Текст книги "Искатель. 1969. Выпуск №4"

Автор книги: Фрэнсис Скотт Фицджеральд

Соавторы: Евгений Войскунский,Леонид Словин,Исай Лукодьянов,Игорь Росоховатский,Борис Поляков,Ричард Росс
сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 12 страниц)

ИСКАТЕЛЬ № 4 1969

Евгений ВОЙСКУНСКИЙ, Исай ЛУКОДЬЯНОВ
ПЛЕСК ЗВЕЗДНЫХ МОРЕЙ[1]1
  Сокращенный журнальный вариант.


[Закрыть]

Рисунки Ю. МАКАРОВА

В этом рейсе мы с Робином были практикантами. Нам следовало думать о зачетах: космонавигационная практика, организация службы, устройство корабля. Всю первую половину рейса – с того момента, как корабль стартовал с Луны, – мы готовились к зачетам. Рейс проходил нормально. Но как только наш ионолет опустился на венерианский космодром, началось нечто непредвиденное. От здания порта к кораблю ринулся человеческий поток. Люди в скафандрах шли плотной массой, ехали на грузовой трансленте, заваленной различной ручной кладью, и над всем этим плясали, отбрасывая красный отсвет, мощные сполохи полярного сияния. Я смотрел в иллюминатор на эту картину, и мне было не по себе.

Командир велел нам с Робином встать у шлюзового люка и никого не пускать в корабль, а сам вышел навстречу толпе.

– Прошу остановиться! – загремел его голос, усиленный динамиком. – Прошу немедленно остановиться!

Течение живой реки прекратилось. В моем шлемофоне возник гул встревоженных голосов, трудно было что-либо разобрать. Доносились обрывки разговора командира с диспетчером космопорта, голос у диспетчера был растерянный. «Я не могу запретить им… Мы вызвали пассажирские корабли, эти люди отказываются ждать…»

Командир распорядился очистить трансленту: прежде всего следовало разгрузить корабль. Автоматы быстро делали свой дело, из грузового люка поплыли к складу контейнеры с оборудованием, доставленным нами для нужд Венеры. А когда с выгрузкой было покончено, началась посадка. Нечего было и думать о приеме запланированного груза – венерианских пищеконцентратов: люди заполонили весь корабль. Мы сбились с ног, регулируя шлюзование и размещая пассажиров по отсекам. Мужские, женские, детские лица мелькали у меня перед глазами, и я невольно отыскивал в их нескончаемом потоке моих родителей – Филиппа и Марию Дружининых. Но потом из обрывочных разговоров я понял, что Венеру покидают люди из числа колонистов, поселившихся там недавно – в последнее десятилетие, а старожилы остаются. Родители же мои были примарами – из первого поколения родившихся на Венере, – так что, наверное, не стоило разыскивать их здесь, на нашем корабле.

Мы взяли на борт около шестисот человек. Предел был положен запасами продовольствия. Особенно – воды. Когда число пассажиров стало достигать критического уровня, командир прекратил посадку.

Диспетчер космопорта сорвал голос, убеждая оставшихся за бортом сохранять спокойствие и терпеливо ожидать пассажирские корабли, которые уже в пути и придут через две недели по земному времени.

Попробуйте разместить полтысячи пассажиров в грузовом ионолете, имеющем всего двенадцать двухместных кают! Все каюты, включая пилотские, были отданы женщинам с грудными детьми. Остальным пассажирам предстояло провести полет в небывалых условиях – в тесноте грузовых отсеков и коридоров, на голодном пайке пищи, воды и воздуха.

Что же стряслось на Венере? Чем вызвано такое странное явление? Планета неприютна, жизнь здесь трудна – это так, но ведь колонисты, покидая Землю, знали, на что идут. Вряд ли можно было заподозрить их в том, что они – все разом! – испугались трудностей освоения Венеры. У меня не было времени выяснить причины, я носился из отсека в отсек, определяя места для пассажиров и пытаясь навести какой-нибудь порядок, а из обрывков услышанных разговоров понять что-либо было невозможно. Но я все же понял, что дело не в физических трудностях – об этом я не слышал ни слова. Речь шла о психике. Может, вспышка какой-то нервной болезни?

К вечеру мы от усталости не чуяли под собой ног.

