Текст книги "Свиток фараона"

Автор книги: Филипп Ванденберг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 26 страниц)

Египтянка не привыкла ни к комплиментам, ни к свиданиям. Обходительные манеры Никиша ей понравились, и она согласилась. К завтраку посыльный принес ей букет из желтых роз и письмо. Халима не могла припомнить, чтобы когда-то получала цветы. В письме было приглашение на прогулку и предложение купить новое платье взамен испорченного вином.

Это все случилось в салоне возле Александерплац, где прогуливались сливки общества, если так можно было сказать. Новое платье было желтым, облегающим, по последнему слову моды, подобранное на левом бедре так, чтобы получились складки. Халима хотела было возразить, что это платье слишком вызывающее для восточной женщины, но Никиш развеял всякие сомнения: красивая женщина должна носить красивые платья, а для Халимы и самое красивое недостаточно красиво.

Комплименты, на которые Никиш не скупился, ударили в голову, как шампанское, и вызвали доселе необычные чувства. Всю жизнь она была служанкой и страдалицей и никогда не жаловалась: такая жизнь соответствовала ее воспитанию и происхождению. Теперь Халима почувствовала себя дамой, избалованной и изнеженной. Да что там говорить, она будто заново родилась!

Даже Омар, по которому она скучала в Берлине больше всех, не относился к ней с таким уважением и почтительностью, как этот немец, который не могвести себя иначе, потому что внутри у него скрывалась душа Востока.

От барона фон Ностица Халима узнала, что Омар надолго останется в Лондоне: чрезвычайные события требовали его присутствия. Омар передавал ей только приветы. И так случилось, что ее чувства неожиданно переменились. Она испытывала симпатию к Максу, которого она называла «Мате», потому что не могла выговорить «кс».

Они вместе ходили в «Скалу», знаменитый театр-варьете, где капитан по имени Вестерхольд демонстрировал беспроводную самоходную модель корабля – сенсационную новинку того времени.

Они посещали сомнительные кафешантаны и кабаре на Фридрихштрассе, смотрели знаменитые немые фильмы того времени: «Доктор Мабузе на Востоке» Фрица Ленга и «Носферату» Мурнау в синематографе на Курфюрстендамм, где оркестр сопровождал живой музыкой события, разыгрывающиеся на белом полотне экрана. Их видели за обедом в «Адлоне», лотом около полуночи возле котлетного киоска Фридриха на углу Таубенштрассе – лучшего заведения в городе подобного рода.

После нескольких дней беззаботных свиданий перед этим киоском, между «Уранией» и драматическим театром, Макс признался ей в любви. Скорее, это было не признание, а клятва, потому что Никиш убеждал Халиму выслушать его: он просто не мог дальше без нее жить.

В свете шипящего газового фонаря Халима словно окаменела, она немного дрожала, но не от холода ночи – ее поразили такие важные слова. Макс крепко обнял Халиму, он чувствовал дрожь и тепло женского тела и умолял ее молчать.

– Не говори ничего сейчас! – просил он. – В жизни есть ситуации, когда слова переворачивают все с ног на голову. Сейчас как раз такая ситуация.

Халима едва сдерживала слезы, сама не зная почему. Молодая женщина была так очарована элегантностью этого мужчины, его силой и превосходством, которые неожиданно превращались в привлекательные слабости и наоборот. Она хотела рассказать ему о множестве вещей, она должна была открыться ему, пока еще не слишком поздно. И Халима начала рассказ, дрожа в объятиях мужчины, с которым стояла на углу Фридрихштрассе.

Сначала молодая женщина поведала о своем несчастном детстве, о том, как она, босоногая девчонка, вместе с отцом работала на плантациях сахарного тростника, об их первой встрече с Омаром и о той высокой цене, которую ей пришлось заплатить за его жизнь. Затем Халима рассказала об одиночестве и бесчеловечности, которые ей пришлось познать в браке с аль-Хусейном, и неожиданной встрече с Омаром. Она даже призналась, что они вместе решили бежать из Египта, и умолчала лишь об истинной причине знакомства с бароном фон Ностиц-Валльницем.

