Текст книги "История частной жизни. Том 2: Европа от феодализма до Ренессанса"

Автор книги: Филипп Арьес

Соавторы: Филипп Браунштайн,Филипп Контамин,Жорж Дюби,Доминик Бартелеми,Даниэль Ренье-Болер,Шарль Ла Ронсьер
сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 54 страниц)

Вдовы и сироты

Но разве не известно, что долг рыцаря – «защищать вдов и сирот»? На это я отвечу, что церковь, вероятно, именно потому возлагает на рыцаря заботу о вдовах и сиротах (хотя и сама идея, и ее формулировка возникли намного раньше как одна из прерогатив короля), что он зачастую имеет обыкновение их притеснять, начиная с собственной невестки и племянника. Стремление к роскошному образу жизни, невозможному без получаемых по наследству богатств, при каждом разделе имущества неизбежно сталкивает друг с другом разные ветви патрилиньяжа; за два века, которые мы здесь рассматриваем, изменились только форма и интенсивность этой борьбы.

Что ожидает молодую вдову? После преждевременной смерти Эрно д’Эшофура, отравленного небезызвестной Мабель де Беллем (1064), его жена возвращается в свой линьяж, найдя пристанище в доме брата, сенешаля Нормандии. Что это – символ верховенства патрилиньяжа или одно из последствий поражения рода Жируа? Семейная ячейка распадается, итог печален: двое маленьких детей воспитываются вдали от матери, в «чужих домах», где им приходится испытывать «нужду и несправедливость» (что не помешает юношам достигнуть больших высот, одному в сфере религии, другому – в военной области).

Пример совершенно иного рода – история матери Гвиберта Ножанского, относящаяся к тому же времени. В своей автобиографической книге Гвиберт – монах, чей отец был рыцарем и владельцем поместья, – рассказывает об омрачавших его детство конфликтах между патрилиньяжем и супружеским союзом (середина XI века). Став мужем и женой в совсем еще молодом возрасте, родители Гвиберта получают отдельный дом с прислугой в Бовези – автор называет это местечко oppidum (поместье, городок). По соседству с ними живут пары, принадлежащие к «отцовскому» линьяжу; связывающие их отношения можно по некоторым признакам охарактеризовать как сочетание взаимной поддержки и соперничества (например, они переманивают друг у друга учителя для детей, чтобы те получили преимущество перед соседскими отпрысками в области образования). Но все–таки между молодыми семьями существует своего рода барьер, интимная сфера, куда не позволено вторгаться: проходит «семь лет», прежде чем будущий отец Гвиберта сознается родственникам в своей неспособности консумировать брак. Его жене приходится пройти через тяжелые испытания, ибо патрилиньяж толкает ее на «грех» (должна ли она спровоцировать собственное похищение?) с тем, чтобы расторгнуть союз с мужем, хотя этот брак и относится к числу гипергамных. Семья устоит перед трудностями: опыт внебрачных связей избавит мужа от комплексов, возникших, очевидно, вследствие того, что его законная супруга происходит из более знатного рода; он умрет молодым, вероятно, попав в плен, но они с женой успеют произвести на свет нескольких детей. После смерти отца, вспоминает Гвиберт, «родня» начинает изводить молодую вдову, стремясь поскорей избавиться от нее, тогда как она отказывается повторно выходить замуж; ее одолевают предложениями руки и сердца и преследуют судебными тяжбами (делами о «вдовьей части»?), перемежая угрозы и запугивание всякого рода посулами. В книге есть жуткая сцена: несчастная вдова, уже готовая сдаться на милость одного враждебного двора (надо ли говорить, что он состоит исключительно из мужчин?), находит спасение, обратившись с молитвой к Иисусу Христу, которого она называет «sponsus» (жених/супруг, обещающий вечный союз уверовавшим в него); таким образом она заявляет о своем намерении посвятить себя Богу, что обеспечивает ей поддержку церкви. Эта сильная женщина, уподобленная героиням Священного Писания, остается фактической хозяйкой дома и наставницей своих детей вплоть до того момента, когда самый младший из них, Гвиберт, достигнет двенадцатилетнего возраста. Отныне она, вознося покаянные молитвы у ворот монастыря вместе с другими женщинами, думает только о спасении собственной души, а также о спасении душ детей и мужа, его – особенно: она даже готова взять на себя заботу о воспитании беспризорного ребенка, лишь бы замолить грех покойного супруга, чьи попытки обрести сексуальный опыт привели к рождению внебрачного сына.

