Текст книги "История частной жизни. Том 2: Европа от феодализма до Ренессанса"

Автор книги: Филипп Арьес

Соавторы: Филипп Браунштайн,Филипп Контамин,Жорж Дюби,Доминик Бартелеми,Даниэль Ренье-Болер,Шарль Ла Ронсьер
сообщить о нарушении

Текущая страница: 43 (всего у книги 54 страниц)

Но все–таки большинство кроватей не имели даже скромных пологов и каркаса: ничтожные кушетки, жалкие соломенные тюфяки, лежащие прямо на полу или на наскоро сбитых досках, лоскутные одеяла, изношенные до дыр, слишком тонкие или слишком малочисленные, чтобы по–настоящему держать тепло.

Количество кроватей в жилище, естественно, соответствовало его размеру, доходам его владельца или владельцев, числу домочадцев и варьировалось от единицы до нескольких десятков. В многочисленных постройках предприятия по добыче руды Жака Кёра в Коне было добрых полсотни кроватей, личный состав служащих и рабочих, которым они предназначались, к сожалению, неизвестен. В замке Мадик насчитывалась 31 кровать, сверх того, 35 кушеток. На вопрос прокурора Дове казначей (despensier) Жака Кёра заявил, что «большой дом [Буржа насчитывал] около 15 или 16 кроватей, как и постелей, из них большие кровати красивые и добротные» (конец XV века). В датированной 1525 годом описи расположенного на улице Бурдоне парижского особняка Пьера Лежандра, казначея Франции, составленной после его кончины, перечисляются около двадцати кроватей, из них половина постелей и половина кушеток, обычно распределенных парами (постель и, сверх того, кушетка) в спальнях и гардеробных. В его загородном замке в Аленкуре было тридцать кроватей, в замке Гарена – около двадцати. Таким образом, в трех главных резиденциях Пьера Лежандра (у него были и другие, но они пустовали) число спальных мест достигало 70, не считая деревянных каркасов кроватей, которые из–за дефектов матрасов не могли использоваться. В 1542 году в замке Туйар, имевшем около сорока комнат, насчитывалось почти столько же кроватей, включая две колыбели в спальнях кормилиц и несколько походных коек.

Спали, как правило, не во всех комнатах. Мы не говорим о погребах, винохранилищах, амбарах, галереях, чердаках. Но, за редким исключением, кроватей не было ни в кухне, ни в кладовой, ни в конторе, ни в канцелярии, ни – особенно – в гостиной. Кровати находились в спальнях (даже говорили при случае о «комнатах для спанья») и относящихся к ним помещениях (гардеробных, даже в задних комнатах), а также в некоторых служебных помещениях, особенно в конюшнях, возможно, во избежание кражи лошадей.

Обычно считается, что в Средние века в одной кровати спали не только супруги, но также их дети, маленькие и постарше, или несколько братьев и сестер, несколько друзей, или слуг одного хозяина, или иностранцев, вынужденных делить комнату вследствие жизненных обстоятельств. Эта точка зрения верна: солдаты, школьники, больные, бедняки спали по несколько человек в одной кровати, о чем пространно свидетельствует как письменная, так и иконографическая документация. И большая кровать, не только супружеская, но и семейная, не является мифом (миниатюра из книги времен Жанны Французской). Все–таки заметим, что близости такого типа старались избегать по соображениям комфорта, гигиены и особенно морали. В своем трактате против роскоши Жан Жерсон пишет: «Слава Богу, что по французскому обычаю дети спят одни в маленьких кроватях, ибо по фландрскому обычаю братья или сестры либо еще какие–то родственники спят вместе». Правило отдельной кровати соблюдалось в большинстве монастырей и даже в некоторых коллежах. Об этом заботились и в больницах. Так, в Отель–Дьё в Париже сестры сожалели, что из–за отсутствия отдельных кроватей для детей вынуждены укладывать «как девочек, так и мальчиков вместе на опасные кровати, на которых другие больные умерли от заразной болезни, и они спят по семь, восемь, девять, десять и двенадцать в одной кровати, как в изголовье, так и в ногах».