– Вот видишь, – закончила Халима свой рассказ, – ты имеешь дело с прелюбодейкой, которая убежала от мужа, что по законам Святой книги ислама считается страшным грехом. Я – одна из тех женщин, о которых предостерегал Аллах, завещая держаться от них подальше. Таких нужно запирать дома и наказывать по собственному разумению. Мужчина может расстаться со своей женой, жена же не может расстаться с мужем.

Халима ожидала, что эти слова вызовут у Макса отвращение, что он придумает, как поделикатнее извиниться, и уйдет. Честно говоря, ее не удивило бы его решение. Она даже втайне надеялась на это и была готова пережить очередную душевную боль.

Но ничего подобного не произошло. Макс прижал Халиму еще крепче и осыпал ее лицо поцелуями.

– Халима, ты приехала из далекой страны, – по-отечески понимающе произнес он, – там другая мораль и иные законы. Но теперь ты в Европе, и здесь, в Германии, все абсолютно по-другому. Ты – женщина, но обладаешь такими же правами, как и мужчина. Если твой муж плохо обходился с тобой, у тебя есть такое же право развестись с ним, как и у него. И вообще, подобные отговорки ничего не значат для мужчины, который тебя любит.

– Но есть же еще Омар! – Халима сделала отчаянную попытку высвободиться из объятий Макса. Она колотила локтями по его груди и повторяла: – Он любит меня! А я люблю его!

Эти слова, казалось, не испугали Макса. Он сжал ее руки и спокойно ответил:

– У любви свои законы, они не приемлют никакой логики. Если ты мне сегодня говоришь, что любишь Омара, то завтра все может быть совсем наоборот. Я сделаю все, что ты скажешь. Если ты меня прогонишь, я уйду, но я никогда не перестану тебя любить.

Тут Халима разрыдалась, слезы потекли по ее лицу, и она произнесла:

– Тогда уходи, я прошу тебя, уходи! Нам нельзя больше встречаться!

Макс словно ожидал этой реакции. Ничуть не опечалившись, он взял Халиму под руку и кликнул такси. Он открыл ей пассажирскую дверь и, когда Халима садилась в машину, нежно поцеловал ее руку. Халима уже не видела, как Макс помахал ей с тротуара, потому что плакала и всхлипывала, как ребенок.

Тем временем Омар вцепился в запутанное дело, как хорек в добычу. Все, что он до сих пор знал о Хартфилде, казалось ему абсолютно бесполезным в дальнейших поисках. Омар решил, что ему нужно больше выпытать об отношениях на Глостер Террес, 124.

Не было сомнений, что эта дымящая, как паровоз, миссис Доне играла тут не последнюю роль, но Омар не знал, как ему выбить из нее нужную информацию. Сначала он хотел разузнать о ней у соседей, но потом отказался от этой идеи, рассудив, что этим ничего не добьется: кто хорошо знал своих соседей в таком громадном городе, как Лондон? С другой стороны, он очень рисковал бы, ведь после таких расспросов соседи миссис Доне могли предупредить ее об опасности. Поэтому Омар выбрал самый простой и самый утомительный вариант в мире: он устроил пункт слежения на противоположной стороне улицы и стал наблюдать, кто заходит и выходит из дома на Глостер Террес с семи утра до десяти вечера.

Нет ничего более изнурительного и скучного, чем наблюдение такого рода. Часы, которые раньше пролетали, как одно мгновение, теперь тянулись бесконечно долго. Пока Омар ходил по другой части улицы, разделенной островком безопасности, и считал тротуарные плитки, он выучил наизусть номера проезжавших мимо авто. Дважды в день (в обед и вечером) он покупал свежие номера газет, которые читал, прислонившись спиной к углу дома.