– В жизни не видел ничего подобного, – сказал командир и повалился в пилотское кресло.

Робин, уточнявший нормы расхода воды и продуктов, перестал щелкать клавишами вычислителя.

– Что же все-таки произошло? – спросил он.

– Толком ничего не поймешь, – командир слабо махнул рукой. – Выключи верхний свет, Улисс, – отнесся он ко мне, помолчав. – Глаза режет…

Я выключил плафон и спросил, когда старт.

– В четыре утра, – сказал командир.

– Разреши мне съездить в Дубов, старший, – попросил я. И пояснил: – Там живут мои родители.

– Они что – примары?

– Да.

– Надо отдохнуть перед стартом, – сказал командир. – Рейс будет трудный.

– Поселок недалеко отсюда, старший. Я бы обернулся часа за три. Хочется повидать родителей.

– Ладно, поезжай.

Я облачился в шлюзе в громоздкий венерианский скафандр и спустился на поле космодрома. Возле здания порта, на стоянке, было полно свободных вездеходов, я забрался в одну из машин и погнал ее по широкой каменистой дороге.

Как хорошо знал я эту дорогу! Плавно изгибаясь к юго-востоку, она взбегала на плато Пионеров, врезалась в нагромождения бурых скал, а сейчас, за поворотом, над отвесной скалой – обелиск в честь первооткрывателя Дубова и его товарищей. Вот он, обелиск, – белокаменная игла, проткнувшая низкое, сумрачное, клубящееся небо. Небо моего детства, слепое небо Венеры, на котором никогда не увидишь звезд, а солнце проглядывает лишь слабым и тусклым красноватым пятном.

И странный, высоко поднятый горизонт – будто ты на дне гигантской чаши, хотя это вовсе не так, – теперь он кажется мне странным, я отвык от сверхрефракции венерианского воздуха. А там дальше, слева, если присмотреться, – белые корпуса промышленной зоны, и башни теплоотводных станций, и скорее угадывается, чем виден, золотистый купол Венерополиса, столицы планеты.

Сколько же мне было тогда? Лет пять, наверное, или шесть… Мы ехали с отцом в Венерополис и заранее условились говорить не вслух, а по менто-системе – направленной мыслью. Вначале было интересно – я не сводил глаз с отца, и мы проверяли, правильно ли я понимал его менто. А потом мне наскучило. Я вертелся на сиденье и порывался хватать рычаги управления, а за окнами вездехода привычно высверкивали толстые разветвленные молнии, и вдруг меня словно бы пригвоздило к месту повелительное отцовское менто: «Смотри!» – «Куда смотреть?» – спросил я недоуменно и тут же увидел, как местность застилает серая пелена. Колыхались неясные тени, они протягивали руки, будто нащупывали нашу машину. Я сразу вспомнил злых великанов из сказок и, кажется, заплакал от страха. Отец» притянул меня к себе и сказал вслух: «Это начинается черный теплон. Не бойся, мы успеем уйти от него». Хорошо помню: я сразу перестал бояться, только смотрел во все глаза, как сгущаются и чернеют тени, а рука отца все лежала у меня на плече, и отец выжимал из машины полную скорость, мы мчались бешено, и было совсем не страшно – только жутковато немного. Потом, уже перед самыми шлюзовыми воротами Венерополиса, нас обступила плотная тьма, и что-то затрещало снаружи, за окном мелькнуло голубое пламя, и стало жарко, будто воздух в машине раскалился… Тут мы въехали в шлюз, ворота сразу захлопнулись за нами, и отец вынес меня на руках. Лицо у него было не такое, как обычно, – все в резких складках, по щекам катились крупные капли пота. А вездеход был оплавлен, он шипел под струями воды и окутывался паром.

Помню еще, когда теплон пронесся и восстановилась радиосвязь, запищал вызов, и на экране отцовского видеофона возникло лицо матери. Глаза у нее были расширены, и она, увидев нас с отцом, только и смогла произнести: «Ох-х!» – «Все в порядке, Мария, – сказал отец. – Мы успели проскочить». – «Не знаю, зачем тебе это понадобилось, Филипп, – сказала мать. – Я же предупреждала, что надвигается…» – «Все в порядке, Мария, – повторил отец. – Мы проскочили, и малыш теперь знает, что это такое…»

Никогда не забуду своей первой встречи с черным теплоном – вихрем, сжигающим все на своем пути. Черные теплоны постоянно бушуют в ундрелах – низких широтах, – но и сюда, в полярную область, нередко докатываются наиболее бешеные из них…

Я ехал по плато Пионеров, теперь по обе стороны дороги простиралось желтое море мхов. Могучие заросли кое-где выплескивались на дорогу, и тогда приходилось пускать в ход резаки.

