Текст книги "Жизнь Исуса Христа"

Автор книги: Фредерик Вильям Фаррар

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 39 страниц)

ГЛАВА LIV
Начало конца

Слово негодования, высказанное Иисусом в последний великий день Его учения, само собою разумеется, сильно раздражило священническую партию. Она не только чувствовала себя разбитою и униженною в открытом сражении, в присутсвии ее приверженцев и на месте, на котором действовала всегда с полным сознанием собственного достоинства, не только должна была при своих поклонниках сознаться в своем невежестве в Св. Писании, которое было настоящим кругом ее деятельности, и своей неспособности высказать мнение по предмету, разрешение которого было ее прямою обязанностью: но, после всех этих унижений, Тот, кого она презирала, как молодого и невежественного равви, – кто пренебрегал ее обычаями и порицал ее предания, – чьим столь гибельным для нее словам народ внимал с восхищением, – Тот гласно пред собранием совета произнес на них, – которые в обонянии своей святости привыкли всю жизнь вдыхать фимиам безграничной лести, – такое правдивое, такое убийственное, такое достопамятное «горе», что кто его слышал, не забудет вовеки. Пора положить конец[649]649
  Матф. 26, 3–5. Марк. 14, 1–2. Лук. 22, 2–6.


[Закрыть]. Фарисеи, саддукеи, иродиане, священники, книжники, старейшины, коварный и кровожадный Анна, низкий и раболепный Иосиф[650]650
  Salvad. Vie de Iesys, II, 10.


[Закрыть], по прозванию Каиафа, или Кифа, «камень», все пришли в уныние и из опасения, как бы не поколебались все основания их религиозной системы, сошлись в этот вечер во дворце Каиафы, забыв разногласия, ради общей ненависти к давно обещанному Мессии, в котором видели своего общего врага. Это был союз фанатизма, неверия и мирской суетности для низложения праведника; это было бешенство пустосвятов, презрение безбожников и злоба утилитаристов. Было ясно, что никакая земная сила не спасет от преследований таких готовых на все злоумышленников.

О подробностях собрания мы ничего не знаем, но евангелисты сообщают два заключения, к которым пришли высокопоставленные личности. Одно состояло в более решительном и определительном возобновлении приговора, что Иисус, во всяком случае, должен быть предан смерти; другое, что этот замысел должен быть приведен из страха народа в исполнение без насилия, посредством какой-нибудь хитрости, и по этой причине, а не по случаю святости праздника, отложен до конца Пасхи, когда разойдется по домам большая часть богомольцев.

Надо думать, что этот совет держали они во вторник вечером, когда страсти, возбужденные событиями дня, поднялись в них с бешенством огнедышащей горы. А в ту самую минуту, как они решали погибель Иисуса, Он, сидя на откосе Елеонской горы, предсказывал своим ученикам, со спокойною уверенностию, что будет принесен в жертву вечером того же дня, в который принесется в жертву агнец и начнется пасхальный праздник.

Но, прежде чем окончился совет, встретилось обстоятельство, которое изменило постановление собрания и дало возможность взять Иисуса под стражу немедленно, без всякого народного возмущения, которого они боялись. Оказалось, что осьмидневная отсрочка, данная Ему из страха, а не из милосердия, могла быть сокращена и тайный удар нанесен в ближайший срок. Сознавая в глубине своих сердец, как важно задуманное ими преступление, они пришли в смятение, встретив подобную готовность в других. Должно быть, сам дух злобы, совершая свой путь вокруг земли, остановился вдруг перед их глазами: их известили, что человек, знавший Иисуса, бывший Его учеником и, даже больше, одним из двенадцати апостолов, готов положить немедленно конец их затруднениям и возобновить начатые уже прежде переговоры.

Дом Каиафы был вероятно или в ограде храма, или где-нибудь вблизи его. Ворота города и храма обыкновенно запирались вместе с захождением солнца, но, по случаю громадного стечения народа, это правило, для общего удобства, соблюдалось не слишком строго. У шедши в роковой вечер тайно от своих братьев, Иуда был уверен, что найдет без затруднения доступ в городскую ограду и в присутствие собравшихся старейшин. Ему стоило только обратиться «к начальникам священников дома Господня»[651]651
  Паралип. 35, 8. Деян. 4, 1–5, 24.


[Закрыть], которые имели попечение о строениях, и те, донеся о вестнике, привели его лично к священникам и начальникам народным.

