Текст книги "В пустыне волн и небес"

Автор книги: Фрэнсис Чичестер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 24 страниц)

Ветер был попутный, но все же слегка уводил самолет к северу от курса, поэтому я изменил направление полета на 10 градусов к югу. Постоянно следить за дрейфом – дело скучное и утомительное, а мне хотелось просто сидеть за штурвалом и созерцать. Я решил, что, поскольку Австралия распростерла свое побережье почти на 2 тысячи миль, не так уж важно, держу я курс точно на Сидней или нет: мимо земли не пролечу.

Предавшись созерцанию в ущерб размышлению, я упустил из виду тот факт, что северное побережье Австралии имеет длинный выступ и что малейшее отклонение к югу увеличивает расстояние до земли. Забирая к югу, я рисковал не дотянуть до суши, в то время как каждый градус к северу сокращал расстояние над морем.

Спустя почти час полета горы все еще виднелись позади. До них было теперь 100 миль, и они казались двумя крошечными бородавками на глади океана. Погода была идеальной, со свежим попутным ветром я за час преодолел почти четверть всего пути. Но ветер стал слегка менять направление и в результате отнес меня на 10 миль к югу от курса. Пролетели 160 миль, как вдруг мотор стал громко стрелять. Такого со мной еще не случалось, и я испытал настоящий шок. Уж не попало ли что-то в карбюратор? Я сидел совершенно неподвижно, ожидая, что вот-вот мотор чихнет в последний раз и заглохнет. А он все стрелял и стрелял. Я протянул руку и попробовал правое магнето – все было в порядке. Попробовал левое – вращение упало до 50 оборотов, а мотор продолжал стрелять громко и резко. Неисправное магнето – единственное, которое не проверил сам! Минуты две я напряженно вслушивался в этот убийственный звук, как вдруг мотор снова заработал ровно и спокойно. Слава богу, это не карбюратор!

К концу второго часа ветер повернул еще больше на север, но все еще оставался попутным. За 2 часа пролетел 217 миль, почти половину пути. Опять я не слишком точно рассчитал дрейф, и отклонение от курса достигло уже 25 миль. Каждая миля отклонения к югу удлиняла маршрут, но при таких отличных погодных условиях это не казалось мне существенным. Все же изменил курс еще на 10 градусов к северу.

Затем появились облака, и я понял, что вряд ли смогу пользоваться секстаном. Вначале это меня не слишком беспокоило: о чем волноваться, если цель простирается перед тобой на 2 тысячи миль? Но ветер крепчал и продолжал менять направление. Я пролетел 250 миль, и теперь уже все небо было затянуто серыми, мрачными облаками. Пришлось заставить себя сделать несколько поспешных измерений скорости дрейфа. Ветер усилился до 50 миль в час, дул теперь с северо-востока, а мое отклонение от курса к югу составило 43 мили. С учетом дрейфа мы приближались к австралийскому выступу по диагонали. Отклонение в 43 мили было слишком большим, и я уже ругал себя за беспечность. Взял к северу еще на 10 градусов.

Спустя час сильный дождь стал хлестать мне в лицо. Дрейф к югу становился угрожающим. Ветер дул теперь прямо с севера. Я взял еще на 10 градусов севернее – так, чтобы ветер был строго боковым. Отклоняться еще больше к северу было бы рискованно: при встречном штормовом ветре я мог бы не долететь до материка. Дрейф достигал теперь 40 градусов, самолет шел над морем чуть ли не боком, как краб. Дождь превратился в ливень; я уже и забыл, что хлестать может с такой силой. Я пригнулся как можно ниже, но дождь все равно бил по макушке шлема, вода струилась по лицу, по шее. Мы как будто налетели на сплошную стену дождя. Боковым зрением я видел, как вода сплошным потоком стекает с задней стороны крыльев и тут же разрывается на части порывами ветра. По обеим сторонам от меня вода двумя потоками неслась в кабину, разбивалась, как струи водопада, и била мне в лицо. Это был полет вслепую, будто в плотном дыму. Я отжал штурвал и плавно пошел вниз. Меня охватила паника: если потеряю контроль, то окажусь слишком низко, и тогда мне не выбраться. Но я понимал, что, поддавшись панике, погибну, как парализованный кролик. Помню, как громко повторял: "Спокойно! Спокойно! Споокоой-нооо!" Самолет сильно затрясло. Я взглянул на указатель скорости ветра, но не увидел ни стрелки, ни цифр: все было залито водой. Приходилось ориентироваться на указатель оборотов: если число оборотов увеличилось, значит, погружение самолета вниз стало круче. Я чувствовал, что должен увидеть поверхность воды, уходить вверх вслепую не решался. Если ошибусь с управлением и опущусь вниз слишком круто, то могу не успеть выровнять самолет у поверхности моря. Я сидел совершенно неподвижно, только глаза перебегали с компаса на указатель оборотов и туда, где скрывалось море. При увеличении скорости полета слегка касался двумя пальцами рычага управления и чуть поднимал нос машины. Похоже, моего вмешательства почти не требовалось, самолет сам знал, что ему делать. Слава богу, сконструирован он был превосходно.

