Текст книги "Мания страсти"
Автор книги: Филипп Соллерс
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 15 страниц)
Что касается госпожи Вальтер, набожной католички, соблазненной и покинутой Милым другом (который в скором времени – верх вероломства – венчается с ее дочерью в церкви Мадлен), для нее эта бездарная мазня является истинным откровением. Ей кажется, что Иисус похож на ее потерянного любовника, она молится на коленях перед этой иконой. Какая-нибудь нынешняя поклонница, безнадежно увлеченная модным художником-гомосексуалистом, точно так же, таким же затуманенным взглядом, наверное, любуется очередной уродливой инсталляцией своего идола на очередной международной Бьеннале. Ах, любовь… Мопассан знал в этом толк:
«Нескончаемая река любовников стремилась в Булонскому лесу, под звездным и обжигающим небом. Не слышно было никакого шума, лишь глухое шуршание колес по земле…»
И вот вам, теперь слово берет специалист по недоразумениям, многоопытный сын мисс Бовари. Несколько позже Пруст, внук дальновидный и рассудительный, но мастурбирующий более интенсивно, отправится в тот же Лес, чтобы там заниматься. Булонский лес невозможно изгадить, он вынес все, даже линию метро Булонь-Бийанкур. Впрочем, чтобы представить, до какой степени способы и приемы обмана остались неизменными с прошлого века, вот вам портрет министра Ларош-Матье:
«Он был из тех многоликих политических деятелей, не имеющих ни убеждений, ни значительных средств, ни храбрости, ни серьезных познаний, адвокат, меняющий свою позицию в зависимости от обстоятельств, красивый мужчина из областного центра, умеющий сохранить равновесие меж крайних полюсов и всегда „себе на уме“, нечто вроде иезуита-республиканца, натура подозрительная, такие сотнями произрастают на унавоженной почве всеобщего избирательного права».
Подставьте любые имена, фильм только что вышел.
Что же касается всемогущества информации, газетных хроник, вот вам образчик техники на все случаи жизни:
«При помощи недомолвок необходимо делать так, чтобы все подумали то, что нужно, опровергать так, чтобы все только утвердились во мнении, а утверждать таким образом, чтобы никто не поверил в сообщение».
В самом деле, проще некуда, именно так Иисус с лубочной картинки, или далай-лама, сегодня, в каком-нибудь вечно буржуазном салоне конца века может появиться не идущим по водам, но несущимся верхом на доске, как серфингист, по волнам Прессы, на виду у сгорбленных лунатиков. В те времена никто не покупал пусть даже маленького Сезанна, которого, впрочем, Золя решительно пытается убить в следующем, то есть 1886-м, году. Претенциозники, претенциозницы, претенциозники, поддельные картины, они подделки и есть, а подделки это деньги, а деньги это опиум, замкнутый круг замкнулся. Мопассан, истощенный скорее собственный ясностью сознания, чем излишествами, не заставит долго ждать, погрузится в галлюцинации, умрет. В 1889 году доктор Солье (а не Соллерс, как глупо написано в одном недавнем неправильном издании) в своем труде «Феномены аутоскопии»[7]7
Аутоскопия (психол.) – галлюцинация, при которой больной видит самого себя.
[Закрыть] замечает следующее:
«Когда он сидит за столом своего рабочего кабинета, ему кажется, будто он слышит, как открывается дверь. Между тем, слуге был отдан строгий приказ никогда не входить к нему, когда он работает. Мопассан оборачивается и не слишком удивляется, увидев, как входит он сам, усаживается напротив, уронив голову на руки, и принимается диктовать то, что пишет. Когда он заканчивает и встает, видение исчезает».
Мне нравится фраза из «Милого друга»:
«Этот холодный озноб, который возникает из мгновений бесконечного счастья».