Следовательно, во времена расцвета Средневековья существовала и супружеская, и материнская любовь: они дают себя почувствовать в стычках матери Гвиберта Ножанского с родней, в ее настроениях и мечтах; оба вида любви тесно взаимосвязаны: если верить Гвиберту, его мать перенесла На него привязанность к умершему мужу. Но в повествование Гвиберта вплетаются также социальные и эмоциональные аспекты родственных отношений, причем, как мне кажется, сразу видно их функциональное назначение. Воцерковленный человек, шедший к Богу долгими «окольными» путями, укоряет себя за все, что совершил под влиянием «кровных друзей»; любящий сын, чье почитание Девы Марии очевидным образом связано с его чувствами по отношению к своей матери, присоединяется к ее упрекам в адрес свойственников. Отцовский род, заинтересованный в продвижении своих представителей, внимательно следит за духовной карьерой Гвиберта, последний до глубины души ненавидит старшего брата (кузена), возглавляющего патрилиньяж, но именно он едва не добивается для Гвиберта сана каноника. Что касается родственников с материнской стороны, по–видимому, более именитых, чем отцовская родня, то бросается в глаза отсутствие упоминаний о них во время двух тяжелых испытаний, через которые приходится пройти молодой женщине. Еще раз подтверждается тот факт, что когнатное родство не играет активной роли в социальной жизни, ограничиваясь функцией пассивного представления социального статуса. И в Бовези, и в Лане пути Гвиберта постоянно пересекаются с кем–то из его родственников, рассматриваемых в качестве таковых без различия линии родства; так, Гвиберт не может и не хочет скрывать свою привязанность к Эврару де Бретею или свой чисто земной интерес к кузине, обосновавшейся в Лане после замужества. Несмотря на интеграцию в обширную «семью» (говоря метафорически) священнослужителей, этот монах не отрекается от своей на стоящей родни. И хотя Гвиберт, одержимый эдиповым комплексом, кажется вполне современным человеком, он продукт «феодальной эпохи», и его семья не совсем идентична нашей.

Складывается впечатление, что вдова не имеет большого желания возвращаться домой; какой прием может там ее ждать? Внимание, уделяемое учеными–юристами в XIII веке всему, что касается «вдовьей части», объясняется, быть может, тенденцией к сокращению числа повторных браков, к отдалению вдовы от «родни»; если бы подтвердилась регулярность подобных случаев, это можно было бы считать свидетельством прочности семейной пары. Прекрасной Эрменгарде, уехавшей к Эмери Нарбоннскому из родной Ломбардии, не суждено вернуться на родину; госпожа Гибур в стихотворной форме рассказывает своему племяннику – в знак расположения к нему – о социальных мотивах такой практики, сопроводив свой рассказ идеей, на этот раз высказанной прозой, но не менее полезной, о том, что «счет брака не испортит»: «El n’a parant en iceste contree, / Seror ne frere, don’t elle soit privee. / De son doaire ne doit ester obliee: / Car li nomez, sire, s’il vos agree / Plus en avra d’amor a vos tornee, / Si vos en ert plus cortoise et privee» («У нее нет родственников в нашем краю – сестры или брата, с которыми ее связывали бы товарищеские отношения. Не нужно забывать о “вдовьей части”: скажите же ей, сударь, если вам угодно, что вы в нее включите; за это она полюбит вас сильнее, она будет более внимательна, больше предана вам»).