Наконец, под нижним крылом показался тусклый клочок моря, он стремительно несся на меня. Я прибавил газ, мотор чихнул и не отозвался на команду. Я дернул рычаг управления и выровнял самолет. Мотор продолжал чихать, стрелять и периодически захлебывался, сотрясая весь самолет. Но машина держалась и продолжала двигаться вперед. Я сконцентрировал все внимание на управлении. Рваный звук мотора разрывал душу. Море впереди виднелось не дальше, чем длина самолета, и исчезало в серой стене дождя. Я летел в центре пустой монотонной сферы без какого-либо ориентира, кроме маленького кусочка морской поверхности там, где сфера касалась воды. Я встречал каждую волну, поднимался и опускался вместе с ней, самолет рывками шел то вверх, то вниз. Дождь заливал очки, лицо, шею, струи воды бежали по груди, животу, спине. Я не мог уже смотреть ни на компас, ни на указатель оборотов – только на воду. Одно мне помогло – неистовство самого шторма. Хотя самолет держал направление, ветер тащил его в сторону, и он, как краб, двигался левым бортом. Поэтому я мог видеть между крыльями каждую следующую волну, фюзеляж не загораживал их. Я подчинил управление дрейфу и держал угол неизменным. В противном случае мы бы бессмысленно болтались над водой. Море внизу было изборождено свирепыми поперечными волнами. Они взмывали вверх, лизали мой самолет и, влекомые ветром, уходили на юг. Пенные полосы вытянулись по ветру поперек волн, их южное направление позволяло мне держать курс. Я сознавал, что никогда прежде так не летал, и в то же время понимал, что долго в таком темпе мне не продержаться. В любой момент одно неверное движение могло бросить самолет на гребень волны. Внезапно я увидел, что лечу прямо к воде. В сознании мелькнуло: "Глаза мои, руки мои, вы все-таки не выдержали!" Но рука автоматически уже потянула рычаг на себя, нос самолета пошел вверх. Через секунду я осознал, что дождь поутих и пенные гребни волн стали видны впереди, а не только прямо подо мной. В следующее мгновение самолет вырвался из ливневой мглы и взмыл на 10 метров над водой. Я рывком сдвинул очки на лоб. Казалось, мы прыгнули вверх на целых 100 метров.

Компас показывал, что я отклонился от курса на 55 градусов, то есть прошел не только мимо Австралии, но и мимо Тасмании. "Странно, – подумал я, – ведь я как будто строго держался дрейфа". Вскоре стало понятно, что произошло: ветер зашел еще на 45 градусов и дул теперь с северо-запада. Надо было напрячь мозги. Я достал карту, но, как оказалось, толку от нее теперь не было. И не потому, что она вымокла, а из-за того, что перед штормом меня отнесло так далеко на юг, что я оказался как раз там, где карта была бесполезна. Шторм унес меня еще дальше со скоростью миля в минуту, и теперь я находился далеко за пределами, обозначенными на моей карте. У меня была еще одна карта Австралии – маленькая, вырванная из школьного атласа. Но масштаб ее был таким мелким, что, рассчитав свое местоположение до шторма, оказался на ней прямо в центре Сиднея.