Желтые мхи Венеры! Пейзаж, знакомый с детства. Они, эти мхи, подступали к самому куполу моего родного поселка – Дубова. И, как когда-то в детстве, я увидел комбайны, тут и там ползущие черными жуками по желтому морю. Ничто здесь не переменилось… Ничто… Вдали на юго-западе проступала в лиловой дымке невысокая горная гряда, за которой лежало дикое плато Сгоревшего спутника. Туда мы тоже однажды ездили с отцом – с отцом и другими агротехниками, – это было незадолго до моего отлета на Землю.

Ничто не переменилось. Но что же, я таком случае, заставило сотни колонистов чуть ли не штурмом брать наш корабль?

Последний поворот – и дороге устремилась прямо к главным воротам поселка Дубова. Что это? Купол не светится, как обычно, золотистым светом, он круглится землисто-темным курганом, а дальше, где прежде бушевал разлив желтых кустарников, уходила вдаль угрюмая, черная равнина. Я увидел там комбайны и фигуры в скафандрах.

И тут только дошло до меня, что это – следы теплона. Да, здесь недавно промчался черный теплон – он выжег плантации, оплавил антенны на куполе. Потому и не видно сегодня обычных молний, ну, конечно, после теплона несколько дней не бывает атмосферных разрядов.

Но почему всюду темно? Ведь куполу не страшен черный теплон… В моем воображении возник мертвый поселок, и меня охватил холод ужаса.

Спустя минуту или две я въехал в ворота. В шлюзе было полутемно. Выйдя из вездехода, я услышал маслянистое шипение, а затем чей-то голос:

– Придется подождать.

Я облегченно вздохнул: живой голос!

– Что у вас случилось? – спросил я.

– Авария на станции. Приходится шлюзовать гидравликой.

Я подождал, пока закроются ворота и дыхательная смесь вытеснит ядовитый наружный воздух. Потом, сбросив скафандр, вышел из шлюзовой камеры на главную улицу.

Тут и там тускло горели аккумуляторные лампы. Я шел мимо белых домиков с палисадниками, к которых темнели кусты молочая, мимо компрессорной станции, мимо черного зеркала плавательного бассейна на центральной площади. Было сумеречно, над куполом клубились бурые облака. Двери домов были распахнуты, дома казались нежилыми, покинутыми. Я уже не шея, а бежал, подгоняемый смутной тревогой. Вот он – родительский дом. Темные, незрячие окна в белой стене…

Я метнулся в одну комнату, другую, третью. Луч моего фонарика выхватывал из темноты стулья, кровати, громоздкое старомодное бюро, сколоченное дедом еще в давние времена. В моей – бывшей моей – комнате стол был заставлен штативами с пробирками, пахло какими-то эссенциями, на стенах висели карты Венеры. Все здесь было другое – будто я и не жил никогда в этой комнате, только книжные полки стояли на прежнем месте, мои книжные полки, единственные свидетели детства.

В кухне я зацепился за кресло-качалку, в котором, помню, так любил сиживать отец за кружкой прохладного пива. Кресло закачалось. С комком в горле я вышел из пустого дома на пустую улицу. И тут услышал отдаленные голоса. Я побежал на них, обогнул двухэтажное здание, миновал клуб агротехников, Площадка энергостанции была освещена переносными лампами, меж решетчатых башен толпились люди. Я подошел ближе и увидел, что тут в основном женщины и подростки. Они по цепочке передавали друг другу квадратные блоки, тускло поблескивающие в желтом свете переносок. А навстречу им, откуда-то из нижних дверей станции, плыли, тоже передаваемые из рук в руки, поврежденные блоки, почерневшие, оплавленные.

Да, серьезная авария, если приходится заменять все блоки энергаторов…

Я медленно шел, всматриваясь в лица людей, и вот увидел одно знакомое.