Некоторые из них видели уже Иуду на первом собрании. Если он походит на портрет, переданный преданием, то «по плутовскому выражению лица, по мрачным взглядам, по ниспадающим клочками рыжим волосам» членам синедриона не трудно было заметить человека из Кериофа, в особенности презираемого и ненавидимого ими, как последователя Иисусова и единственного иудея между апостолами – галилеянами. Но теперь они замышляли с ним союз на злое дело. Мысль, что человек, живший с Иисусом, слышавший слова и видевший дела Его, готов был изменить Ему, утвердила их в их намерении. Мысль, что иерархи и высокопоставленные лица готовы удостоить не только похвалы, но награды его возмутительный замысел, поддержала мрачную решительность Иуды. Как в воде видится отражение лица, так сердца Иуды и иудеев, вследствие общего сочувствия, отразились одно в другом. Как от железа острится железо, так грубое оружие его зверской злобы придало новую остроту их полированной ненависти.

Сам ли Иуда назначил цену крови или они ему предложили ее; выдана она ему тотчас или после арестования; была ли эта скудная ничтожная сумма, тридцать сиклей, цена последнего из рабов[652]652
  Исх. 21, 32. Быт. 36. 28. Захар. 11, 12–13.


[Закрыть], единственным вознаграждением или только задатком будущей большей суммы, – вопросы, которые могли бы пролить ясный свет на характер и побуждения Иуды, но ни один из евангелистов не дает возможности дать на них определенного ответа. Подробности переговоров были мало известны. Ни Иуда, ни его почтенные сообщники не имели никакой причины желать широкого разглашения. Евангелисты и вообще первые христиане, говоря об Иуде, чувствовали трепетный страх, лишавший их слова. Воображению их представлялось во всем ужасе черное дело, что Иуда сделался предателем и что, будучи одним из двенадцати, он продал своего Господа. Всего вероятнее, что деньги получены были все сразу. Устремив жадные взоры на серебро, он мог разглядеть на них отштампованные (странная насмешка истории!) с одной стороны ветвь оливы, символ мира, с другой – кадильницу, тип молитвы, и кругом надпись «Иерусалим святой». Если старейшины, по обычаю своего племени, торговались, как, по-видимому, намекает рассказ, то вероятно представляли ему, что его содействие несущественно необходимо, что он может, пожалуй, войти в это дело и предоставленное им удобство вменится ему в некоторую заслугу, но во всяком случае они сумеют кончить все, если захотят, и без его пособия. Одно только известно, что он вышел от них подкупленным изменником и с той поры искал только случая предать своего Учителя, когда бы не было вокруг Него никого из приближенных.

Но какие же были у Иуды поводы? Кто измерит глубину невыразимой бездны сердца человеческого, испытает пути его, среди смутного хаоса, поднимаемого неудержимыми, господствующими над ним страстями? Евангелисты могли только сказать, что диавол вселился в него. Преступление Иуды казалось им неестественным, невозможным для объяснения побуждениями человеческими. Первые три евангелиста указывают на жадность, как на первую причину его погибели. Они поставляют его первое предложение синедриону в близкое и заметное соприкосновение с выражением досады, вследствие невозможности воспользоваться тремястами динариев, на которые он глядел, как на отнятые у него лично. Св. Иоанн[653]653
  Иоан. 12, 6.


[Закрыть], который не может вспомнить об Иуде без трепета и отвращения, говорит, что Иуда был привычный вор. Апостолы вообще не испытали на себе силы рокового порабощения греху; не знали, как обширно ее влияние; имели очень слабое понятие о духовной слепоте и ужасах страсти, когда она обуяет преступника и потеряет всякую меру. Впрочем, самое простейшее ежедневное наблюдение за происшествиями нравственного мира удовлетворяет нас самих, что преступление бывает результатом как жалких, мелких, ничтожных с виду побуждений, так равно сильных и неестественных искушений. Разве мы не читаем в Ветхом Завете: бесславите Меня пред народом Моим за горсти ячменя и за куски хлеба[654]654
  Иезек. 13, 19.


[Закрыть]? Разве не говорили тогда: продают правого за серебро и бедного за пару сандалий[655]655
  Амос. 2, 6. 8, 6.


[Закрыть]? Искушение может быть внезапным, но исход его приготовляется всем содержанием предыдущей жизни: мгновенное возгорание пламени страстей исходит всегда из давно нагоревшего, но все еще тлеющего сердца.