В том же заведении было предписано принять все возможные меры, чтобы выделить «жалующимся больным, каждому, отдельную кровать».

То есть обычай «спать по несколько человек» часто был следствием простого дефицита кроватей. Все эти люди могли желать отдельной кровати или по крайней мере спать с теми, кого выбрали.

Зато хозяева ночью не всегда хотели разлучаться со своим лакеем или камергером, горничной или служанкой. Эти слуги спали на кушетке в комнате хозяина, устраивались в прилегающей гардеробной или иногда в соседней комнате. В замке Мадик, например, рядом со спальней госпожи находилась спальня «служанок госпожи». В руанском замке: «в каковой маленькой спальне находились служанки супруги оного капитана» (1436). Антонио де Беатис отмечает, что в спальнях гостиниц Пикардии, в отличие от Германии, где нагромождают максимум кроватей, установлены только одна кровать для хозяина и одна – для слуги. Коммин вспоминает в своих «Мемуарах», что ему случалось в качестве камергера Карла Смелого, герцога Бургундского спать в комнате последнего. Фаворит короля или вельможи регулярно делил с ними комнату. И в «Парижском хозяине» добропорядочный человек советует своей молодой супруге: «Если у Вас есть служанки и горничные от 15 до 20 лет, поскольку в этом возрасте они глупы и не знают мира, прикажите им спать подле Вас в гардеробной или в спальне cilicest, где нет ни слуховых окон, ни низкого окна, выходящего на улицу».

Конечно, бесконечная зависимость никак не радовала слуг. Хозяева же, держа их постоянно при себе, стремились как осуществлять над ними моральный контроль, так и располагать их услугами в любое время.

Добавим, что такие художественные произведения, как «Сто новых новелл», хорошо показывают это постоянное сосуществование хозяев и их домочадцев, их «личной прислуги». Конечно, в соответствующий момент хозяин мог их удалить на какое–то время и предаться интимной жизни под защитой опущенного полога своей кровати.

Место для приемов и место уединения

Документы того времени любят представлять дом как очень закрытый мир, в пределах которого можно со всей откровенностью, безраздельно утверждать почти сеньориальную власть chef d’hotel. «Парижский хозяин» советует в конце дня, после того как очаг погашен, старательно закрывать входные двери и передавать ключи от них доверенной персоне – госпоже Аньес, бегинке, или эконому Жану, «дабы никто без спросу туда не вошел». Ален Шартье[165]165
  Ален Шартье – французский поэт, писатель конца XIV – начала XV века.


[Закрыть], чтобы разубедить своих современников становиться придворными, утверждает, что ничто не заменит независимую жизнь в собственном домике: «Как только дверь в твой дом закроется, туда не войдет никто другой, если ты не захочешь». «Дом в безопасности, но лишь когда он закрыт», – пишет Франсуа Вийон.

Однако внутреннее пространство дома, особенно начиная с определенного уровня, не было совершенно однородным, недифференцированным. В нем различались полюсы социальной или частной жизни, хозяйственной или профессиональной деятельности. Прежде всего, можно выделить обогреваемые и необогреваемые зоны (или, что не одно и то же, имевшие систему отопления и не имевшие таковой). Среди первых, естественно, кухня, а также спальня хозяина, затем другие спальни и общая комната, обогреваемые менее систематически и менее регулярно. Вспомним также «теплые комнаты» (chauffoirs) в монастырях. В Германии комнаты зимой постоянно обогревались (stube, печи, печки); как отмечает в «Книге описания стран» Жиль ле Бувье по прозвищу «Герольд Берри» (середина XV века), «из–за холода, который властвует в Германии зимой, они имеют печи, которые обогревают таким образом, что им тепло в своих спальнях, и зимой люди ремесленных специальностей делают там свою работу и держат там жен и детей, и нужно совсем мало дров, чтобы их топить. И благородные, и вояки, и всякие праздные люди точно так же находятся в комнатах, играют, поют, едят и пьют и проводят время, ибо они не имеют никаких каминов».