– Рэй! – позвал я.

Рэй Тудор, коренастый, широкогрудый парень, был моим школьным другом и постоянным партнером в шахматы и ручной мяч.

– О, Алексей! – он передал кому-то шланг и, улыбаясь, подошел ко мне, стиснул руку. – Прилетел на рейсовом?

Он назвал меня родительским именем, хотя прекрасно знал второе мое имя – Улисс.

– Да, – сказал я. – Рэй, ты не видел отца с матерью? Где они?

– Твой отец на плантациях, – ответил он, – а мать… Сейчас!

Рэй нырнул в толпу. Спустя минуту он вернулся с моей матерью. Мария Дружинина была в рабочем комбинезоне. Она нисколько не изменилась за четыре с половиной года моего отсутствия – все такая же стройная, белокурая, похожая на молодую девушку, а не на сорокалетнюю женщину. Она поцеловала меня в щеку, а я ее – в легкие волосы над ухом. Я ощутил, что мать послала мне менто, но не понял его.

– Ты возмужал, – сказала она медленно, без улыбки. – Почему ты ни разу не прилетел к нам, Алеша? Разве у вас не бывает каникул?

Я стал молоть что-то в свое оправдание – занятость… напряженная программа… тренировочные полеты… – но умолк, разглядев в глазах матери какое-то непонятное выражение. Будто она не слушала меня, а думала о чем-то другом.

– Надолго ты прилетел, Алеша?

– Нет. В четыре утра старт. Отец скоро вернется с плантаций?

– Сегодня не вернется. Очень много работы после теплона.

– Жаль… Думал, повидать его… Что произошло у вас? Почему какие-то колонисты покидают Венеру?

Тут мне опять показалось, что она посылает менто. Я умел различать только простейшие сигналы, самые элементарные. В сложных сочетаниях посланного матерью менто я уловил лишь неясное ощущение печали.

– Не понял, – сказал я.

Мать отвела взгляд, потеребила застежку комбинезона.

– Что поделаешь, – медленно сказала она. – Мы такие, какие есть.

Кто-то негромко произнес:

– Внимание, проба!

– Если хочешь, – продолжала мать, помолчав, – пойдем домой, покормлю тебя. У нас выведен новый сорт дыни – поразительный вкус.

Я посмотрел на часы и сказал мягко:

– Мне очень жаль, мама, но времени нет совершенно… Вот кончу скоро институт – прилечу в отпуск.

– Ну, как хочешь.

В здании станции вспыхнул яркий свет и тут же погас.

– Изоляцию проверьте в третьей группе! – крикнул кто-то.

– До свидания, мама.

– До свидания, Алеша. – Мать вдруг кинулась ко мне, обхватила руками шею, головой припала к моей груди. – Ах, Алеша, – прошептала она, – если бы ты остался с нами…

Я молча погладил ее по голове. Что я мог ответить? Я без пяти минут пилот, космолетчик, меня ожидает пилотская жизнь, о которой я мечтал с тех самых пор, как помню себя. Никогда я не вернусь на Венеру – разве что действительно прилечу в отпуск…

Мать, должно быть, уловила мои мысли. Она легонько оттолкнула меня, поправила волосы, сказала:

– Я расскажу отцу, что ты прилетал, Алексей. Иди. Всего тебе хорошего.

Рэй Тудор проводил меня до шлюза. Он не задал обычных после долгой разлуки вопросов – «как живешь?», «доволен ли профессией?» На мои же вопросы отвечал односложно, иногда невпопад.

– Значит, заканчиваешь политехническое училище, Рэй? – спрашивал я.

– Да.

– Будешь конструктором агромашин?

– Нет. Летательных аппаратов.

– Хорошее дело, – одобрил я. – А помнишь, как мы играли в ручной мяч? Вот команда была! Теперь-то играешь?

– Редко.

– Рэй, – спросил я, когда мы подошли к шлюзу, – хоть бы ты объяснил мне, что у вас произошло.

Я остановился, ожидая ответа, но Рэй молчал. Опять, как и в разговоре с матерью, я ощутил непонятный менто-сигнал. Затем Рэй сказал:

– Они его не поняли.

– Кто не понял? И кого?