В больших династиях XII столетия вдова, богатая и знатная дама, играет важную роль; занимаясь исследованиями рода де Куси, я обратил внимание на одну тенденцию: вдова в первые годы управления домом почти полностью отождествляет себя со своим несовершеннолетним сыном, потом сама твердо встает на ноги; она живет на ренту с «вдовьей части», которая после ее смерти отойдет младшему сыну или же вольется в другую «вдовью часть» (оставаясь, вне сомнений, в патрилиньяже, чтобы служить источником различных дотаций); впрочем, рента слегка уменьшится, потому что на закате дней вдова, вероятно, отдаст часть средств на богоугодные дела или построит поблизости новый храм. Где–то между 1130 и 1138 годами вдове и сыну жестокосердного Томаса де Марля, сеньора замка Куси, предъявляют претензии граф де Вермандуа и монастыри, в свое время разграбленные Томасом, но король Людовик VI, победивший Томаса в битве, не дает толкнуть себя на такой несправедливый и неосмотрительный шаг, как лишение наследства жены и детей покойного: он ограничивается присвоением его казны, оставив семье землю; епископы и аббаты, не желая, со своей стороны, «социальной смерти» наследников грешника, довольствуются «реституцией» похищенного Томасом и требованиями некоторых пожертвований на благо церкви.

На протяжении XII–XIII веков, в те моменты, когда преждевременная кончина отца и мужа вызывает ослабление сеньории, княжества или королевства, защита вдов и сирот, равно как и манипуляция ими, все заметнее переходят из сферы линьяжных отношений в область отношений феодальных: вассалы поддерживают и вдохновляют наследника их почившего сеньора, король или принц–сюзерен берет под защиту и под надзор сыновей и дочерей их вассалов. Образ воспитанника отличается амбивалентностью: нечто среднее между маленьким заложником, мучеником и образованным, воспитанным юношей. Относительно упоминавшихся нами выше знаменитых регентш нужно заметить, что одна из них, Бланка Наваррская, находится под строгим наблюдением короля Филиппа Августа, который держит при себе ее сына (1200–1216); другая, Бланка Кастильская, видит, как ее «права» на королевство оспариваются именитыми баронами, в 1229 году пытающимися отнять у нее сына, будущего Людовика Святого, – разве их сеньор, Людовик VIII, умирая, не поручил сына их заботам? Жизнь вдовы – беспощадная битва, как и во времена Гвиберта Ножанского. Если она молода, тирания сеньора или дерзость вассалов нередко вынуждают ее снова выйти замуж; у нее нет выбора.

Поскольку вплоть до конца XII века крупные сеньории не подчинялись ограничительным феодальным правилам и продолжали существовать в виде аллодов, наиболее надежную защиту вдове мог предоставить патрилиньяж, и он же – оказать на нее наибольшее давление. Впоследствии проявляются черты классического феодализма с характерными для него законами: они не имеют ничего общего с подлинной свободой женщин и детей. В работах, излагающих историю Франции в «традиционном ключе, можно прочитать, что Капетинги умело и без применения силы заставили работать на себя законы сюзеренитета; в действительности под этим подразумевается следующее: лишение женщины права выбирать мужа, скрупулезное изучение степеней родства между будущими супругами, наложение вето на потенциально опасные союзы – короче говоря, бесцеремонное вторжение в частную жизнь аристократии.

В частную жизнь аристократии? Это не столько частная жизнь, сколько совокупность стратегий, которые я описал, отталкиваясь от общего определения границ «частной сферы», предложенного Жоржем Дюби.

