Текст книги "Моя жизнь с Пикассо"

Автор книги: Франсуаза Жило

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 24 страниц)

Слово «римский» Пабло зачастую употреблял для определения бесчувственных людей, потому что «чувство» для него было эквивалентом «сентиментальности». Было бессмысленно пытаться заставить его увидеть что-то нереалистичное в убеждении, что один из нас должен руководствоваться только сознанием долга и не иметь никаких чувств, в то время как другой должен вести себя только в соответствии со своими чувствами и знать долг только перед собой. Пабло часто воображал себя водным потоком, сносящим все на своем пути. Такова была его природа, и он должен был ей повиноваться. Часто именовал себя «подвижником избытка». А меня видел в роли кроткой святой, тихо сидящей в своей пещере, освящающей или, по крайней мере, очищающей своим образцовым существованием худшие стороны его образа жизни. Когда-то я была готова принять этот взгляд. Но теперь мы слишком отдалились друг от друга.

Летом сорок восьмого года, когда к нам приехали племянник Пабло Хавьер и Матси Хаджилазарос, они привезли с собой друга по фамилии Костас. Он был соплеменником Матси. Покинул Грецию в сорок шестом году и изучал в Базеле философию под руководством Карла Ясперса. Теперь жил в Париже, переводил работы Хайдеггера и работал над книгой о Гераклите. Я видела его с Пабло шесть или семь раз. Весной пятьдесят третьего, когда поехала в Париж работать над костюмами и декорациями для балета Жанин Шарра, встретила его снова с Хавьером и Матси. Как и все остальные, он понял, что у нас с Пабло нелады, и спросил, что я собираюсь делать. Я сказала, что, видимо, ничего. Нужно было думать о детях, к тому же я все еще чувствовала себя более полезной Пабло, чем кому бы то ни было. Реакция Костаса была ошеломляющей. Он сказал, что любит меня, и отношениям с Пабло я должна положить конец. Видно было, что он не шутит. Я поняла, что несмотря на все сказанное Пабло у меня есть возможность установить полноценные человеческие отношения с кем-то из ровесников. Костасу ответила, что глубоко тронута его предложением, однако, любви к нему не питаю. Он сказал, что это неважно, что бывают случаи, когда один может нести бремя любви за двоих. Я сказала, что думаю, мне будет невозможно начать новую жизнь с другим человеком. Он ответил, что в любом случае моя жизнь с Пабло окончена, это ясно, поэтому мне надо написать к ней концовку. Верю я в будущее с ним или нет, по крайней мере он предлагает мне моральную поддержку, когда я сделаю этот необходимый шаг. Я очень сомневалась в правильности этого шага, но через несколько дней серьезно над ним задумалась. Чтобы укрепить собственную решимость, я сказала себя, что люблю Костаса. И сказала Пабло, что теперь в моей жизни есть кто-то другой. Он обсуждал со всеми и это.

Единственным утешением тем летом было присутствие Майи, дочери Пабло, и Мари-Терезы Вальтер. Мари-Тереза прожила у нас около полутора месяцев. Она знала, что я думаю об уходе, и каким-то образом смягчала ситуацию. Пока Мари-Тереза жила там, у нас шла довольно приятная, нормальная жизнь, и я начала подумывать, что, возможно, смогу остаться. От Костаса ежедневно приходили письма, призывающие меня отбросить колебания. Казалось, никто, кроме Майи не понимал, что я нахожусь в чрезвычайно трудном положении, и до того устала, что не в силах выносить его.

Были и другие проблемы. После рождения Паломы у меня заметно ухудшилось здоровье. В последнее время я страдала от частых, весьма сильных кровотечений, они очень ослабляли меня и были постоянным источником раздражения Пабло. Врач сказал, что нужна операция. Я написала Инес, попросила приехать, присматривать за детьми, пока не выпишусь из больницы. Она ответила, что в настоящее время не может покинуть Париж. Когда я заговорила об этом с Пабло, он сказал, что о немедленной операции не может быть и речи.

– Я очень занят, не могу сейчас тебя отпустить, – заявил он. – Да и нечего женщинам так часто болеть.

