Текст книги "Мания страсти"
Автор книги: Филипп Соллерс
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 15 страниц)
«Дао – не – значит – быть, быть – не – значит – небытие».
Что делает вещи, не правда ли, куда более ясными.
Я могу сказать: «Святой распределяет утверждение и отрицание, плывя по течению неба. Это называется амбивалентной действительностью». Но я совершенно исчерпал смысл китайского:
«Вот – почему – святой – человек – составлять – это – при – помощи – утверждения – и – отрицания – и – плыть.
Тогда – небесное – течение: это – называться – двойственностью».
Не убеждает. Здесь, на Западе, лучше оставить для себя эту логическую утонченность. Она производит дурное впечатление, механизм под названием Леймарше-Финансье здесь вовсе не для того, чтобы колебаться перед «дважды два четыре», и не для того, чтобы оспаривать принцип подлинности. Каждому свой номер, своя карта, свой файл, свои пальцевые и генетические отпечатки, свое понимание морали.
Подвожу итог:
«Вейс, Дора: сорок лет, адвокат, француженка голландского происхождения, вдова известного французского кардиолога, некогда связанного с кружками сюрреалистов. Мать восемнадцатилетней дочери, студентки биологического факультета. Госпожа Вейс с некоторых пор тесно связана с господином X., двадцати восьми лет, французом, корректором одного научного издательства, но имеющим, похоже, изрядные литературные амбиции. Последний довольно часто видится с неким Франсуа В., тридцати трех лет, французом, без определенных занятий и места жительства, известного своей революционной деятельностью. Они оба, будучи личностями асоциальными, не принадлежащими ни к одной из официально зарегистрированных организаций, недавно, один за другим, совершили путешествие в Китай. Необходим надзор».
«Люди, знающие госпожу Дору Вейс, описывают ее как молодую красивую женщину, весьма энергичную, очень талантливого адвоката. С некоторых пор она, похоже, представляет китайские интересы как во Франции, так и в Соединенных Штатах. Ее часто видят в сопровождении некоего молодого француза без определенных занятий, который представляется писателем, но не обладает никакой известностью в соответствующих кругах. Покойный супруг госпожи Вейс был известным кардиологом, а также страстным коллекционером редких изданий. По некоторым источникам, ее нынешний молодой спутник якобы являлся членом некоей группы артистического авангарда, имеющей подрывные цели во Франции и Италии, однако данный факт еще подлежит выяснению. Недавно побывал в Китае, мотивы неизвестны, во всяком случае, не туристическая поездка. Политические замыслы? Вероятно. Наркотики? Возможно. Требуется дополнительная информация».
«Согласно вашему требованию о конфиденциальной информации, касающейся господина X., писателя французской национальности, и сопровождающей его особы, госпожи Доры Вейс, адвоката, также по национальности француженки, имеем уточнить, что эти двое путешествовали по нашей территории исключительно частным образом и не входили ни в прямые, ни в косвенные контакты с нашим Иностранным Отделом.
За Генерального Секретаря, господина Ли, мадемуазель Люо, Пекин».
Великая китайская классика «Книга Пути и Истины» начинается так:
«Подлинный Путь – не есть Путь неизменный,
Подлинные Пределы – не суть Пределы неизменные».
Итак, следует ли предположить, что Путь (Дао) изменчив, переменчив, непостоянен? Если это так, то не стоило и называть его так. Предметы и явления изменяются, превращаются в собственную противоположность, становятся совсем другими, но ведь тот факт, что предмет есть предмет, он-то, этот факт, предметом не является и, следовательно, остается неизменен. Я говорю мания страсти, потому что напрасно я менялся, прогрессировал, эволюционировал, соскальзывал, отступал, худел, набирал вес, старел, молодел, останавливался, вновь пускался в путь, в сущности, я всегда следовал этой страстной маниакальности. Я испытываю сильное желание сказать, что это она живет мной, умирает мной, использует меня, формирует, покидает меня, забирает вновь, катит меня по дороге. Я ее забываю, вспоминаю о ней, я доверяю ей, она прокладывает дорогу сквозь меня. Я являюсь собой, лишь когда она – это я. Она обволакивает меня, покидает, советует мне, отказывается от меня, уходит, возвращается. Я рыбка, плавающая в ее воде, одно имя среди сонма ее имен. Она позволила мне родиться, она знает, как заставить меня умереть.