Я полетел к видневшемуся впереди дождевому шквалу, параллельному тому, из которого только что выбрался. Он простирался от одного горизонта до другого, но был прозрачен, словно газовая занавеска. Мотор теперь работал исправно. Мы пролетели сквозь завесу дождя и оказались будто в огромной пещере, ограниченной бескрайним мрачным небосклоном и столь же мрачным и неизмеримым морским простором. Дух одиночества витал в этом бесконечном пространстве. Косые струи дождя, подчиняясь воле ветра, перемещались вдоль тяжелой поверхности моря, подобно душам умерших, вызванным из преисподней. Космический масштаб придавал всей картине сюрреалистический вид. В одном месте небосвод падал вниз двумя черными массами облаков, каждая из которых соединялась с морем ливневым потоком. Между этими потоками с поверхности моря поднимался высокий и стройный серо-белый фонтан. На верхушке он взрывался, словно дымовая шашка. Завороженный, я полетел прямо к нему, как вдруг мотор опять зашелся громким кашлем. Я тут же сообразил, что мне надо держаться подальше от этого дьявольского фонтана: потоки воздуха в этом месте наверняка были убийственными.

Мне показалось, что заметил землю на северо-западе: красноватые холмы и за ними горная гряда. Но когда взглянул туда еще раз, земля исчезла. В самом деле, до нее еще было не менее 160 миль. У подножия огромного грозового облака я разглядел дымок – корабль! Это вдохнуло в меня свежую порцию оптимизма, и я немедленно повернул к нему. Корабль находился у самого края грозового образования и казался уткой, плавающей у подножия черного утеса. Я нырнул вниз и прочитал на корме имя корабля: "Kurow". С благоговейным ужасом смотрел я на него. Корма плавно уходила вверх по водяному валу, но следующий с силой ударял в нее, образуя мощные всплески и пенные водовороты. Хаос волн обрушивался на борта, судно кренилось, соскальзывало в ложбину между волнами и здесь исчезало, накрытое кипящей массой воды. Несколько мгновений спустя оно появлялось вновь, переваливаясь с борта на борт и освобождаясь от гигантских порций воды, словно спуская их через запруду. На борту не было признаков жизни, и, глядя на этот корабль, трудно вообразить что-либо менее способное помочь мне. Чувствуя себя так, будто перед моим носом захлопнулась дверь, я сделал поворот и полетел прочь на северо-запад, в обход шторма. Лучше сделать лишние 50 миль, только бы опять не попасть в объятия разбушевавшейся стихии. Я был в воздухе всего 4 с половиной часа, а казалось – целую вечность.

Обходя шторм, мы попали в спокойную атмосферу под неярким, слегка затуманенным солнцем. Я вытащил секстан и сделал два измерения. Это отняло у меня полчаса, так как мотор то и дело стрелял, и всякий раз, услышав этот гнусный звук, я отвлекался от инструмента. Особого успеха не достиг – солнце было уже слишком далеко на западе, но измерение доставило мне некоторое удовлетворение: как-никак я старался сделать полезную работу.

Вдруг впереди слева в разных местах возникли яркие вспышки, и я увидел, что мне навстречу летит какой-то воздушный корабль серовато-белого цвета. Это было невероятно, но готов поклясться, что видел именно воздушное судно, формой и цветом напоминавшее продолговатую жемчужину. И оно приближалось ко мне. Небо было почти чистым – только одно-два облачка. Я повертел головой, увидел опять что-то похожее на сверкание или вспышку, но, когда снова посмотрел вперед, никакого воздушного судна там не оказалось. Прищурился, не веря глазам, повел самолет в одну сторону, потом в другую, пытаясь отыскать загадочный летающий предмет. Сверкание и вспышки продолжались в четырех или пяти разных местах, но никаких самолетов не было. Затем справа впереди из облака возник другой, а может быть, тот же самый летающий предмет. Он опять двигался ко мне. Я напряженно следил за ним, решив не спускать с него глаз ни на долю секунды и не дать ему уйти. Он все приближался и приближался, а когда между нами оставалось приблизительно около мили, вдруг исчез. Вскоре он снова появился, уже ближе. Я следил за ним с нарастающим чувством глухого раздражения. Предмет надвигался, я видел тусклый блеск на его концах. И странно, приближаясь, он не увеличивался в размерах, а наоборот – уменьшался. Вот он уже совсем рядом и тут вдруг превратился в собственный призрак: я мог видеть сквозь него. Через секунду он исчез. Я решил, что это могло быть только миниатюрное облачко, точь-в-точь похожее на самолет и потом растворившееся. Но как могло случиться, что, однажды исчезнув, оно возникло вновь в абсолютно таком же виде?