– Отца.

Лицо Рэя смутно белело во тьме, я не мог разглядеть его выражения. Ничего больше он не сказал.

Через несколько минут я уже ехал на север, к космодрому. Я не чувствовал усталости после трудного дня, нет. Но было такое ощущение, будто я раздвоился. Одна моя половина осталась там, в пустом белом доме, где раскачивалось в темной кухне пустое кресло-качалка. Другая – гнала вездеход по каменистой дороге, озаряемой мощными сполохами полярного сияния.

На повороте я посмотрел в боковой иллюминатор и увидел: купол Дубова вспыхнул, налился спокойным золотистым светом.

* * *

Незадолго перед стартом командир велел мне пройти по корабельным помещениям, еще раз проверить, все ли в порядке.

– Улисс! – окликнул он, когда я подошел к двери рубки. – Как же я раньше не вспомнил: в шкиперском отсеке у нас запасные изоляционные маты. Раздай их пассажирам, пусть используют как матрацы. Хоть и тоненькие, а все лучше, чем на полу.

Кольцевой коридор был забит людьми. Они лежали и сидели на полу, почти никто не спал, В гуле голосов я улавливал лишь обрывки речи. Большинство, конечно, говорило на интерлинге, но некоторые, главным образом люди пожилые, переговаривались на разных национальных языках.

– …Медленное накопление, они сами не замечают перестройки психики, – доносилось до меня.

– …Подложи под голову надувную подушку, мне она не нужна, уверяю тебя…

– …Не может быть, чтоб он не слышал. Конечно, слышал! Но даже пальцем не шевельнул, чтобы помочь…

– …Никуда! Никуда больше не улечу с Земли! Никуда!

Я посмотрел на женщину, произнесшую эти слова. Она была красива. Резко очерченное меднокожее лицо. Волосы – черным острым крылом. Глаза ее были широко раскрыты, в них, как мне показалось, застыл ужас. Рядом с женщиной сидел, привалясь к переборке, и дремал светловолосый мужчина средних лет. С другой стороны к нему прижалась тоненькая девочка лет пятнадцати. Большая отцовская рука надежно прикрывала ее плечо.

Я знал эту семью – они жили в Дубове в доме напротив моих родителей, несколько часов назад я видел этот опустевший дом. Их фамилия была – Холидэй. Девочку звали Андра. Они поселились на Венере незадолго до моего отъезда на Землю. Помню – эта самая Андра редко играла с детьми, все больше с отцом. Том Холидэй учил ее прыгать в воду с вышки плавательного бассейна. Он часто носил ее на плече, а она смеялась. Наверно, это было неплохо – сидеть на прочном отцовском плече…

– Никуда с Земли! – исступленно повторяла мать Андры.

Я подошел к ним и поздоровался. Женщина – теперь я вспомнил, что ее зовут Ронга, – скользнула по мне взглядом и не ответила.

– Здравствуй, – Холидэй приоткрыл глаза.

Андра тоже узнала меня и кивнула.

– Ты уже пилот? – спросила она.

– Скоро стану пилотом, а пока практикант. – Я перевел взгляд на ее отца, – Старший, почему вы все кинулись на этот грузовик? Ведь по вызову колонистов сюда уже идут пассажирские корабли.

– Так получилось, – сухо ответил он и снова закрыл глаза.

– Твои родители остались? – вдруг спросила Ронга.

– Да.

Я подождал, не скажет ли женщина еще что-нибудь. В ее пронзительном взгляде я прочел непонятный оттенок недоброжелательства.

Почему она спросила о моих родителях? Мне вспомнились слова матери: «Мы такие, какие есть…» Что все это означало?..

Меня окликнул пожилой сухопарый колонист, забывшей снять скафандр. Он так и сидел, скрестив ноги, в скафандре, только шлем снял – вот же чудак. Рядом стоял старомодный большой чемодан – я давно таких не видывал.

– Ты из экипажа? – спросил он на неважном интерлинге, – Вы там подумали насчет воды?

– Да, старший, не беспокойся, вода будет, – ответил я. – Помочь снять скафандр?

– Нет. Меня интересует только вода.

Подросток лет тринадцати оторвался от шахмат, посмотрел на человека в скафандре, а потом на меня и снисходительно сказал:

– Как будто у них нет установки для оборотной воды.