Постскриптум (1998)

В издании 1985 года эта глава завершалась заключением, в котором я обобщал рассмотренный материал; однако текст получился немного сумбурным. Я писал, что в изучаемый период наблюдаются «константы» (например, обширные когнатические родственные связи или, в известном смысле, семейная пара) и «переменные» – мутации, дающие о себе знать с течением времени: скажем, усиление роли линьяжа в жизни аристократии «на рубеже X–XI веков» (!) и, «напротив» (?), ее ослабление к началу XIII века. Господствующий класс объединяет разветвленная сеть родственных связей, скрепленная близостью двоюродных братьев и разными формами консолидации. Это служит его главным отличительным признаком: он состоит из наследственной аристократии, которая берет на себя заботу о сохранности семейных связей, – из мужчин «чистой крови» и дам «высокого рождения» (то и другое синонимично выражению «благородная фамилия»). Они всегда или союзники, или соперники, однако поле взаимодействия и борьбы между ними, правила и ставки в ходе истории подергаются модификации. «Дворцовая» монархия Каролингов к 880 году уступила место государственным образованиям более, скажем так, «феодального типа»; много позже, в XII‑XIII веках, происходит реконцентрация власти, которая отныне опирается на более сильную юридическую и административную базу. Эти два процесса неизбежно влекут за собой определенную эволюцию «благородной фамилии». Сейчас, в 1998 году, я хотел бы вернуться к данному вопросу с учетом новых исследований и моего собственного обогатившегося опыта. Мне показалось возможным сократить свой вариант 1985 года, особенно в той части, которая касается семейной пары, чтобы оставить место для этого постскриптума.

Наследство Каролингов. «Феодальный» мир Франции был в гораздо большей степени продуктом системы, созданной в VIII–IX веках Каролингами, чем это представлялось старой школе (Марку Блоку) и приверженцам теории о «великом переломе 1000 года», который якобы произошел в указанное время вследствие внезапного и страшного кризиса публичных институтов. Хотя при Каролингах еще не сложилось четко определенной литургии христианского брака – этот процесс потребует долгого времени, – церковь дофеодальной эпохи передала потомкам несколько чрезвычайно важных моральных и правовых принципов. При Каролингах так называемые «ревнители веры», которым Пьер Тубер посвятил блестящее исследование, уже рассматривали супружеский союз как идеальный общественный договор. Союз супругов играет известную роль и в эволюции социальных стратегий, рассмотренных в книге Режин Ле Жан «Семья и власть у франков (VII–X вв.)» (1995). Если в «феодальную» эпоху преобладают патрилиньяжи аристократии, вроде рыцарского «дома», из которого вышел Ламбер де Ватрело, так это потому, что супружеский союз, давший начало этим патрилиньяжам, с VIII–IX веков постепенно обретает силу и права. Королевы и графини еще до «начала новой эпохи» заняли место рядом с мужьями; вслед за ними те же привилегии получают знатные дамы из замков. Ансо де Моль не единственный, кто так почитает свою мать. После свадьбы дом мужа, в который входит женщина, становится и ее домом. Когда сваты (отец или брат девушки, иногда ее сеньор) приносят приданое (manage), это нередко означает ее исключение из «природного» патрилиньяжа. Если среди ее братьев есть рыцари, то она и ее дети не получат большого наследства. Своим сыновьям и дочерям она завещает скорее определенные социальные связи и престиж, соответствующий их положению, чем какие–то материальные блага. То, что она все–таки получает в виде приданого (manage) или других даров, скорее всего, перейдет к ее младшим сыновьям или дочерям, что позволит старшему из наследников забрать все имущество отца и уберечь его от разделов. Обычай давать приданое за невесту («свадебный дар»), наряду с официальной процедурой передачи «вдовьей части», нашел отражение в документах XI века (Клюни и Вандом), неожиданно оказавшихся весьма содержательными и полными новых деталей о частной жизни. Однако я думаю, что данная практика обусловлена какими–то более ранними эволюционными процессами и объясняется более ранними реалиями. Жорж Дюби не однажды высказывал предположение, что в районе «тысячного года» не столько совершались «перевороты», сколько «переосмыслялись» уже возникшие явления. Нечто подобное пишет и Жильбер Дагрон относительно «новых» практик, которые приблизительно в то же время зародились в Византии, а вернее сказать, точно так же получили известность благодаря обилию появившихся документов.

