Текст книги "Лирика"

Автор книги: Франческо Петрарка

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 11 страниц)

И узник, если вдруг заменена

Свободой петля скользкая на шее,

Не больше рад: что быть могло глупее,

Чем с повелителем моим война!

И вы, певцы красавиц несравненных,

Гордитесь тем, кто вновь стихом своим

Любовь почтил, – ведь в царствии блаженных

Один раскаявшийся больше чтим,

Чем девяносто девять совершенных,

Быть может, здесь пренебрегавших им.

XXVII

Благой король, на чьем челе корона

Наследная, готов громить врага

И обломать поганые рога

Безжалостным сатрапам Вавилона.

И с нетерпеньем ждет родное лоно,

Что Божий самый ревностный слуга

На тибрские вернется берега,

Не претерпевши на пути урона.

Не бойся, что тебе готовят ков:

Твой нежный агнец истребит волков

Пусть каждый хищник станет осторожен!

Так воплоти мечту сегодня в явь

И Рим в его надеждах не оставь:

Христу во славу меч достань из ножен!

XXXI

Высокая душа, что свой уход

До времени в иную жизнь свершает,

Получит сан, какой ей подобает,

И в лучшей части неба мир найдет;

Мне Марсом и Венерой ли взойдет

Она звездою, – солнце утеряет

Свой блеск, узрев, как жадно обступает

Ее блаженных духов хоровод;

Четвертую ли сферу над главою

Она увидит, – в троице планет

Не будет ей подобных красотою;

На пятом небе ей приюта нет,

Но, выше взмыв, она затмит собою

Юпитера и звезд недвижных свет.

XXXII

Чем ближе мой последний, смертный час,

Несчастий человеческих граница,

Тем легче, тем быстрее время мчится,

Зачем же луч надежды не погас!

Внушаю мыслям: – Времени у нас

Не хватит о любви наговориться:

Земная тяжесть в землю возвратится,

И мы покой узнаем в первый раз.

В небытие, как плоть, надежда канет,

И ненависть и страх, и смех и слезы

Одновременно свой окончат век,

И нам при этом очевидно станет,

Как часто вводят в заблужденье грезы,

Как может в призрак верить человек.

XXXIII

Уже заря румянила восток,

А свет звезды, что немила Юноне,

Еще сиял на бледном небосклоне

Над полюсом, прекрасен и далек;

Уже старушка вздула огонек

И села прясть, согрев над ним ладони,

И, помня о неписаном законе,

Любовники прощались – вышел срок,

Когда моя надежда, увядая,

Не прежнею пришла ко мне дорогой,

Размытой болью и закрытой сном,

И как бы молвила, едва живая:

"Не падай духом, не смотри с тревогой.

Твой взор еще увидит жизнь в моем".

XXXIV

Коль скоро, Аполлон, прекрасный пыл

Досель в тебе не знает оскуденья

И золотые кудри от забвенья

Поныне ты любовно сохранил,

От стужи, от других враждебных сил,

Что твоего трепещут появленья,

Защитой будь священного растенья,

Где цепкий клей, как видишь, не застыл.

Любовной грезой вдохновясь, как в пору,

Когда ты жил среди простого люда,

Прогнав туман, яви погожий день,

И чудо нашему предстанет взору:

Она сидит на травке – наше чудо,

Сама сплетая над собою сень.

XXXV

Задумчивый, медлительный, шагаю

Пустынными полями одиноко;

В песок внимательно вперяя око,

След человека встретить избегаю.

Другой защиты от людей не знаю:

Их любопытство праздное жестоко,

Я ж, холоден к житейскому до срока,

Всем выдаю, как изнутри пылаю.

И ныне знают горы и долины,

Леса и воды, как сгорает странно

Вся жизнь моя, что недоступна взорам.

И пусть пути все дики, все пустынны,

Не"скрыться мне: Амур здесь постоянно,

И нет исхода нашим разговорам.

XXXVI

Поверить бы, что смерть меня спасет

От злой любви, и не давать поруки,

Что на себя не наложу я руки

И не сложу любовных мыслей гнех!

Но знаю – это был бы переход

От слез к слезам, от муки к новой муке,

И, с жизнью приготовившись к разлуке,

Я – ни назад ни шагу, ни вперед.

Для роковой стрелы пора приспела,

И я ее за счастие почту,

Не сомневаясь в точности прицела.

О чем еще Любовь просить и ту,

Что для меня белил не пожалела?

И как пробить мольбами тухоту?