Счастье на черном фоне, мне никогда не надоест говорить о нем, я из породы фанатиков. Никакое недоуменное пожимание плечами, никакая жалостливая гримаса, никакие натянутые смешки – ничто не сможет меня отвлечь и увести, как прежде не могли повлиять воспитание или гнет. И дело здесь вовсе не в абстрактной идее, долгих размышлениях, порыве ветра или взгляде поверх, в сторону, некоем туманном воспоминании на склоне лет о былом счастье или о лучшем мире, – дело в самой что ни на есть конкретной вещи, здесь, сейчас, в настоящем, напротив. Счастьем было – и есть навсегда – тело Доры, каким было оно тогда, его гибкая искушенность. В будущем одаренные женщины в юности будут заинтересованы в том, чтобы проходить что-то вроде стажировки по кокетству, где-нибудь в монастырях без ворот и запоров, на берегу озера, на Западе, предположим, где станут изучать самое себя и своих партнеров. Сколько времени не будет понапрасну потеряно, сколько надуманных проблем удастся избежать. Делай с другим то, что ему самому хочется. Если тебе это не нравится, пожалуйста, не надо. Да – это да, нет – это нет. Галантерейное «быть может» просто смешно. Совет, разумеется, подходит и для особей мужского пола, больше похожих на неловких, неуклюжих девиц, на которых женщины имеют все основания жаловаться. Практические занятия, замешкаться и переждать не удастся, у каждого своя судьба, свои встречи. Вам, таким образом, удастся избежать напастей девятнадцатого века и, возможно, патетики мадам Вальтер, ошибавшейся в своем собственном образе и с опозданием проживающей с Милым другом, этим лже-Иисусом, «бледную осень после холодного лета», умевшей любить лишь любовью «маленькой девочки». Эдакая стареющая девочка, еще в прыщиках, но уже в климаксе, вот в чем опасность. «Более всего ему было противно слышать всякие „моя мышка“, „мой песик“, „мой котик“, „мое сокровище“, „моя птичка“, „моя прелесть“ и наблюдать, как она ему себя предлагает, каждый раз разыгрывая глупую комедию девической стыдливости, со всеми этими боязливыми жестами, которые сама она находила милыми и трогательными, неуклюжими уловками порочной институтки…» Вот она, замаскированная скука мадемуазель Вентей и ее деревенской приятельницы… Берите лучше пример с утонченной Клотильды, сцена, разыгранная под столом: «С бьющимся сердцем он чуть сильнее сжал ее колено. В ответ получил легкое сдавливание. Итак, ему стало понятно, что их Любовям суждено было возродиться». «Их Любовям», вы не ошиблись, именно во множественном числе. Вывод один: делайте то, что можете, искушенный мужчина стоит двоих, искушенная женщина – троих. Таков закон.
Да будет счастлив тот – или та – для кого все это очень значимо и, в то же самое время, не имеет никакого значения. Это хорошая новость. Дьявол, этот ожесточившийся пуританин, замкнут сам на себе, это воплощенное короткое замыкание. Бог, как всегда, думает о другом. Человеческое существо, этот атом, наделенный слабыми зачатками разума, недолговечный, быстро рассеивающийся, становится снисходительным, терпимым, а порой даже мудрым. Все плохо, что хорошо кончается. Потому что начинается идиллия.
Не будем предаваться бесплодным мечтаниям: роман-отрицание не перестает появляться, он распространяется со сверхзвуковой скоростью, таковы потребности рынка и политического контроля. Вы можете сами убедиться в этом, отправившись в кинотеатр или ближайший книжный магазин. Хотя можете никуда и не ходить: просто включите телевизор, все тот же неизменный коктейль: болтовня, игры, реклама, сентиментальные исповеди и слезливые сопли. Говорят, счастье не имеет истории. Еще как имеет.