Еще одним наследием, которое Каролинги оставили так называемому «феодальному» обществу, могло стать возросшее внимание к отношениям крестных и крестников. Эта идея очень мила сердцу двух историков – Аниты Герро–Жалабер и Алена Герро, рассматривающих духовное родство как структурный элемент тогдашнего общества. Лично я считаю, что свидетельства подобного рода до XII века встречаются редко; духовное родство могло быть лишь одним из видов родственных связей, приобретя больший вес, вероятно, лишь после григорианской реформы (1070–1120).

Соответственно с этим XII век воскрешает и ужесточает требования к отсутствию кровного родства между супругами. В чем смысл этого требования? Режин Ле Жан предложила гипотезу, позволившую мне распознать ошибки в моих прежних (1985) рассуждениях и зачеркнуть их одним движением пера. Этнология помогла исследовательнице увидеть связь между системами недифференцированного родства и жесткой экзогамией. Эта последняя была характерна для франкской аристократии еще в Раннем Средневековье: она позволяла ей расширяться, включать в свой состав все новые группы, пока в IX и в последующие века не превратилась в ядро латинского христианского мира. Экзогамия франков способствовала коронации Карла Великого в качестве императора римлян не меньше, чем франкские боевые топоры и стремена. Правила в экзогамном сообществе все больше и больше ужесточались: если родство между женихом и невестой было ближе седьмой степени, это уже считалось инцестом! Но Режин Ле Жан замечает, что неопределенность самого понятия «родство» привела к его эволюции; если первое время епископы скрупулезно высчитывали максимально возможное число степеней родства (семь), то позже из прагматических соображений они по большей части воздерживались от попыток выносить свои генеалогические изыскания за рамки уже установленных родственных связей. Только когда у кого–то возникает желание провести расследование, правила приходится ужесточать; тогда–то и возникают проблемы. Следовательно, сами по себе правила, касающиеся родства дальше четвертой степени, достаточно гибки. В завершение следует отметить, что в те времена, когда люйи требуют более суровых законов, IV Латеранский собор (1215) проявляет мудрость, закрепив в качестве нормы весьма умеренные требования.

И наконец, «феодальное» общество и семья несут на себе отпечаток эпохи Каролингов в том смысле, что феодализм засвидетельствовал нежизнеспособность начинаний Карла. Последний, борясь против инцеста с помощью епископов, хотел также искоренить faide, сообразуя усилия духовных лиц с деятельностью графов. Faide (по–английски feud) – это право На осуществление мести, частная война рубежа Раннего и Высокого Средневековья, тем более яростная, что воюющие стороны представлены людьми свободными, влиятельными, честолюбивыми – одним словом, знатью. Карлу с большим трудом удается прекратить междоусобные войны. Но после 880 года, с наступлением эпохи замков и региональных или микрорегиональных сеньорий, войны вспыхивают с новой силой. В XI веке кровная месть легитимна, почти обязательна как часть системы. В 1030 году кузен графа Анжуйского был убит своим вассалом Амлином де Ланже – возможно, непреднамеренно. Граф Жоффруа Мартел начинает мстить за родственника. Он угрожает своему вассалу конфисковать его феод. Однако, уступив просьбам заступников, ограничивается захватом мельницы Амлина и спешит преподнести ее в дар аббатству в Вандоме из страха создать впечатление, что он, человек столь высокого ранга, продал за деньги честь родственника. Уж лучше простить обидчика – это более благородно и скорее соответствует христианскому духу… Данный случай показывает, насколько неизбежна первоначальная реакция Жоффруа, а также то, что желание мести не всегда приводит к смертельному исходу. Культура междоусобной войны (feuding culture) – в той же и даже большей степени культура переговоров и компромиссов, нежели культура насилия. Стивен Уайт демонстрирует это на примере Турени и, в частности, на примере местных поэм (жест).