Конечно к преобладающей мысли Иуды примешивались и поддерживали ее другие, хоть бы только для самообольщения, для ослепления совести, подставляя одно побуждение вместо другого. Не заставит ли Его, может быть, думал он, эта мера объявить поскорее наступление Мессианского царства? А, при дурном исходе, разве Он не может спасти себя без всякого затруднения чудом? Если не так, то не твердил ли Он постоянно, что должен умереть: почему же мне не извлечь небольшую выгоду из того, что во всяком случае неизбежно? Притом разве может считаться преступлением то, что одобряют все главные священники? Тысяча подобных дьявольских наущений могли составиться в предательском сердце и примешаться к отвращению, которое он питал к жизни апостольской, нашедши, что самоотвержение в последователях Иисуса, после всего случившегося, было, по-видимому, бесцельно, что он не получит чрез него ни звания, ни богатства, а только бедность и преследования. Может быть, тут замешаны были и злопамятство за выговор и горькая ревность, как любимого Христом менее, чем прочие апостолы, и бешенство на обманутое ожидание, в виду близкого падения, и отчаянная ненависть, вследствие сознания, что его подозревают. Увы! грехи растут и множатся с роковою плодовитостью и нечувствительным образом вмешиваются в толпу своих злых свойственников. Вся нравственная природа покрывается густою мглою; разум тускнеет; дух омрачается. По крайней мере, в это время бурный хаос грехов водворился в душе Иуды: коварство, мирская гордость, воровство, ненависть ко всему доброму и чистому, низкая неблагодарность, безумная злоба, – все это, скопившись в его душе, довело до гнусного, страшного предательства, заставило броситься в бездну, закрывши глаза. Дикое бешенство обуяло его мрачную душу.

Сатана вошел в него. Как понимать это выражение? Лучше ли в буквальном или в аллегорическом смысле описывает оно ужасное душевное состояние Иуды? Это было безумное разочарование себялюбивых надежд. Уверивши себя, что новое царство есть пустой обман, он не желал сделаться жертвою заблуждения и дошел до того нелепого убеждения, что променял существенное на призрак. Но не всегда же он был таков; не всегда был он злым человеком. Было время, что и он, невинный, ревностный юноша, был отличен не без высоких надежд между другими учениками, как один из двенадцати апостолов, провозвестников нового царства. Бедность и путешествия первоначального периода Христова учения защищали его от падения. Прямое искушение, в особенности опасное, потому что удовлетворяло преобладающей в нем жадности, встретилось в том периоде, когда жизнь Иисуса приняла до некоторой степени определенный и более организованный характер[656]656
  Лук. 10, 3.


[Закрыть]. Не умея владеть собою, он получал, вероятно, торжественные предостережения[657]657
  Иоан. 6, 70.


[Закрыть], потому что некоторое время была еще надежда на его исправление, так что, после откровенного объяснения, он мог попытаться удалиться от пути нечестия. Но уже не он был господином своего греха: над ним господствовал грех и довел его, как своего раба, до наказания и смерти. Возвратился ли он снова в Вифанию с этими кровавыми деньгами в своем ковчежце, спал ли он вместе с апостолами, неизвестно; знаем, только одно, что с этой поры он был всегда печален, суетлив и подозрителен.

На следующий день, в среду страстной недели, Иуда был в смятении. Каждый день утром Иисус оставлял Вифанию и отправлялся в Иерусалим, почему же не пошел Он в этот день? Уж не догадался ли Он об измене? Весь день во дворах храма народ простоял в напрасном ожидании услышать Его голос и, без сомнения, ждал нетерпеливо. Наверно и священники с фарисеями высматривали Его со зловещей надеждой. Но Он не пришел. Весь день проведён был Им, насколько нам известно, в совершенном уединении, покое и молчании. В мире и молитве Он приготовлялся к наступающей борьбе. Может быть, Он путешествовал один по ближайшим горам, окружавшим спокойное селение, и там при весеннем солнечном свете держал высочайший совет с Небесным Отцом своим. Но в чем собственно проведен день, мы не знаем. Это скрыто от нас покровом святого умолчания. Правда, что, находясь в среде немногих любивших и веровавших в Него, Он мог делать им поучения, но Его дело на земле, как учителя, было Им совершено окончательно. В эту ночь Он в последний раз спал на земле; с четверга утра Он уже не предавался сну ни разу.

ГЛАВА LV
Тайная вечеря

Празднование Пасхи, при ее учреждении, у иудеев соблюдалось строго; но изменившиеся народные обстоятельства ввели в древнюю обрядность некоторые весьма естественные и совершенно справедливые изменения. Для личного исполнения законного обычая Иисусу и ученикам Его надлежало выбрать и отделить пасхального агнца еще в предшествующее воскресенье вечером. Но во вторник вечером Иисус говорил о Пасхе, как о времени Его смерти, и притом для множества богомольцев не было никакой возможности успеть запастись агнцем заранее.