Дора, метр семьдесят один, брюнетка с голубыми глазами, кажущимися временами черными, короткая стрижка, круглое лицо, тонкий рот, белая кожа, летом легко поддающаяся загару, маленькие груди, тонкая талия, красивые ноги, очаровательная попка, стремительные жесты, продуманные слова, живая речь, легкие, словно летающие, руки. Голос, обладающий неуловимым очарованием, гортанный, чуть хрипловатый смех, и потом шепот, виртуозный переход к пианиссимо. Дора превосходная пловчиха, раскачивающаяся на волнах Ка-Ферре, где мы однажды проводили лето. Дора жарких сиест и холодных ночей, Дора сумерек, крадущаяся на цыпочках по коврам и кроватям. Дора, демонстрирующая мне ранку на правом колене (в самом начале, когда мы яростно любили друг друга прямо на земле). Дора в черной непромокаемой куртке на молнии, на лыжах в Фон-Коме, скользящая по скоростной трассе. Дора за штурвалом катера, в венецианской лагуне. Дора у пылающего камина, белая футболка, больше на ней нет ничего. Дора, читающая Пруста на террасе в Сен-Жан-де-Люз и спрашивающая меня по поводу Альбертины, что, на мой взгляд, могло бы это значить: «желание неведомое, непокорное, настойчивое, неукротимое». Дора, приглушенным голосом предлагающая мне, в каком-то баре в Барселоне, ту девицу на ночь, и почти заставляющая отправиться к проституткам в Рамбла, ожидающая меня в кафе, чтобы выслушать впечатления. Дора, весьма сильная в шахматах, всегда выбирающая черные фигуры и вдруг внезапно, безо всякой причины, прерывающая партию, погружающаяся в сон так решительно, будто отправлялась на поиски собственного потерянного континента, острова, грота, засыпанного мелким песком, что струился с только ей слышным шорохом. Дора, чаще всего просыпающаяся раньше меня, завтрак в просторной кухне, красное летнее небо, или иссиня-черное зимнее, проливной дождь. Дора вечерами, за своим письменным столом, стопки бумаги, фломастер, что-то перебирает, раскладывает, подчеркивает, пишет на полях, просматривает тонны справочников по юриспруденции. Дора, пожимающая плечами, – реакция на какую-нибудь политическую передачу («и этот туда же!»), выключающая телевизор, включающая радио («тихо, Бах»), вдруг на целый месяц перестававшая есть и даже пить, гимнастика, а затем снова шампанское. Дора летом, если мы оказывались порознь, я – где-нибудь на берегу океана, и она – расспрашивающая меня по телефону, хорошо ли мне удалось поплавать, загорел ли я (голос становился каким-то плотоядным), и в свою очередь описывающая себя в саду, на шезлонге (и я знаю, что она начинает легонько поглаживать себя, уверенная, что я сделаю то же самое). Дора, переживающая за свою дочь, которая никак не могла разобраться со своими романами, или за какого-нибудь своего бывшего любовника в депрессии, который хотел бы возобновить с ней отношения («это так неприятно, но ведь надо же соблюдать вежливость, разве нет?»). Дора, пылающая в жару, проглотившая слишком большую дозу антибиотиков. Дора, быстро шагающая по улицам Лондона, не желающая опаздывать на концерт своей подруги Клары.
И после концерта, ночью, решительно предлагающая меня ей. Я внезапно чувствую на себе эти драгоценные руки и умелые пальцы, под которыми только что перекатывались и вскрикивали ноты моцартовского концерта (безумная, дикая интерпретация). Слоновая кость рояля, слоновая кость шахматных фигурок, слоновая кость переплета Сирано, слоновая кость зубок, впившихся в кожу. Ее руки, ее запястья, ее плечи внезапно раздваиваются, как и ее мозг, два полюса – нежность и жестокость. Я не смогу прослушать запись этого концерта, двадцатого, в ее исполнении, в другой раз, в Гамбурге, мне все будет казаться, что он проходит сквозь меня, играется внутри меня всеми жилками и волокнами моего тела. Спасибо, спасибо. «Ну что, – смеясь, спрашивает меня Дора на следующий день, – лучше, чем со мной?» В конце концов, я заснул около пяти утра в своем гостиничном номере (Дора заказала две комнаты, для себя и для меня, а я спал у Клары, после того, как ей удалось сбежать от своего импресарио, толстой мужеподобной