Я обернулся, ища вспышки, но их теперь тоже не было" Все это происходило за много лет до того, как впервые заговорили о летающих тарелках. Что бы это ни было, оно очень напоминало именно то, что позже стали так называть.

Я чувствовал себя ужасно одиноким, и это ощущение оторванности от мира усиливалось с каждым новым появлением призрачной "земли", которой на самом деле не было. Находясь в воздухе седьмой час, я увидел очередную землю, и она не исчезла ни через пять, ни через десять минут. Я все еще сомневался в ее реальности, пока отчетливо не увидел реку, извивавшуюся мне навстречу по темной равнине. Впереди возвышался одинокий холм, а за ним черной угрюмой массой громоздилась горная гряда. Над ней тяжелые облака скрывали заходящее солнце.

Это была Австралия. К югу от меня простирался большой залив, на отдаленной глади которого виднелись пять кораблей. Я повернул и полетел через залив. Пять военных кораблей Ее Величества стояли на якоре, я прочитал названия двух из них: "Австралия" и "Канберра". Один из пяти кораблей оказался авианосцем, и я уже предвкушал, что найду здесь пристанище. Впрочем, вряд ли: все корабли выглядели холодными и безжизненными. Придется мне все же лететь в Сидней.

Я пролетел над берегом – над искусственными волноломами, над кирпичными домиками под черепичными крышами и скромной группой чахлых деревьев, единственных в этой унылой коричневой пустыне. Никаких признаков жизни, ни одного дымка над крышей. Может быть, весь мир погиб, пока я летал? Если кто-то все же выжил, то это должен быть вахтенный на одном из кораблей. Я развернулся и сел на воду у борта "Австралии". Тяжелый корпус нависал надо мной, покрытое барашками море медленно относило мой гидроплан.

Ни звука, только мерное чоп-чоп-чоп от бьющих в поплавки волн. И что меня понесло в это скопление высокомерных морских монстров? Я встал на край кабины и принялся сигналить носовым платком соседней "Канберре". Немедленно с мостика мне ответили вспышками, и вскоре от борта корабля отчалила моторная лодка. Я перестал сигналить и стоял, выжидая.

– Далеко ли до Сиднея?

– Восемьдесят миль.

Я с отвращением представил себе Сидней, толпы людей, но что делать мне надо было именно туда. Лодка была полна матросов, все они выглядели свежими и жизнерадостными – явный контраст с моим видом. Надо мне скорее уходить отсюда. Я попросил отбуксировать меня под защиту волноломов, и один из матросов ловко бросил мне буксирный конец. Я вылез на поплавок, чтобы запустить пропеллер, и увидел на капоте полосу липкой черной сажи – последствие фокусов моего мотора. Хватит ли у него сил для дальнейшего полета? Ответ я получил быстро: как только самолет двинулся вперед, прыгая на крутой зыби, стало ясно, что в воздух ему не подняться, а значит, без помощи мне не обойтись. Лодка подошла снова.

– Мы отведем вас к "Альбатросу", – предложил офицер.

Я закрепил трос, и меня отбуксировали к авианосцу. Там я причалился к канату, свисавшему с конца длинной реи. Затем, не без сожаления, я выпустил своих голубей. Они радостно взмыли вверх и устремились в сторону Сиднея. Мне спустили штормтрап, я ухватился за него и полез вверх, причем ноги мои то и дело оказывались выше головы. В конце концов добрался до палубы, где меня ожидала командирского вида фигура, вся в золоте нашивок.