У паренька были желто-зеленые глаза, неспокойный ехидный рот и манера во все вмешиваться. Я это сразу понял – насчет манеры, – потому что встречал таких юнцов.

– Хочешь мне помочь? – спросил я.

– Мне надо решить этюд, – ответил подросток. – А что будем делать?

– Пойдем со мной, покажу. Этюд потом решим вместе.

– Бен-бо! – выпалил он словцо, которым мальчишки обозначают нечто вроде «как же» или «только тебя тут не хватало». – Как-нибудь я сам решу.

Он пошел за мной.

– Как тебя зовут? – спросил я.

– Всеволод.

Я подошел к двери шкиперского отсека и отпер ее. Всеволод тотчас юркнул вслед за мной и принялся хозяйски озираться.

– Видишь эти маты? – сказал я. – Ты поможешь раздать их пассажирам.

– На всех не хватит. Ладно, ладно, без тебя знаю, что вначале женщинам.

Он взвалил кипу матов на спину и исчез. Вскоре он снова появился в отсеке. С ним пришли еще несколько парней примерно его возраста.

– Они тоже будут таскать, – сказал Всеволод.

Я отвел его в сторону.

– Ты, наверное, все знаешь. Ну-ка скажи, что произошло на Венере?

– А ты спроси у Баумгартена. Это который не снял скафандра.

– Спрошу. Но сперва расскажи ты.

– Я бы ни за что не улетел, если б не мои родители. Я-то за свою психику спокоен.

Опять психика, подумал я. Только и слышишь вокруг.

– Может, он его просто не услышал, – продолжал Всеволод, разглядывая мой курсантский значок, – а они из этого такое раздули…

– Кто кого не услышал? Говори по порядку.

– Так я и говорю. Он ехал с дальних плантаций, и вдруг у него испортился вездеход. Там, знаешь, привод компрессора.

– Не надо про компрессор. Что было дальше?

– Дальше начался черный теплон. – Парень оживился. – Ух, и теплон был! На нашем куполе две антенны расплавились.

– Стоп! Ты сказал, – испортился вездеход. Дальше?

– Вот я и говорю: испортился. А тут теплон начинается, чернота пошла. И тут он проезжает мимо.

– Кто мимо кого? Говори же толком!

– Тудор мимо Холидэя. Холидэй ему по УКВ – возьми меня, терплю бедствие. А тот будто и не слышит. Проехал – и все.

– Ну, а Холидэй что?

– А там один самолет удирал от теплона. Так он услышал вызов Холидэя. Повезло ему, а то сгорел бы.

Тудор! Отец Рэя. Вместе с моим отцом он занимался селекцией венерианских мхов. Мы с Рэем с детства мечтали о профессии космолетчика, но когда дело дошло до окончательного выбора, Рэй решил остаться на Венере. Я улетел на Землю, поступил в Институт космонавигации, а Рэй остался. И вот теперь его отец, Симон Тудор… Поразительно!

– Из-за этого случая все это и началось? – спросил я.

– Пойди к Баумгартену, он тебе расскажет.

Баумгартен спал. Но когда я подошел, он открыл глаза.

– Так хватит воды или нет? – спросил он.

– При жесткой норме хватит. – Я сел рядом с ним. – Старший, мне рассказали про Холидэя. Может, Тудор просто не услышал его? Неужели из-за одного этого случая…

– Одного случая? – перебил он, грозно выкатывая на меня светло-голубые глаза. – Если хочешь знать, я заметил это у примаров еще год назад. Я вел наблюдения, дружок. Этот чемодан набит записями.

– Что именно ты заметил у них, старший? – спросил я, чувствуя, как похолодели кончики пальцев.

– Много мелких признаков. Но самый основной и самый тревожный… м-м… как это на интерлинге… Равнодушие! – выкрикнул Баумгартен. – Безразличие ко всему, что выходит за рамки повседневных локальных интересов. Я утверждаю это со всей ответственностью врача!

Я потихоньку растирал кончики пальцев. Набитый чемодан. Наблюдения за примарами…

– Случай с Холидэем подтвердил самые страшные мои опасения, – продолжал Баумгартен. – Примары становятся другими! Сдвиги в психике все более очевидны…

Его слова так и хлестали меня. Нет, нет, с моими родителями все в порядке. Нет!