XXXVII

Нет, Орсо, не рекам, бегущим с гор,

Не веткам, что густую сень соткали,

И не туманам, застелившим дали,

И не озерам, не холмам в укор

Я начинаю этот разговор,

Они б моим глазам не помешали,

Не в них моя беда, но в покрывале,

Которое сокрыло милый взор.

И то, что долу, волею гордыни

Иль скромности, опущен вечно он,

Влечет меня к безвременной кончине.

И, наконец, на боль я обречен

Рукой лилейной, чуждой благостыни,

Препоной взгляду меж других препон.

XXXVIII

Меня страшит немилосердный взгляд,

Где, надо мною власть себе присвоив,

Живет Амур, – и, как шалун побоев,

Бегу очей, что смерть мою таят.

И нет вершин, и нет таких преград,

Какие воля не возьмет, усвоив,

Что незачем изображать героев,

Когда свести в могилу нас хотят.

Из страха вновь себя подвергнуть казни,

Я отложить пытался нашу встречу

И, несомненно, заслужил упрек.

Но в оправдание свое замечу,

Что если я не уступил боязни,

То это – верности моей залог.

XL

Когда Амур иль Смерть в средине слова

Начатой мною ткани не порвут,

Когда, освободясь от цепких пут,

Рассказы сочетать сумею снова,

Быть может, с речью времени былого

Речь наших дней сплетет искусный труд

И люди весть до Рима донесут

Страшусь сказать! – о том, как это ново.

Но часто мне для моего труда

Недостает благословенных нитей,

Которые мне Ливии мог бы дать.

По-дружески мне руку протяните

(Вы не бывали жадны никогда),

Чтоб мог и я прекрасное создать.

ХLI

Когда из рощи Дафна прочь уйдет

Горнило вспыхнет в кузнице Вулкана:

За тяжкий труд кузнец берется рьяно

И стрелы для Юпитера кует.

Бушует снег, и намерзает лед,

Померк июль под натиском бурана,

Спустился Феб за пелену тумана

И вдалеке свою подругу ждет.

Злокозненные звезды Ориона

В открытом море губят корабли.

Сатурн и Марс ярятся распадение

Трубит Эол во всех концах земли,

Нептун встревожен, мечется Юнона

Когда Она скрывается вдали.

XLII

Но стоит улыбнуться ей, нежданно

Явив пред нами тысячи красот,

В глубинах Монджибелло труд замрет

Хромого Сицилийца-великана.

Юпитер стрелы кузнеца Вулкана

В колчан миролюбиво уберет;

Восходит Феб на ясный небосвод,

И с ним Юнона вновь благоуханна.

Цветы и травы землю облекли,

Зефир к востоку реет неуклонно,

И кормчим покоряются рули,

Уходят злые тучи с небосклона,

Узнав Ее прекрасный лик вдали,

Той, по которой слезы лью бессонно.

XLIII

Латоны сын с небесного балкона

Высматривал уже в девятый раз

Ту, по которой, как другой сейчас,

Вздыхал напрасно он во время оно.

Но тщетно. И несчастный сокрушенно

Нахмурился, напоминая нас,

Когда не видим мы любимых глаз

И нам не удержать разлуки стона.

И, предаваясь горю без границ,

Он не заметил, как явилась снова

Достойная бесчисленных страниц.

И слезы сострадания живого

Блестели на печальнейшем из лиц,

И твердь осталась, как была, сурова.

XLIV

Кто, проявив неумолимый нрав,

Не пощадил сограждан при Фарсале,

Всплакнул над мужем дочкиным в опале,

Помпея в мертвой голове узнав,

И тот, кто был сильней, чем Голиаф,

Над мертвым сыном волю дал печали,

Когда сполна бунтовщику воздали,

И над Саулом плакал, в горе впав.

А вы, которой чуждо состраданье,

Вы с вашей осторожностью предельной,

Когда Амур за вами лук ведет,

Виновница беды моей смертельной,

В глазах несете лишь негодованье,

И ни слезы из них не упадет.

XLV

Мой постоянный недоброжелатель,

В ком тайно вы любуетесь собой,

Пленяет вас небесной красотой,

В которой смертным отказал Создатель.

Он вам внушил, мой злобный, неприятель,

Лишить меня обители благой,

И сени, что достойна вас одной,

Увы! я был недолго обитатель.

Но если прочно я держался там,

Тогда любовь к себе самой внушать

Вам зеркало едва ль имело право.

Удел Нарцисса уготовлен вам,

Хоть нет на свете трав, достойных стать

Цветку неповторимому оправой.

XLVI

И золото, и жемчуг, и лилеи,

И розы – все, что вам весна дала

И что к зиме увянет без тепла, v

Мне грудь язвит жестоких терний злее.