Я плыву, она плавает вокруг меня. Я сплю, она возле меня бодрствует. Бодрствую я, и ее сон наставляет меня. Я говорю, она замолкает, слушает. Замолкаю я и знаю, что она говорит на своем языке, дарованном ею и впитанном ею. Я пишу, она читает. Я читаю, а она тут же обдумывает, что может быть написано еще. Я устаю, она ни минуты не сидит на месте. Я размышляю, подсчитываю, а она отвлекается, растворяется в воздухе. Я испытываю страх, она невозмутима. Я спокоен, а она взрывается, как петарда. Я радуюсь, она страдает. Я страдаю, она счастлива. Я шагаю на солнце, она погружается в непроглядную тьму. Я открываю глаза в черноту, она растянулась под слепящим солнцем. Я спокойно смотрю на море, она погружена в кошмарные видения. Для меня сейчас зима, для нее весна. Я сажусь в самолет, она купается. Я на послеполуденном пляже во Франции, она утром в лифте какого-то нью-йоркского небоскреба.
Я сознательно смешиваю Дао и Дору. Как если бы она пришла подержать меня на этом китайском Пути, ну и обратное утверждение верно уже по определению. Музыка понимает это лучше, чем мы. «If music be the food of love, play on…» Помнишь этот «Вечер королей», который мы смотрели с Кларой в Лондоне? «Двенадцатая ночь» Шекспира, или «Что угодно…», «What you Will»… Еще один раз он поставил свое имя, Will, перед своим произведением… «Любовь питают музыкой; играйте»[12]12
Здесь и далее цитаты из пьесы У. Шекспира «Двенадцатая ночь» даны в переводах М. Лозинского.
[Закрыть]… Это первые слова пьесы… Их напевает Клара в парке Святого Джеймса… А затем возникают весьма странные видения Виолы, Оливии… Но пусть сначала говорит Орсино, герцог Иллирийский, Шекспир или сам Моцарт:
Любовь питают музыкой: играйте
Щедрей, сверх меры, чтобы в пресыщенье
Желание, устав, изнемогло.
Еще раз тот напев, тот, замиравший.
Ах, он ласкал мой слух, как сладкий звук,
Который, вея над грядой фиалок,
Крадет и дарит волны аромата.
Довольно. Нет, – он был нежней когда-то.
О дух любви, как свеж и легок ты!
Хоть ты вмещаешь все, подобно морю,
Ничто в твою не сходит глубину,
Как ни было б оно высокоценно,
Не обесценясь в тот же самый миг!
Мечтанье так богато волшебствами,
Что подлинно волшебно лишь оно.
Ох уж этот цветистый язык Ренессанса… Есть более точные вещи, которые необходимо произнести, в них нет ничего слабеющего, томного (даже заросли фиалок-виолетт здесь не помеха)… Что интересовало меня во время спектакля, так это твоя руки, и ничего больше. Твоя левая рука, потому что ты сидела справа от меня, а справа от тебя – Клара, а рядом с ней ее китайская подруга госпожа Чан. Ты взяла руку Клары во время знаменитого диалога Оливии и Виолы, переодетой в Сезарио (Шекспир развлекается вовсю), явившегося (явившейся) свидетельствовать о любви герцога к Оливии, которая тут же влюбляется в этого прекрасного юношу-посланника (которого изображает юная девица с почти таким же именем, как и у нее). Действительно, эта пьеса создана, словно специально, для нас четверых. Это пьеса озаренная, сдержанная, идеально выстроенная. Она заканчивается смешной и пронзительной песенкой шута по имени Фесте, «А ведь дождь, он хлещет каждый день». Это очень веселая и очень грустная комедия. Помню, как мы молчали, выйдя на жаркую улицу, как спешно разошлись спать каждый в свою комнату… «Вечер королей» называется также «Двенадцатой ночью»… Двенадцатый час, двенадцатая ночь Богоявления, напоминание о Сатурналиях… What you Will… Кто вы, Will? Кто ты? Что вы хотите… Или хотели бы… В полночь… Как тебе понравится… Такт за тактом…