– А все потому, что торопимся, вечно торопимся.

– Да, – сказал я. – Наверно, нужно было разобраться как следует, а не кидаться на первый же корабль.

– Я говорю о другой торопливости. – Худое лицо Баумгартена вдруг стало мрачным. – Об этом будет разговор на Совете планирования. Еще сто лет назад утверждали, что на Венере жить нельзя.

Тут корабль наполнился прерывистыми звонками, это означало – приготовиться к старту.

Я поспешил к лифту.

Снова я прошел мимо Холидэев. Том по-прежнему сидел с закрытыми глазами. Андра читала книгу. Она мельком взглянула на меня, тонкой рукой отбросила со лба волосы. Волосы у нее были черные, как у матери, а глаза – отцовские, серые, в черных ободках ресниц.

Ронга сидела, ссутулясь, скрестив руки и стиснув длинными пальцами собственные локти. Резкие черты ее лица заострились еще более. Я услышал, как она непримиримо шептала:

– Никуда, никуда с Земли…

* * *

Мы возвращались с последнего зачета. Целый день, бесконечно длинный день, мы только тем и занимались, что убеждали экзаменаторов, что наши мышцы и нервы, наши интеллекты и кровеносные сосуды – словом, наши психо-физические комплексы вполне пригодны для космической навигации. Нас раскручивали на тренажерах, мы падали в такие бездны и с таким ускорением, что желудок оказывался у горла, а сердце – во рту. А когда тебя подхватывала силовая подушка, ты не успевал отдышаться, как прямо в глаза лез метеорит – то, что его имитирует, разумеется. И горе тебе, если ты замешкаешься, не успеешь включить ракетный пистолет и отскочить в сторону.

… Автобус на воздушной подушке мягко мчал нас к жилым корпусам Учебного центра. Мы молчали, не было сил произнести даже один слог. Робин лежал рядом со мной, и выражение лица у него было как у Риг-Россо в том кадре, где его вытаскивают из камнедробилки.

Только я подумал, что наша группа хорошо отделалась и особых неожиданностей все-таки не было, как вдруг – фырк! кр-рак! – и я очутился в воздухе. Я даже не успел вскрикнуть, сердце оборвалось, на миг я увидел свои ноги, задранные выше головы. В следующий миг, однако, я понял, что лечу вниз, и резко перевернулся. Приземлился на четыре точки… Мои руки и ноги ткнулись почти одновременно в травянистую землю.

Я лежал на животе, пытался приподняться на руках и не мог. Сладко пахнущая трава вкрадчиво лезла в рот. Я бурно дышал, Неподалеку кто-то из ребят не то стонал, не то плакал. Я увидел: из автобуса, который преспокойно стоял в нескольких метрах на шоссе, вышел инструктор, ехавший с нами. Его-то не катапультировало. Я поднялся, когда он проходил мимо. Он кивнул мне:

– Как настроение, Дружинин?

Видали? Тебе устроили такой подвох, и у тебя же еще должно быть хорошее настроение!

– Превосходное, – прохрипел я.

Повреждений никто не получил: место для катапультирования было выбрано со знанием дела. И выбросили нас на небольшую высоту. Собственно, это был скорее психический тест.

Костя Сенаторов не выдержал его. Этот атлет бил кулаками по земле, лицо его было перекошено, и он все повторял с какими-то странными завываниями:

– Уйду-у-у-э… уйду-у-э…

Я схватил его под мышки, попытался поднять, но Костя оттолкнул меня локтем и завыл еще громче. Инструктор покачал головой, нагнулся к нему, и ловко сунул в его раскрытый рот таблетку.

Никогда бы не подумал, что у Кости могут сдать нервы. Жаль. У нас в группе все его любили.

Темнело, когда мы приехали к жилым корпусам.

Мы заняли столик на террасе, что выходила на море. За моей спиной шептал кто-то с экрана визора. Я смотрел на море. На лодки у причала. На пляску разноцветных огней на гигантской мачте ССМП – Службы состояния межпланетного пространства. И на ночное небо. Прежде всего привычно отыскал на черном и ясном небе Арктур и подмигнул ему, как старому знакомому. «Паси, паси своего вола», – подумал я. Эту штуку я придумал в детстве, когда узнал, что Арктур – альфа Волопаса. Вообще я считал эту красивую звезду чем-то вроде своей покровительницы.