– Доктор Ливингстон, предполагаю? – Капитан пронзил меня взглядом. Как бы то ни было, вы умудрились отыскать единственный авианосец во всем Южном полушарии. Пойдемте в мою каюту. – Я чувствовал себя как новичок перед учителем. – Я приветствовал вас фразой "Доктор Ливингстон, предполагаю?", не так ли? Конечно же я хотел сказать "Доктор Ливингстон, полагаю?"

Капитан Фикс Королевских австралийских военно-морских сил оказался превосходным хозяином. Он предложил мне виски с содовой и вообще делал все, чтобы я ощущал себя на корабле долгожданным и дорогим гостем. Но, несмотря на это,, я чувствовал какую-то потерянность, непреодолимую оторванность от людей, будто меня изолировали от всех пропастью одиночества.

Я достиг своей великой цели, перелетел в одиночку Тасманово море, с помощью своей собственной системы навигации нашел острова в пустынном море. Моя система основывалась на точных астрономических измерениях я был и пилотом, и штурманом одновременно, – никто не летал так прежде, и не исключено, что и не смог бы в подобных условиях. Я не знал еще тогда, что каждый раз, добившись чего-то значительного, буду страдать от глубокой депрессии. И не понял еще, что радость жизни определяется действием, попыткой, усилием, а не успехом.

Командир эскадрона австралийских военно-воздушных сил предложил поднять мой гидросамолет на борт "Альбатроса". Я попросил разрешения самому подцепить подъемные стропы крюком лебедки. Тем временем уже стемнело. Дуговая лампа бросала яркий свет вверх, а самолет внизу был едва освещен. Я взобрался на капот и стоял там, балансируя и пытаясь поймать увесистый крюк, который мне спустили с бортовой лебедки. Крюк был просто огромным, к тому же он был снабжен большой железной скобой. Вероятно, скоба помогала при манипулировании лодкой, мне же она только добавляла трудностей. Надо было одной рукой подлезть под скобу и схватить крюк, а другой дотянуться до двух железных строп и, удерживая их в натянутом состоянии, захватить крюком. Крюк же был таким тяжелым, что я не мог поднять его на вытянутой руке. Гидроплан ходил ходуном. Слегка двигался и авианосец, но и этого было достаточно, чтобы вырвать у меня крюк, как я ни старался удержать его. Наконец мне удалось подвести крюк под натянутые стропы, но тут то ли самолет упал с очередной волны, то ли авианосец качнулся, в результате крюк дернулся и поднял самолет, а пальцы мои зажало между крюком и стропом. Я закричал – боль была адской – и тут же устыдился своей слабости. Но как иначе было подать сигнал стоящему на лебедке? Крюк опустился, натяжение ослабло, я сел на капот и прислонился спиной к топливному баку, не решаясь взглянуть на руку. Крюк раскачивался надо мной, подобно огромному маятнику. "Что ж, – думал я, сам вызвался – надо продолжать". Я обхватил крюк ладонью поврежденной правой руки, удерживая стропы большим пальцем левой. Все получилось как-то удивительно просто.

– Поднимай! – крикнул я.

Вода провалилась вниз, самолет закачался над бортом и затем мягко опустился на подставки.

– Не поможете ли вы мне спуститься, – попросил я стоявшего рядом матроса. – Я сейчас упаду в обморок.

Очнулся я в судовом госпитале. Рука сильно пострадала, но лишился я только кончика одного пальца. Хирург удалил расплющенную фалангу и зашил рану. Я стал гостем офицерской кают-компании и лично капитана Фикса, и мне трудно припомнить более теплый прием. Я словно попал в первоклассный клуб, особую атмосферу которого дополняло несравненное обаяние морской жизни.