И все ущербней дни, все тяжелее,

Не может быть, чтоб долго боль жила,

Однако главный бич мой – зеркала,

Которые для вас всего милее.

Амура их убийственная гладь

Молчанью обрекла, хотя, бывало,

Вы соглашались обо мне внимать

Их преисподняя отшлифовала,

И Лета им дала свою печать:

Отсюда – моего конца начало

XLVII

Я чувствовал – оправданна тревога,

Вдали от вас не властен жизнь вдохнуть

Никто в мою хладеющую грудь,

Однако жажда жизни в нас от Бога,

И я желанье отпустил немного,

Направя на полузабытый путь,

А ныне вновь кричу ему: "Забудь!"

И – дерг поводья: "Вот твоя дорога!"

Я знал, что оживу при виде вас,

Которую увижу вновь не скоро,

Боясь, что ваши очи оскорблю.

Отсрочку получив на этот раз,

Боюсь, недолго проживу, коль скоро

Желанью видеть вас не уступлю.

XLVIII

Огню огонь предела не положит,

Не сякнут от дождя глубины вод,

Но сходным сходное всегда живет,

И чуждым чуждое питаться может.

А ты, Амур, чья власть сердца тревожит,

Вещей привычный нарушаешь ход,

И чем сильней к любимым нас влечет,

Тем большее бессилье душу гложет.

Как жителей окрестных деревень

Струей в верховьях оглушает Нил,

Как солнца не выдерживают взоры,

Так и с душою несогласный пыл,

Должно быть, убывает что ни день:

Горячему коню – помехой шпоры.

XLIX

По мере сил тебя предостеречь

Старался я от лжи высокопарной,

Я славу дал тебе, неблагодарный,

И сам теперь готов тебя отсечь.

Когда мне нужно из тебя извлечь

Мольбу к любимой, ты молчишь, коварный,

А если не молчишь, язык бездарный,

То, как во сне, твоя бессвязна речь.

И вы, мои мучители ночные,

Ну где ж вы, слезы? Нет чтобы излиться

Перед любимой, жалость пробудив.

И с вами, вздохи, не хочу мириться,

Затем что вы пред нею – как немые.

Лишь облик мой всегда красноречив.

LI

Когда б моим я солнцем был пригрет

Как Фессалия видела в смущенье

Спасающейся Дафны превращенье,

Так и мое узрел бы дольный свет.

Когда бы знал я, что надежды нет

На большее слиянье (о, мученье!),

Я твердым камнем стал бы в огорченье,

Бесчувственным для радостей и бед.

И, мрамором ли став, или алмазом,

Бросающим скупую жадность в дрожь,

Иль яшмою, ценимой так высоко,

Я скорбь мою, я все забыл бы разом

И не был бы с усталым старцем схож,

Гигантской тенью застившим Марокко.

LVI

Отсрочив милосердную отраду,

Слепою жаждой сердце поражая,

Мгновенья бередят мою досаду,

И речь моя вредит мне, как чужая.

Какая тень расти мешает саду,

Плодам обетованным угрожая?

Что там за зверь грозит в загоне стаду?

Кто не дает собрать мне урожая?

Подобным упованием строптивым

Амур меня казнит не без причины:

Надеяться больней нетерпеливым;

И нахожу совет я справедливым:

Пока не дожил смертный до кончины,

Не называйте смертного счастливым.

LVII

Мгновенья счастья на подъем ленивы,

Когда зовет их алчный зов тоски,

Но, чтоб уйти, мелькнув, – как тигр, легки.

Я сны ловить устал. Надежды лживы.

Скорей снега согреются, разливы

Морей иссохнут, невод рыбаки

В горах закинут, там, где две реки,

Евфрат и Тигр, влачат свои извивы

Из одного истока, Феб зайдет,

Чем я покой найду иль от врагини,

С которой ковы на меня кует

Амур, мой бог, дождуся благостыни.

И мед скупой – устам, огонь полыни

Изведавшим, – не сладок, поздний мед!

На первый дар, синьор мой, отдохнуть

Склоняйтесь вы щекой, от слез усталой,

И на Амура сердце как попало

Не тратьте, сколь суров он к вам ни будь.

Вторым вы прикрывайте слева грудь

От стрел его, которых здесь немало

И летом и зимою пролетало,

Один и тот же пролагая путь.

Чтоб утолить сердечные печали,

Из третьего травы вкушайте сок:

Он сладостен в конце, горчит вначале.

И – дерзости б вы тут не увидали!

Стигийский не страшит меня челнок,

Питай лишь вы приязнь ко мне и дале.

LX

Мой слабый дар в тени своих ветвей

Питало благородное растенье,

Хотя ко мне не знало снисхожденья

И мукой не тревожилось моей.