В первый день вообще ничего не происходило, если не принимать во внимание то, что утром в половине восьмого дверь немного приоткрылась и чья-то рука забрала бутылку с молоком, которую незадолго до этого оставил чернокожий молочник. Молочник! Молочники и парикмахеры знают о людях больше, чем кто бы то ни было.

На следующее утро, внимательно проследив за молочником, Омар сунул ему банкноту в один фунт, что было довольно много для человека его положения, и представился частным детективом. Это было обычное явление в двадцатые годы в Лондоне. Омар поинтересовался отношениями в Глостер Террес, 124. Молочник, видимо от природы не наделенный богатым духовным миром, был из тех, чей горизонт ограничивался ступенями крыльца перед входной дверью. На все последующие вопросы он отвечал глупой дружелюбной улыбкой и, держа три пальца перед глазами, повторял:

– Миссис Доне нужно три бутылки, сэр.

В тот же день Омар увидел и дворецкого, который, очевидно, уходил за покупками и вернулся спустя два часа. Одно теперь было совершенно ясно: миссис Доне не просто следила за домом, она жила здесь в полном уединении.

На следующий вечер, убаюканный скукой, Омар едва не пропустил момент, когда кто-то вышел из дома. Он лишь увидел, что это был мужчина в макинтоше, но, прежде чем египтянин успел перебежать улицу, незнакомец исчез в темноте. Ясно было, что это не дворецкий. Незнакомец был высокого роста и шел легкой походкой, совсем не так, как старик. Омар понял, что не видел, как этот мужчина заходил в дом.

На следующий день, а это была пятница, все, что наблюдал до этого Омар, повторилось: утром появился молочник, потом мимо дома по Глостер Террес, 124 прошел почтальон, а около десяти наведался бакалейщик. Больше ничего особенного не произошло.

Где-то около восьми вечера, когда наступили сумерки, вдруг случилось неожиданное, на что Омар уже и не рассчитывал. Дверь дома распахнулась, и на пороге появилась миссис Доне в сопровождении какого-то мужчины. Это был тот самый вчерашний незнакомец в макинтоше. Они медленно пошли под руку вниз по Глостер Террес к Суссекс Гардене. Омар держался от них на почтительном расстоянии. Парочка обменивалась шутками и, казалось, была в хорошем настроении. После небольшой прогулки они зашли в один из многочисленных китайских ресторанчиков, которые, словно грибы после дождя, вырастали на каждом перекрестке.

Когда Омар удостоверился, что миссис Доне и ее провожатый заняли столик, он последовал за ними. Парочка расположилась в дальнем углу заведения, за столиком, который был отгорожен бамбуковой решеткой и заставлен всевозможными цветами в горшках, так что Омар даже решился сесть по соседству, не боясь, что его обнаружат. Он хотел лишь увидеть и запомнить лицо этого человека.

Египтянин наблюдал за парочкой со стороны, прикрывшись меню, которое ему принес низенький китаец и протянул в поклоне. Омар сумел рассмотреть лицо незнакомца только в тот момент, когда к ним подошел официант, чтобы принять заказ.

Мужчина повернулся, и Омар ахнул.

Аллах всемогущий! За столиком с миссис Доне сидел Уильям Карлайл. Да, в этом не было никаких сомнений! Тот самый Уильям Карлайл, с которым он познакомился много лет назад в аркаде гостиницы «Винтер Пэлэс» в Луксоре и который однажды исчез из своего номера в захудалом отеле, оставив лишь пиджак, конверт с пятнадцатью фунтами и книгу со смятой бумажкой. На ней значилось одно слово, подчеркнутое дважды: Имхотеп.

От неожиданности Омар не мог упорядочить свои мысли. Миссис Доне – профессор Хартфилд – Уильям Карлайл: между этими тремя людьми явно существовала какая-то связь. Странное переплетение человеческих судеб… Что бы там ни случилось, но должна быть причина, по которой Хартфилд, если он еще жив, и Карлайл, в чьем физическом существовании нельзя усомниться, однажды бесследно исчезли. В голове Омара продолжали роиться мысли, несмотря на то что ситуация, которую он сейчас наблюдал, не требовала от него экстренного решения, он все никак не мог прийти к какому-то логическому объяснению.