Часть третья

Глава семнадцатая

НА ПУТИ В ЯПОНИЮ

Австралийские военные моряки доставили меня в Сидней, где мне предстояло организовать вторую половину своего кругосветного воздушного путешествия. "Джипси Мот", став гидропланом, могла теперь лететь без остановки только 600 миль, значит, надо было так разработать маршрут, чтобы через каждые 500 миль иметь надежную реку или бухту и место, где ставить гидроплан на ночь. Кроме того, кто-то в этих местах должен понимать мою речь или хотя бы жесты и, наконец, мне нужно там заправляться.

Первые 2 тысячи миль вдоль побережья Австралии в этом смысле труда не представляли, сложности начинались с Новой Гвинеи. Местечко Мерауке казалось подходящим – раз в месяц туда заходил пароход, но что дальше? Адмиралтейский морской справочник был сначала моим единственным источником информации:

"Остров Фредерик Хендрик... длиной около ста миль... сплошь покрыт густым заболоченным лесом, почти непроходим. ...Река Дигул... Местные жители враждебны, нападают на корабли и лагеря путешественников. Ингги-ваке... корабли дважды подвергались нападению".

Лучшим для меня местом был, по-видимому, Кайманов залив, на берегу которого имелось несколько домов, покрытых гофрированным железом. Но этот залив и Мерауке разделяли 600 миль. К счастью, я познакомился с одним голландским шкипером, хорошо знавшим Арафурово море. Он рассказал мне, что деревушки на берегу Кайманова залива больше нет и что до ближайшего от Мерауке селения Фак-Фак 700 миль.

Мне оставалось, очевидно, только одно: самому завезти бензин на какой-нибудь ручей по пути к этому Фак-Факу и затем вернуться в Мерауке на повторную заправку. На это мой голландец заметил, что если я высажусь где-нибудь в одиночку, допустим, в 10 часов, то к 12 часам уже буду вариться в котле.

– Почему бы тебе из Мерауке не полететь в Добо? – предложил он. – Это центр добычи жемчуга на острове Ару, в 480 милях к западу от Мерауке.

Голландское правительство заявило мне, что разрешит полет через Новую Гвинею только при гарантии возмещения всех расходов на мои поиски. Я представил, как всю оставшуюся жизнь должен трудиться, чтобы оплатить голландцам недельный круиз их флота. Потом они сказали, что позволят мне полететь в Ист-Индию, если я подпишу бумагу, освобождающую их от какой-либо ответственности. Я с радостью согласился: мне вовсе не хотелось, чтобы кто-то меня разыскивал. Мои неприятности касаются только меня. Я не знал, что голландцы за моей спиной связались с двумя моими друзьями в Новой Зеландии, Эриком Риддифордом и Грантом Далтоном, и получили от них требуемые финансовые гарантии.

Пока я сражался с разными консулами за разрешения, авиационная фирма "Де Хэвилленд" сделала полный осмотр моего мотора. У некоторых поршней оказались трещины, а коленчатый вал был весь в грязи.

Одну из самых серьезных ошибок при сборке двигателя на острове я допустил, когда ставил подшипник на ось пропеллера – закрепил его слишком туго, и его внешнее кольцо почти целиком стерлось. Ничего подозрительного не смогли найти в том магнето, которое ни с того, ни с сего отказало во время полета над Тасмановым морем. В другом магнето, постоянно дававшем перебои, был поврежден распределитель, и мне показали, как между клеммами пробегала длинная голубая искра. Я познакомился с майором Де Хэвиллендом, которого все называли просто Д. X. Краснолицый, с низким голосом и размеренной речью, он оказался весьма занятным, дружелюбным человеком. Майор любил вникать во все и доискиваться до причины любого явления. Почему я взялся за этот полет, с его точки зрения невыполнимый? Почему не купил яхту и не пошел вокруг света под парусами? По сравнению с полетом это было бы и комфортабельнее, и дешевле, и безопаснее, и полезнее для здоровья. После двух недель организационных боев в Сиднее я был готов с ним согласиться. Яхтенный круиз представлялся мне райским блаженством – загорай себе на палубе! Тридцать лет спустя мне, уже бывалому моряку, такая идея кажется не чем иным, как хорошей шуткой: на улицах Лондона я покроюсь загаром скорее, чем на яхте. Во всяком случае, в своих океанских походах мне загорать не приходилось. Одно из теоретических утверждений Д. X. показалось мне верным и ценным: единственный способ для воздухоплавателя выжить – это всегда чего-нибудь опасаться.