Мне нравятся Виола, Оливия, Розалинда. Последняя в «Как вам это понравится», произнеся с алчной и очаровательной дерзостью, что «время – это старый судья» (да нет же, напротив, это прекрасная адвокатесса), восклицает: «Сестра, сестренка, милая сестричка, если бы ты знала, как я погружаюсь в любовь, но у любви моей неисследованное дно, как в Португальском заливе…»
Останемся в этом Португальском заливе… Помолимся, чтобы мирная ночь стала могилой, где спит боль (теперь говорит Перикл). «Я не что иное, как вершина дерева, защищающего и охраняющего корни, которые его питают…»
У Шекспира повсюду, поминутно сияет и торжествует инцест, он говорит только об этом, песенки, легкость, смешки, феерии, исступление, убийства, неистовство… Но ни секунду не стоит верить, будто он повторяет старые, расхожие клише своего времени (столь же старые, как заявление о том, что время – это старый судья) об Амуре или Эросе, как о бастарде Венеры, вызванном к жизни меланхолией, зачатом скукой, рожденном безумием. Да нет же, нет, что за вздор. Законный сын Венеры вызван радостью, зачат в наслаждении, рожден глубокой звездной Мудростью. Спокойной вам ночи в Лондоне, дорогие мои… Священной вам ночи…
Назавтра, в то время как Дора в Сити встречается со своими деловыми партнерами, а Клара репетирует вечерний концерт, я завтракаю в баре отеля с китайской приятельницей Клары, хорошенькой, пухленькой и скромной госпожой Чан. Она преподаватель зарубежной литературы в Оксфорде, специалист по Шекспиру. Именно она повела нас на спектакль «Вечер королей». Но здесь, в углу бара, я, пользуясь случаем, пытаюсь втемяшить ей свою идеографическую тарабарщину. Пусть она скажет мне, если захочет, как она воспринимает все это. Например: «По правде сказать, всякое существо – иное, и всякое существо является самим собой. Эта истина не очевидна другому, она видится лишь с вашей собственной стороны. Принять утверждение означает принять также и отрицание, принять отрицание – это принять утверждение. Так святой не принимает никаких односторонних мнений и сияет в небесах».
Госпожа Чан какое-то мгновение в растерянности смотрит на меня. Она обескуражена. Ей кажется, что я сумасшедший. Я утомляю ее. Она предпочла бы, чтобы мы продолжили беседовать о Шекспире, чем мы, собственно говоря, и занимались накануне, чтобы мы обсудили персонажей Виолы и Оливии, наивность герцога (в самом деле, где именно находилось бывшее Иллирийское королевство? В Хорватии? В Боснии?), вдохновение сумасшедших и шутов в комедии ошибок… Быть может, мы могли бы дойти и до трагедий, до короля Лира и его дочерей, Гамлета и его матери, леди Макбет и могущества зла, блестящей эгоистической ревности, охваченной манией величия болтливой Клеопатры, легкомысленного и смертельного укуса аспида, «нильского червяка», затаившегося в корзине с фруктами. Вот это, по крайне мере, гораздо интереснее и величественнее, чем все эти старые даоистские зануды… Да, да, согласно кивает она, вы прекрасно ухватили суть характера, да… Она вежлива, госпожа Чан, она очень внимательна. Она не хочет огорчать меня. Должно быть, она спрашивает себя, что мне, собственно говоря, нужно. Она-то приготовилась к серьезной беседе о любовной страсти в западной литературе, а на заднем плане этой беседы мелькали бы, легко угадываемые, образы Доры и Клары (разумеется, никакие имена бы не назывались), а вместо этого я морочу ей голову какими-то