Комментарий Жиля ле Бувье наводит на мысль, что во Франции практика сильно отличалась: там было немало каминов, и хотя горели они не постоянно, все же успевали согревать спальни, когда люди приходили с улицы, продрогшие от холода и промокшие под дождем, тем более что концентрация домочадцев была ниже, чем в Германии. Однако печь была известна во всяком случае в Восточной и Юго–Восточной Франции (Прованс, Савойя, графство Бургундия); кроме того, в XV веке ее сознательно внедряли в других местах: на рудниках Жака Кёра и в некоторых замках короля Рене, который пригласил для этого специалистов из Германии.

Напротив, в помещениях, которые, за редким исключением, не отапливались, находились кладовки, мастерские, конторы, канцелярии, часовни. Еще Жорж де Ла Тремуй в 1475 году, начав строить часовню в своем замке Рошфор–сюр–Луар, предусматривал «небольшую chaufepie», чтобы придать этому помещению, отделанному гипсовой штукатуркой, еще больше уюта.

Добавим, что использовались также жаровни, в случае надобности легко переносимые из комнаты в комнату: speyrogadoria в Провансе, железные либо бронзовые fouiers или fouieres в Северной Франции.

Другое отличие от обычаев предшествующих времен: противопоставление гостиной и спальни. Все–таки вырисовываются черты эволюции. Гостиная, невзирая на свои размеры и богатое убранство (вспомним залы героев и героинь в замке Куси, воспетые Антуаном Астезаном), имеет некоторую тенденцию превратиться в своего рода прихожую, «холл» в теперешнем смысле. И в этом случае мы можем руководствоваться свидетельством Алена Шартье: «Зал государя обыкновенно смрадный и душный от человеческого дыхания, привратник постукивает палкой по головам присутствующих, одни входят туда благодаря напору, а другие этому сопротивляются» в ожидании, что, наконец, откроется дверь, за которой скрывается властитель.

Первоначальные действия состояли в разделении общей комнаты. Выделяли гостиную общую и большую, а также нижнюю, игравшую роль прихожей, места ожидания, и верхнюю, служившую, как уже говорилось, для приема гостей или посетителей. Но именно спальня породила собственно спальню (комнату «для спанья», занимавшую заднюю комнату) и официальную спальню, называемую парадной. Ее венчала величественная парадная кровать, на которой никто не спал. Молодая супруга в одной из «Ста новых новелл» входит в «большую гостиную жилища» своего мужа, затем в «парадную спальню, обтянутую чудесными гобеленами», согретую «большим прекрасным очагом», с «красивым накрытым столом», где ее ждет «прекрасный обед» и где она видит «красивый буфет, набитый посудой».

Парадная спальня имеет смешанный характер: она публична, но также принадлежит к интимному центру дома; вне зависимости от статуса посетителя здесь можно спокойно демонстрировать свои богатства, роскошное столовое серебро, изобилие гобеленов.

Конец Средневековья – наиболее подходящее время для выставления напоказ не только своего могущества, но и своего великолепия: отсюда упоминания о боевых парадных конях, парадных шпагах, парадных простынях, парадных шкафах с посудой.

Наконец, третий центр притяжения в доме: спальня хозяина, которую будут представлять себе, как и Жиль Корозе, «очень светлой и прекрасно облицованной», а также «тщательно затянутой гобеленами и чистой, облицованной, устланной коврами». «Прекрасные спальни, устланные коврами, облицованные, наполненные кроватями, гобеленами и другими вещами», – пишет, например, Жан де Руа. И у Эсташа Дешана мы также находим это воспоминание о совершенном комфорте: «Теплые спальни, старательно и умело застланные коврами и затянутые гобеленами, / Закрытые входные двери, окна, которые не скрипят».

