Текст книги "Создатели Империи"

Автор книги: Франс Гампл

Соавторы: Йозеф Флекенштейн,Фридрих Виттенгоф,Ганс Опперман
сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 24 страниц)

АРАБСКИЕ ПЛАНЫ И СМЕРТЬ

Представления, которые существовали в тогдашнем мире об Аравии, были столь же смутными, что и об Индии перед походом 327–325 гг. до н. э. Прежде всего, не было известно, что эта страна большей частью состоит из пустыни, напротив, ее считали исключительно богатой, поскольку полагали, что множество драгоценных вещей, попадавших в средиземноморский мир из Индии через Аравию, было произведено в ней самой. По-видимому, эти, а также другие сообщения, согласно которым полуостров по величине не уступал Индии и имел множество удобных гаваней, укрепили Александра в его решении начать войну с Аравией. По свидетельству одного из главных доверенных источников Арриана, им, кроме того, руководило желание, чтобы арабы наряду со своими главными богами, которых он отождествлял с Ураном и Дионисом, почитали его как третьего бога, «поскольку он совершил не меньше деяний, чем Дионис». Сегодня нам трудно поверить этому аргументу, что ни в коей мере не снижает его достоверности. План Александра заключался в том, чтобы покорить гигантскую неизвестную страну комбинированными акциями на суше и на море. Позднее утверждали, что Александр в эти месяцы к тому же составлял проект морского похода вокруг всей Африки или же вдоль стран западного побережья Средиземного моря и что его грандиозные планы уже были направлены на покорение стран севернее Черного моря. Все это слухи или выдумки Вульгаты. Того, что нам определенно известно об арабском походе или мерах по его подготовке, вполне достаточно, чтобы утверждать: Александр перед своей смертью полностью утратил представление о возможном и невозможном, и все, что он в это время планировал и приказывал, превосходило человеческие возможности и поднималось до уровня безмерного.

Под Вавилоном он приказал заложить гавань не менее чем на тысячу кораблей. Множество уполномоченных царя появилось в Финикии и других прибрежных районах восточного Средиземноморья, чтобы набрать здесь необходимое количество моряков для судовых команд гигантского флота и завербовать либо купить еще людей, которые, согласно воле царя, должны были позднее заселить побережье покоренной Аравии и создать здесь вторую Финикию. Вместе с командами Александр приказал также доставить множество судов в разобранном виде сухопутным путем со Средиземного моря в верховья Евфрата. Во время всех этих приготовлений из устья Евфрата вышли друг за другом три судна по тридцать гребцов под командованием самых опытных капитанов – произвести рекогносцировку в арабских прибрежных водах, прежде чем гигантский флот начнет свое плавание. То, что ни одно из этих судов не миновало арабский мыс Макета на восточном берегу Аравии, не могло поколебать Александра в его решении начать морской и сухопутный поход уже летом 323 года до н. э. Впрочем, военные приготовления к этой акции коснулись, естественно, не только флота, но и сухопутных войск, которые Александр реорганизовал по-новому, гениально объединив в тактические соединения тяжеловооруженных македонян и легковооруженных персов.

В начале июля того же года приготовления достигли стадии, когда Александр собирался назначить великий поход на самое ближайшее время. Но тут у него началась лихорадка. Сперва она не вызвала опасений, во всяком случае, не мешала ему, как обычно, приносить жертвы богам и отправить войскам и флоту приказ быть готовыми к выступлению через 4–5 дней. Несмотря на продолжающуюся лихорадку, царь в последующие два дня не менял образа жизни, приносил жертвы, купался и отдавал дальнейшие распоряжения о начале арабской экспедиции.

В последующие дни болезнь усилилась. Но, как и прежде, царь приносит жертвы и, будто не желая замечать свое состояние, приказывает генералам готовиться к выступлению. Когда, на следующий день, температура поднимается еще выше, он после жертвоприношения, потребовавшего от него сверхчеловеческих усилий, приказывает общевойсковым командирам собраться во дворе, а прочим офицерам – перед воротами дворца. Из сада, где Александр надеялся на облегчение, его переносят обратно во дворец. Генералы собираются возле, он, хотя их узнает, не произносит ни слова, ибо утратил дар речи. В последующие дни и ночи его состояние непрерывно ухудшается. Известие о его болезни распространяется среди македонских солдат. Они теснятся перед воротами, чтобы увидеть своего царя; силой пробиваются к нему и длинной очередью проходят перед Александром, который может их приветствовать лишь глазами. В отчаянии друзья прибегают к последнему средству и вопрошают вавилонского бога, не будет ли лучше перенести смертельно больного в его храм. Но жрецы Мардука не видят возможностей его спасения и отвечают отрицательно. Вечером того же дня, 13 июня 323 года до н. э., наступила смерть.

