скверной системе вентиляции, и потому, что наносящий удар низко получает ответный удар тоже низко. Только не трусь, звездный мальчик: какой ни есть в этом убежище кобальт-девяносто, он тикает уже сотню лет. А во-вторых, беломазые верят, будто в них водятся привидения, и трусят, хотя, конечно, вслух про это не говорят.
Над привидениями я мог посмеяться. И посмеялся. Перед тем, как мы вошли в убежище, я тщетно поискал в небе луну. Эль Торо спросил с сочувствием, удивившим меня, не стосковался ли я по дому. Я ответил, елико меньше отклоняясь от правды, что нет, вовсе нет. Я просто хотел узнать дату: мне неясно, сколько времени я провел в пещере.
– Двадцать седьмое месяца аламо, Эскель, – сообщил он. – Ну-ка, спускайся!
Что же, буду обходиться на Терре техасским календарем. Пока не увижу Луну.
Мне несколько расхотелось смеяться над привидениями, когда я оказался внутри огромного полного теней помещения, где наш бивак выглядел крохотным, а темные неисследованные коридоры отзывались неясным эхом. Но ни трещин, ни других повреждений я не обнаружил. Впрочем, Талса ведь находилась внутри Техасского Бункера.
Обед еще больше меня подбодрил. Я еще не отошел от финального возбуждения и завел с Ла Кукарачей разговор про историю, который мы отправились продолжать в отгороженный занавеской уголок. Его я мысленно окрестил моей театральной уборной.
Оказалось, что эту восхитительную, спортивную фигурку венчает умная, рассудительная головка – как с горечью заметила Ла Кукарача, мексотехасская женщина принадлежит к низшим из низших, и, чтобы чего-то добиться, она должна быть вдесятеро умнее любого мужчины.
Лапонька объяснила, что история Техаса в изложении Эльмо на девяносто процентов – обычное техасское бахвальство, хотя и признала, что в эпоху аннексии 1845 года Сэм Хьюстон действительно припугнул Вашингтон предсказанием: если Техас не будет принят в Союз на самых выгодных условиях (в частности, с правом разделиться на пять штатов с десятью сенаторами от каждого всякий раз, как он того пожелает), то он поглотит весь запад до Тихого океана и возглавит Южные штаты, когда возникнет неизбежный конфликт из-за рабства.
– Нет, Эскелето, amado, на самом деле было следующее: богатая хунта гринго, организовавшая убийство президента Кеннеди, прибрала Техас к рукам. Ну, а дальше все шло примерно так, как тебе рассказали. Во время беспорядков, по завершении Атомной Войны черные, такие же бесшабашные и вдохновенные, как их пращуры зулусы, откромсали себе страны на юго-востоке и юго-западе. Мы же, забытые мексы, пламенные душой, но неизлечимые фаталисты, любящие досуг, но хорошие и плодовитые работники, остались в угнетении и превратились в новый рабский класс.
Я спросил ее, куда девался Эльмо. Она ответила, что понятия не имеет, но что болтовня его только маска, а так он очень умен и находчив и, уж конечно, вышел сухой из воды. Я согласился, что он не из тех, кто тонет. Она созналась, что питает к нему привязанность, несмотря на то, как он ею добродушно помыкает. А может быть, именно поэтому. Тут я обиняком начал выяснять, не чувствует ли она себя одинокой.
И уже намеревался перейти к чему-то более серьезному, но вдруг с полнейшей бесцеремонностью из-за занавески появилась Рейчел-Вейчел. Я ждал новой потасовки, но Черная Мадонна словно бы не заметила, что мы с Лапонькой собрались приятно скоротать время. Вскоре они обе ушли, оставив меня в бесплодном возбуждении. Я от всей души их выругал, позвал Эль Торо, чтобы он помог мне выбраться из экзо, запретил Фанниновичу приближаться ко мне, проглотил пилюльку и уснул.
Следующий революционный митинг должен был состояться двадцать девятого аламо в Уичито, Канзас (Техас), городе, похожем на Даллас и Талсу. Именно там я впервые увидел следы Атомной Войны, а также низкорослых техасцев – белых бедняков и северян, которым не давали гормон.
Эль Торо постоянно самым тягостным образом напоминал мне, какой ценой оплачиваются мои выступления, сообщая об уличных беспорядках в Литтл-Роке и Колорадо-Спрингс, которые устраивались, чтобы отвлечь внимание от Уичито. Он также сообщил мне, что я вызвал панику во всем Техасе. Не только мир мексов неистово волнуется из-за пришествия Эль Скелето, но и у высокого мира поджилки трясутся. Повсюду ходят слухи об ужасном человеке-скелете. Я одновременно вел уличные толпы в Денвере и в Корпус-Кристи. Вчера меня схватили в Мемфисе. А я тогда же жутко ухмылялся из вертолета, который кружил над улицами Эль Пасо. И так далее.