– Кончилась собачья жизнь, – сказал кто-то.

– Только начинается, – отозвался Робин, быстро управляясь с едой. – Года два будешь мотаться между Землей и Луной, пока тебя допустят на дальние линии.

«Дальние линии, – подумал я. – Как там у Леона Травинского?

 
Дальние линии, дальние линии.
Мегаметры пространства —
Громом в ушах, гулом в крови.
Но что же дальше?
Слушайте, пилоты,
Слушайте, пилоты дальних линий,
Как плещутся о берег, очерченный Плутоном,
Звездные моря».
 

Шепот за моей спиной прекратился. Заговорил сильный энергичный голос, Мы стали смотреть на экран визора и слушать. Конечно, мы сразу узнали зал Совета перспективного планирования. За прозрачными стенами стояли голубые ели. Члены Совета сидели кто в креслах, кто за столиками инфор-глобуса.

Сейчас говорил высокий человек средних лет, в костюме из серого биклона, с небрежно повязанным на шее синим платком. Говорил он слегка картавя, иногда рубя перед собой воздух ладонью, такой располагающий к себе человечище с веселыми и умными глазами. К его нагрудному карману была прицеплена белая коробочка видеофона.

… – И никто не вправе им это запретить, – говорил он на отличном интерлинге, – ибо человек свободен в своем выборе. Эвакуация части колонистов с Венеры встревожила меня не с демографической точки зрения. Планету покинуло, как мы знаем теперь, около четырех тысяч человек. Для Венеры с ее шестидесятитысячным населением это, конечно, заметная убыль.

Что до Земли, то размещение и трудоустройство возвратившихся не представляет никаких затруднений. Здесь нет проблемы. Но мы обязаны думать о более отдаленной перспективе…

– Кто это? – спросил я у Робина.

– Ирвинг Стэффорд, директор Института антропологии и демографии.

«А, так это и есть знаменитый Стэффорд, – подумал я. – Стэф-Меланезийский».

Лет двадцать назад, когда я только учился пищать, этот самый Стэффорд с целым отрядом таких же, как он, студентов-этнографов отправился на острова Меланезии. Они там расположились на долгие годы, состав отряда менялся, но Стэффорд сидел безвылазно. Огромную культурную работу провел он среди отсталых островитян. Члены Совета текущего планирования только головами качали, рассматривая его заявки на обучающие машины, на нестандартную технику. Стэф-Меланезийский – так его прозвали с той поры.

– Разумеется, – продолжал Стэффорд, – я не допускаю мысли, что слухи об изменении психики примаров могут побудить два с половиной миллиона колонистов, живущих за пределами Земли, главным образом на Марсе, прекратить освоение планет. Но психологический эффект так или иначе может сказаться на темпе заселения Системы. Я прошу всех, кто смотрит и слушает нынешнее заседание Совета, подумать об этом. Три с лишним десятилетия демографы отмечают ежегодный устойчивый рост числа добровольцев, покидающих Землю, без этой величины не может обойтись перспективное планирование мирового общественного производства. Еще не установлено точно, что же происходит на Венере, имеем ли мы дело с действительными или мнимыми переменами, но сама мысль о каких-то возможных переменах может отпугнуть… Хотя нет, пожалуй, не то слово… ну, скажем, остудить порыв добровольцев. В исторической перспективе сокращение потока колонистов, направляемого на Марс, на Венеру и спутники больших планет, может вызвать серьезные последствия. Не нам, так нашим потомкам придется сворачивать программу расселения из старых городов, проект зеленой мантии…

– Но будет сохранен человек! – вскричал тощий мужчина, выпучив светло-голубые глаза. Это был Баумгартен. Он казался моложе, чем тогда в скафандре.

– Надо как следует разобраться, – спокойно сказал Стэффорд. – Вполне с тобой согласен, Клаус, что отказ в помощи человеку, терпящему бедствие, – случай чрезвычайный. Но разреши задать тебе несколько вопросов. Не могло ли случиться так, что Тудор просто не услышал Холидэя?