вопросами, ставящими ее в тупик парадоксальной логикой… Сиять в небесах? Ну, и дальше что? Впрочем, китайское небо – нечто совершенно особенное… Она поднимает черные глаза, вглядываясь в парк, где показались, словно на оживших гравюрах, первые всадники и всадницы этого утра… Я не слишком напорист? Может, насильно хочу вернуть ее к ее корням? Почти колониальное сознание? Однако я ведь не говорю с ней о кровавом и, в то же время, не лишенном своеобразного обаяния, Мао, я говорю о Чжуан-Цзы. «Забыть год, забыть приличия, поддаться бесконечности, обосноваться в бесконечности»… А, ну да, пожалуйста, не так быстро, «забыть приличия», не кажется ли вам, что… А что касается бесконечности, за чашкой кофе (это для меня) и чая с молоком (для нее), это, возможно, действовать как-то слишком стремительно и прямолинейно… «Необходимо констатировать факты. Исполнять, не зная, почему, вот это и есть Дао»…
Госпожа Чан замолкает, пытается перевести тему. Спрашивает, как давно я интересуюсь этими вопросами. Был ли я в Китае (но ей же это прекрасно известно). Продолжаю ли я изучать китайский (ну, разумеется, красавица моя, с тобой же!). Делает попытки держать дистанцию, расточая довольно банальные комплименты Доре (такая веселая, умная, очаровательная), напоминает о концерте Клары сегодня вечером (дирижер кажется немного нерешительным, но там посмотрим)… Прекрасно, придется уступить… Возвращаемся к Шекспиру. Как там, а, ну да, Клеопатра восхваляет Антония после его смерти… Вот… Как это прекрасно:
…Его лицо сияло,
Как лик небес, и солнце, и луна
Свершали оборот и освещали
Кружок земли, как маленькое «о».
…Ногами
Переступал он океан. Рукой
Он накрывал вселенную, как шлемом.
Казался голос музыкою сфер,
Когда он разговаривал с друзьями,
Когда ж земной окружности грозил,
Гремел, как гром. Он скупости не ведал,
Но, словно осень, рассыпал дары
И никогда не превращался в зиму.
Забавы не влекли его на дно,
Но выносили наверх, как дельфина.
Двором ему служил почти весь свет.
Как мелочью, сорил он островами
И царствами.
Внимание госпожи Чан усиливается:
Скажи,
Был или мыслим кто-нибудь на свете,
Как человек, который снился мне?
Долабелла (госпожа Чан):
Нет, Клеопатра.
Клеопатра (я):
Госпожа Чан очарована. Я прочел отрывок вполголоса, почти шепотом, слегка склонившись к ней. Немного мужского пыла под пеплом, господи боже. Она делает глоток чая, намеренно избегая смотреть на меня, что по китайским понятиям означает смотреть прямо в глаза, вглубь глаз, то есть вглубь всего тела в ином измерении. Может быть, это был как раз походящий момент, чтобы спросить у нее, что она думает о «таинственном женском начале» в даоизме (не таком уж и таинственном, не правда ли?), или о стихийности, или еще о высказываниях об уравнивании живых существ, или об их нейтрализации… Но нет, Лучше я закрою свои старые фолианты. Пусть останется музыка сфер. Дао может себя сыграть, но не может говорить о себе.
Но тут госпожа Чан меня удивляет. По-прежнему избегая смотреть на меня, она берет мою руку, сжимает ее, без единого слова поднимается, выходит из бара, медленно направляется к лифту отеля. Я просто следую за ней. На пятом этаже она выходит, не обернувшись, заходит в свой номер, дверь не закрывает, задергивает синие шторы и спокойно раздевается передо мной. Все происходит в тишине, настоящий урок. Госпожа Чан чуть полновата, но сложена очень хорошо. И все-таки короткий стон на выдохе. И широкая улыбка, быстро спрятанная в белую подушку.