Жестокостью я ранен тем сильней,

Что в доброте его не знал сомненья,

И вот я устремляю помышленья

К тому, чтоб горе высказать полней.

Ужель меня помянет добрым словом,

Кому мой стих в любви опорой был,

Но кто утратил все свои надежды?

Тот лавр не наградит поэта пыл,

От молний не послужит он покровом,

И солнце жжет ветвей его одежды.

LXI

Благословен день, месяц, лето, час

И миг, когда мой взор те очи встретил!

Благословен тот край, и дол тот светел,

Где пленником я стал прекрасных глаз!

Благословенна боль, что в первый раз

Я ощутил, когда и не приметил,

Как глубоко пронзен стрелой, что метил

Мне в сердце Бог, тайком разящий нас!

Благословенны жалобы и стоны,

Какими оглашал я сон дубрав,

Будя отзвучья именем Мадонны!

Благословенны вы, что столько слав

Стяжали ей, певучие канцоны,

Дум золотых о ней, единой, сплав!

LХII

Бессмысленно теряя дни за днями,

Ночами бредя той, кого люблю,

Из-за которой столько я терплю,

Заворожен прекрасными чертами,

Господь, молю – достойными делами,

Позволь, свое паденье искуплю

И дьявола немало посрамлю

С его вотще сплетенными сетями.

Одиннадцатый на исходе год

С тех пор, как я томлюсь под гнетом злым,

Отмеченный жестокою печатью.

Помилуй недостойного щедрот,

Напомни думам сбивчивым моим,

Как в этот день ты предан был распятью.

LXIV

Когда, являя знаки нетерпенья,

Смыкая взор, качая головой

Иль торопясь быстрей любой другой

Избавиться от даней преклоненья,

Могли бы вы бежать без сожаленья

Из груди, где разросся лавр младой

Листвой любви, – я б счел побег такой

Естественным итогом отвращенья.

В сухой земле изысканный росток

Не может жить – и тянется законно

Куда-нибудь, где край не так суров;

Но так как вам не позволяет рок

Уйти отсюда, – постарайтесь, Донна,

Не вечно ненавидеть этот кров.

LXV

Я не был к нападению готов,

Не знал, что пробил час моей неволи,

Что покорюсь Амуру – высшей воле,

Еще один среди его рабов.

Не верилось тогда, что он таков

И сердце стойкость даже в малой доле

Утратит с первым ощущеньем боли.

Удел самонадеянных суров!

Одно – молить Амура остается:

А вдруг, хоть каплю жалости храня,

Он благосклонно к просьбе отнесется.

Нет, не о том, чтоб в сердце у меня

Умерить пламя, но пускай придется

Равно и ей на долю часть огня.

LXVH

Завидев левый брег в Тирренском море,

Где стонут волны неумолчным стоном,

Листву, давно мне ставшую законом,

Там распознал я вдруг с тоской во взоре.

Напомнив кудри, светлые на горе,

Амур повлек меня к заветным склонам,

Там был ручей, невидимый в зеленом,

И я в него, как мертвый, рухнул вскоре.

Среди холмов, не знающих тревоги,

Ожить мне стыд помог в моем уделе,

И я бы не хотел другой подмоги.

Я жил, не осушая глаз, доселе,

А лучше было промочить мне ноги,

Когда бы только мне везло в апреле.

LXVIII

Священный город ваш, любезный Богу,

Меня терзает за проступок мой,

"Одумайся!" – крича, и мне прямой

Путь указует к светлому чертогу.

Другая дума тут же бьет тревогу

И говорит: "Куда бежишь? Постой,

Давно не видясь с нашей госпожой,

Ты что – нарочно к ней забыл дорогу?"

Речами душу леденит она,

Как человеку – смысл недоброй вести,

Когда внезапно весть принесена.

И снова первая уже на месте

Второй. Когда же кончится война?

Кто победит из них на поле чести?

LXIX

Я понимал, Амур, – любовь сильней,

Чем осмотрительность с любовью в споре,

Ты лгал не раз со мною в разговоре,

Ты цепкость доказал твоих когтей.

Но как ни странно, это мне ясней

Теперь, когда, несчастному на горе,

Ты о себе напомнил в бурном море

Меж Эльбой и Тосканою моей.

Под странника безвестного личиной

Я от тебя бежал, и волн гряда

Вставала за грядою над пучиной,

И вдруг – твоих посланников орда

И дружный хор над бездною пустынной:

"Стой! От судьбы не скрыться никуда!"