Капитан Фикс разрешил мне оставить гидроплан на "Альбатросе", и, когда его снимали с подпорок, обнаружилось, что один из поплавков полон воды. Однако, несмотря на тщательные поиски, течь найти не удалось. Потом, когда мотором занялись ребята из "Де Хэвилленд", я попросил их осмотреть поплавок, но и они не смогли выявить изъян. Если существуют на свете причуды судьбы, то случай с моим поплавком явно был одной из них.

Мои приготовления шли далеко не гладко: никак не удавалось согласовать окончательный вариант маршрута, а потому я не мог договориться и о бензине. Палец заживал плохо. Денег из Навой Зеландии не было. В конце концов я обратился к Д. X. с просьбой одолжить мне небольшую сумму. Он неожиданно согласился, и в Японию я полетел с 44 фунтами в кармане – на все про все, включая бензин.

Итак, в одно раннее холодное утро на "Альбатросе" открыли огромный люк и мою "Джипси Мот" извлекли из гигантского трюма. Я попытался было выразить свою благодарность капитану Фиксу и его команде, но он отвел меня в сторону и сказал:

– Послушайте, если можно, бросьте вы это.

Я принял непосредственное участие в спуске гидроплана на воду и сам подвел крюк крана под стропы. "Джипси Мот" опустили на спокойные воды бухты. Над домами лениво поднимались дымки, от серых громад военных кораблей, стоящих у пирса, исходило умиротворение. Но на меня неподвижность водной поверхности действовала иным образом – поплавкам гидроплана такая гладь не по нраву, она присасывает их. Мне тут не взлететь, а ведь с мостика смотрит капитан, и другие мои друзья наблюдают. Но деваться некуда, надо пробовать. Повел гидроплан к выходу из бухты. Вода – как патока. Развернулся, пошел к Сиднейскому мосту и тут вдруг заметил впереди паром. Направился к нему, поймал поднятую им волну и взлетел. Покачал крыльями "Альбатросу" и полетел в открытое море. Меня охватило волшебное чувство свободы; в дневнике я записал: "Это и есть высочайший экстаз бытия".

Триста миль спустя я летел над каналом вдоль побережья, над самой водой. Местность была безлюдной, берега лесистые, темная зелень деревьев превращала канал в аллею. Я вспугнул двух крупных птиц, похожих на фламинго, только белых. Полетел за одной из них, она мчалась со скоростью 70 миль в час, бешено работая большими белыми крыльями и вытянув длинные розоватые ноги.

Внезапно она резко затормозила, будто налетела на невидимое препятствие, ноги повисли, как подрубленные, вся она съежилась и рухнула вниз, словно подстреленная. Я думал, что несчастная птица сейчас упадет в воду бесформенным комом перьев, но она вдруг снова обрела летную форму и устремилась в другом направлении.

На реке Брисбен ветер развел небольшое волнение. Я пролетел вверх по реке до моста и там сел. Утром над рекой стоял туман, моросил дождь, ветра не было совершенно. Мутная вода казалась неподвижной. Я пытался взлететь и вверх по реке, и вниз, применял все известные мне приемы – с раскачкой бортовой и килевой, рывками, прыжками, но не мог оторвать поплавков от воды. Туман ограничивал видимость, я нервничал: по реке ходили паромы, пароходы, лодки, стояли бакены, причальные мостики. При очередной попытке я с прежним успехом пробежал вверх по длинному плесу. Дальше река делала поворот вправо. На учебных занятиях мне вдалбливали, что разгонять гидроплан на взлет можно только строго по прямой, однако, добежав до поворота реки, все же слегка свернул по руслу, чтобы хоть немного продлить разбег. Я уже готов был сбросить газ, когда почувствовал, что поплавки скользят по воде вроде бы немного легче, чем прежде. По всем правилам мне следовало остановиться, но соблазн был велик и, поддавшись лихому импульсу, резко повернул вправо. Левый поплавок поднялся над водой – я это почувствовал. Выправив машину, сделал еще один резкий поворот вправо, и, снова выправив "Мот", ощутил, что теперь уже слегка приподнялся правый поплавок. Следуя за изгибом реки, поднял машину в воздух. Она явно сопротивлялась, но я держал ее, направляя вверх по долине. В это утро моя практика полета на гидроплане явно пополнилась новыми знаниями.