В четверг утром, зеленый четверг, как называли этот день в средние века, между Иисусом и учениками произошел разговор относительно празднования Пасхи[658]658
  Матф. 26, 17–19. Марк. 14, 12–17. Лук. 22, 7-13.


[Закрыть]. Они спросили Его: где желаешь Ты, чтобы приготовили Тебе eel Так как в настоящее время Он удалился от всякого общественного учения и намеревался проводить время в одиночестве, то апостолы ожидали, что Он будет есть пасху в Вифании, – тем более, что это не противоречило нисколько раввинским постановлениям, то есть местность считалась в пределах Иерусалима. Но у Него были другие предначертания. Истинный Агнец Пасхальный, Он должен быть заклан единожды навсегда среди святого города, где, вероятно, в эту самую Пасху, в один и тот же день, назначено было убить до 260.000 таких агнцев, которых Он был первообразом.

Поэтому Он послал Петра и Иоанна в Иерусалим и, снабжая их тайным и таинственным поручением, сказал, что при входе в ворота они встретят раба, несущего с одного из источников сосуд с водою для вечернего употребления. Следуя за ним, они дойдут до дома, собственнику которого доверят намерение Учителя есть у него пасху с учениками. Хозяин дома, в котором некоторые предполагают Иосифа Аримафейского, а иные – Иоанна Марка, передаст в их распоряжение верхнюю горницу, снабженную всеми необходимыми принадлежностями: столом и местом для возлежаний. Нашедши все, как сказал Иисус, они приготовили пасху[659]659
  Матф. 27, 62. Марк. 15, 42. Лук. 23, 54. Иоан. 19, 31.


[Закрыть].

Признаю за несомненное, как подтвержденное всеми евангелистами, что Господь наш был распят в пятницу, воскрес в ночь после субботы, а часы еврейской Пасхи находился в гробнице Иосифа Аримафейского. Поэтому несомненно, что Он совершил Тайную Вечерю и установил таинство евхаристии в четверг вечером. Но была ли Тайная Вечеря еврейской Пасхой или только предвкушением ее? Совпадала ли еврейская Пасха с 13 или 14 числом Нисана, то есть в год распятия начиналась ли она с вечера четверга или с вечера пятницы?

Вопрос разрешен был бы окончательно, если бы достоверно известно было число, когда Иисус Христос был распят, и если бы с достаточным убежден нем можно было положиться на верность указания еврейских календарей относительно дня недели, в который в этом году приходилась их Пасха. Но так как ни то, ни другое неизвестно, то остается обратиться за разрешением вопроса прямо к евангелистам.

У евангелиста Матфея читается: вы знаете, что через два дня пасха будет; в первый же день опресночный приступили ученики к Иисусу и сказали Ему: где велишь нам приготовить Тебе пасху? У тебя совершу пасху; приготовили пасху[660]660
  Матф. 26, 2-17. 18, 19.


[Закрыть]. Соответствующие этим указания можно найти в евангелиях от Марка и Луки[661]661
  Марк. 14, 14–16. Лук. 22, 11–13.


[Закрыть].

Св. Лука говорит определительнее: настал же день опресноков, в который надлежало заклать пасхального агнца; очень желал Я есть с вами пасху сию, прежде Моего страдания[662]662
  Лук. 22, 7.


[Закрыть].

Оставляя в стороне спорное выражение в Евангелии св. Иоанна пред праздником пасхи[663]663
  Иоан. 13, 1.


[Закрыть], мы читаем[664]664
  Иоан. 13, 29.


[Закрыть], что некоторые из учеников думали, что Иисус послал Иуду купить что им нужно к празднику; священники и фарисеи не вошли в претензию, чтобы не оскверниться, но чтобы можно было есть пасху[665]665
  Иоан. 18, 28.


[Закрыть]; наконец, иудеи не хотели оставить тело Иисусово на кресте в субботу, ибо та суббота были день великий[666]666
  Иоан. 19, 31.


[Закрыть], следовательно, потому что это была суббота и первый день пасхального праздника.

Из всего этого можно вывести следующие положения:

1. Ученики думают, что Иуда оставил горницу, чтобы купить нужное к празднику.

2. Что Иуда, а затем и Сам Спаситель с апостолами, оставляют горницу, – а это при совершении Пасхи совершенно противно постановлениям закона[667]667
  Второз. 12, 22.