LXXIV

Я изнемог от безответных дум

Про то, как мысль от дум не изнеможет

О вас одной; как сердце биться может

Для вас одной; коль день мой столь угрюм

И жребий пуст – как жив я; как мой ум

Пленительной привычки не отложит

Мечтать о вас, а лира зовы множит,

Что брег морской – прибоя праздный шум.

И как мои не утомились ноги

Разыскивать следы любимых ног,

За грезою скитаясь без дороги?

И как для вас я столько рифм сберег?

Которые затем порой не строги,

Что был Амур к поэту слишком строг.

LXXV

Язвительны прекрасных глаз лучи,

Пронзенному нет помощи целебной

Ни за морем, ни в силе трав волшебной

Болящему от них – они ж врачи

Кто скажет мне: "Довольно, замолчи!

Все об одной поет твой гимн хвалебный!"

Пусть не меня винит, – их зной враждебный,

Что иссушил другой любви ключи.

Творите вы, глаза, непобедимым

Оружие, что точит мой тиран,

И стонут все под игом нестерпимым.

Уж в пепл истлел пожар сердечных ран,

Что ж день и ночь лучом неотвратимым

Вы жжете грудь? И петь вас – я ж избран

LXXVI

Амур, прибегнув к льстивому обману,

Меня в темницу древнюю завлек

И ключ доверил, заперев замок,

Моей врагине, моему тирану.

Коварному осуществиться плану

Я сам по легковерию помог.

Бежать! – но к горлу подступил комок,

Хочу воспрять – и страшно, что воспряну.

И вот гремлю обрывками цепей,

В глазах потухших можно без запинки

Трагедию прочесть души моей.

Ты скажешь, не увидев ни кровинки

В моем лице: "Он мертвеца бледней

Хоть нынче по нему справляй поминки!"

LXXVH

Меж созданных великим Поликлетом

И гениями всех минувших лет

Меж лиц прекрасных не было и нет

Сравнимых с ним, стократно мной воспетым,

Но мой Симоне был в раю – он светом

Иных небес подвигнут и согрет,

Иной страны, где та пришла на свет,

Чей образ обессмертил он портретом.

Нам этот лик прекрасный говорит,

Что на земле – небес она жилица,

Тех лучших мест, где плотью дух не скрыт,

И что такой портрет не мог родиться,

Когда художник с неземных орбит

Сошел сюда – на смертных жен дивиться.

L XXVIII

Когда, восторгом движимый моим,

Симоне замышлял свое творенье,

О если б он, в высоком устремленье,

Дал голос ей и дух чертам живым.

Я гнал бы грусть, приглядываясь к ним,

Что любо всем, того я ждал в волненье,

Хотя дарит она успокоенье

И благостна, как божий херувим.

Беседой с ней я часто ободрен

И взором неизменно благосклонным.

Но все без слов… А на заре времен

Богов благословлял Пигмалион.

Хоть раз бы с ней блаженствовать, как он

Блаженствовал с кумиром оживленным.

LXXIX

Когда любви четырнадцатый год

В конце таким же, как вначале, будет,

Не облегчит никто моих невзгод,

Никто горячей страсти не остудит.

Амур вздохнуть свободно не дает

И мысли к одному предмету нудит,

Я изнемог: мой бедный взгляд влечет

Все время та, что скорбь во мне лишь будит.

Я потому и таю с каждым днем,

Чего не видит посторонний взор,

Но не ее, что шлет за мукой муку.

Я дотянул с трудом до этих пор;

Когда конец – не ведаю о том,

Но с жизнью чую близкую разлуку.

LXXXI

Устав под старым бременем вины

И тягостной привычки, средь дороги

Боюсь упасть, боюсь, откажут ноги

И попаду я в лапы сатаны.

Бог низошел мне в помощь с вышины,

И милостив был лик, дотоле строгий,

Но он вознесся в горние чертоги,

И там его черты мне не видны.

А на земле гремит глагол доныне:

"Вот правый путь для страждущих в пустыне,

Презрев земное, обратись ко мне!"

Какая милость и любовь какая

Мне даст крыла, чтоб, землю покидая,

Я вечный мир обрел в иной стране?

LХХХП

Моей любви усталость не грозила

И не грозит, хотя на мне самом

Все больше с каждым сказывалась днем

И на душе от вечных слез уныло.

Но не хочу, чтоб надо мною было

Начертано на камне гробовом,

Мадонна, ваше имя – весть о том,

Какое зло мой век укоротило.

И если торжества исполнить вас

Любовь, не знающая пытки, может,

О милости прошу в который раз.

А если вам другой исход предложит

Презренье ваше, что же – в добрый час:

Освободиться мне Амур поможет.