Так гласит сообщение о болезни и смерти Александра, которое царская канцелярия распространила в своих ежедневных объявлениях и которое использовали более поздние историографы Александра. Таким, хотя и не полным, дошло до нас.

Последнее желание, высказанное Александром, чтобы его похоронили у его отца Амона в далеком ливийском оазисе, осталось невыполненным; напротив же, предчувствие смертельно больного царя исполнилось слишком быстро. Передается, что на вопрос, кому он оставляет империю, Александр ответил: «Сильнейшему». И добавил, что чувствует: к его похоронам разгорится страшная борьба.

В наши задачи не входит описание кровавого спора диадохов за наследство, разгоревшегося сразу же после смерти царя и длившегося многие десятилетия. Мы пытаемся в заключение выделить наиболее существенные черты натуры Александра и его деяний и кратко рассмотреть вопрос о значении Александра для дальнейшего хода мирового развития.

ОЦЕНКА АЛЕКСАНДРА

Прошло почти 170 лет с того момента, как Иоган Густав Дройзен выпустил свою знаменитую книгу об Александре Великом и тем самым открыл новейший этап научного изучения этой гигантской исторической личности. Выросший в религиозной атмосфере евангелического пасторского дома и в то же время находясь под сильным влиянием гегелевской философии истории, Дройзен хотел показать человека, которому было суждено открыть грекам Восток и объединением Востока и Запада, ибо для него оба эти мира уже созрели, подготовить путь для христианства: лишь осуществившееся в «эллинизме» соединение обоих этих миров, как считал Дройзен, позволило христианству в последующие столетия начать свое победное шествие по миру. Эта идея всемирноисторического значения Александра была разработана Дройзеном настолько блестяще и захватывающе, что даже сегодня трудно признать, что здесь речь идет не о собственно-научной теории или более или менее хорошо обоснованной источниками гипотезе, а об «историко-теологической конструкции» (Г. Бреве), которая находится за пределами доказуемости и к которой даже сам Дройзен подошел скорее не как эмпирический исследователь, а как верующий протестант-христианин, склонный к тому же благодаря своим занятиям Гегелем, видеть в персонажах мировой истории, и особенно в Александре, «орудия истории», которыми Бог воспользовался для осуществления своего плана спасения.

Разумеется, будучи историком, Дройзен всячески старался эмпирически обосновать свое представление об Александре, интерпретируя различные действия македонянина в соответствующем духе и прежде всего представляя массовое бракосочетание в Сузах как шаг Александра, направленный «на полное примирение Запада и Востока, которое представлялось целью и нормой новых отношений». На основании собственных действий царя или соответствующих сообщений, Дройзен создавал образ человека, чьи действия полностью подчинены некоей грандиозной идее, а именно – идее слияния. Если новейшие историки в большинстве не склонны руководствоваться мировоззренческими предпосылками Дройзена, то есть рассматривать Александра как протестантского гегельянца, то все же в общем и целом они придерживаются портрета, набросанного старым мастером, и даже продвигаются дальше в направлении, указанном Дройзеном, приписывая, например, Александру идею «мирового братства» или «сознание европейской миссии». При этом нельзя не заметить, что у всех таких попыток отсутствует фактическая основа, базирующаяся на источниках (к чему мы еще раз вернемся в конце нашей книги), и что, с другой стороны, традиция содержит достаточно данных о решениях и мерах Александра, которые противоречат подобной его оценке.