[Закрыть].

3. Иуда набирает отряд, часть которого составляют левиты, и приходит ночью задержать Иисуса, – событие, которое, по духу еврейского народа и закона, не могло совершиться в праздник[668]668
  Лук. 22, 52.


[Закрыть].

4. Синедрион постановляет ясное заключение, что опасно и незаконно умертвить Иисуса в праздник[669]669
  Марк. 16, 2.


[Закрыть]. Но если Тайная Вечеря совпадала с Пасхой, то он именно это и сделал; если же Тайная Вечеря не совпадала с Пасхой, а предшествовала ей, то мы понимаем причины торопливости задержания Иисуса и совершения над ним казни.

5. Ирод Агриппа, арестовавши св. Петра в дни опресноков, намеревался после Пасхи вывести к народу[670]670
  Деян. 12, 4.


[Закрыть].

6. Три первых евангелиста, говоря о Тайной Вечере, обращают наибольшее внимание на хлеб и вино и не дают большого значения агнцу.

7. Общий характер Вечери, как она передана евангелистами, – умовение при этом ног, отсутствие всякой поспешности, не согласуются с мыслью и характером празднования еврейской Пасхи. Мы не видим на ней даже тех блюд, которые составляли необходимую принадлежность праздника: ни агнца, ни маццоф, или опресноков, ни мерорим – горьких трав, ни харосеф – блюд из фиников, винограду и уксуса, ни гагада, или возвещения, ни четырех или пяти чаш вина. – «Чаша благословения – кос-га беракаг, упоминаемая у апостола Павла, есть выражение метафорическое[671]671
  1 Коринф. 10, 16.


[Закрыть].

Откуда мы заключаем, что Тайная Вечеря не была еврейской Пасхой. Это была Вечеря, которая учреждена Спасителем для Себя и апостолов, в четверг вечером 13 числа Нисана, с пасхальным характером, но превосходившая еврейский праздник своим более глубоким и божественным значением.

Надо думать, около вечера, при опустившемся на землю сумраке, который дал возможность избежать ненужных наблюдений, вышел Иисус с учениками из Вифании, старой, слишком известной дорогой через гору Елеонскую, на которой мы увидим Его только уже после Его смерти и по воскресении. Мы не можем рассказать, привлекли ли они чье-либо внимание или каким образом Иисус, – известный многим и четыре дня тому назад сопровождаемый как царь торжественными возгласами в великой народной процессии, а ныне опасавшийся оскорбительных криков, – мог войти со своими последователями незамеченным в Иерусалим. Мы не встретим этого небольшого собора апостольского с предходящим Учителем, пока не заглянем в большую «верхнюю горницу», – может быть ту, из которой три дня спустя пораженные грустью апостолы вышли в первый раз увидать воскресшего Спасителя, или ту, где среди шума сильного порывистого вихря в пятидесятницу кроткие чела их были осенены небесным пламенем.

Когда они прибыли, вечеря была готова[672]672
  Матф. 26, 20–29. Марк. 14, 18–25. Лук. 22. 14–38. Иоан. 13, 14–15. 16, 17.


[Закрыть]; стол накрыт; триклиния с местами для возлежаний посетителей поставлена на место. Воображение старалось воспроизвести всевозможные подробности этого глубоко трогательного и вечно священного зрелища. Сравнивая заметки о древних еврейских обычаях с нынешними обыкновениями, существующими на востоке с незапамятных времен без изменения, трудно даже усомниться, что они не были между собою сходны в общем характере их обстановки, но совершенно различествуют с теми, с которыми мы знакомимся в гениальных произведениях Леонардо да Винчи и других великих художников. Комната была выбелена и снабжена необходимою только мебелью, необходимою посудою. Циновки или подушки, из которых каждая была такой длины, что предоставляла достаточно места для трех человек, размещались вокруг трех сторон одного или более низких столов из ярко расписанного дерева. Каждый из столов был немного повыше мест для возлежаний, из которых почетное было посредине срединного стола и занято Спасителем. Обычай есть пасху стоя давно уже был покинут[673]673
  Maimonid. Pesah. 10, 1.


[Закрыть]. Каждый из присутствующих располагался во весь рост и приподнимался на левом локте, так чтобы правая рука оставалась свободною.

Может быть, такое именно размещение за трапезами и возбуждало между апостолами частые споры о первенстве[674]674
  Лук. 22, 24.