Именно в спальне, если верить описям, в ларях, шкафах, «футлярах», маленьких и больших сундуках из дуба и кипариса, иногда окованных железом и всегда старательно закрытых на ключ, хранились драгоценности и столовое серебро, наиболее важные бумаги (счета, долговые обязательства и расписки, личные письма). В непосредственном соседстве находились канцелярия (иногда называемая тайной канцелярией), «отдельная контора», молельня и, конечно, гардеробная; замыкала эти помещения задняя комната (с обязательным стульчаком), возможно, парильня. Описанный ансамбль прекрасно определял понятие частного пространства, места, где расслаблялись, развлекались «комнатными играми», заботились о теле и душе, писали. «Возлюбленному хочется говорить и петь песни, / Писать тайные письма, выполнять секретные поручения, / И он удаляется / И закрывается в спальне и задней комнате, / Дабы писать более вольготно», – рифмует Ален Шартье.

Обычно это личное пространство является общим для семейной пары, мужа и жены. Не будем, однако, забывать, что согласно модели, полностью реализованной на герцогском или королевском уровне (например, во дворце Сен–Поль в Париже), высшая аристократия в своих резиденциях часто различала помещения, которые можно назвать, рискуя показаться немного старомодным, «покоями» госпожи и «покоями» господина, или, во всяком случае, отводила каждому собственные спальню и гардеробную.

Смысл эволюции

Во многих церквях, за собственной каменной или деревянной оградой либо железной решеткой, находились частные часовни, владевшие собственным движимым имуществом, собственной казной и предназначенные для одного человека, одной семьи, одного братства. Существовали передвижные часовни – мы часто видим их на миниатюрах, изображающих первых лиц государства во время молитвы, с группой придворных и слуг в отдалении, и часовни постоянные, каменные, где сверху можно было смотреть на алтарь, наблюдать за присутствующими и незаметно удалиться (молельни Людовика XI в Нотр–Дам–де–Клери и Нотр–Дам–де–Нантийи, в Сомюре; Жана Буре в Плеси–Буре). Во Фландрии и других странах в одной стороне часовни располагались скамьи, балюстрады и скамеечки для мужчин, в другой – для женщин.

Во многих городах возведены здания, специально предназначенные для заседаний органов городского управления (ратуша). Появились залы для игры в мяч, даже для состязаний на копьях. Огороженные места для стрельбы из лука, арбалета, впоследствие аркебузы. Артиллерийский арсенал, башенные часы. Помещения исключительно университетского назначения (актовый зал и библиотека в Орлеане). Настоящие классные комнаты для школьников (школа Святого Павла в Лондоне, описанная Эразмом Роттердамским в начале XVI века). Иногда публичные библиотеки (в Уорчестере и Бристоле в XV веке). Помещения для архивов, например Сокровищница хартий в северной части Сент–Шапель, расположенной во внутреннем дворе бывшего Королевского замка на острове Сите в Париже. На рынках строятся палатки и прилавки. Власти стремятся удержать, оттеснить проституток в один квартал, на одну улицу, поместить их в один публичный дом. Ведется надзор за общественными банями.

Несмотря на неоднородный характер, эти данные, очевидно, имеют один и тот же смысл, особенно если сравнить организацию красивейших городских особняков, важнейших замков и наиболее чарующих дворцов. Кажется, прослеживается тенденция, с одной стороны, перенести в помещение то, что прежде происходило снаружи, на свежем воздухе, с другой стороны, заменить поливалентные, многофункциональные пространства пространствами более определенного предназначения.

Одно место – для игры, другое – для работы или для правосудия, для индивидуальной или коллективной молитвы, для преподавания или для культурного досуга (площадки для театра появятся позже). Таким образом, в самом конце Средневековья формируется идеальное городское пространство. Это шло параллельно с желаниями властей в отношении общественной системы: добиться большей иерархии, более четкой дифференциации, более строгих ограничений, более бдительного наблюдения за поведением.