Основным доводом в пользу того, что деяния Александра в конечном счете осуществлялись под знаком концепции, направленной на слияние Востока и Запада, было, как уже упоминалось, массовое бракосочетание в Сузах. Повинуясь царскому приказу, старые боевые товарищи Александра вступили в брак со знатными иранскими женщинами. Несомненно, это было не только следствием внезапного деспотического каприза, как бы ни был Александр подвержен таким настроениям, но и продуманным актом, которым Александр хотел положить конец все еще существовавшему противоречию между победителями и господами с одной стороны и побежденными и подчиненными с другой, окончательному преодолению которого он, «царь Азии», придавал большое значение. Тот же, кто, выходя далеко за пределы конкретного факта, хочет считать это событие доказательством движущей Александром идеи слить воедино Запад и Восток, может утверждать это лишь в том случае, если убежден, что такая идея у Александра была, и нужно только тем или иным образом найти в источниках ее подтверждение. Насколько далек, однако, на самом деле был царь от идеи слияния в этом подтексте, яснее всего показывает его решение, принятое вскоре после бракосочетания в Сузах, а именно: отправить македонских ветеранов домой без их азиатских жен, а детей от этих связей после воспитания в македонском духе отослать их отцам. Так что естественные связи, возникшие между Востоком и Западом, были бы вновь разорваны человеком, который всем своим существом должен был стремиться к подобному слиянию.

Следует вспомнить также об одном из последних царских указов, направленном во все греческие города метрополии, согласно которому они должны были принять обратно всех изгнанных. Здесь Александр имел возможность предоставить многим тысячам людей новую родину в Азии, чтобы они естественным путем установили связи с жителями Востока и, кроме того, выступили в роли носителей культуры; он не использовал эту идеальную возможность, при том что подобное решение проблемы греческих изгнанников, и тем самым внутренних столкновений в полисах, напрашивалось само собой.

Далее, нельзя оспаривать, что бывший ученик Аристотеля был хорошо знаком с греческой культурой, однако любовь Александра к гомеровскому эпосу и другим греческим поэмам, причем к их чисто содержательной стороне, и его пристрастие к греческим состязаниям не дают достаточных оснований считать, что этот человек был полностью захвачен идеей приобщить Восток к греческой культуре. Ведь Александр не предпринял ничего для проникновения на Восток греческой культуры, он не предпринимал никаких попыток эллинизации своего персидского окружения и одновременно яро требовал ориентализации своих македонских придворных. Сам он со времен завоевания областей Центральной Персии не только по официальным поводам, но и в более узком кругу носил смешанное персидско-мидийское одеяние, и если позже добавил к этой одежде еще и широкополую македонскую шапку, на которую надевал восточную диадему, то его вид не становился более греческим. Отдельные представители македонской знати, также отдавшие предпочтение персидскому платью и, кроме того, усвоившие персидский язык, пошли тем самым навстречу желаниям царя, который в то же время и не думал требовать от персов занятий греческой культурой и языком. Внешний вид двора приобретал все более восточный облик. Позднее появился и гарем, и даже евнухи. Что могло помешать Александру провести свои бракосочетания и бракосочетания македонских и греческих вельмож в Сузах по греческому, а не по персидскому ритуалу? И как следует тогда понимать попытку Александра ввести для греков и македонян персидский церемониал простирания ниц, выглядевший издевательством над чувствами греков? Что бы ни побудило его к этому шагу, в любом случае он свидетельствует нам о человеке, который внутренне, по крайней мере в последние годы своего владычества, был настолько отчужден от эллинов, как и внешне – царь в одеянии восточных владык посреди восточного двора, которого от всего греческого отделяет целый мир.

Если таким глубоким наблюдателям исторического процесса, как Якоб Буркхардт, или, позднее, Герхард Риттер и Бертран Рассел, в противовес «приукрашивающей истории» кажется важным, что страсти, идущие из глубины души, например стремление к власти, богатству и славе, были более важными двигателями в политической истории, чем воодушевленные великой идеей правовые и культурные взгляды, то историк древности не может закрывать глаза на тот факт, что в его области это наблюдение, восходящее в конечном счете к Геродоту, особенно справедливо. Кроме того, он не может не признать, что такое положение дел чаще наблюдалось в ранние периоды древних культур, нежели в периоды их расцвета, и что наиболее часто оно встречается там, где действующие лица происходят не из очагов развитой культуры, а с ее окраин, то есть из областей, где условия еще относительно примитивны и люди исполнены той молодой жизненной силы, когда жизнь, полная приключений и борьбы за земные богатства и славу, кажется гораздо привлекательнее, чем жизнь в галереях философских школ.