[Закрыть], за которые Спаситель укорял их всегда так милостиво и благосклонно. Нет ничего неправдоподобного в предположении, что теперь спор этот поднят был Иудою, который, будучи хранителем общих сумм, принадлежащих собору апостольскому, мог иметь претензии на особое уважение[675]675
  Матф. 18, 1. Марк. 9. 34.


[Закрыть]. В такой великий и торжественный час подобный вопрос, конечно, был неуместен и не должен бы, по-видимому, тревожить добрых и готовых на всякое самопожертвование людей; но любовь «к главным местам» на празднествах и при других случаях, которую Иисус обличал в фарисеях, не только прирожденна человеку, но до того сильна, что временами производила возмутительные происшествия. Что же касается до Иисуса, то в эту минуту, – когда душа Его была полна высочайших мыслей, когда Он дышал чистым воздухом вечности и вечность была для Него, несмотря на смертную оболочку, не только близка, но видима, – подобные споры были тягостнее, чем когда-либо. Не служило ли это доказательством, как мало даже избранные Его последователи входили в мысль Его жизни? Не доказывало ли, что злой дух гордости и себялюбия еще не был изгнан из немирных душ апостолов, – что даже и теперь им не удалось понять многих и важных Его предостережений, касающихся свойств Его царства и извещений о Его судьбе? Если они поняли ясно, что приблизилось время страданий и смерти их Учителя, то глядели на это, по-видимому, как на временное затмение, после которого Он немедленно воссядет на земном троне, как Мессия во всем Его блеске.

В скорбном молчании слушал Иисус их полугромкие пререкания, когда они занимали места за столом. Но не словом укора, а трогательным и знаменательным примером решился Он преподать наставление им и всем любящим Его.

В каждой комнате на востоке, хотя бы она принадлежала самому беднейшему из людей, лежит среди пола циновка. Всякий входящий снимает свои сандалии у дверей, отчасти с целью вообще не запятнать чистой белой циновки пылью и грязью с улиц и дорог, отчасти потому (как это водится между магометанами), что циновка предназначается для коленопреклонений при молитве. Прежде размещения за столом, ученики, без сомнения, сообразовались с этим разумным обычаем относительно опрятности, но теперь пренебрегли общим обычаем, который, как нам известно, уважал Иисус. Ноги их были в пыли от путешествия по раскаленной и проезжей дороге от Вифании до Иерусалима: поэтому им следовало бы освежиться перед Вечерей омовением ног, по снятии сандалий. Но так как это омовение совершалось обыкновенно через рабов, а никто не хотел унизиться до этого, – то Иисус Сам[676]676
  Иоан. 13, 1-20.