LXXXHI

Пока седыми сплошь виски не станут,

Покуда не возьмут свое года,

Я беззащитен всякий раз, когда

Я вижу лук Любви, что вновь натянут.

Но вряд ли беды новые нагрянут

Страшнее, чем привычная беда:

Царапины не причинят вреда,

А сердце больше стрелы не достанут.

Уже и слезы не бегут из глаз,

Хоть им туда, как прежде, ведом путь,

И пренебречь они вольны запретом;

Жестокий луч еще согреет грудь,

Но не воспламенит, и сон подчас

Лишь потревожит, не прервав при этом.

LXXXIV

"Глаза! В слезах излейте грех любовный:

От вас на сердце смертная истома".

"Мы плачем, нам тоска давно знакома,

Но больше страждет более виновный".

"Допущен вами недруг безусловный,

Амур, туда, где быть ему, как дома".

"Не нами, в нас любовь была влекома,

И умирает более греховный"

"Покаяться бы вам в грехе злосчастном!

Вы первые виденья дорогого

Возжаждали в порыве самовластном".

"Мы понимаем: ничего благого

Ждать не пристало на суде пристрастном

Нам, осужденным за вину другого".

LXXXV

Всегда любил, теперь люблю душою

И с каждым днем готов сильней любить

То место, где мне сладко слезы лить,

Когда любовь томит меня тоскою.

И час люблю, когда могу забыть

Весь мир с его ничтожной суетою;

Но больше – ту, что блещет красотою,

И рядом с ней я жажду лучше быть.

Но кто бы ждал, что нежными врагами

Окружено все сердце, как друзьями,

Каких сейчас к груди бы я прижал?

Я побежден, Любовь, твоею силой!

И, если б я не знал надежды милой,

Где жить хочу, там мертвым бы упал!

LXXXVI

О эта злополучная бойница!

Смертельной ни одна из града стрел

Не стала для меня, а я хотел

В небытие счастливым погрузиться.

По-прежнему подлунная темница

Обитель мне – ведь я остался цел,

И невозможен горести предел,

Пока душа в моей груди ютится.

Понять, что время не направить вспять,

Извлечь достойный опыт из урока

Давно душе измученной пора.

Я пробовал ее увещевать:

– Не думай, что уходит прежде срока,

Кто слезы счастья исчерпал вчера.

LXXXVII

Отправив только что стрелу в полет,

Стрелок искусный предсказать берется,

Придется в цель она иль не придется,

Насколько точен был его расчет.

Так вы, Мадонна, знали наперед,

Что ваших глаз стрела в меня вопьется,

Что вечно мне всю жизнь страдать придется

И что слезами сердце изойдет.

Уверен, вы меня не пожалели,

Обрадовались: "Получай сполна!

Удар смертельный не минует цели".

И горькие настали времена:

Нет, вы не гибели моей хотели

Живая жертва недругу нужна.

LXXXVIII

Со мной надежда все играет в прятки,

Тогда как мне отпущен краткий срок.

Бежать бы раньше, не жалея ног!

Быстрее, чем галопом! Без оглядки!

Теперь трудней, но, сил собрав остатки,

Я прочь бегу, прижав рукою бок.

Опасность позади. Но я не смог

Стереть с лица следы неравной схватки.

Кто на пути к любви – очнись! Куда!

Кто ж не вернулся – бойся: одолеет

Безмерный жар, – как я, беги, не жди!

Из тысячи один спастись сумеет:

Моя врагиня как была тверда,

Но след стрелы – и у нее в груди.

LXXXIX

Я после долгих лет бежал из плена

Любовного – и, дамы, без конца

Рассказывать могу, как беглеца

Расстроила такая перемена.

Внушало сердце мне, что, несомненно,

Одно не сможет жить, как вдруг льстеца

Встречаю, кто любого мудреца

Предательством поставит на колена.

И вот уже, вздыхая о былом,

Я говорил: "Был сладостнее гнет,

Чем воля", – и цепей алкал знакомых.

Я слишком поздно понял свой просчет

И, пленник вновь, теперь с таким трудом

Невероятный исправляю промах.

XC

В колечки золотые ветерок

Закручивал податливые пряди,

И несказанный свет сиял во взгляде

Прекрасных глаз, который днесь поблек,

И лик ничуть, казалось, не был строг

Иль маска то была, обмана ради?

И дрогнул я при первой же осаде

И уберечься от огня не смог.

Легко, как двигалась она, не ходит

Никто из смертных; музыкой чудесной

Звучали в ангельских устах слова.

Живое солнце, светлый дух небесный

Я лицезрел… Но рана не проходит,

Когда теряет силу тетива.