Я возвращаюсь к себе в номер, ненадолго засыпаю. За обедом вижу, как Дора погружена в досье клиента, на которого в данный момент работает. Договоренность маловероятна, ее клиент откажется принять пункт 10, если ему не облегчат пункт 7… Кажется, я начинаю понимать, что слияние Северного филиала Банка Леймарше с его псевдоконкурентом, Южным филиалом, может осуществиться лишь в том случае, если ожесточенная битва, что происходит, если верить очевидному (хотя кто может дать твердую гарантию?), между отделениями Леймарше-Финансье-Восток и Леймарше-Финансье-Запад, несколько поутихнет. ЛФ-Восток только что получил серьезное предупреждение от Всемирного фонда Леймарше-Финансье, что исчезновение крупной суммы денег возле Джерси никогда не должно было быть обнаружено (в действительности же, информация-шантаж направлена лишь на одну сотую незаконного присвоения фондов). Определенно, Москва утрирует, Франкфурт обеспокоен, Париж гримасничает, Нью-Йорк призывает продолжать в том же духе, чтобы избежать худших последствий, Токио взволнован, Лондон и Амстердам, если можно так выразиться, воздевают руки к небу. Соединенные Штаты, Израиль, русские, ислам, Европа, Индия, Япония – есть от чего окончательно позабыть свою латынь. Почтенный Нью-Йоркский Банк отмывает грязные деньги (а чистые, вообще-то, бывают?) мафиозного Могилевича, чье имя по странному совпадению означает tumulus. Где мы? На Карибах? В Антигуа, на Арубе? На Багамах? Может, на Барбадосе, в Белизе, на Бермудах? Или на Каймановых островах, в Коста-Рике, в Панаме? Или, скорее, в Сент-Люсии, на Сен-Винсенте или Гренадинах, на Виргинских островах? Нет, нет, должно быть, это в Либерии, на острове Маврикий, на Сейшелах. Разве что нас не отнесло к Бахрейну, Дубаю, Ливану, чтобы в скором времени прибиться в океанической Азии, к островам Кука, к Макао (рай в сердце ада), Гонконгу, Марианским островам, Маршалловым островам, Науру, Ниуэ (владение Новой Зеландии), Самоа, Вануату, Сингапуру. Наш компьютер обозревает океаны и континенты, сами мы не выходим из дома, морские приливы говорят о себе сами. По правде сказать, мы можем спокойно оставаться в Андорре, в Кампьоне (Италия), на Кипре, в Гибралтаре и, расслабившись, проводить отпуск на Джерси, в Лихтенштейне, в Ирландии. Предпочитаете исчезнуть в Люксембурге? У каждого свои вкусы. Но почему не на Мадейре, на Мальте, на острове Мэн? Монако, если вы настаиваете. И у острова Сарк есть своя прелесть. В конце концов, почему бы капиталу не лежать в минусе в швейцарском банке, как обычно?
Все это называется полным вращением, но малюсенькое звено, именно то, что зовется Дорой, требовало бы длинного рассуждения. «Как все надоело, – говорит она, – русские безумны, немцы глухи, американцы страдают манией величия, японцы упрямы, французы, как всегда, опаздывают, в этом борделе лишь англичане сохраняют чувство юмора. Все давным-давно бы взорвалось, только им на все плевать. Или, вернее, так: они единственные уверены, что ничего никогда не взорвется, потому что все уже давно взорвалось».
– Как зовут этого нового русского?
– Путин.
– Пушкин?
– Путин.
– Распутин?
– Ха-ха, как смешно.
– Еще один бывший гебист?
– Десятитысячный стиляга. Должен скрыть счета (не все, конечно) и пошуметь по поводу ислама.
– Он сейчас в Лондоне?
– Вчера прилетел.
– Отправится поклониться могиле Маркса?
– Еще смешнее.
– Я люблю тебя.
– Я тоже. До скорого.