Я решила, что остается только одно: вернуться в Париж с детьми. Уведомила Пабло, что тридцатого сентября еду с ними в квартиру на улице Гей-Люссака и записываю их в Альзасскую школу на осенний семестр. О будущем я не думала. Заказала билеты на поезд. Пабло до последней минуты был убежден, что я откажусь от своего намерения. Когда подъехало такси, и я села в него с детьми и вещами, он так рассердился, что даже не стал прощаться. Выкрикнул: «Черт!» и скрылся в доме.

В Париже я попыталась наладить отношения с Костасом, но долго продлиться они не могли. Собственно говоря, я была к ним не готова. Было нелегко привести десять лет своей жизни к такому концу и без промедления начать новые отношения. Я все еще не избавилась от своих чувств к Пабло. Костас не мог этого вынести, меньше, чем через три месяца мы расстались.

Задолго до того, как я ушла от Пабло, мадам Рамье знала о нашем разладе. И постоянно пичкала меня всеми доходившими до нее подробностями поведения Пабло за пределами Валлориса, находила и другие способы посеять смуту в наших отношениях. Осенью пятьдесят второго года она привезла свою молодую двоюродную сестру по имени Жаклин Рок на место продавщицы в гончарной. Обычно по осени она увольняла продавщиц; туристский сезон заканчивался, и нужда в них отпадала. Однако Жаклин приехала с шестилетней дочерью в конце сезона. Она немного владела испанским языком, и поскольку зимой продавалось очень мало керамики, ее главным занятием была болтовня по-испански с Пабло. Ростом она была чуть выше пяти футов, с довольно привлекательной головкой, широкими скулами и голубыми глазами. У нее был небольшой дом между Гольф-Жуаном и Жуан-ле-Пеном, который она именовала «Le Ziguet». На юге это слово означает «козочка», и Пабло зачастую обращался к ней «мадам З». Я редко бывала с Пабло в гончарной, и он явно виделся, и разговаривал с Жаклин Рок чаще, чем я могла бы тогда себе представить, если б задумалась об этом.

Неделю спустя после того, как я тридцатого сентября покинула Валлорис, Пабло приехал в Париж и провел там две недели. Через несколько дней после его возвращения на юг в «Валлисе» появилась Жаклин Рок. «Нельзя покидать этого беднягу, одного, в таком возрасте. Я должна заботиться о нем». Это была суть ее высказываний, которые доходили до меня в то время. Журналисты буквально поселились у меня под дверью. Я как-то с неделю не выходила на улицу, потому что лестница была постоянно забита ими. Говорить о нашем разрыве мне хотелось меньше всего. Однако вскоре я стала читать в газетах заявления, что покинула Пикассо, так как не желаю жить с «историческим памятником». Я ни разу не делала подобных заявлений прессе – и вообще кому бы то ни было.

На Рождество я повезла поездом в Канн Клода и Палому, чтобы они провели каникулы у отца. На вокзале меня встретила мадам Рамье. Я спросила, как она думает, не стоит ли мне заехать повидаться с Пабло. Она ответила, что лучше не показываться ему на глаза, что он, по его словам, не хочет меня видеть. Поэтому тем же вечером я села на поезд до Парижа, не заглядывая в «Валлису». Когда рождественские каникулы кончились, я поехала в Канн за детьми. Их привезла на вокзал мадам Рамье, и я вернулась с ними в Париж, так и не повидав Пабло.

Обдумав все это, я поняла, что мадам Рамье всеми силами старается не допустить нашей встречи. Поначалу она отговаривала меня рвать с ним, однако теперь делала все возможное, чтобы склонить меня к этому. «Валлиса» принадлежала мне, и я взяла оттуда только необходимую на ближайшее время мне и детям одежду, так как уезжать насовсем не собиралась. В Париже одна из квартир на улице Гей-Люссака так же принадлежала мне, и перед моим отъездом мы с Пабло в одну из спокойных минут договорились, что будем видеться в Париже и в Валлорисе время от времени. Однако было совершенно ясно, что после моего отъезда его тамошние добрые друзья так прожужжали ему уши, до чего я плохая, эгоистичная, раз подобным образом обошлась с таким человеком, что Пабло и без того расстроенный моим отъездом вскоре согласился с ними. После трех месяцев такой обработки он, если верить мадам Рамье, говорил, что больше не хочет меня видеть.