Терроризм сеньоров и тирания рыцарей в эпоху «тысячного года» – в значительной степени мифы. Они рискуют помешать нам увидеть междоусобную войну (faide) как социальное явление, которое реализуется благодаря широкой сети родственных связей между аристократами и теми рыцарями – владельцами замков, которых Жорж Дюби еще в 1953 году, в своем исследовании графства Макон, предложил освободить от привычных клише (таких, как «главари банды»); с этих же позиций описаны они и в настоящей книге (1985). Именно междоусобные войны (faide), а не мнимый рост насилия на рубеже эпох, не борьба двух классов волнуют монаха Рауля Глабера. И договоры «о Божьем мире» – одна из форм компромисса, которых в обществе того времени было, вообще говоря, чрезвычайно много, – направлены прежде всего на прекращение этих войн. Когда в замок Бларинем, близ Лилля, переносят мощи святого Урсмара (1060), между рыцарями, которых тщетно пытался помирить владетель этих мест, устанавливается мир. Анри Платель в одной из своих замечательных работ обращает внимание на удивительное сходство XI и VI веков. Он упоминает, хотя и вскользь, об отцеубийцах и об их раскаянии. Вместе с тем не будем, руководствуясь нашими современными представлениями, считать faide формой насилия, губительной для баланса сил в обществе; стоит посмотреть на нее внимательнее, как становится очевидным, что междоусобицы хоть и бушевали, но никогда не выходили за известные пределы; прежде всего, они не угрожали социальной структуре. Скажем больше: они сосуществовали с общественным правосудием в его начальной форме, и никакое давление со стороны «военных» институтов, никакие пертурбации не были способны его разрушить.

Мутации. То, что мы установили причинно–следственную связь между явлениями «каролингской» и «феодальной» эпох и подчеркнули целостность цивилизации Раннего – Высокого Средневековья с VI по XII век, не помешает нам указать несколько случаев нарушения данной преемственности и множество постепенных мутаций.

Тенденция к образованию линьяжей присутствует уже при Карле Великом, хотя и подспудно: мужское потомство аристократических семейств объединяется в крепко спаянные группы, основанные на агнатическом, патрилинейном принципе, – группы, в которых старший сын занимает главенствующее положение, получая львиную долю наследства. И именно эти группы в X веке ведут междоусобные войны (faides). С падением каролингских дворцов (877–884) и появлением местных сеньорий патрилиньяжи переживают подъем. Впрочем, первые сеньории постепенно «размываются»; на границе с ними растут сеньории дворцовые (в провинции Берри это владения Деолей и Бурбонов, возникшие еще в 900‑е годы; другие подобные образования не так велики по площади и относятся к более поздним временам). Власть знати нуждается в «территориализации». Какова связь между этим феноменом и усилением линьяжей – что тут причина, а что следствие? В любом случае определенная взаимозависимость между двумя явлениями существует: сеньория постепенно становится мельче, компактнее, и этот символический, переходящий по наследству «отцовский дар» способствует окончательному формированию патрилиньяжей (X-XII века): его членов объединяет если не общность проживания, то по крайней мере сходство интересов; в умах людей и в хрониках запечатлевается «образ» патрилиньяжа.

Отец еще при жизни приобщает старшего сына к управлению сеньорией. Эта практика долгое время рассматривалась современными французскими историками как тактический ход королей династии Капетингов: те якобы опасались избрания королем отпрыска враждебной династии (например, из дома Блуа). Но на самом деле так поступали уже «последние Каролинги» (конец X века). Эндрю Льюис доказывает, что подобная практика утверждала право первородства, предотвращала Роковой для государства раздел власти между старшим сыном и его младшим братом или братьями. Необходимо, чтобы старший брат как можно скорее передал младшим причитающуюся им долю. Если Людовик VI, единственный из первых Капетингов, был коронован (1108) лишь после смерти отца, то причиной этого послужил раздел власти с единокровными братьями Людовика и их матерью, прекрасной и опасной Бертрадой. Но в конце концов обстоятельства складываются в пользу Людовика. Мне представляется, что с XI века практика приобщения старшего сына к власти, наделение его преимущественными правами начинают встречаться и в семьях знатных сеньоров. Речь идет о том, что этнологи называют «предварительным наследством» (preheritage), которое может выполнять несколько функций одновременно: утверждать исключительные права за старшим сыном, устанавливать мир между старшим и младшим сеньорами, распределять между ними роли, пока первый еще жив и не ушел в монастырь.