тетки, потрясенной при виде того, как ее звезда тащится за мной в бар). Наступил полдень, Клара уже уехала в Рим, мы с Дорой шагали по Сент-Джеймс парку, под июньским солнцем, я думал: «я или грежу или сошел с ума», и пощипывал левую руку, где еще ощущался укус этой гениальной женщины, перед тем, как зайтись от восторга – было! – долгий вздох, дыхание, так и не вырвавшееся изо рта. Но вот уже Дора целует меня на скамейке, она хочет получить свою часть магического подарка. Благодарю, вампиры, искренне благодарю. Нет, «лучше» было только с ней, несколько другой темп, вот и все, более быстрый (но она же выпила, пианистка, и была голодна, должно быть, ей не часто приходилось заниматься любовью ввиду отсутствия свободного времени, а также умеющих хранить тайну партнеров). И Англия – страна, где все происходит так, как если бы ничего не происходило, добрый день, добрый вечер, затмение. Брюнетка Клара с черными глазами, почти индианка, брюнетка Дора с голубыми глазами, отливающими фиолетовым под кедрами. И ты, музыка, которая на небесах, да святится имя твое, да придет царствие твое, да будет воля твоя как в небесах, так и на земле, прости нам прегрешения ритма, так же, как мы прощаем тех, кто терзает наши барабанные перепонки, гармонию нашу насущную дай нам сегодня, да не введи нас в хаос звуков, но избави нас от самих себя, ныне и присно, и вовеки веков, аминь.
Или вот еще, я в Нью-Йорке три месяца, живу, если можно так выразиться, с Жиль, еще одна любовь, о которой я, может быть, как-нибудь и расскажу, маленькая квартирка с видом на Гудзон, солнце по утрам. Мой научный руководитель отправил меня сюда, чтобы взять несколько интервью у местных знаменитостей. Дора приезжает на какой-то процесс, я прячу от нее свою американку, часто ужинаю в одиночестве в баре на Седьмой Авеню, возвращаюсь, она приходит поздно. Она в нервном возбуждении, дело оказалось сложным, имеет какое-то отношение к политике, ее контакты вынуждают ее вести жизнь суровую, адвокатская среда, этот постоянный кошмар мира юриспруденции, от которого не денешься никуда. Франсуа еще в Париже попросил меня кое с кем повидаться. Мой отчет будет проще некуда: город прекрасный, но на деньги рассчитывать не стоит, девицы все безумны (кроме Жиль), мужики убогие, кроме негров (да и то…). Техника восхитительна, человечность заторможена. Взять все техническое, оставить человекоподобное.
Город, да, действительно великолепен, наслаждайся вертикалью, ветром, мостами, понтонами, такси, выписывающими немыслимые зигзаги, прибывающими по вызову через мгновение. Нью-Йорк – это по сути своей контрабас, пространство звучит снизу доверху и сверху донизу, смычок пощипывает и пощелкивает этажи. Порт подъемников. У меня остались впечатления о стеклах повсюду, о прозрачной радости, зеленых и синих фильтрах, с легкими вкраплениями стали. И в самой сердцевине движения – покой. В сердцевине покоя – движение. Вспышка покоя. Зевс, притаившийся в башнях. Как прекрасно броситься на постель здесь, на тридцать четвертом этаже, возле океана, надо всей этой невменяемой суетой. Два тела, потерявшиеся в этом городе, среди миллионов других, вот острейшее головокружение, вот озноб. Все, что происходит одновременно с твоим существованием, что невообразимо и неисчислимо, несет вас, подпирает вас, еще больше выделяет вас в конкретном вашем поступке. Вы можете умереть где-нибудь в углу, всем на это наплевать, равно как если вы возопите от восторга. Читаете ли вы, пишете, размышляете: пустыня. Я смотрел на крыши, антенны, я спускался на улицу купить виски, кофе, хлеба, масла, конфитюра, я подсчитывал свои скромные долларовые сбережения, ничего, еще месяц, я звонил Жиль, уехавшей на неделю в Бостон (сдержанность, оттенки), я любил опускающиеся над рекой сумерки, силуэты вечерних кранов над доками. Видимая отсюда, наша микроскопическая деятельность в Париже и Европе казалась еще более истинной, предвосхищающей нечто. Дора виделась с друзьями (их у нее было много), я работал, дожидаясь ее, дни не кажутся особенно длинными, зато как коротки ночи.