Я решила повидаться с Пабло когда повезу детей на пасхальные каникулы, и за несколько дней до выезда из Парижа написала ему об этом. Когда мы приехали в «Валлису», Жаклин Рок там не было, но сохранились следы ее недавнего присутствия. Я подошла к своему чулану с одеждой, чтобы раздеться, и обнаружила много перемен. На платье испанской цыганки – того типа, что носят в дни страстной недели, Пабло поручил кому-то привезти его мне из Испании – все крючки сзади были перешиты, словно его надевала более полная женщина. Были и другие признаки, что в мое отсутствие пользовались моей одеждой. Это вызвало у меня неприятное чувство.

Пабло слышал, что мы с Костасом расстались.

– Я знал, что ты не сможешь жить ни с кем, кроме меня, – весело сказал он. Потом посерьезнел. – Хочу поговорить с тобой как старый философ с юным. Что бы ты ни делала отныне, жизнь твоя будет протекать перед зеркалом, отражающим все, что было в твоей жизни со мной, каждый из нас несет бремя прошлого опыта, от которого невозможно избавиться. Ты любила меня и поскольку пришла ко мне совершенно не знавшей жизни, открытой всем впечатлениям, тебе не составляло труда быть благородной. Ты еще не поняла, что жизнь постепенно лепит нас по определенному образцу. Вот почему я сказал, что ты попадешь в пустыню, хотя думаешь, что держишь путь к общению и пониманию. Ты сформировалась под моим воздействием, я передал тебе свой пламень вечного беспокойства, и ты приняла его. Поэтому теперь, если даже кто-то захочет посвятить себя тебе полностью, то поскольку не опален тем же огнем, что ты, не сможет избавить тебя от него, как ты не могла избавить меня.

Я ответила – знаю, что пустыня создает миражи, но в ней есть и оазисы, и подчас чашка воды самый драгоценный дар. Пабло отмахнулся от этих слов – и от их скрытого смысла. Сказал, что нам следует начать заново, однако на «другой основе» – как друзья, чтобы я могла помогать ему в работе и продолжала вести с ним разговоры о живописи, ставшие, по его словам, для него потребностью. Он будет «добирать остальное» на стороне и не станет интересоваться, как я провожу свое время. Мне было понятно, что хотя название изменилось, этот мир остается прежним. Я знала, что моя жизнь с Пабло окончена. Если новая жизнь обернется пустыней или долгим изгнанием, надо будет мужественно это встретить. Вернуться обратно я не могла.

Но враждебности тогда между нами не было. «Вознаграждением за любовь является дружба», – сказал Пабло. Мы согласились, что пережили вместе немало счастливых минут, питали друг к другу большую привязанность и уважение, что это чувство вполне может сохраниться, когда мы станем жить каждый своей жизнью, поскольку оно будет оказывать благотворное влияние на детей.

В последующие две недели мы много говорили о живописи. Однажды, показывая картину, написанную после моего отъезда, Пабло сказал:

– Это ужасно, что ты снова уедешь, Мне больше не с кем разговаривать о том, что меня больше всего интересует. С тех пор, как ты ушла, одиночество стало гораздо тяжелее. Пусть у нас были нелады, но мне кажется, жить порознь будет еще хуже.

Я пропустила этот намек мимо ушей. Несколько дней спустя Пабло сказал:

– Раз уж ты здесь, тебе следует повидаться с мадам Рамье.

Я не хотела спорить с ним и пошла в гончарную. Мадам Рамье держалась со мной холодно, чего раньше не бывало.

– Что вы здесь делаете? – спросила она. – Вы даже представить себе не можете, как страдал из-за вас этот несчастный человек. Он сляжет из-за вас, если будете приезжать. Видно, у вас совершенно нет сердца. То, что вы делаете, постыдно. Надеюсь, он вам это сказал.

Я ответила, что разговоры у нас шли совсем в другом духе. И не вижу причин, мешающих нам с Пабло общаться.