Развернувшись, я полетел к морю, а потом через пролив, отделявший материк от большого песчаного острова. Тут было множество мелких плоских островков, и я развлекал себя тем, что летал от одного к другому. В это время от трубки переднего топливного бака, выходящей на внешнюю сторону фюзеляжа, отскочила завинчивающаяся крышка и стала биться за бортом на цепочке. Я боялся, что ее оторвет, и она, ударив в хвост, может повредить его. Надо было садиться. Я присмотрел подходящую водную поверхность, развернулся на ветер и уже готов был сесть, как увидел торчащую из воды корягу. Резко взял в сторону и сел на узкую полосу мелкой воды между материковым берегом и длинной песчаной косой. С юга дул легкий ветерок. Полное безлюдье. Я не мог не поддаться непередаваемому очарованию этого места. Тишина и спокойствие, разлитые в воздухе, будто наполняли душу бальзамом. Завинтив крышку бака, подождал, пока нас не отнесло к самой косе, запустил пропеллер и полетел дальше. Через несколько часов я достиг устья реки Фицрой, пролетел немного вверх и сел близ моста у городка Рокгэмптон.

По реке ходило множество диковинного вида лодок – в основном с подростками, которых мне с трудом удавалось уговорить не тыкать веслами в поплавки гидроплана и не хвататься за крылья. Некоторое время я провозился с мотором и заправкой. Все еще перевязанный палец доставлял мне неудобства – он все время что-то задевал и постоянно оказывался чем-то испачканным: то маслом, то бензином, то грязной речной водой, Пароходики-трамвайчики ходили пряма по улицам Рокгэмптона, жители которого, как мне показалось, занимались в основном утверждением гражданского равноправия. Вечером меня затащили в паб, усадили на бочку, вручили кружку пива и закидали вопросами. Когда я наконец добрался до постели, то обнаружил, что оставил где-то свою любимую "Одиссею" Гомера.

Утром мне удалось без особого труда подняться с реки; первые 60 миль пришлось лететь при сильном дожде. У меня на траверзе лежал Большой Барьерный риф. К полудню я долетел до пролива Уитсанди. Он был открыт Куком, и я не мог не почувствовать прикосновения к романтике истории. Хотел сделать здесь остановку, но дул свежий восточный ветер, и мне не удалось найти подходящего места: там, где море было сравнительно спокойным, течение, берег или кораллы препятствовали разбегу. Пролетев одну из бухт, я подумал, что она могла бы подойти для посадки, но возвращаться не стал. Но все-таки пора было останавливаться – хотелось есть. Долетев до острова Глостер, посадил гидроплан в проливе между ним и материком. Машину стало быстро сносить весьма бурным течением, силу которого трудно было определить сверху. Я поспешно выбросил якорь, он немного подергался, попрыгал, но все же закрепился вовремя. Пейзаж вокруг был красивым и мирным, местность, насколько я мог судить, необитаемой. Я уселся, свесив ноги, на край крыла и перекусил. Потом закурил трубку и предался неге. О таком моменте я мечтал давно: полное уединение под ярким солнцем, невероятная тишина, нарушаемая только мягким плеском ласковых волн. Но долго наслаждаться безмятежным покоем я не мог: до темноты надо было сделать еще не одну сотню миль. Я полагал, что взлечу без труда при таком хорошем ветре и легком волнении моря, но гидроплан неожиданно уперся, как будто отяжелел, а когда мы вышли из-под защиты острова, он вдруг накренился на правый борт. "Сейчас перевернемся", – подумал я и отчаянно повернул влево. Машина выровнялась и наконец подскочила в воздух. Я записал в журнале: "Ужасно! Ничего не понимаю; должно быть, сделал что-то скверное в полете, но что – не представляю".