Только если мы будем это учитывать, мы сможем понять личность и деяния Александра. Этот человек вышел на сцену политической истории будучи представителем полуварварского, с точки зрения греков, племени, с сердцем, раздираемым страстями и амбициями, о которых мы уже говорили, заряженный колоссальной и неудержимой энергией; у него не было недостатка в средствах, чтобы ступить на тот путь, который указывала ему его натура. Желание завоевать Азию в гигантском единоборстве с Ахеменидами, чтобы вместо них занять трон в Сузах, не было следствием ни трезво-рационалистических соображений, которые оправдывали бы подобный образ действий македонскими интересами, ни идей того рода, которые приписывают Александру Дройзен и его последователи. Оно коренилось в конечном счете в воле к великим и славным деяниям и в его стремлении, почти непостижимом в своей безудержности, если мы посмотрим на него не как историки, добиться этими деяниями власти и положения, каких не имел еще ни один смертный.

И в последующие годы у этого человека постоянно выходят на первый план подобные неожиданные эмоции, становясь решающими мотивами его действий. Во многих случаях они оказывались достаточно сильными, чтобы Александр принимал решения большой важности вопреки требованиям рассудка. Лучший пример тому – то самое решение о походе через Гедрозийскую пустыню, возникшее из спонтанного желания вступить в состязание с Киром и Семирамидой; но и на Гифасисе внезапная потребность восторжествовала над рациональным пониманием, ибо каждому трезвомыслящему человеку должно было быть ясно (если отвлечься от вопроса, необходимо или только желательно, с точки зрения персидских интересов, завоевание Индии), что о длительном владычестве над центром Индии из Суз или даже Вавилона при тогдашних обстоятельствах не могло быть и речи – и действительно, даже сохранение владычества над завоеванными областями Индии после смерти Александра оказалось невозможным. Вспомним последний великий военный проект Александра: для империи не было никакой необходимости завоевывать Аравию, и все было против направления огромной армии по суше и по морю в области, простое разведывание которых с самого начала потерпело провал. Но и на этот раз победило страстное желание власти и славы и желание показать свое всемогущество тем народам, которые еще отваживались не почитать его.

Источники сообщают о последнем периоде жизни Александра: царь во время подготовки к арабскому походу из Вавилона спустился по Евфрату, чтобы осмотреть старый канал Паллакоттас, который больше не отвечал своей цели – во время наводнений отводить воду Евфрата, и тут же, на месте, дал распоряжения о необходимых строительных изменениях. В высшей степени характерная ситуация: он сразу ясно понял, в чем дело, и принял незамедлительные меры, которые имели огромное значение для блага страны и ее жителей, но он сделал это как бы походя, ибо подобные вещи значили для него, в сущности, очень мало – по сравнению с акциями, которые сулили ему новую славу и дальнейшее приумножение власти и владений в новых, до сих пор не известных мирах. Почти символично воспринимается в этом аспекте то, что о важнейших и чреватых последствиями мерах Александра в области экономики, введении аттического стандарта валюты для царской чеканки монет и использования для чеканки золотых и серебряных сокровищ Ахеменидов, сообщается будто мимоходом, и поэтому мы даже не можем точно сказать, когда и как они были приняты.