– Есть очень веская причина, – сказала мадам Рамье. – Может, вы этого не знаете, но в его жизни появилась другая женщина.

Я сказала, что Пабло ничего не говорил мне и пусть она предоставит ему самому сообщить мне об этом.

– Я говорю вам это сейчас, – заявила она, – потому что это правда. И если думаете, что можете приезжать и уезжать по своему капризу, то очень ошибаетесь.

После этого разговора я решила, что поскольку не собираюсь начинать заново жизнь с Пабло, мне лучше уехать, пока наши непринужденные отношения не испортились. Тогда он может устроить свою жизнь, как сочтет нужным, и при необходимости мы сможем видеться с ним как друзья. О разговоре с мадам Рамье я ему ничего не сказала. Думаю, то, что она говорила, было в основном правдой, но ей хотелось увидеть мою реакцию прежде, чем предпринимать какие-то шаги. Когда я уезжала из Валлориса, мы договорились с Пабло, что я приеду с детьми в начале лета, с месяц поживу здесь, оставлю обоих с няней до конца каникул, а в конце лета вернусь и увезу их в Париж. Ради детей «Валлиса» останется общей собственностью.

Поэтому я приехала в «Валлису» с детьми в июле. Пабло нашла по-прежнему одного, но Жаклин Рок приходила почти ежедневно. Мы несколько раз обедали у нее. Из слов Пабло следовало, что он находит ее присутствие временно полезным и только. Мы взяли старую манеру разговаривать, когда он работал, иногда и после этого, часов до двух-трех ночи. Было видно, что Пабло очень неспокоен, однако со мной он держался весьма любезно.

– Раз уж мы вместе, – сказал он, – надо воспользоваться этим и немного развлечься для разнообразия.

Это заявление позабавило меня, так как за все прожитые вместе годы вопрос о «развлечениях» никогда не возникал. За единственным исключением я не знаю случая, чтобы он ходил в кино. Мы ни разу не были в ночном клубе или подобном заведении. Однако тогда в течение нескольких недель мы проводили целые ночи в клубах Жуан-ле-Пена и других близлежащих городков. Пабло почти всегда засиживался до рассвета. А видя, что светает, говорил: «Теперь уже нет смысла ложиться в постель», и наступающий день мы встречали там. Так мы проводили напролет целые сутки. Я уставала, но Пабло выглядел очень веселым и оживленным. Нас всегда сопровождало от двенадцати до двадцати гостей, в том числе Жаклин Рок, несколько ее подруг из Бандоля и несколько испанцев, которым Пабло поручил организовать первый бой быков в Валлорисе. Мы ездили из Жуан-ле-Пена в Бандоль, из Бандоля в Ним, с одного боя быков на другой. В Валлорисе я жила в «Валлисе», Пабло тоже, однако мы занимали разные комнаты. Когда приезжали в Бандоль и останавливались в отеле, я не хотела спать в одной комнате с ним, но когда требовала для себя отдельную, он настаивал, чтобы мы ночевали вместе, как всегда в совместных поездках. Жаклин Рок негодовала и говорила, что даже мысль об этом «безнравственна».

Я собиралась уехать в июле, но Пабло уговаривал меня остаться на первую валлорисскую корриду, которая устраивалась в его честь.

– Если хочешь оказать мне последнюю любезность, – сказал он, – можешь открыть бой быков в Валлорисе. Ты уходишь из моей жизни, в прошлом году, когда ты уехала, я очень хандрил. Но ты достойна уйти с военными почестями. Для меня бык самый возвышенный символ из всех, а твой символ лошадь. Я хочу, чтобы наши символы встретились на этот ритуальный манер.

Я согласилась. Мне предстояло выехать на арену верхом, проделать серию замысловатых движений и описать по арене несколько кругов, заставляя лошадь приплясывать. Затем провозгласить, что коррида проводится под президентством Пабло Пикассо и в его честь. Однако найти обученную должным образом лошадь было нелегко, а до корриды оставалось слишком мало времени, чтобы начинать тщательное обучение. В конце концов я нашла в Ницце жеребца, обученного чуть получше среднего, и за две недели выездила так, что можно было на него полагаться.