Пока Карлайл и миссис Доне делали заказ, Омар ловил глазами каждое их движение и жест, которые иногда могут быть красноречивее слов. Сказать можно самую наглую ложь, а глаза все равно выдадут. Едва ушел официант, как Карлайл взял правую руку миссис Доне в ладони и со значением посмотрел ей в глаза. Йа салам! Родственники так не смотрят друг на друга, что уж говорить о деловых партнерах! Между ними были какие-то более серьезные отношения.

– Что будете заказывать, сэр?

Перед Омаром вдруг возник низенький улыбчивый китаец с блокнотом наготове. Омар растерянно отложил меню в сторону и приветливо ответил:

– Спасибо, я передумал!

В то же мгновение он, словно тень, выскользнул из кафе.

Заметно похолодало. С Лонг-Уотер на близлежащий Гайд-Парк потянулись первые осенние туманы. Омар поднял воротник и задумался: «Если Амалию Доне и Уильяма Карлайла связывают определенные отношения, а это скорее так, чем нет, тогда возникает вопрос: какую роль в этом деле играет Эдвард Хартфилд? Хартфилд и Карлайл должны были знать друг друга. У них общие интересы, связанные с Имхотепом, и это – не случайность. Но если они знакомы друг с другом, то почему двигаются к этой цели разными путями?»

Теперь Омар не мог отделаться от мысли, что профессор Хартфилд мертв, хотя до этого дня был абсолютно уверен в обратном. Наверное, это было совершенно недоказуемо, но Омар, дитя пустыни, никогда не делал выводов без веских оснований. Так, погруженный в раздумья, он и добрел до гостиницы «Мидленд».

Вместе с ключом от номера портье передал ему телеграмму из Берлина. Нагиб сообщал, что Омар должен вернуться как можно скорее, если ему дорога Халима. Что имел в виду Нагиб? Омар ничего не понял.

Но даже если бы Омар и понял предостережение друга, было бы слишком поздно, потому что в Берлине многое изменилось.

На Унтер-ден-Линден ветер гонял осенние листья. На улице по утрам пахло туманом, в основном чувствовалась сырость возле Люстгартена и Рейхстага, где поблизости протекала Шпрее. Дожди шли еще чаще, чем прошедшим летом. Цены на хлеб, мясо и овощи росли чуть ли не ежедневно. У обочин стояло множество автомобилей с вывеской «продается», мужчины ходили с табличками на животе и спине «ищу работу» – такова была обычная картина на улицах того времени.

Повсюду встречались спекулянты и перекупщики, но чаще всего продавцы наркотиков.

«Коко» – так тогда в Германии называли кокаин, который был очень модным, – а также морфий в Берлине стоили намного дешевле, чем в Париже или Лондоне. Каждый вечер в одной подвальной забегаловке на Лейпцигерштрассе престарелая, ярко накрашенная женщина-конферансье пела:

 
Ах, эта сладостность томлений,
Любви болезненный недуг,
Есть много лучших развлечений,
И морфий мне милей подруг.
 

Она пела этот куплет, и зрители хлопали себя по колену от удовольствия. Жизнь с каждым днем все больше напоминала пляски на вершине вулкана. Казалось, люди только и делали, что гнались за удовольствиями. Спасаясь от депрессии, они проживали каждый день, словно он был последним. Чарльстон и шимми полюбились всем на танцплощадках, а уличные мальчишки с Хинтерхоф-Митсказернен насвистывали песенку «Onkel Bumba aus Kalumba», которая сделала популярным коллектив «Comedian Harmonists», состоящий из шести мужчин во фраках.