Сообразно с обстоятельствами и в соответствии с некоторыми установившимися, имплицитными нормами социальной морали знать Северной Франции в XI веке произвела (или воспроизвела) несколько систем наследования. Бывали слу чаи, когда наследство переходило от брата к брату (вспомним Туара и Л’иль-Бушара), прежде чем попасть к сыну старшего брата. Местная традиция? Скорее эксперимент отдельных семейств, результат целой серии договоров, не разрешивших, однако, всех противоречий… Тем не менее по крайней мере уже в XI веке младшие сыновья могли надеяться на любую сеньорию из владений рода, за исключением «отцовского дара»: своему старшему сыну, Роберту Куртгёзу, Вильгельм Завоеватель оставляет одну лишь Нормандию, в то время как Англия достается его второму сыну. Если у девушки–наследницы нет брата, то у ее дяди со стороны отца появляется шанс получить завещанное ей; конечно, этого не случится, если она найдет себе мужа, «верного рыцаря», который сам будет младшим отпрыском какой–нибудь благородной фамилии. Сосредоточению наследственного имущества в одних руках препятствовали многие факторы, но в XII веке часть их сошла на нет. То, что Алиенора Аквитанская перешла от Людовика VII к Генриху Плантагенету, не доставшись ни одному из младших братьев обоих монархов, было поистине беспрецедентным случаем!

Алиенора… В ней воплотились все радости и горести «женщины XII века». Как ей жилось – лучше или хуже, чем дамам предшествующих столетий? В своих набросках о цивилизации Высокого Средневековья, с которым столь тесно связан «патрилиньяжный» XI век, мы не должны ни игнорировать, ни переоценивать роль знатной женщины. Мы не должны ее игнорировать потому, что та эпоха известна не только войнами, вассалитетом, рыцарством, но также переговорами, семьей и светским обществом – тремя сферами, куда женщины имели доступ. Однако не стоит и переоценивать роль женщины, поскольку средства и символы господства – светские и религиозные – находятся в руках мужчин. (Полин Стэффорд недавно обратила внимание на неоднозначность некоторых хартий X века, предположительно написанных женщинами. Она хочет вернуть истории женщин истинную сложность и полноту, вернее, выступает за «единую» социальную историю, в которой нашлось бы место не только мужчинам, но и женщинам.) Позднее, в XII веке, мы наблюдаем движение в противоположном направлении. Наследниц и регентш становится больше, но внутри семейной пары власть мужа скорее усиливается, нежели ослабевает. Взаимоотношения мужчин и женщин, так же как отношения между сеньором и крестьянами, не перестают подвергаться незначительным модификациям, оставаясь по сути неизменными: это отношения господства мужа над женой и сеньора над крестьянами, хотя и с некоторыми оговорками…

И другой вопрос: начинается ли в XII веке ослабление линьяжей? Я так не думаю; скорее наоборот, они упрочиваются благодаря более четкому законодательству. И не тогда ли у знати, равно как и у простонародья, утверждается родовое прозвище, «фамилия», как мы называем ее сегодня? Занимаясь этим вопросом с 1986 года, Моник Бурен привлекла к своим исследованиям группу ученых из Азе–ле–Феррона[55]55
  Коммуна во Франции, в центре страны.


[Закрыть]. Что касается обычая laudatio parentum, Стивен Уайт дает ему примерно ту же характеристику, что и я, хотя у него она выглядит точнее и убедительнее (1988).

Еще в 1985 году Жорж Дюби говорил о том, в какие дебри нам пришлось углубляться в наших исследованиях. Думаю, что сейчас эти «дебри» исследованы немного лучше; здесь я попытался дать краткий отчет о новейших достижениях в исторической науке. Увы! Жоржа Дюби больше с нами нет.

ДБ.