[Закрыть], по своей кротости и самоотвержению, встал со своего места, чтобы совершить рабскую обязанность, которой даже в отношении Его ни один из учеников не хотел исполнить. Рассказ Иоанна, останавливающийся на малейших подробностях, доказывает, как велико было удивление даже любимого ученика при этом необычайном торжественном зрелище. Иисус, зная, что Отец все отдал в руки Его, и что Он от Бога исшел и к Богу отходит, встал с вечери, снял с себя верхнюю одежду, и, взяв полотенце, препоясался. Вероятно, для выражения самоотвержения, как самый последний из рабов, снявши симкаг и кетонеф, Он обнажил руки, шею и ноги и опоясался полотенцем. Затем, наполнив водою большой медный сосуд, составляющий необходимую принадлежность каждого дома на востоке, и продолжая речь, Он начал умывать ноги ученикам и отирать полотенцем, служившим вместо пояса. Благословение и стыд сомкнули их уста. Когда очередь дошла до Петра, то этот последний в непреодолимом смущении и удивлении спросил Иисуса с недоумением: Господи! Тебе ли умывать ноги мои? Ты, Сын Божий, Царь израильский, владеющий словами вечной жизни, – Ты, ноги которого цари востока должны были бы умастить драгоценным нардом и в раскаянии омывать бесценными слезами, – можешь ли умывать ноги Петра? Это было старое упрямство и самоунижение, – больше чем три года тому назад вызвавшие внезапное восклицание галилейского рыбака: выйди от меня, Господи! Это было старое самовольство, выразившееся в самонадеянном отсоветовании надменного и твердого, как камень, человека: будь милостив к себе, Господи! да не будет этого с Тобою! Сознавая в своей благости, что было прекрасного в этом стремительном порыве ученика, Иисус кротко сказал ему, что он еще не созрел до того, чтобы понять значение Его действий, хотя придет день и смысл их будет для него ясен. Но Петр упорствовал, безрассудствовал и, как будто бы сознавая больше, чем Сам Спаситель, величие служащего и ничтожности тех, котором Он служил, настоятельно отказывался, говоря: не умоешь ног моих во век! Но Иисус открыл ему опасность настойчивости, скрывавшейся под ложным смирением: если не умою тебя, не имеешь части со Мною. Если хочешь быть Моим, то откинь самообольщение и самовольство. Мой последователь должен принимать Мою волю, если даже не понимает ее, – если даже нарушается этим его воззрение на его собственное «я». Краткое слово изменило направление чувств и мыслей горячего сердцем, но глубоко приверженного ученика. Не разделять части с Ним? О! Не дай, Боже, этого! – мелькнуло в уме Петра и он воскликнул: Господи! не только ноги мои, но и руки, и голову. Нет! Он должен исполнить единственно только то, чего желает Христос, – руководиться не собственным измышлением, а Христовой волей. Общее омовение не было необходимо. Крещение посвящения в тайны царствия уже кончилось; он был очищен этим омовением возрождения. Было нужно одно очищение от меньших и новых пятен. К ногам пристает пыль дневных грехов, их надо обмывать для ежедневного обновления, но сердце и все существо Петрово были уже омыты, очищены и освящены. Иисус говорит ему: омытому нужно только ноги умыть, потому что чист весь. И вы чисты, но не все, – принужден был прибавить Он, окинув апостолов многозначительным взглядом. Последние слова были намеком на Его знание о присутствии тут предателя; ибо Ему известно было, – чего они не ведали, – что предательские ноги были только что омыты руками Господа жизни. Какая странная неизмеримая глубина человеческих страстей и неблагодарности! Предатель все видел, все знал и мог в своем черном, коварном, проклятом сердце переносить спокойно прикосновение к нему этих милостивых, благостных рук и освежение водою очищения, – видеть, как священная глава склонялась к его ногам, грязным от поспешных, тайных побегов, предпринятых им в Иерусалим в собрание ханжей-убийц, через откос горы Елеонской! Но эта вода очищения не была для него чистительной; не вышел из него диавол при этом кротком голосе; не исцелилось зараженное проказою сердце при чудодейственном прикосновении.

Прочие апостолы не обратили в эту минуту большого внимания на печальное исключение: но не все. Может быть, совесть даже самых преданнейших из них вызвала какое-нибудь грустное воспоминание о прошлом. Но Иисус, омыв их ноги, снова облачился и возлег для Вечери, а Йоанн, возлежа с правой стороны, склонил на грудь Его свою голову. Рядом с Иоанном, на ближайшей циновке или подушке, поместился вероятно брат его Иаков, а по левую сторону Иисуса, как мы заключаем из некоторых подробностей Вечери, Иуда Искариотский, который мог завладеть этим одним из главных мест или своевольно, или по званию хранителя общей суммы. Место Петра было рядом с Иудою. Когда началась Вечеря, Иисус объяснил им, что означает это действие. Справедливо и достодолжно называют они Его своим Учителем и Господом; справедливо и то, что Господь выше раба, пославший выше посланника (апостола): однако Он, Господь и Учитель, омыл им ноги. С Его стороны это было делом благости и милосердия; благость и милосердие должны быть с этих пор присущи во всех их взаимных отношениях. Он сделал это, чтобы научить их смирению, самоотвержению и любви: блаженны они, если вполне поймут это наставление; блаженны, если научатся, что споры за первенство, притязания на высокие мирские права и достоинства, пристрастие к властвованию суть знаки тирании и незрелости язычеств, – что величайший из христиан смиреннее всех прочих! Да будет же главным между ними тот, кто с радостью принимает на себя, ради других, самые тяжелые обязанности, – кто ищет для себя самой унизительной службы! Снова и снова предостерегал Он их, чтобы они не глядели на земные награды и земное счастье: не на земле их троны, престолы и царства!

Тогда опять возмутился дух Его, когда стал говорить о тех, которых Он избрал, но должен был сказать не о всех. Среди благословенного общества сидел собиравший уже над своею головою проклятие! Сбылось с Давидом, что искренний друг его сделался заклятым недругом; тому же предназначено сбыться и с Сыном Давидовым. Вскоре узнают они, что Его ожидало; вскоре будут иметь они возможность судить, что человек, принимающий последнего из рабов во имя Христово, принимает Его самого: почему отвержение от Него есть отвержение от Его Отца, а отвержение от Живого Бога есть преступление, которое в эту минуту совершается, – и совершается в их среде.