Роман с Максом Никишем так разбередил душу Халимы, что она заперлась в своей комнате и рыдала от отчаяния ночи напролет. Она любила Омара, и у нее не было повода, чтобы разлюбить его. Но самое досадное заключалось в том, что она любила теперь еще и Макса, и единственная причина не любить его крылась в Омаре.

Раздираемая противоречивыми чувствами, Халима боялась, что поступит несправедливо с обоими. Через день она окунулась в бурлящую ночную жизнь, пошла по пивным на Ерусалемерштрассе (кстати, не самое приятное место), где ее и нашел ранним утром полицейский патруль. Она была пьяна, опиралась на железную решетку общественного туалета. Это место было широко известно тем, что там развлекались исключительно мужчины, причем с представителями того же пола.

На предложение полиции сопроводить ее до дома Халима ответила ругательствами на арабском и немецком, отказалась назвать свое имя и адрес и пригрозила полицейским, что барон фон Ностиц посадит их в тюрьму. Таким образом, Халима провела оставшиеся ночные часы в полицейском участке поста безопасности на Лейпцигерштрассе. Стражи порядка запросили барона Ностица и выяснили ее личность. Нагиб привез Халиму домой, где она очнулась от пьяного сна лишь под вечер и вновь разрыдалась.

Нагиб уже давно понял, в каком глубоком разочаровании пребывала Халима, и попытался ее утешить. Он хотел предупредить ее о немецких мужчинах, которые к женщинам относятся совсем иначе, чем египетские. Если египтянин клянется, что любит женщину, то это клятва на всю оставшуюся жизнь, у немцев же – всего на одну ночь. Ей следовало остерегаться мужчин, которые делают комплименты, они все хотят добиться лишь одного.

Тут Халима заявила, что не нуждается в нравоучениях Нагиба: в отличие от немцев египтяне – бесцеремонные эгоисты, которые обращают внимание только на себя, и он, Нагиб, не исключение. Они спорили друг с другом и наговорили пошлостей, все закончилось тем, что Нагиб обозвал Халиму легкодоступной женщиной. Она запихнула в дорожную сумку из красной кожи пару платьев и крикнула, прежде чем закрыть за собой дверь, что остальные вещи заберет потом.

Наняв такси, Халима поехала на Курфюрстендамм, что на западе Берлина. Здесь жили в основном художники, актеры и журналисты. Никиш обосновался на самом верхнем этаже семиэтажного дома. На первом этаже дома располагался кинотеатр. Но Никиша не оказалось дома. Халима постеснялась позвонить в редакцию журнала, поэтому просто села на лестнице в парадном, под дверью. Вскоре она заснула.

Около полуночи Макс Никиш пришел домой и обнаружил спящую Халиму под дверью. Халима испугалась, когда Макс собрался внести ее в квартиру. Но когда молодая женщина узнала его, на ее лице просияла улыбка. Она хотела что-то объяснить и извиниться, но не смогла вымолвить и слова. Макс, заметив неловкость Халимы, прижал указательный палец к губам, словно хотел этим сказать: «Молчи, ты ничего не должна объяснять».

Халима без сопротивления позволила занести себя в гостиную – шикарно обставленную комнату с двумя гигантскими косыми витражными окнами.

Под одним из них стояла угловатая кушетка, обтянутая голубой кожей, что отвечало вкусам того времени. Макс положил на нее Халиму, так что она могла видеть ночное осеннее небо. И Халима позволила это сделать. Сейчас, когда Макс был рядом, она бы позволила сделать с собой все, что угодно. Она была счастлива. Все происходило словно во сне.

– Ты не удивился, увидев меня здесь? – произнесла Халима, когда Макс подошел к ней.

– А должен был? – Макс склонился над ней и заглянул в глаза.

– Да, – ответила Халима. – Мне казалось, ты серьезно воспринял наше расставание.

– О да, я воспринял его серьезно, даже слишком серьезно. Мне было так грустно. Но я знал, что ты вернешься. Никакой рассудок не заглушит в тебе это чувство.