Мадам Рамье не скрывала своего неодобрения. «Только представьте себе, этой особе, покинувшей нашего великого и любимого Мастера, предоставлена честь открыть первый бой быков в Валлорисе – притом в его честь!». Ее протест дошел до меня в этой форме. Когда она сказала мне что-то о «неуместности» всего этого, я напомнила ей, что это идея Пабло, а не моя. Сказала, что охотно передам эту обязанность другому лицу, только это лицо должно хорошо держаться в седле. Не угодно ли ей попробовать? Мадам Рамье густо покраснела и ушла.

Жаклин Рок тем временем вела себя спокойно. Но утром перед открытием корриды подъехала к «Валлисе» и вбежала в дом, заливаясь слезами.

– Прошу вас, не делайте этого. Не устраивайте всеобщего посмешища.

Пабло спросил, о чем она говорит.

– Франсуаза не должна выезжать на арену и открывать бой, ответила она. – Что напишут в газетах?

Пабло рассмеялся.

– Газеты столько лет печатают обо мне всякую ерунду, и если б эта была худшей! Раз мы с Франсуазой так хотим, так и будет. Пусть газетчики изощряются, как только могут.

– Но это похоже на цирк, – запротестовала Жаклин.

– Совершенно верно, – ответил Пабло. – Похоже, на цирк. А что в цирке плохого? Так или иначе, мне нравится эта идея. Если другим не нравится, тем хуже для них.

Жаклин поняла, что Пабло не переубедить, смахнула с глаз слезы, откинула волосы и сказала:

– Пожалуй, вы правы. Я не поняла. Вы всегда правы.

И вышла.

Во второй половине дня празднество шумно продолжалось. Пауло, сын Пабло, обрил одну сторону головы и разъезжал по улицам Валлориса на старом автомобиле. Пабло с небольшим джаз-оркестром следовал за ним. После боя быков Пабло находился в приподнятом настроении.

– Ты была великолепна, – сказал он мне. – Совершенно блистательна. На сей раз ты должна остаться, мне бывает весело только с тобой. Ты создаешь нужную атмосферу. Если уедешь, я сдохну от скуки.

Я ответила, что не смогу вынести нашего прежнего образа жизни и в тот же вечер уехала. Пабло снова пришел в мрачное настроение и не мог выносить Валлориса. Взял детей с няней, Жаклин Рок с дочерью и уехал в Коллиур, в Пиренеи. Прожил там до конца лета, увиваясь за мадам де Лазерм.

В Париже той осенью я заболела, потребовалась срочная операция. Когда вышла из больницы, позвонил Канвейлер, сказал, что Пабло хочет взять детей на ближайшее воскресенье. Жаклин Рок не будет, только Пикассо и дети. Поскольку они были еще довольно маленькими – семи и пяти лет – я сказала, что если поеду с ними, так будет проще для всех. Канвейлер с Пабло заехали за нами. Они сели на переднее сиденье, я с детьми на заднее, и Канвейлер повез нас в свой загородный дом в Сент-Илере, расположенном по пути в Орлеан. Во время обеда Пабло вдруг сказал, что ему очень плохо, что у него сдает сердце. Я вызвалась оказать ему помощь, но он ответил, что не хочет иметь со мной никаких дел. Канвейлер, разумеется, очень разволновался. Пабло вышел из-за стола, поднялся в спальню и лег. Пока он отлеживался, мы с Канвейлером сидели внизу.

Примерно через час я поднялась взглянуть на него. Казалось, он готов весьма театрально испустить дух, однако нашел в себе достаточно сил, чтобы сказать:

– Ты чудовище, низкая тварь. Видишь, одного твоего присутствия достаточно, чтобы я слег. Если не уберешься с глаз, я умру. Подумать только, чем ты обязана мне!

Поняв его настроение, я сочувственно кивнула, сказала, что он совершенно прав; он нашел меня валявшееся в канаве, вытащил оттуда и привел в замок вести жизнь принцессы. От этого он разозлился еще больше. Обрушился на мораль среднего класса и буржуазные ценности, бранил моих родителей за то, что воспитали меня в праздности, жалел, что не может бросить моего отца в тюрьму за то, что он, удачливый бизнесмен, приучил дочь к изнеженной жизни и обучил софистике.