XCI

Красавица, избранная тобою,

Внезапно нас покинула – и смело,

Как я надеюсь, в небо улетела:

Жила столь милой, тихою такою.

Тебе ж пора, взяв крепкою рукою

Ключи от сердца, коими владела,

За ней – прямой стезею – до предела.

Пусть не тягчим ты ношею земною;

От главной ты избавлен, хоть нежданно,

Теперь легко от прочих отрешиться,

Как страннику, обретшему свободу.

Ты видишь ныне: к смерти все стремится,

Что создано; душе идти желанно

Без груза к роковому переходу.

XCII

Рыдайте, дамы. Пусть Амур заплачет.

Влюбленные, последний пробил час

Того, кто на земле прославил вас,

Кто сам любил и знал, что это значит.

Пусть боль моя стыдливо слез не прячет,

Пускай сухими не оставит глаз:

Умолк певца любви волшебный глас,

И новый стих уже не будет начат.

Настройтесь, песни, на печальный лад,

Оплакивая смерть мессера Чино.

Пистойцы, плачьте все до одного!

Рыдай, Пистойя, вероломный град,

Что сладкогласного лишился сына!

Ликуйте, небеса, приняв его!

XCIII

– Пиши, – Амур не раз повелевал,

Поведай всем по праву очевидца,

Как волею моей белеют лица,

Как жизнь дарю, сражая наповал.

Ты тоже умирал и оживал,

И все же мне пришлось с тобой проститься:

Ты знал, чем от меня отгородиться,

Но я настиг тебя, не сплоховал.

И если взор, в котором я однажды

Предстал тебе, чтобы в груди твоей

Создать редут, построить чудо-крепость,

Сопротивленье превратил в нелепость,

Быть может, слезы из твоих очей

Исторгну вновь – и не умру от жажды.

XCIV

Едва допущен в сердце пылким зреньем

Прекрасный образ, вечный победитель,

Сил жизненных растерянный блюститель

Всегда врасплох застигнут выдвореньем;

Усугубляя чудо повтореньем,

Изгнанник во враждебную обитель

Вторгается, неумолимый мститель,

И там грозит он тоже разореньем;

Влюбленные похожи друг на друга,

Когда в обоих жизненная сила

Обители свои переменила

И смертный вред обоим причинила;

И распознать невелика заслуга

Печальный признак моего недуга.

XCV

Когда бы чувства, полнящие грудь,

Могли наполнить жизнью эти строки,

То, как бы люди ни были жестоки,

Я мог бы жалость в каждого вдохнуть.

Но ты, сумевший мой булат согнуть,

Священный взор, зачем тебе упреки

Мои нужны и горьких слез потоки,

Когда ты в сердце властен заглянуть!

Лучу неудержимому подобен,

Что в дом заглядывает поутру,

Ты знаешь, по какой томлюсь причине.

Мне верность – враг, и тем сильней Петру

Завидую в душе и Магдалине,

И только ты понять меня способен.

XCVI

Я так устал без устали вздыхать,

Измученный тщетою ожиданья,

Что ненавидеть начал упованья

И о былой свободе помышлять.

Но образ милый не пускает вспять

И требует, как прежде, послушанья,

И мне покоя не дают страданья

Впервые мной испытанным под стать.

Когда возникла на пути преграда,

Мне собственных не слушаться бы глаз:

Опасно быть душе рабою взгляда.

Чужая воля ей теперь указ,

Свобода в прошлом. Так душе и надо,

Хотя она ошиблась только раз.

XCVII

О высший дар, бесценная свобода,

Я потерял тебя и лишь тогда,

Прозрев, увидел, что любовь – беда,

Что мне страдать все больше год от года.

Для взгляда после твоего ухода

Ничто рассудка трезвого узда:

Глазам земная красота чужда,

Как чуждо все, что создала природа.

И слушать о других, и речь вести

Не может быть невыносимей муки,

Одно лишь имя у меня в чести.

К любой другой заказаны пути

Для ног моих, и не могли бы руки

В стихах другую так превознести.

XCVIII

Любезный Орсо, вашего коня

Держать, конечно, можно на аркане,

Но кто удержит дух, что рвется к брани,

Бесчестия чураясь, как огня?

Не жалуйтесь, бездействие кляня.

Вы здесь, а он давно на поле брани,

И пусть вы недвижимы – на ристанье

Он – впереди, всех прочих обгоня.

Гордитесь тем, что он на людном месте

В урочный час и с тем вооруженьем,

Что кровь и возраст и любовь дарует,

Глася, что он горит желаньем чести,

А господин его, воображеньем

С ним слитый, в одиночестве горюет.