Иду в Руаяль Альбер посмотреть, как репетирует Клара. Она начинает уже в сотый раз. Вот так? Или так? Нет: жестче, острее, более по-Рихтеровски, а еще более вопросительно, с большим подъемом. А потом: нет все-таки, чуть более торжественно… Быть может, больше вызова при мысли о том, кто так тебе действует на нервы? Во всяком случае, сильнее, злее, но при этом подразумевается мелодичность, лучезарность… Теперь она берет Гулда левой рукой, нет, не то, не так. Этот Гулд сжал весь гениальный костяк, это так, но осталось еще немного места для небольшого изгиба, мягкого сустава. Возможно, она тоже вспоминает слова великого Эдвина Фишера во время записи «Хорошо темперированного клавира» в 1942 году на озере Катр-Кантон: «Пусть каждое действие, каждая мысль оставит свое продолжение, пусть ясность жизни распространится на то, что выходит изо рта, что мы несем на губах»…
Госпожа Чан тоже здесь, сидит в глубине зала, ее занимает акустика, которая тут безукоризненна. Небольшой жест рукой… Клеопатра… Вернувшись в Париж, она, возможно, наведет справки у какой-нибудь подруги-синолога. Последние исследования о Чжуан-Цзы. Самые последние, изданы на Тайване. Об уравнивании и нейтрализации существ. В десять часов утра в номерах гостиницы… О «двойственном небытии»… «тень вне тени»… Похоже, это всерьез ее задевает, все это… В синем облаке…
Я ворочаюсь с боку на бок в постели, люблю эти весенние вечера. Я поднимаюсь в кафетерий, тосты, масло, клубничный джем. Типичный полдник беззаботного детства, послешкольные «четыре часа» (тартинки на белоснежной скатерти стола, там, когда-то, в деревне). Через два часа я закажу двойной виски, позвоню Доре в ее номер, пойду встретить ее после ванны, мы обнимемся, пойдем гулять по улицам… Она поведает мне о своих уловках, партии в покер. А я не расскажу ничего. Или, просто чтобы развлечь ее, поведаю о страхах госпожи Чан, что Чжуан-Цзы вернет ее на двадцать веков назад. Это напоминает мне маоистскую кампанию, когда-то в Китае, против Конфуция, «пожирателя женщин». Вся страна была оклеена афишками против «мэтра Кона». «Если ты больше не сюрреалист, ты умер», – говорил господин Ли на превосходном французском, одновременно восхищенный и раздраженный трафаретным стилем стандартных лозунгов. Но самым сюрреалистическим выглядел именно господин Ли, когда произносил «если ты больше не сюрреалист, ты умер». Франсуа, слушая эту историю, просто умирал со смеху. «Тебе следовало бы попросить его рассказать тебе последний сон. – Господина Ли? – Ну да. – Представь себе, он видел гигантскую черепаху, поедающую его мозг… – Мао собственной персоной? – Или крупного телосложения бородач, воздевающий руку в обвинениях в уклонизме… – Маркс? – Или усатый немец, требующий изучить его счета… – Энгельс? – Или маленький исступленный человечек с зоркими глазками, монголоидного типа, парализованный, в коляске, которую толкают два милиционера, переодетые санитарами… – Ленин? – Или человеческая масса, обрушившаяся на стол после удара ледорубом в голову… – Троцкий? – Или сигара, разросшаяся до размеров пушки… – Кастро? – Или Христос, стоящий перед толпой и дающий публичные уроки вскрытия… – Че Гевара? – Или еще один усатый воющий безумец, заставляющий целые толпы воздевать руки в исступлении… – Гитлер? – Или… – Ладно, ладно, хватит… – Прочесть тебе мою брошюрку? – О чем это? – Декларация управ на человека. – Ну, давай».
– Все люди, включая женщин, рождаются пленными и неравными, и право должно попытаться исправить это в той мере, в какой это возможно. Они являются пленниками узости своего мышления и своих верований, неравными в своих физических, умственных, сексуальных, эстетических возможностях, каковое обстоятельство усугубляется несправедливо распределяемым богатством, дутыми репутациями, добровольным заточением в невежестве. Им не приходится верить ни в какой потусторонний мир, ни в какого бога, ни в какое воздаяние, ни в какое будущее. Оставь надежду всяк сюда входящий. Ты, который вдыхаешь и читаешь эти строки, не забывай быть свободным, и ты свободен лишь потому, что можешь этой свободы лишиться.
– Неплохо, – сказал Франсуа. – Ты, наверное, замечал, что все эти старые китайские тексты, где все посвящено одному клише, используемому с незапамятных времен, о равенстве всех перед лицом смерти, коварстве имущих из века в век, так вот, все эти тексты весьма осторожны. Смерть – это отдых для Мудрого, – говорится в них, – и повиновение для других. Это же, в сущности, определение жизни. Ты ведь знаешь точку зрения, приписываемую Сюань-Цзану?