– Не будь таким чертовски самоуверенным, – смущенно произнесла Халима, – и бесстыдно спокойным!

Никиш рассмеялся.

– Сдержанность – основа нравственности, как сказал один наш поэт [15]15
  Иоганн Готлиб Фихте (1762–1814).


[Закрыть].

– И ты никогда не ведешь себя безнравственно?.. Я имею в виду… Что должна сделать женщина, чтобы…

– Да?

– …чтобы ты с ней переспал?

Макс долгим взглядом посмотрел на Халиму. Он заметил на ее лице неподдельные эмоции – нервное подергивание уголка глаза, подрагивание крыльев носа – и осторожно лег на нее. Он положил руки ей на голову и начал медленно двигаться вверх и вниз. Халима закрыла глаза и позволила этому случиться.

Нежные движения Макса опьянили Халиму, и она забыла обо всем; ей казалось, что это сон. Вдруг она стала подниматься. Халима билась в экстазе, как измученный зверь, и без разбору била руками все вокруг, словно хотела защититься от этого человека вопреки своим чувствам. При этом она ничего так страстно не хотела, как любить его.

Спустя два дня Омар возвратился в Берлин, а когда узнал, что произошло, для него обрушился весь мир.

Беспомощный и растерянный, он бродил по большому городу, не в состоянии собраться с мыслями.

– Но почему, почему, почему… – снова и снова бормотал он себе под нос.

На мосту Кайзера Вильгельма, за собором, Омар остановился и долго смотрел на воду. Ему хотелось умереть, но чем дольше в голове вертелась эта мысль, тем больше в его душе закипала злость, ненависть к мужчине, который отнял у него женщину.

Оружие! Ему нужен шестизарядный револьвер, этого должно хватить. У вокзала на Александерплац торговали оружием.

Оцепеневший, он побрел по Кайзер-Вильгельмштрассе в направлении крытого рынка, свернул на Нойе Фридрихштрассе и наконец добрался до Александерплац.

Уже вечерело, и город светился тысячами мутных фонарей. Постоянный поток людей протискивался сквозь многочисленные выходы вокзала, слишком узкие для такого количества народа. Повсюду слонялись спекулянты и безработные, и Омар внимательно осматривал каждого: не скрывает ли кто-нибудь из них под полой пальто то, что ему так необходимо. Один предлагал кокаин в пакетиках, другой – половину свиной туши в обмен на фортепьяно, третий нашептывал на ухо, что у него есть партия крема «Муссон», шестьдесят штук в картонной упаковке.

– Револьвер?

– Нет. Может быть, у лысого Эльснера.

– Где?

– В «Ашингере» на Александерплац, но только после десяти.

На Александерплац бурлила жизнь. Можно было подумать, что все авто, омнибусы, такси и трамваи, которые были в Берлине, прибыли на площадь в одно и то же время.

Маленькая белокурая девочка, которой еще не исполнилось и восемнадцати, схватила Омара за рукав:

– Эй, господин, маленький удовольствия за деньги?

– Я не хочу удовольствий, я хочу только револьвер! – неохотно проворчал Омар по-немецки с сильным акцентом.

Но девочка не отставала и семенила за Омаром, приговаривая:

– Толка револьвер? Наверное, сумасшедший. Не делайт себя несчастным, парень.

Теперь Омар взглянул на девочку. «Не делайт себя несчастным!» Легко ей просто так говорить, и все же это предложение звучало как сура их Корана. Здесь было над чем посмеяться: пришла какая-то дерзкая девчонка и вразумила его.

– Я – Тилли, – сказала малышка, думая, что вызвала интерес у мужчины. Она растопырила перед ним пальцы правой руки и, подмигнув, сказала:

– Пять, толка для ты!

– Пять чего?

– Ну, пять штук. За удовольствия!

Омар задумался. Пять тысяч марок? Столько по тем временам стоил фунт чая или дешевая рубашка.