– Если б я действительно нашел тебя в канаве, было бы лучше для нас обоих, – сказал он. – Тогда ты была бы всем обязана мне и понимала это. Будь сейчас старый режим, и будь я королем, бросил бы твоего отца в тюрьму. Это все его вина.

Я невольно рассмеялась. Сказала, что очень смешно слышать, как коммунист мечтает о старом режиме. И напомнила, что будь сейчас старый режим, скорее всего мой отец отправил бы его в тюрьму за совращение своей единственной дочери в столь юном возрасте.

Пабло сел в постели.

– Не смей смотреть мне в лицо и говорить, что была непорочной.

Я посмотрела и сказала:

– Именно так.

– И ты не считаешь себя в огромном долгу передо мной? – спросил он.

Я ответила, что считаю. Что он научил меня очень многому. Но и я дала ему очень многое за прожитые вместе годы – во всяком случае, не меньше, чем он мне, – и поэтому нахожу свой долг оплаченным с лихвой.

– А, так ты полагаешь, что оплатила жизнь со мной тем, что иногда переносила легкие неприятности? – спросил Пабло.

Я ответила, что дело не в неприятностях. Все, что получала, я оплатила собственной кровью: с любой точки зрения и в гораздо большей степени, чем он себе представляет. Видя меня столь безнадежно нераскаянной, Пабло сдался. Сказал, что очень плохо себя чувствует и потому не может продолжать спор. И что ему нужно немедленно возвращаться в Париж.

Он затопал вниз по лестнице и встретил дрожащего Канвейлера объявлением:

– Эта женщина вредит моему здоровью. Я не хочу больше ее видеть. С твоей стороны было жуткой ошибкой везти ее сюда.

Канвейлер побледнел еще больше. Я извинилась, но сказала, что сочла своим долгом ехать с детьми, тем более, что за ними было некому присматривать.

Всю дорогу до Парижа никто не произнес ни слова. Пабло то и дело притворялся, что теряет сознание. Я была уверена, что он силен и здоров, как всегда: об этом говорил его вид, когда он не разыгрывал свою маленькую комедию.

В декабре его сыну Пауло оперировали грыжу. Делал операцию доктор Блонден. После нее у Пауло началась легочная эмболия. Несколько дней он находился между жизнью и смертью. Блонден отправил Пабло телеграмму, сообщал в ней, что Пауло тяжело болен, и убеждал его приехать в Париж. Пабло не приехал.

В январе, когда Пауло еще лежал в больнице, его матери, Ольге, частично парализованной и лежавшей с раковым заболеванием в одной из каннских больниц, стало хуже. Пауло был неспособен передвигаться. Видимо, он очень переживал, сознавая, что не может находиться рядом с ней, и она умирает в одиночестве. Через несколько дней она скончалась. Coup de gracé[ 31 ]31
  Последний удар (фр.).


[Закрыть] – посмертно – было нанесен тем, что ее погребли в Валлорисе, городе, который она презирала, с тех пор, как мы с Пабло поселились в нем. Ольга долго жила в Канне, и похоронить ее было бы уместнее там. Она была православной, а в Канне есть православное кладбище, но предпочтение было отдано Валлорису.

Недели две спустя, когда Пауло уже шел на поправку, Пабло приехал в Париж, но по чисто личным делам. Я хотела наладить свою жизнь и поняла, что могу сделать это с Люком Симоном, молодым художником, которого знала в ранней юности. С тех. пор я не видела его, но однажды, примерно через год после ухода от Пабло, случайно встретила его в книжном магазине на Левом берегу. Мы встречались около года, потом решили пожениться, и я захотела поделиться с Пабло своими планами. Позвонила ему на улицу Великих Августинцев и договорилась о встрече. Он принял меня после обеда в длинной комнате на третьем этаже.

Когда я сказала ему, что выхожу замуж, Пабло разозлился и заявил:

– Это чудовищно. Думаешь только о себе.

Я ответила, что не только о себе. И о детях тоже. Он успокоился и сказал:

– Ну ладно, давай не начинать сразу же ссоры. Принесу тебе чего-нибудь съесть.