Огромные успехи действий Александра могут остаться непонятыми, если не учитывать, что с могучими страстями, стремлениями и спонтанными страстными желаниями, которые заставляли этого человека штурмовать известные и неизвестные страны Востока, сочетались гениальные дарования и колоссальная сила духа. Великий гений Александра проявляется прежде всего там, где он при создавшихся обстоятельствах может развернуться с наибольшим блеском – в области военного искусства. Разумеется, как стратег и тактик, как и все полководцы до и после него, Александр опирается на существовавшие достижения и изобретения, использовав, например, Эпаменидову концепцию «косого клина» и некоторые идеи своего отца Филиппа, но на все это богатство идей, заимствованных из прошлого, он новыми собственными концепциями сразу же накладывал печать своего гения. Его умение в великих битвах против персов и индусов отвечать на операции осмотрительного противника и его почти всегда численное превосходство особыми и совершенно новыми тактическими мерами; далее, то, как он в конце своей жизни создал из тяжеловооруженных воинов и лучников совершенно новые тактические единицы, – действительно свидетельствует о творческом даре, который в области военного искусства античности встречался лишь у Ганнибала и Цезаря. Однако сравнение с этими полководцами сразу же показывает особое значение эмоций в деятельности Александра. Ни Ганнибал, ни Цезарь ни в коей мере не были только людьми рассудка (ненависть к римлянам была у Ганнибала таким же определяющим фактором, как у Цезаря – стремление к единоличной власти в Риме), однако они как полководцы вряд ли позволили бы себе увлечься действиями, которые в случае успеха сулили славу у современников и потомков, но с трезвой военной точки зрения были недопустимы. Иначе – Александр. Традиция передает истории о том, как Парменион перед крупными сражениями направлял своему царю глубокообоснованные, дельные предложения и предостережения, но Александр отвергал их, приводя не объективные контраргументы, а довод, что они несовместимы со славой его и македонян. Во всех сражениях, особенно при штурме вражеских укреплений, Александр подвергал себя огромной опасности, причем его явно привлекало в самом центре боя демонстрировать свое мужество и своими славными подвигами превзойти мифические, хотя для него, возможно, и реальные образцы или, по крайней мере, стать вровень с ними. Цезарь тоже не боялся в битвах подвергать себя риску, но лишь тогда, когда личным вмешательством в ход сражения было необходимо преодолеть критическую ситуацию. Цезаря и Ганнибала не надо было учить тому, что в задачи полководца не входит выставлять себя героем и бросать вызов смерти в бою один на один, не задумываясь о судьбе армии; у Александра же подобные упреки его соратников наталкивались на резкое сопротивление.

Характерным для литературы, посвященной Александру, и сегодня, и в прежние времена является то, что вышеописанная точка зрения остается практически без внимания и даже делаются попытки искоренить любые рассуждения, которые могли бы принизить славу Александра. Показательным примером может служить попытка бывшего английского генерала, военного историка Фуллера представить поведение Александра после битвы при Иссе или, точнее, после взятия Тира, как единственно правильное, казалось бы, со здравой точки зрения стратегии. Конкретнее, речь шла о том, правильно ли со стратегической точки зрения поступил Александр, предоставив своему противнику Дарию достаточно времени на мобилизацию все еще больших сил Персидского царства для новой военной кампании, вместо того чтобы помешать ему ценой быстрого преследования и занятия центров империи Ахеменидов. Нет, считает Фуллер в своей работе об Александре-полководце (1958 год), слишком раннее преследование Дария походило бы на охоту за дикими гусями, а поскольку тогда, то есть до создания Дарием новой армии, не было ничего, что можно было бы преследовать и разрушить, то совершенно логично, что Александр вначале отправился в Египет. Странная логика высокого военного чина и заслуженного полководца…

Оценить Александра – государственного деятеля еще сложнее, поскольку все, что он оставил после своей ранней смерти, было незаконченным и в ходе борьбы диадохов сохранилось мало. Новейшие исследования видят в чеканке монет из сокровищ Ахеменидов деяние особого значения, которым Александр сознательно порывал с экономической политикой своих персидских предшественников и вызвал расцвет экономической жизни всего тогдашнего мира – «великий день богатства, – как сказал уже античный писатель, – начался для тогдашнего мира, когда Александр распахнул сокровищницы Востока». И здесь Александр выглядит гениальным новатором. Однако следует спросить, правомерно ли говорить о вызванном этим распоряжением экономическом расцвете без ограничений. Имеющийся в нашем распоряжении хотя и скудный материал подтверждает то, что само по себе уже можно было ожидать: скачкообразное, огромное увеличение обращения монет привело к обесценению денег, с чем рука об руку шел, естественно, рост цен, за которым вряд ли поспевали заработки широких трудящихся масс. Чеканка монет из сокровищ Ахеменидов стала одной из причин, что в последующие десятилетия «маленький человек», по крайней мере в некоторых областях эллинского мира, был ограничен поденным заработком, не превышающим прожиточного минимума одиночки. Выдающийся знаток античной экономики М. Ростовцев, говоря о росте цен, попытался увязать их не с радикальными мероприятиями Александра, а с возросшим спросом на самые разнообразные товары. Предположим, что это так, но тогда этот возросший спрос напрямую зависел от избытка денежной массы, вызванной действиями Александра. Разумеется, оговорки подобного рода не касаются того, что сознательно проводившаяся Александром интенсификация торговых сношений (не только с помощью чеканки монет из золотых и серебряных резервов Ахеменидов, но и с помощью других мер, прежде всего принятия на себя чеканки аттических монет и основания Александрий) значительно увеличила количество тех, кто прямо или косвенно зарабатывал на торговле, и действительно стала для многих предприимчивых людей «днем богатства».