Я был польщен, но особого впечатления это на меня не произвело. Я спросил Эль Торо, как на юге развивается революция, которую мы развязали. Ответы были уклончивыми. Значит согбенники продолжают погибать…
Я заставлял себя не думать об этом, а помнить только, что я Кристофер Крокетт Ла Крус и совершаю турне по Техасу с труппой странствующих революционеров, причем ангажемент мой ограничен физиологическим пределом. Последнее было вовсе не выдумкой: я страдал от дурного пищеварения, а сила тяжести непрерывно меня выматывала, несмотря на экзо и гагачий пух. В конце концов я настоял на теплой ванне – в рыболовной сетке, чтобы не утонуть. Ни малейшего облегчения. Пришлось обратиться с просьбой раздобыть лохань тяжелой воды; возможно, в ней я обрел бы плавучесть. Надо мной только посмеялись. И больше всех Рейчел – дескать, запросы у меня более дорогостоящие, чем даже у папочки.
Тем не менее мы с ней очень мило побеседовали, причем вновь обратившись к теме истории. Пусть по-разному, но былые США вызывали у нас ностальгическую тоску – каким вдохновляющим примером в промышленности и науке служила всему миру эта исчезнувшая страна! Каких поистине великих людей подарила ему! Франклин, Джефферсон, По, Линкольн, Эдвин Бут, Ингерсолл, Дэвид Гриффит, Мартин Лютер Кинг и многие, многие другие.
Идеальная была страна для людей с буйным воображением, для первопроходцев в области географии и индустрии, но потом истинное величие перешло в манию величия, которую принялись рекламировать с помощью только что открытых средств массовой информации. Мы оплакивали роковую слабость этой здоровой разумной страны принимать верные, а затем неверные решения, и уж эти последние выполнять вопреки всем доводам рассудка с чисто пуританским извращенным упрямством. Гражданская война, которая освободила рабов и сменилась десятилетием темных махинаций. Великий Эксперимент с запретом алкогольных напитков вскормил богатый преступный мир Америки и позволил ему укрепиться. А позже – истеричная кампания против марихуаны с точно такими же результатами. Мечта о монополии на атомную мощь – и нескончаемые кошмары. Долгое "Приключение в Индокитае" – и его трагические последствия для всей Терры.
Нация, выросшая на ковбойских побасенках, на иллюзиях вечной правоты и нескончаемых побед.
Нация, стремившаяся сочетать в одних и тех же людях плотскую жадность к еде, удобствам, собственности – и пуританскую мораль. Беспощадная конкуренция – и товарищеское сотрудничество. Робкое стремление к самосохранению – и бесшабашная жертвенность. Закаленная, но послушная молодежь. Преклонение перед успехом, пока его можно объяснять чистой удачей – и ненависть к незаурядности, полученной от природы и (или) ценой неустанного труда. Великие ученые, великие мыслители – и презрение к ним. Государственная политика социальной беспечности – и колоссальные личные богатства. Всеобщее богатство – и расовая дискриминация. Короче говоря – нуль-программа. Порядок, контрпорядок, беспорядок. Неудивительно, что даже Техас в сравнении выигрывал.
Рейчел объяснила мне, что взгляд Лапоньки на техасский правопорядок заметно упрощен, но признала, что конечной опорой власти ее отца является Техасская Кабала, подчинившая себе американскую политику с середины XX века.
Я сказал Черной Мадонне, что она и капитан Череп своими сентиментальными вздохами над исчезнувшими США доказали, в какой мере они – безнадежные романтики, бросающиеся в бой за заведомо безнадежное дело – и чем безнадежнее, тем с большим жаром. Ей это понравилось, и мы уже было добрались до самого существенного, но тут в мою якобы личную палату в брошенном приюте для умалишенных, где устроила бивак наша труппа, без стука влетела Лапонька.
И вновь все обошлось без стычки, и словно бы без малейшего нехорошего чувства. Обе девушки упорхнули рука об руку. А мне опять осталось тягостное возбуждение, не завершившееся катарсисом. Я решил отказаться от женщин. Во всяком случае, на Терре. И уж конечно, на эту ночь.
Тридцатого аламо погода оставалась пасмурной. Как и мое настроение. Мы играли в Топеке. Точное повторение спектакля в Уичито. Исполнение – если не считать меня – безнадежно любительское. Я ввел в сценарий краткое появление на сцене Лапоньки и Рейчел. Эль Торо, Гучу, отец Франциск безоговорочно забраковали мое нововведение. Латиноамериканцы и индейцы, заявили они, не терпят, чтобы женщины высовывались. Тот же комитет был шокирован моим желанием для разнообразия надеть белокурый парик.
Позже Эль Торо выбрал минутку, чтобы договориться со мной наедине об уроках ораторского искусства. Я согласился давать ему вышеупомянутые уроки с условием держать их в тайне – насколько позволит его бычий голос. Ну, во всяком случае, мне, возможно, удастся подсократить время, которое он расходует на демонстрацию своей мускулатуры.
Я решил, что Р. и Л.К. стакнулись между собой у меня за спиной. И держался с ними очень холодно. Хватит интимных тет-а-тетов! Если меня еще раз прервут, я не вынесу!