– Сюань-Цзан?
– Сюань-Цзан был, без сомнения, одним из тех, кто умел управлять не-действием. Как он это делал? Да просто садился лицом на юг, вот и все.
Давно уже наступила октябрьская ночь, чердак опустел, товарищи разошлись. Я вновь вижу, как Франсуа берет почти пустую бутылку вина и наполняет наши стаканы.
Теперь я отдыхаю. Еще очень рано.
– Представим себе, что ты собираешься писать литературное произведение, – говорит Дора. – Как ты его себе представляешь?
– Терпеть не могу это выражение «литературное произведение». Речь совсем о другом.
– Ну а все-таки.
– Ладно, думаю, оно будет постепенно разрастаться, как замок в стиле барокко. Сначала что-то вроде охотничьего домика, такой секретный уголок для молодежи, китайский павильон где-нибудь на отшибе. Затем начинаются земляные работы, рытье, возведение насыпи, закладка фундамента, водоемы, подземелья, туннели, лестницы, террасы, чтобы продемонстрировать, что фантазия и свобода воображения возникают не просто так, все это требует времени, упорства, строгости, пунктуальности, математических расчетов, здравого смысла. Вот тайники, рвы, редуты, оборонительные укрепления, которые в один прекрасный день все равно будут снесены, дозорные башни, посты наблюдений, тенистые аллеи, дворики. Сооружение растет, и теперь всем хотелось бы, чтобы этим все и ограничилось. Но нет, мы ведь еще не приступали к устройству интерьера: я, пожалуй, начну с плафонов, по крайней мере два из них я распишу с размахом, дав волю безудержной фантазии, пусть здесь царит буйство красок. В эту минуту у тех, кто посещает строительство, еще создается впечатление, что это будет какое-нибудь общедоступное место, гостиная для балов, музыкальный салон или музей, куда все будут иметь доступ согласно правилам гостеприимства и законам демократии. Подняв головы вверх, к этим хороводам обнаженных ангелочков, они будут убеждены, что все это делается исключительно для них. Сомнения начнут посещать их, когда на стенах появятся первые фрески: женщины, вакханалии, пейзажи, портреты, актеры и актрисы, порой даже узнаваемые, музыканты, танцовщицы, галантные празднества, словно сошедшие со старинных гравюр, звериная дерзость, уродства, преображения, легко прочитываемые исторические аллюзии, личные воспоминания. Появится некоторое разочарование, послышится какой-то недовольный шепоток. Так значит, это здание построено, чтобы в нем жить? И кто же там собирается жить? Автор? Тогда все не так просто, вот ведь картины на определенные сюжеты, современные, какие-то политико-экономические нравоучения, персонажи вполне узнаваемые, но, если так можно выразиться, обращенные на себя, к себе. Вот зажигаются люстры, скоро начнется концерт. Но ведь мы у себя, не так ли, со всеми современными удобствами, ванной, телефоном, факсом, радио, телевизором (радио настроено исключительно на музыкальные программы, а телевизор на всемирные новости). Автор почти весь день сидит в библиотеке, но она через потайную дверь сообщается с секретной лабораторией. А там нужно следить, чтобы не погасла печь, идет эксперимент алхимика. В начале третьего тысячелетия нашей эры? Нет, это совершенно невозможно. И тем не менее это так. Ночью он садится в машину, возвращается в город под другой личиной. Работа поглощает его почти целиком, но развлекается он также немало и с удовольствием. Иногда, в полдень, его видят на террасе, нависающей над водой, он сидит лицом к югу…
– Почему к югу?
– Солнце.
– Ну тогда ладно. А этот замок кому будет принадлежать потом?
– Никому. Ты забыла, что все это только слова. Ничего материального, в общем, или почти ничего. Никому, это значит каждому и каждой, всем понемногу.
– А как же авторские права?
– Ничего общего. Немного шума, немного дыма.
– А сам автор?
– Можно будет похоронить его где-нибудь в парке.
– Между строчками?