– У меня натопляно. Сразу рядом за управлением полиция. Ну, дай толчок своему сердцу! Ты же не можешь оставить несовершеннолетнюю девочку одну на улица!

У Тилли было красивое открытое личико. Упругие белокурые локоны падали ей на лицо, и Тилли постоянно выпячивала нижнюю губу, сдувая их в сторону. Она была стройной, хрупкой, с маленькой, почти незаметной грудью.

– Ты не отсюда, так? – спросила она, когда Омар раздумывал, что ответить. – Такой печальный вид. Я тебя развеселю.

Омар словно уже принял решение, полез в карман, вытащил пачку банкнот и сунул в руку девочке.

Тилли сделала книксен, как обычно поступают маленькие девочки, и спрятала деньги в затасканный бархатный мешок, который служил ей дамской сумочкой. Теплая комната находилась за три двора отсюда, на первом этаже, сразу возле входа. Тилли гордо сообщила, что делит комнату с подругой, которая продает сигареты в ночных ресторанах в районе Шарлоттенбург, так что ночью у них будет укромный утолок.

Омар сел в кресло с цветастой обивкой, в котором явственно угадывались черты мебели прошлого столетия, и стал наблюдать за девочкой. Она раздевалась так, словно это было самое обычное в мире дело.

– Ты, наверное, не хочешь снимать свои тряпки. – Тилли бросила на него лукавый взгляд, словно в этом было какое-то особенное наслаждение. – Я не возражаю.

Но тут она заметила, что Омар смотрит куда-то сквозь нее и мыслями сейчас где-то далеко отсюда. Тогда Тилли опустилась перед ним на колени, взяла его за руки и сказала:

– Я думать, тебе не нужна женщина любиться, тебе нужна женщина поговорить. Давай, рассказывай. Я приготовляй тебе суррогатный кофе.

Омар словно только и ждал этой фразы. Он тут же начал рассказывать, пытаясь излить душу, и все говорил, говорил, словно в дурмане. Омар поведал о своей любви к Халиме, об их авантюрном бегстве, о неожиданном конце, пустоте и беспомощности, которые теперь поселились в нем.

Тилли слушала Омара, ни разу не перебив, а когда он закончил, произнесла после долгого молчания:

– Если ты хочешь знать мое мнение, запомни: ни одна женщина не стоит, чтобы за ней бегали. Поверь, если она тебя любит, то вернется. Нас всех иногда перемыкает. А если она не вернется, то она тебя никогда не любила.

Простые слова малышки принесли неожиданное облегчение душе Омара, и Тилли с удовольствием заметила, что он попытался улыбнуться.

– Ты симпатичная девочка, – заметил он, – почему ты занимаешься этим?

Учитывая ситуацию, Тилли могла бы простить странному гостю все, всю низость и нахальство, с которыми она неоднократно сталкивалась, – но только не эти глупые слова, которые она слышала от каждого второго клиента. И она ответила так же глупо:

– Ну хорошо, если ты действительно хочешь знать, скажу: потому что мне это нравится и потому что я получаю больше денег, чем когда работаю телефонисткой.

– Прости, – произнес Омар, – я не это имел в виду.

– Мать моей матери, то есть моя бабушка, когда была еще молодой, тоже работала на Александерплац, и все же потом стала приличной женщиной. А по закону господина Менделя дети скорее похожи на бабушек и дедушек, чем на отцов и матерей.

Научное обоснование жизненной теории Тилли развеселило Омара, и у них завязался разговор о жизни вообще и об отношении между полами в частности. Потом они пошли в «Ашингер», где даже ночью на покрытых скатертями столах стояли бесплатные булочки. Они пили пиво и делились самым сокровенным, поскольку знали, что вскоре расстанутся и никогда больше в жизни не увидятся.