Впрочем, уединиться с женщиной мне было бы не так-то просто! Фаннинович ходил за мной буквально по пятам, порываясь испытать мой экзо, проверить батарейки, добавить энергии, внести изменение в схему проводки… Его идеи и влюбленность были неисчерпаемы! Меня томило ощущение, что я – чудовище Франкенштейна, за которым гоняется Томас Альва Эдисон. Нет, точно, все немцы – маньяки.
Однако Эль Торо требовал, чтобы я потакал стеклянноглазому баварцу как могу. Ну и мой экзо, бесспорно, поддерживался в идеальном состоянии.
Но вот физическое мое состояние ухудшалось, хотя я никому об этом не говорил. Это был не стоицизм, а просто нежелание, чтобы мной занялись всерьез. Вдруг Чудище с моноклем объявит себя еще и медиком?
Я постоянно напоминал себе, что моя истинная цель – 1) добраться до Йеллоунайфа; 2) проверить и перепроверить существование Пропавшего Уранинитового Шурфа Чокнутого Русского, вопреки чертовски правдоподобным заверениям Рейчел; 3) вырвать у комитета свою долю и отправить ее в Мешок с первым же космолетом.
Рейчел спросила, что толку раздумывать над судьбой Шурфа, раз неопровержимо доказано, что заявки при мне нет – ни в багаже, ни на мне. Я взвесил возможность открыть ей правду. И пришел к выводу: ни в коем случае.
В Канзас-Сити, Канзас (Техас) первого спиндлтопа Эль Торо решил, что мне следует отдохнуть, и взял меня с Ла Кукарачей посмотреть бой быков на стадионе бывшей школы. Большая шляпа, большие сапоги, подбитый ватой костюм поверх экзоскелета и пышные пшеничные бакенбарды с усами, маскировавшие щечные пластины, делали меня неузнаваемым. Эль Торо и Лапонька играли роль моих дворовых. Нас никто не разоблачил. И я решил, что из моей способности сойти при беглом осмотре за техасца можно извлечь пользу.
Бой быков оказался восхитительным. Быки были гармонизированные – огромные, медлительные, и матадоры – юные мексы обоего пола – акробатически от них увертывались, даже делали сальто с одним, а то и двумя переворотами, ухватившись за рога. Как на древнем Крите.
Лапонька сообщила мне, что училась на матадора, но затем пришла к выводу, что жизнь "светской секретарши" обеспечивает больше финансовых благ, а революционная деятельность приносит больше эмоционального удовлетворения, тогда как акробатика весьма полезна и на том и на другом поприще. При последних словах она мне весело подмигнула. Однако я вовремя спохватился и не начал с ней флиртовать.
"Действуй хладнокровно, даже холодно" – таков девиз Ла Му-эрте Альта, – сказал я себе. – На какого дьявола нужны мне женщины? К тому же, если я останусь тверд, либо одна, либо другая в конце концов сдастся."
Наше революционное собрание в этот вечер проводилось в огромном трущобном мекстауне, растянувшемся по берегу реки Канзас в Канзас-Сити, Миссури (Техас). Оказывается, до прямого попадания атомной бомбы здесь были величайшие скотобойни мира. Несколько десятилетий спустя, когда радиоактивный фон снизился до терпимого уровня, мексы вновь начали понемножку строиться – отчасти под давлением роста населения, а отчасти по собственной инициативе, так как остаточная радиоактивность в какой-то мере гарантировала, что их господа туда соваться не будут – разве что на самый короткий срок.
С первых же минут мне стало не по себе. Сцену для нас соорудили впритык к речному складу с толстыми кирпичными стенами – над вторым этажом они сплавились в подобие горбатого, покрытого глазурью купола, из которого там и сям, точно скрюченные пальцы, торчали огромные, рыжие от ржавчины концы стальных балок.
Под ногами тянулась подметенная, но вся в прихотливых трещинах зеленоватая и бурая остекленевшая земля. В щели уже набилась свежая почва.
На этой ядернообразованной площади перед жилыми лачугами стали безмолвно собираться наши слушатели – сосредоточенно насупленные землистые и коричневые лица с порядочным вкраплением совсем темных. Эти последние принадлежали "застрявшим" черным, которые здесь прочно укоренились или в любом случае еще не успели выбраться в Тихоокеанскую Республику или во Флоридскую Демократию.
Но различать даже лица было нелегко. Огни нашей рампы светили тускло, хотя день оставался пасмурным.
Я вместе с остальной труппой ждал в темном нутре склада в некотором отдалении от центрального входа.
За несколько минут до начала спектакля поднялась суета: местные рабочие установили широкий трельяж из черных стержней перед нашей сценой и над ней, так что она стала еще теснее. Эль Торо куда-то ушел, и никто не мог – или не захотел – объяснить мне назначение этих решеток. Полнейшее безумие со сценической точки зрения! Мешает зрителям видеть актеров, а те чувствуют себя зверями в клетке. Во всяком случае, так себя почувствовал я.