Вот я в Центральном Парке читаю Дачжуань, «Большой Комментарий»:
«Творца узнают по простоте. Тот, кто воспринимает творение, способен действовать через простое. Творец, по своей природе, есть движение. Именно через движение с легкостью удается ему увидеть то, что находится в отдалении. Таким образом, он живет в этом мире без устали, он управляет бесконечно малыми величинами, когда вещи состоят из атомов. Ибо величина движения определяется самым ничтожным зародышем будущего, все прочее развивается свободно и самопроизвольно. Тот же, кто воспринимает, по природе своей есть покой. Посредством покоя все, что есть самого простого, становится возможным в космическом существовании. Вот эта простота, что рождается исключительно из способности к восприятию, и есть зародыш всякой множественности».
Щепотка времени, большие квадраты пространства. Здравствуйте, сердце, клетки, вены, ткани, кости, хрящи, сухожилия. Здравствуйте, деревья, белки, цветы. Здравствуй, помутнение хрусталика: корабли, машины, толпа, свет, лучи.
Дора, вернувшись в два часа ночи: «Ты еще не спишь? Опять твой китаец? А давай-ка спать, быстренько?»
И в самом деле, засыпает быстро, замертво. А на следующий день в ее глазах: радость оттого, что удалось уснуть. Собирает свои бумаги: «Кажется, я нашла одну штуку, чтобы прижать их к стенке. – Смотри, не выпусти. – Мы еще порезвимся».
Из письма Доры:
«Я прихожу к выводу, что многое понимаешь, когда просто идешь рядом с кем-то: ты можешь сделать точный физический и нравственный портрет этого человека лишь на основании того, как – по твоим ощущениям – его тело реагирует на твое, даже находясь на определенном расстоянии. Если существует хотя бы малейшая дисгармония, невнятное, почти неощутимое сопротивление, фальшивая нота в этой походке на двоих, можешь не сомневаться: в том, другом, имеется некий изъян, и даже больше, чем изъян, зародыш недоразумения, которое все равно проявится, рано или поздно. Совместная ходьба является, следовательно, основным психологическим средством, которое не обманывает никогда. Могу даже дать имена, если тебе это интересно. Что касается меня, оценка того или иного человека, будь то мужчина или женщина, основана именно на этом, весьма точном, явлении. Именно поэтому я особенно рада, когда мне случается идти одной».
В «Книге перемен» «Наступление» фигурирует на десятом месте, гексаграмма Ли. Верхняя часть, Небо, нижняя – радостное, водоем. «Наступление» означает, прежде всего, наилучший способ вести себя: младший опирается на старшего, и если слабый становится напротив сильного, спокойно и без наглости, это не представляет никакой опасности. Зато если Дуй оказывается над Цянь, получается Гуай, выход, прорыв, разрешение. Вот здесь, уточняет классический комментарий, мы имеем «выход долго скапливаемой энергии, словно брешь, когда река прорывает запруду, или взрывается дождем облако. Если же говорить о человеке, то это эпоха, когда люди обыкновенные стоят на пути к полному исчезновению. Их влияние ослабевает, ситуация меняется, решительное действие приводит к прорыву».
«Внимание на Гуай», время от времени, улыбаясь, говорил Франсуа.