Ситуация не изменилась, но, несмотря на это, Омар чувствовал себя лучше после этого странного свидания. Его впечатлила непосредственность, с которой девочка воспринимала жизнь. И он избавился от жалости к себе, терзавшей его двое суток.

На следующий день, когда Омар пришел к барону фон Ностицу, тот извинился перед египтянином, ведь Халима познакомилась с Никишем на одной из его вечеринок. Ему было удивительно слышать от Омара слова: «Ни одна женщина не достойна, чтобы за ней бегали. Если она любит, то вернется, а если нет, значит, никогда не любила». И после паузы они перешли к делу.

Омар ошеломил барона, сообщив, что нашел новый след в деле Имхотепа. Этот след появился много лет назад, но из-за странных обстоятельств пропал тогда. Омар вкратце рассказал барону, кто такой Карлайл, человек, бесследно исчезнувший из своего гостиничного номера в Луксоре и оставивший личные вещи, среди которых был обнаружен лист с дважды подчеркнутым словом «Имхотеп». И вот теперь Карлайл появился в Лондоне, Омар опознал его, когда он прогуливался в обнимку с племянницей жены профессора. Тому, что сам Хартфилд где-то живет и здравствует, тоже было косвенное доказательство – банковская квитанция, которую влиятельный лондонский судья признал достаточной причиной, чтобы отказать в выдаче свидетельства о смерти.

– Значит, вы считаете, что Хартфилд жив? – восторженно воскликнул барон.

Омар беспомощно пожал плечами.

– Есть не менее убедительные основания считать его погибшим, как есть и факты, подтверждающие, что он еще жив. Очевидным мне кажется одно: кто найдет Хартфилда, живым или мертвым, далеко продвинется вперед в решении этой загадки. И я решил разыскать Хартфилда!

Барон Густав-Георг фон Ностиц-Валльниц нервно затушил окурок сигары в пепельнице.

– И как, позвольте спросить, вы себе это представляете?

– Я рассчитываю на вашу поддержку, – холодно ответил Омар. – Как вы знаете, у меня в Египте есть враги, которые хотят расправиться со мной. И возвращение в Египет для Омара Муссы – это чистое самоубийство. Но если бы вам удалось раздобыть для меня поддельный паспорт, все было бы иначе. Я буду ездить по Египту и не вернусь, пока не найду Хартфилда.

– Ну, если это все, что нам необходимо… – Маленький толстый барон рассмеялся. – Все, что нам нужно, – это имя и фотография.

– Хафиз эль-Джаффар, – ответил Омар, припомнив имя бывшего хозяина дома. Это имя он уже один раз использовал в Луксоре. – Каир, Шариа Квадри, 4.

Когда Нагиб узнал о плане друга вернуться в Египет, он всячески пытался отговорить его.

– Ты можешь сразу пустить себе пулю в лоб, тем самым сэкономишь на поездке. С аль-Хусейном шутки плохи. Я, конечно, понимаю, что ты страдаешь из-за Халимы, но не могу понять, зачем тебе пускаться в эту самоубийственную авантюру. Меня туда ничем не заманишь, даже если здесь придется всю жизнь жить на жалованье продавца газет.

Омар должен был быть благодарен Аллаху, что не задумывался об этом. Как бы там ни было, он ведь все равно не рассчитывал на помощь Нагиба.

Омар ответил, что с удовольствием откажется от помощи Нагиба и что его решение никак не связано с уходом Халимы.

Он хотел найти Хартфилда живым или мертвым, и для этого барон раздобыл ему поддельный паспорт. Омар отрастил себе бороду, какую носил в Египте, так что теперь ничем не отличался от остальных семи миллионов египтян.

Ничего другого и ожидать нельзя было – их разговор закончился серьезным скандалом, Нагиб и Омар сильно рассорились. Спустя два дня мистер Хафиз эль-Джаффар отправился поездом в Мюнхен, а оттуда дальше в Триест, где сел на корабль северо-немецкого флота, который шел в Александрию. Каюта, естественно, первого класса.