В период XIII–XVI веков качество обычной жизни как в городе, так и в деревне немного улучшилось. Парадоксально, но возможно, что большие потрясения конца Средневековья послужили необходимым условием для начала этого улучшения. Вследствие диалектических изменений частная жизнь, менее предоставленная самой себе из–за все большего вмешательства властей, восстановила свое существование и свою роль внутри своего дома, который стал более уютным и более защищенным.

Прогресс индивидуализма? Возможно. Не будем, однако, забывать, что еще в эпоху Ренессанса именно коллективное жилище остается самым ценным эталоном, что это жилище предназначено сообществам монахов, школьников, больных, солдат или лицам, могущество, авторитет и богатство которых обуславливаются прежде всего значимостью лиц, постоянно их окружающих.

РОЖДЕНИЕ ИНДИВИДА

Одиночество как оно есть в XI–XIII веках Желание остаться наедине с собой: вынужденная теснота

Скученность, теснота, иногда сутолока – в больших домах феодальной эпохи никогда не предусматривалось места, где человек мог бы остаться наедине с собой (не считая мгновения кончины, перехода в иной мир). Когда человек осмеливался покинуть стены своего жилища, он делал это в составе группы. Выходить на улицу надо было по крайней мере вдвоем, и если спутники человека не состояли с ним в родстве, то они были связаны узами названного братства, образуя на время пребывания вне дома искусственную семью. Как только мальчики из аристократических семейств, достигшие семилетнего возраста, – примерно с этого времени в них видели мужчину – покидали гинекей, они начинали собственный путь, но оставались на всю жизнь в полном смысле слова «включенными» в коллектив. Если им прочили духовную карьеру, они собирались в школе и занимались под руководством учителя; если нет, они образовывали группу с аналогичной структурой, подражая действиям наставника, который становился для них вторым отцом. Они сопровождали его всякий раз, когда тот выходил на улицу, защищали силой оружия и слова, совместно охотились на дичь в лесу. Когда заканчивалось ученичество, новоиспеченные воины все вместе, будто одна семья, принимали оружие: обычно сына сеньора посвящали в рыцари в компании детей вассалов. Рыцари больше не расставались ни в дни славы, ни в минуты позора, выступали поручителями друг друга, отдавали себя в заложники за товарища. Орава воинов, сопровождаемая челядью и священниками, следовала от турнира к турниру, от собрания к собранию, от стычки к стычке: это была неразрывно связанная группа, демонстрирующая всем признаки своей сплоченности (такими признаками могли быть одежды одинакового цвета или общий сигнал к сбору), где преданность товарищей, будто броней, облекала тело командира чувством семейного единства. Фактически это и была странствующая семья. Таким образом, в феодальном обществе частное пространство кажется раздвоенным, состоящим из двух отдельных зон: первая статична и закрыта, тяготеет к семейному очагу как центру притяжения; вторая, не менее сплоченная, перемещена в публичное пространство, но в ней повторяются те же иерархии, те же принципы управления. Мир и порядок внутри этой мобильной ячейки поддерживаются тем же способом, что и в первой, и той же властью, чьей задачей является организовать защиту против агрессии государства; по этой причине она воздвигла на границе с внешним миром невидимую стену, такую же прочную, как ограда дома. Эта власть закрывала, удерживала индивида в своих владениях, подчиняла его общинной дисциплине. Она была насильственной. И если частная жизнь воплощает тайну, то в данном случае тайна была общей для всех членов семьи, хрупкой и быстро обнаруживаемой; если частная жизнь воплощает независимость, то эта независимость была коллективной. Поэтому мы должны закончить представленную читателю тему таким вопросом: можно ли в XI и XII веках увидеть в коллективном частном личное частное?