Разумеется, Дора порой находилась «в командировке». Она уезжала, звонила мне раз в два-три дня. Я не должен был пытаться разузнавать, ни где она, ни с кем, таково было правило. Я смирился с этим довольно легко, ревность никогда не была моим сильным местом, и, вопреки всеобщим убеждениям, свободная любовь, оказывается, не противоречит любви, скажем так, один случай на сто миллионов. Она лгала, как хотела, ничего серьезного, легкий сбив дыхания, споткнувшийся голос, ну и что с того, что ты лжешь, дорогая, я люблю тебя, лгунья, врунья, колдунья, хвастунья, немного, процентов тридцать, давай, я же знаю, как ты скучаешь, в тот или иной момент, как и я, во всяком случае. Я знаю, каким бывает твой голос в удовольствии, в довольстве, после бессонницы, наутро после выпивки, в унынии, в меланхолии. Ты действуешь всегда исходя из твоих собственных интересов, твоего успеха, социальной стабильности? И что дальше? Ты боишься? Но чего? Тебе случается вдруг превратиться в женщину прежних лет? Старые штучки? Приходится кривляться перед мужиками, обладающими властью, влиянием, деньгами? Нормально, фатально, все так и надо. Настанет момент, когда ты меня позовешь, скажешь мне, не скрывая радости: «Дождаться не могу, когда мы встретимся, черт-те что наговорим друг другу и займемся безобразиями». Какой жизнерадостный акцент на слове безобразия, как будто ветер внезапно врывается в комнату, где находишься ты (откуда-то издалека слышен шум разговора, говорят по-английски, или это громкоговоритель в аэропорту). Помню, однажды, ты выходишь из туалета в Руасси и смеешься, потому что только что услышала: «Посадка на самолет, выполняющий рейс Париж-Зальцбург». «Нет, ты представляешь? Зальцбург?» Здравствуй, Клара, рояль, Лондон, здравствуй, планета, вихрь, Моцарт. Ладно, ты с друзьями на корабле, ты скоро вернешься? Ну конечно, спасибо, у меня все в порядке, в полном порядке, лучше и быть не может, а лучшее тому доказательство – ты не может видеть маленькую брюнетку, которая только что вышла из моей комнаты, а до этого целый час была со мной, делать мне больше нечего. Погода прекрасная, поклонники неистовы. Они считают, что все это не всерьез, а между тем все, наоборот, очень даже серьезно, очень. Перед ними простирается плоский пресный день, в течение которого они станут в очередной раз мусолить свою неудовлетворенность, чувство мести, комплексы, унижения. Что делать? Уклоняться от их злобы? Невозможно. Понаблюдаем издалека, как они взращивают в себе эту ненависть, как сами травятся ею, как ненавидят себя, такова их природа, и перспектива смерти изменить здесь ничего не в состоянии. Впрочем, они и не видят ее, смерть, они даже любят ее, они дышат ею, они полагают, будто и она испытывает к ним теплые чувства, что она у них на службе, и они этим вполне довольны. Они несчастны? Разумеется. Сознание есть печаль, Бог легкомыслен.
Ты с мужчиной? Несколькими сразу? Женщинами? Одной женщиной? Может, на этот раз, это твоя дочь? Интересно, где? В Неаполе? На Капри? В Танжере? В Севилье? Почему бы и нет? Мобильный телефон, портативные связи, привет, Мертей. Сейчас ты в саду? Вроде бы я слышу шум фонтана. Ну да, и очень даже отчетливо. Муэдзин, или, вернее, пластинка с его записью? Как если бы я был там. Колокола? Оглушительные. Лунный свет? Жара? Дождь? Свечи? У тебя удобная комната? Кондиционер есть? Вид красивый? Терраса? До завтра? До послезавтра? Когда хочешь. Когда можешь.
Да, вот так-то вот, я люблю тебя. Если ты просто развлекаешься, то я люблю тебя. Если ты скучаешь и не утомляешь себя болтовней и притворством, я люблю тебя. Зачем чего бы то ни было опасаться? С кем-нибудь другим ты придешь к тому же коэффициенту непосредственности, наигранного инцеста, неподдельной ласковости, жестокости, подбитой бархатом? К той же порочной нежности? Если все именно так, пускай, скажи мне, там видно будет. Зарабатывай себе на жизнь, красавица, накапливай информацию, только ничего мне не рассказывай, более того, дай мне самому догадаться, когда ты меняешь две-три детали в мизансцене. Мужчины и женщины вовсе не созданы, чтобы ладить? Не больше, чем, к примеру, белый медведь и кит? Пантера и кашалот? Необъятный баобаб в высшей степени уязвим? Ну разумеется, в этом-то и весь интерес. Мужчина и женщина, которые любят друг друга – самые большие извращенцы на земле, самые асоциальные элементы, какие только можно себе вообразить.