Чтобы в полной мере понять гигантские успехи этого человека, кроме блестяще проявившихся творческих способностей, следует учесть еще один исключительно важный фактор: необычайно сильную, демоническую силу, свойственную Александру, благодаря которой он был способен увлечь и подчинить своей власти почти всех, кто с ним сталкивался.

Гете употребил слово «демоническое», которое «наиболее необычайно» проявляется тогда, когда оно «преимущественно проявляется» в каком-либо человеке. От таких людей, добавляет Гете, исходит «необычайная сила», и «они имеют невероятную власть над всеми существами и даже над элементами». Подтверждение глубокой истинности этого высказывания мы, историки, видим повсеместно среди великих людей, изменивших своими свершениями облик мира; лишь немногие из них были лишены способности оказывать на людей своего окружения подобное демоническое влияние. Во всяком случае, в истории греко-римской античности демоническое ни в ком не проявлялось так ярко, как в Александре.

Особенно показательный в этом отношении факт уже был неоднократно отмечен в литературе нового времени: иногда кажется, что Александр был окружен только безвольными существами и марионетками, которые редко могли найти силы противостоять его желаниям, безропотно позволили навязать себе азиатских жен, хотя знать о них ничего не хотели, и примирились даже с тем, что царь потребовал от них простирания ниц по персидскому обычаю. Но эти люди, которые существовали в тени своего царственного господина, после смерти Александра, когда чары были разрушены, проявили себя как сильные, властные личности и не только держали десятилетиями весь мир в напряжении своей борьбой за колоссальное наследство, но оказались способны из хаоса всеобщей войны воздвигнуть новые государства и основать новые династии. Демоническую силу, которую излучал Александр и которой из его окружения в какой-то степени могли не поддаваться лишь Парменион и Каллисфен, мы не можем с позиций разума ни понять, ни объяснить. Мы можем лишь почувствовать ее воздействие, подобное воздействию огромного магнитного силового поля, и должны учитывать ее наличие как таковое в духе сказанного Гете, поскольку в ней, возможно, и заключается в конечном счете тайна необычайного воздействия Александра.

Возможно, источник демонической силы Александра заключается в его вере в свое счастье, которая воодушевляла его, подобно многим другим великим личностям политической истории. Однако никогда еще действительные обстоятельства всей жизни и всех деяний не соответствовали в такой степени, как у Александра, этой вере, которая неотделима от его представлений о своем божественном происхождении и, возможно, собственной божественности. Не потерпев ни одной серьезной неудачи, бросая вызов судьбе, он шел от успеха к успеху, невозможное было для него возможным, никто и ничего не могло затмить всевозрастающую славу его имени. Не только сумма выдающихся духовных способностей и дарований, но и единственная в своем роде удача, которая никогда не покидала «сына Бога», заставляют светить звезду Александра для современников и потомков по-прежнему ярко. Хотя никто не знает, что случилось бы, если бы Александр прожил дольше, все же последние планы и меры царя наводят на мысль, что ранняя смерть, поднявшая сына Зевса – Амона в бессмертие, одновременно уберегла его от судьбы, постигшей других исторических личностей, которые после подобного успешного и счастливого взлета полностью подпадали под «демонию власти», утрачивали способность к реальным оценкам и не в последнюю очередь из-за этого терпели впоследствии неудачи. То, что Александру, в отличие от них, было суждено закончить свое существование как герою в ореоле славы и непобедимости во цвете лет, по-видимому, оказало решающее воздействие не только на возникновение популярного просветленного образа в последующие столетия, но и на то, что в новейшей историографической литературе этот человек предстает в особом блеске.