Пабло пошел на кухню и вернулся с мандарином. Разделил его пополам между нами.

– Ни к чему поднимать шум по всякому поводу, – сказал он, наверняка припомнив нашу предыдущую встречу в загородном доме Канвейлера. Я поняла, что он хочет перевести этот разговор в другую плоскость, словно эта комната, как и прежде, являлась обычным местом наших встреч, мы сидели, болтая и разделываясь с нашим мандарином. Пожалуй, в этой обстановке мы оба слегка попали под чары прежних дней, было очень приятно сидеть вдвоем в той комнате, где все начиналось. Пабло выглядел совершенно спокойным и довольным. Вдруг дверь, ведущая из комнаты в скульптурную мастерскую, чуть приоткрылась. Я увидела, что за ней кто-то подслушивает. Всякий раз, когда мы переходили к тому, что могло показаться слишком уж личным, дверь приоткрывалась шире, словно предупреждая Пабло, что он ступает на опасную почву. Вскоре он перешел на сухой тон.

– Ты мне стольким обязана, – сказал Пабло, – и это, видимо, твоя благодарность. Что ж, могу сказать только одно. У любого человека окажутся все мои недостатки, но не будет ни одного из моих достоинств. Надеюсь, ты пожалеешь об этом, неблагодарная тварь.

На руке у него были часы, мой подарок. Он сорвал их и швырнул в меня.

– Твое время больше не мое.

Поскольку на мне были те часы, которые подарил он, я сняла их и протянула ему. Он засмеялся. Тут задняя дверь приоткрылась пошире, и он посерьезнел. Поняв, что продолжать разговор нет смысла, я ушла.

Тем летом я отправила Клода с Паломой в сопровождении няни с Мартиники, которая присматривала за ними в Париже, пожить у Пабло, и условилась с Майей, что она тоже будет там и со своей стороны присмотрит за ними. Мы с Люком поженились в начале июля и поехали в Венецию. Я собиралась появиться в Валлорисе в начале сентября.

Пока я была в Венеции, Майя писала мне о детях и жизни в «Калифорнии», новом доме Пабло в Канне. Перед самым моим отъездом она сообщила, что «Валлису» дочиста обокрали. Я тут же написала Кристине Батель, своей очень давней подруге, попросила ее связаться с судебным исполнителем. Когда я приехала в Валлорис, судебный исполнитель уже побывал в доме и установил, что все мои вещи исчезли. Взял свидетельские показания месье и мадам Рамье, которые присматривали за домом, они сказали, что все мои вещи были похищены.

Исчезли не только подаренные мне Пабло картины и рисунки, но и мои книги – у меня их было много, и они были мне дороже всего прочего – мои рисунки и почти все личные вещи, даже письма, которые Матисс писал мне в течение многих лет. Остались кровать и несколько стульев, три ящика бумаг, лежавшие на чердаке – куда, видимо, никто не подумал заглянуть – и только.

После возвращения в Париж я больше не виделась с Пабло. Получала лишь косвенные напоминания о нем: например, весной мне не предложили выставляться в Майском салоне. А следующей осенью, через неделю после того, как я вернулась из клиники со своей младшей дочерью Орелией, от Канвейлера пришло уведомление о расторжении моего контракта с ним. Иногда – и по сей день – я слышу от того или другого торговца картинами, что он хотел бы купить или выставить мои работы, но не смеет из боязни утратить расположение Пикассо. И все те, кто осыпал меня знаками внимания, пока я жила с Пабло, теперь отворачиваются при встрече со мной.

Когда я впервые пришла одна к Пабло в феврале сорок четвертого года, он сказал, что наши отношения принесут свет в мою и его жизнь. Что мой приход представляется ему открывшимся окном, и он хочет, чтобы оно оставалось открытым. Я тоже хотела этого, пока оно пропускало свет, – когда перестало, я закрыло его, в значительной степени против своего желания. Тогда Пабло сжег все мосты, соединявшие меня с нашим общим прошлым. Но поступив так, он вынудил меня найти себя и таким образом выжить. За это я всегда буду ему благодарна.