ХСIХ

Надежды лгут, и, в торжестве обмана

Уверясь не однажды, как и я,

Примите мой совет – ведь мы друзья

О высшем благе помнить непрестанно.

Земная жизнь – как вешняя поляна,

Где прячется среди цветов змея:

Иные впечатленья бытия

Для наших душ – подобие капкана.

Чтоб раньше, чем придет последний час,

Душа покой нашла, чуждайтесь правил

Толпы: ее пример погубит вас.

Меня поднимут на смех: Позабавил!

Зовешь на путь, что сам терял не раз

И вновь – еще решительней – оставил.

С

И то окно светила моего,

Какое солнцу в час полдневный мило,

И то, где злой борей свистит уныло

Среди зимы, когда вокруг мертво;

И камень – летом любит на него

Она присесть одна, всегда любила;

И все края, где тень ее скользила

И где ступало это божество;

И место и пора жестокой встречи,

Будящая живую рану снова

В тот день, который муку мне принес;

И образ дорогой, и слово в слово

Отпечатленные душою речи,

Меня доводят каждый раз до слез.

CI

Увы, любого ждет урочный час,

И мы бессильны изменить природу

Неумолимой той, кому в угоду

Недолго мир скорбит, лишившись нас

Еще немного – и мой день погас,

Но, продлевая вечную невзгоду,

Амур не отпускает на свободу,

Привычной дани требуя у глаз

Я знаю хорошо, что годы кратки,

И сила чародейного искусства

Едва ли больше помогла бы мне

Два семилетия враждуют чувства

И разум – и победа в этой схватке

Останется на лучшей стороне.

СII

Когда поднес, решившись на измену,

Главу Помпея Риму Птолемей,

Притворно Цезарь слезы лил над ней,

Так воплотило слово эту сцену.

И Ганнибал, когда он понял цену

Чужих побед, обманывал людей

Наигранной веселостью своей,

И смех его был страшен Карфагену.

Так чувства каждый человек таит,

Прибегнув к противоположной маске,

Приняв беспечный или мрачный вид.

Когда играют радужные краски

В моих стихах, то это говорит

О том, что чувства не хотят огласки.

CIII

Успеха Ганнибал, победе рад,

Не смог развить, на лаврах почивая,

Так пусть его ошибка роковая

Научит вас не опускать булат

Медведица, лишившись медвежат

При памятной пастьбе под небом мая,

Рычит, клыки и когти обнажая,

Что местью нам кровавою грозят.

Она не успокоится, поверьте,

Не погребет себя в своей берлоге,

Спешите же туда, куда зовет

Вас воинское счастье – по дороге,

Что на тысячелетья после смерти

Вам по заслугам славу принесет

CIV

Пандольфо, и в неопытные лета,

Когда еще не пробил славы час,

Кто близко видел вас хотя бы раз,

С надеждой ждали вашего расцвета.

И я, у сердца попросив совета,

Чтоб образ ваш вовеки не погас,

Спешу прославить на бумаге вас,

Не зная средства лучшего, чем это

Кто Цезарю бессмертный дал венец?

Кто Африканца, Павла и Марцелла

Увековечил? Кто? Какой творец?

Доныне слава их не отгремела,

Так пусть перу завидует резец,

Ведь только наших рук бессмертно дело.

CVII

От этих глаз давно бежать бы прочь

Бессмысленны надежды на пощаду,

На то, что прекратят они осаду,

Что сердцу можно чем-нибудь помочь.

Пятнадцатый уж год, как день и ночь

Они сияют внутреннему взгляду,

Слепя меня куда сильней, чем смладу,

И мне сиянья их не превозмочь.

Повсюду предо мной горит упорно,

Куда ни гляну, этот свет слепящий

Или другой, зажженный этим, свет.

Единый лавр разросся пышной чащей,

Где заблудился я, бредя покорно

За недругом моим Амуром вслед.

CVIII

Благое место, где в один из дней

Любовь моя стопы остановила

И взор ко мне священный обратила,

Что воздуха прозрачного ясней

(Алмаз уступит времени скорей,

Чем позабуду я, как это было:

Поступок милый никакая сила

Стереть не сможет в памяти моей),

К тебе вернуться больше не сумею

Я без того, чтоб не склониться низко,

Ища следы – стопы прекрасной путь.

Когда Амуру благородство близко,

Сеннуччо, попроси при встрече с нею

Хоть раз вздохнуть или слезу смахнуть.

CIX

Предательскою страстью истомленный,

Я вновь спешу туда – в который раз!

Где я увидел свет любимых глаз,

За столько лет впервые благосклонный.

И в сладостные думы погруженный