Здесь следует сделать одно замечание, правильность которого подтверждают и история, и современность: там, где эмоции сталкиваются с трезвым рассудком, они, как правило, оказываются сильнее. В нашей науке, как и в любой другой, построенной на трезвом анализе, должно было бы быть иначе. Однако это не так, и нигде это не проявляется настолько очевидно, как в сфере суждений об исторических личностях, к которым иные историки – никогда в этом открыто не признаваясь – выказывают отношение гораздо более основанное на эмоциях, чем на беспристрастном изучении исторического материала. От Теодора Моммзена можно было бы ожидать, что он избежит этих слабостей, однако та безудержная хвала, которую он воздает Юлию Цезарю в своей «Римской истории» в сочетании с уничижительной оценкой Помпея, свидетельствует, что даже этот великий ученый не всегда мог избежать вышеназванной опасности. Что же касается Александра, то нельзя не увидеть стремления историков возвысить его, невзирая на все трезвые научные доводы, и это порой приобретает черты почти религиозного рвения. Так, например, самому известному, пожалуй, современному биографу Александра Ф. Шлахермейру кажется, «будто Александр не встал в ряд с другими богами, а даже превзошел их своими притязаниями». Как добавляет автор, то, что замыслил царь, «было уже, собственно, делом божественного отца, делом всемогущего… Быть богом-отцом замыслил титан, человек действия, и хотел, подобно всемогущему, создать новый мир». Здесь мы действительно попадаем в сферу, которая больше не является научной, и какие-либо контрдоводы могут только ранить чувства…

Как предвосхищение подобного подхода может прозвучать жалоба, высказанная Плутархом около 100 года до н. э. в его сочинении «Судьба и добродетели Александра». Согласно Плутарху, слишком рано душа Александра, посланная богами на землю, была отозвана обратно, и потому не смогло осуществиться, чтобы всеми людьми управлял один-единственный закон и все уважали одно и то же право и общий для всех свет. Теперь же часть земли осталась без солнца, поскольку она не видела Александра, – так красочно оформляет Плутарх свои мысли. Но и в древности были отдельные люди, которые – в отличие от Плутарха и других авторов Вульгаты – сохраняли по отношению к Александру дистанцию; среди них прежде всего следует назвать государственного деятеля, философа и поэта Сенеку, чье весьма критическое суждение о царе не следует оставлять без внимания, поскольку оно предвосхищает то, что мы понимаем под «демонией власти» (не путать с демоническим, в понимании Гете!).

Злосчастного Александра, как выражается Сенека в 94-м письме к Луциллию, в незнакомые миры гонит жажда разрушения. Не удовольствовавшись завоеваниями своего отца, он вовлекает в войну весь мир и восстает против того, чтобы его победный поход следовал по стопам Геркулеса и Либера, он противопоставляет себя даже природе. Non ille ire vult, sed non potest stare… Таким образом, Сенека видит в Александре первый пример тех людей, «которые, кажется, гонят других, а в действительности гонимы сами».

* * *

Безусловно, в прошлом мало таких людей, как Александр Великий, которые вызывают столько размышлений о значении их деяний для истории. Одно ясно: в области политической истории восточного Средиземноморья и Передней Азии своими деяниями Александр открыл новую эпоху. Борьба преемников за гигантское наследство наложила особый отпечаток на десятилетия после смерти человека, так же как в последующем столетии столкновения между царствами Селевкидов, Птолемеев и Антигонидов, ставшими итогом этой борьбы, преимущественно определяли политическое развитие. Таким образом, всю политическую историю периода эллинизма можно рассматривать как следствие деяний Александра. Доказательством тому, что последующая экономическая ситуация этого периода сложилась под значительным влиянием Александра и его деяний, могут служить вышеприведенные данные о финансовой политике Александра. Можно легко поддаться искушению рассматривать и тогдашнюю культурную и духовную историю под знаком деяний Александра, даже если не считать эллинистическую культуру (в духе концепции эллинизма, выдвинутой Дройзеном) продуктом вызванного Александром слияния греческой и восточной культур. Между тем при ближайшем рассмотрении возникает иная картина, картина культуры, которая в общем и целом продолжает развитие, какое происходило или намечалось в греческом пространстве в предшествующее время. Добавим к тому – полное преобразование Александром политической картины мира не привело к изменению ее сущности.