Здесь, возле Него, не тронувшись этими словами, с досадою, ненавистью и крайнею дерзостью в сердце, предпочитая свое демонское приобретение милосердию, двери которого постоянно Спаситель открывал перед ним даже в настоящее время, – сидел Иуда с лицемерной и коварной улыбкой на предательских устах. Близость живой несправедливости, невозможность даже величайшим смирением отклонить человека от его отвратительных замыслов или тронуть его душу, – возмутили до крайней глубины благостное сердце Иисусово и вызвали на явное предсказание: истинно, истинно говорю вам, один из вас предаст Меня. В эту ночь все, даже самые любимые, покинут Его. Но это не все. В эту ночь сильные сердцем с клятвою отрекутся от Него. И это не все. Нет, один из них предаст Его. Страшны были для апостолов слова Иисуса. Какая-то глубокая, неописанная печаль пала на всех собеседников священной Вечери. Подобно мрачной грозной туче, застилающей свет заходящего солнца, мрачное предвещание покрыло их души неопределенным предчувствием зла, невыразимым чувством скорби. Если их надежды должны рассеяться, как дым; если в эту самую Пасху Тот, за которого отдали бы они все и который был для них всем во всем, должен быть предан одним из них на беспощадную и бесславную смерть; если это все возможно: что же тогда невозможно? Сердца их были в смятении; в памяти их прошли толпою воспоминания о недостатке в них самопожертвования и любви, о глубине их себялюбия, о слабости их веры. Им припомнилась всякая злая дума, которая когда-либо западала в их ум, всякое злое слово, которое когда-либо высказали, и воспоминания встревожили их совесть. Всякий что-нибудь за собою чувствовал, и неверие к самим себе выразилось в глазах каждого из соучеников-братьев. В эту минуту торжественной скорби и крайнего отчаяния, бледные от воспоминаний, едва имея силу говорить от смущения, они предложили каждый со своей стороны смиренный вопрос: не я ли, Господи? Лучше этот вопрос, чем «неон ли, Господи?». Лучше самоосуждение со смиренным раскаянием, нежели осуждение другого с фарисейскою гордостию. Ужас, который дышал в их вопросе, полное доверие, которое мгновенно вызвало его, заключали в себе полное их оправдание. Однако же Иисус пребывал в молчании, имея в виду, как всегда, если возможно, дать время Иуде раскаяться. Но Петр не в состоянии был удержать порыва горести и нетерпения, торопясь узнать и предупредить измену. Не будучи видим Иисусом, который возлежал к Нему спиною, он подал знак Иоанну спросить: «кто это?» Голова Иоаннова была близка к Иисусу, и он, склонив ее с увлечением и доверием на грудь Учителя, спросил шепотом: Господи, кто это? Ответ, данный таким же тихим тоном, был слышан одному Иоанну и подтвердил подозрения, которые без сомнения успела уже ему внушить отталкивающая натура Иуды. Во время обедов на востоке гости берут еду пальцами из общей чаши; причем существует обычай по временам погружать в нее тонкий ломоть хлеба и, положив на него мяса или риса, передать другому. Такой обыкновенный случай за ежедневным столом не привлекает ничьего внимания. Иисус передал апостолу-предателю подобный ломоть, и это, как высказано Иоанну, было знаком для него, кто в этом небольшом собрании задумал преступление. Иисус прибавил громко в выражениях, которые не оставляли никакого сомнения, выражениях страшных и сокрушительных, какие никогда еще не слышались из Его уст: Сын человеческий идет, как писано о Нем, но горе тому человеку, которым Сын человеческий предается, лучше было бы этому человеку не родиться. Слова безвозвратной гибели, слова безмерного горя были еще ужаснее в устах Того, кто умел произносить только слова безграничной любви. Слова эти способны были открыть погибшей душе предателя, если б она сама была на что-нибудь способна, всю тьму бездны, которая разверзается под его ногами. Он, надо думать, знал нечто из происшедшего, мог слышать отрывками разговоры и наконец иметь смутное сознание, что слова относились к нему. Ему, должно быть, было известно, когда рука его встретила над чашей руку Иисуса, что это действие имеет особое значение. Когда другие спрашивали друг друга: «кто был предатель?» – он молчал с отчаянной дерзостью презрения или с злобным упорством преступления: но теперь, когда все смолкли, он прошипел свой бесстыдный вопрос: не я ли, Равви? в котором не удостоил назвать Иисуса, как прочие ученики, «Господом». Никто, кроме, может быть, Петра и Иоанна, не мог расслышать тихого и безукоризненного ответа Иисусова: ты сказал.