Феодальное общество имело настолько многослойную структуру» образованную из столь компактно прилегающих друг к другу пластов, что любой индивид, пытающийся освободиться от слишком тесного и многочисленного окружения, составляющего в то время privacy, уединиться, построить собственное закрытое пространство, удалиться от мира в свой сад, быстро становился объектом или подозрений, или восхищения, приобретая репутацию диссидента или героя; в любом случае он оказывался в числе «странных», а «странность» была антитезой понятию «частное». Тот, кто отходил от общества, – даже если он не имел при этом дурных намерений, – был вынужден вопреки своей воле вступать в конфликт с окружающими, поскольку изоляция делала его уязвимым перед коварством Врага[166]166
  Вероятно, речь идет о дьяволе.


[Закрыть]. Таким образом, одиночки казались ненормальными, одержимыми, сумасбродными: например, выходить из дома без сопровождения считалось одним из симптомов помешательства. Об этом свидетельствует отношение к тем, кто ходит по улице в одиночку: считается, что такие мужчины и женщины сами подставляют себя под удар – у всякого есть право этот удар нанести; богоугодным делом считается вернуть их в общество, как бы они этому ни сопротивлялись, принудительно восстановить их в упорядоченном, четком мире, живущем по Божьим законам, где между закрытым, частным пространством и публичными, промежуточными зонами проходит ощутимая граница, где вне дома полагается ходить в сопровождении спутников. Это объясняет роль, которую в реальной и воображаемой жизни играет другая часть видимого мира: дикие просторы, где не найдешь ни дома, ни очага – равнины и леса, опасные и притягательные (здесь не действуют законы); места неожиданных встреч, где человек, если отправится туда в одиночку, рискует повстречаться с дикарем или феей. Считалось, что в таких местах, олицетворяющих беспорядок, тревогу и желание, находят пристанище преступники и еретики или же те, кого лишила рассудка страсть. Так, Тристан, уведя с собой провинившуюся перед мужем Изольду, живет с ней жизнью отшельника: вместо изысканного жилища и одежды – убогая хижина и жалкие лохмотья. Но когда действие приворотного зелья – «яда», вызвавшего любовное помешательство, – заканчивается, когда к ним возвращается рассудок, они покидают «странное» (иными словами, уединенное) место и возобновляют привычную жизнь. Возврат к цивилизации будет означать для них возвращение к частной сфере, ко двору, то есть к коллективной жизни.

Впрочем, они вернутся к ней закаленными теми испытаниями, которые выпали на их долю. В сущности, пережить опасную ситуацию (вне зависимости от того, добровольно это делалось или нет), перенести муки одиночества означало для наиболее стойких людей – для избранных – возможность достигнуть новой ступени в развитии. Так, Годелива была брошена мужем, лишена «общества», но, Божьей милостью устояв перед соблазнами, шаг за шагом прошла путь к святости. И тому, кто добровольно соглашался в одиночку бороться со злом, кто выходил победителем из этой схватки, доставалась награда, которой пользовалась вся семья, некогда покинутая героем ради благородного дела. Именно так обстояло дело с человеком, бравшим верх над своим противником в поединке (в котором участвовали лишь двое) или в удивительном сражении на поле боя; так же обстояло дело с грешниками, очистившимися от своих грехов через послушание затворничества, и с отшельниками вроде тех двоих из Кельна, про которых в одном тексте говорится, что «их речи о жизни распространяли во всем городе сладчайший аромат святости». То же можно сказать и о героях романов, о тех странствующих рыцарях, которые удалялись от мира не вследствие временного помешательства, а в результате обдуманного выбора. Но если литература, посвященная бегству от мира, старалась выделить идеальных героев из общей среды, не объясняется ли это тем, что уже в XII веке некоторые начали ощущать ее тяжеловесность? Разве мы не видим, что в высшем обществе, рамками которого нам в силу необходимости пришлось ограничить данное исследование, все охотнее предаются мечтам об уходе от мира, да и общее направление развития цивилизации способствует неизбежному освобождению личности от «коллективизма»?