– Над строчками. Но тише, наступил вечер, все комнаты залиты светом, один за другим входят и рассаживаются музыканты. Темноволосая пианистка готовится играть. Разве это не то же самое, что было два века назад, разве не та же чайка над водой? Автор здесь, возле окна, чуть закрыт шторами. Запах лугов и деревьев заполняет гостиные и спальни. Над черными кедрами блестит луна. Служанка, миловидная филиппинка, очень жизнерадостная, поправляет корсаж, поднимаясь из погреба с корзиной бутылок. Пианистка глубоко вздыхает, словно погружаясь в собственные легкие, словно становясь своей спиной, шеей, плечами. Вот ее руки, они появились как-то сразу, ее пальцы. Неужели я сплю? Это она?
– Это она.
– Это она: Оливия, Виола, Розалинда, Мария, Марта, Марина, Корделия, Крессида, Хелена, Дездемона, Сесилия, Клеопатра, Клара…
– А еще я и ты. Везде только музыка?
– И ничего вне ее. Все остальное ложь.
– Огромная ложь?
– Вселенская. И пусть три ноты исчезнут. Вот.
Дора в другой раз:
– Забыла тебе сказать, день показался бы мне совершенно отвратительным, если бы я время от времени не думала о том, как обниму тебя вечером.
– Очень мило с твоей стороны.
– Нет, это правда так. Вокруг такая тоска. Я все время лгу, каждую минуту. Разумеется, как можно правдоподобнее, это лучший способ.
– Развлекаются одни только животные. Ну и некоторые человеческие особи. Например, мы.
– И еще цветы.
– Шекспир сказал, что у фей вместо букв – цветы.
– А где пролетали феи?
– Ты сама это знаешь. Они проследовали за богами в места их уединения.
– Уединения?
– Ну да, везде столько шума. Полное затмение.
Один великолепный стратегический автор, которого Франсуа обожал, не побоялся написать по-французски в конце двадцатого столетия:
«Я никогда никого не разыскивал специально, где бы то ни было. Мое окружение состоит из тех, кто пришел сам и сумел сделать так, чтобы его приняли. Я не знаю, осмелился ли хоть кто-нибудь в эту эпоху вести себя так же, как я».
Кто-нибудь один нет, но несколько, которые никогда друг с другом не были знакомы. Очень немногие.
Представим теперь, что я снова живу в маленькой комнатке в Нью-Йорке. Со своего девятнадцатого этажа я вижу Гудзон, сверкающий синевой, вижу там, в глубине, сквозь прорехи между зданиями. Я пишу вручную, поршневой ручкой, в серой тетрадке. Наблюдается ли в этот самый момент хоть где-нибудь во всем мире действие столь же ничтожное по своей значимости, столь же пустяшное, не стоящее ничьего внимания, разве что какого-нибудь вируса или бактерии? Гигантский город, со всех сторон ощетинившийся башнями и мостами, должен был бы раздавить меня, но, как ни странно, он удивительно прозрачен и невесом. Набережная Всемирного Финансового Центра, по которой я только что проходил, похожа на детскую игрушку-конструктор, стеклянные колонны, вертолеты, гудящие над широкой рекой, пришвартованные к берегу трепещущие яхты, над которыми, как правило, развивается английский флаг. Довольно низко тянутся, пролетая, утки. Чуть дальше, слева, в сумерках начинает отчаливать огромный паром Staten Island. Я совершенно потерян, всем на свете решительно наплевать на то, чем я сейчас занимаюсь, но я сомневаюсь, что в эту самую минуту хоть кто-нибудь на Манхеттене, или где-нибудь еще, более полно, более живо ощущает и это место, и это мгновение. Наиболее осмысленно это можно было бы выразить так: если Бог существует, он должен быть невообразимо маленьким, маленьким настолько, насколько велика стремительно расширяющаяся вселенная. Все меньше и меньше. Мегаполис, о тебе думает какой-то микроб. Гуманоид, тебя понимает какой-то электрон. Но истинное измерение удается отыскать не при помощи расчетов или посредством постоянно совершенствующейся техники. В соседней комнате зашевелилась Дора: она именно в этом измерении.