Я чувствую почти умиление к твоим мимолетным партнерам. Влюби их в себя как следует, но главное, исчезай в самый последний момент, я уверен, что в исполнении этого классического номера тебе нет равных. В течение всего вечера искусительница, кокетка (альянсы, измены, судебные процессы), а затем, в профиль, «ну ладно, благодарю вас, спокойной ночи». В лифте отеля, в конце вечеринки, или в подвозящей тебя машине, как раз когда припарковывают к тротуару, это ключевой момент. Только не в губы, можно в щечку, и легкий кивок головой. Сотни раз я видел, как ты приходила возбужденная, после отказа, кто-то получил от ворот поворот. Досаждать мужикам, какое наслаждение, как если бы они не были так убийственно скучны со своим тщеславием, запрограммированным выделением слюны, или еще своей клинической слепотой, когда они ставят себя на твое место, мол, истинная женщина это я. Будем справедливы, есть среди них и приятные, довольно часто такими бывают гомосексуалисты, по крайней мере, те, которые умеют слушать, но такие встречаются нечасто. С женщинами все понятнее, они сразу знают, скорее да или скорее нет. Хотя большинство занудны до одурения. Но это, в конце концов, совсем другое дело, туманные дымки, извивы, при этом практичность и ясность сознания, сплетни, намеки, некое психологическое шуршание. Но это, скажем так, самые интеллектуальные. О других говорить не стоит: деньги, нытье, дети, деньги, нытье, дети. И по новой.
Самые лучшие минуты для меня – это все-таки утро, очень рано, когда я приходил в свою комнату. Дора еще спала, слегка ворочалась под одеялом, обнимала меня, я одевался, стараясь не шуметь, шел через парк, выпивал чашку кофе, направлялся в цветочный магазин, покупал там одну розу, ставил ее на стол прямо перед собой. Я ничего не писал, просто час или два лежал у себя на постели, слушал музыку, все диски Клары, которые я теперь знал наизусть, каждую ноту. Час пополудни, уединенные кафе, чердак где-нибудь на набережной, приятели. Возвращение в комнату, иногда с какой-нибудь девицей. Затем, после обеда и вечерами, – снова приятели. Я смотрел на розу на моем столе, под ней всегда белый лист бумаги, красное и белое, раз в три дня я комкал бумагу и менял розу. Вот так написаны мои книги. Время от времени, врать не стану, наспех ложились какие-то строчки, это был, действительно, мой почерк, чуть искаженный из-за скорости, может быть, слов сто, редко когда больше. Позже, чтобы их прочесть, мне все чаще приходилось пользоваться лупой. «Надо же, он сказал это, то есть, я? Забавно». Листочки я складывал в ящик и больше о них не думал, продолжение сочинялось само. Вы работаете? Я сплю. Я пытался отыскать дорогу, ведущую туда, где я сплю.
Китайская мудрость гласит:
«Есть писатели, чье перо никогда не находит своего сюжета, есть те, чье перо находит его время от времени или даже всегда. Но есть писатели, очень немногие, которые еще до того, как берут свое перо, после того, как они взяли его и даже если они его и вовсе не брали, всегда находят свой сюжет».
Я бы хотел, прежде чем наступит мое время уйти, стать «писателем» такого рода. Перо, тростник, невидимый стебелек, дуновение ветра, запястье, которым водят непосредственно сердечные ритмы, сквозняк, смещение и исчезновение теней. Разумеется, речь идет о существовании в непосредственной реальности, а не о написании книги. То есть, разумеется, публиковать результаты своих опытов не запрещено. Когда в свое время я слышал разговоры – и не самые глупые – о Революции, я думал: «Именно этого они и хотят, сами того не зная, они полагают, будто обязаны сформулировать свою мысль с помощью готовых фраз, но ведь в расчет принимается лишь намерение, им бы хотелось оказаться на свободной поверхности, вот и все». Но я ошибался: большинство ненавидит свободную свободу, и в действительности мечтает о диктатуре, основанной на их собственных горьких воспоминаниях. Здесь довольно часто преуспевали именно женщины, более тонкие, более внимательные. Во фразах ниспровергающих или, напротив, уступающих, женщины дадут сто очков вперед. Когда намечается движение, они зачастую первые (причем являются издалека), когда все толпится и клубится, они еще больше преувеличивают (очевидно, из страха). Они более радикальны во всем, как в агрессивности, так и в миролюбии. У них нет переходной ступени от манерной пасторали до желания убить. Восхищенная девочка, разъяренная девушка. Хорошенькая инфанта, «вязальщица» из Конвента. Родовые муки, злобные суки. Благость, убогость. Они преуспели в детективных романах, это общеизвестный факт, трупов они не боятся.
«Революция – это полная страстей драма», – сказал некогда Китаец с головой, подобной полной луне или венецианской тыкве, старая мифическая морская черепаха, невозмутимый пекинский сумасшедший, а я перевел это для себя так: «Революция – это постоянно меняющаяся драма, навязчивая страсть, история любви, которая никогда не является такой, какой ее представляешь». На собраниях, войдя в роль Писателя, я говорил мало, да и слушал не больше, разве что когда слово брал Франсуа, но это, полагаю, из-за его дикции, его познаний и его ума, что проявлялся во фразах неожиданных, насыщенных, логичных. Он был, разумеется, безумен, как и все мы, но по-иному. «В действительности, никогда не оспаривают принцип существования, не оспаривая при этом все формы языка, свойственные этому принципу». Да, это мне подходило. То же самое, протестуя против публичности, свойственной времени, целью было «представить реальность жизни как путешествие, целью которого является оно само». Прекрасно, хороший замысел, немедленное исполнение: слова, жесты, воспоминания, смещения, периоды сна, любовь. Социальная ложь, эта непрекращающаяся опиумная война[8]8
«Опиумными войнами» называют Англо-китайскую (1840–1842 гг.) и Англо-франко-китайскую (1856–1860 гг.) войны.
[Закрыть], неужели она всемогуща? От этого следовало бы отклоняться всеми способами, и все эти способы были бы хороши. Они и были хороши. Много приключений, мало сожалений, и, как сказал не помню кто, женщины – то отрава, то забава. Несчастные случаи, самоубийства, трагедии, порой предательства, отступничества, потери, а с другой стороны, невероятно много болтовни, фантазий, и клеветы в стане врагов: вот что себе позволяют.
Серьезные источники позволяют предположить, что японский монах Дожан (1200–1253) тоже, в годы династии Сун, прошел через этот «монастырь без ворот», возле Ганьчжоу, то есть у подножия гор, возле таинственного Западного озера. В его трактатах, и в самом деле, это ощущается. Например, вот этот, 1243 года, появившийся на свет «в тот момент, когда снег достигает глубины трех футов и покрывает землю глубоким слоем»:
«Мой учитель, старый будда, говорил: сам по себе облик не ведает ни рождения, ни смерти. Весна, что таится в цветущей сливе, становится частью картины. Чтобы нарисовать весну, не нужно изображать ивы и яблони, персиковые и грушевые деревья, нужно просто-напросто нарисовать весну. Когда же рисуешь ивы и яблони, персиковые и грушевые деревья, рисуешь всего-навсего деревья. И если до сих пор никому еще не удавалось нарисовать весну, это вовсе не означает, что ее нельзя нарисовать. То, что ныне именуется весной, всего лишь весна, изображенная на картине. Ведь она входит в картину, она возникает стихийно, безо всякой приложенной извне силы. И коль скоро один-единственный цветок порождает весну, когда она входит в картину, она одновременно входит и в деревья тоже. Вот и весь метод».
Возможно, что монастырь из «Книги перемен» был назван «монастырем без ворот» именно потому, что он находится повсюду одновременно, снаружи и вне. Как нынешняя весна, которой какая-нибудь роза, распустившись на пригорке, позволяет, наконец, наступить.
