Текст книги "Профессор Желания"

Автор книги: Филип Рот

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 14 страниц)

– А чем ты болела? – спрашиваю я.

– Чем? По-моему, всем. Я, наверное, побывала у пятидесяти докторов. Сидела в приемных и ждала, пока мне сделают рентген, возьмут кровь, сделают укол кортизона. Потом шла в аптеки за лекарствами и глотала таблетки, в надежде, что они немедленно подействуют. Ты бы видел мою аптечку! Вместо прекрасных кремов и лосьонов «Графини Ольги» – пузырьки и пузырьки с отвратительными таблетками. И ни одно из этих лекарств мне не помогло, только нанесло вред желудку. Мой нос не просыхал целый год. Я чихала часами, так что уже не могла дышать. Мое лицо отекло, глаза все время чесались. Потом я покрылась ужасной сыпью. Ложась спать, я молилась, чтобы она прошла так же внезапно, как и появилась. Один аллерголог посоветовал мне переехать в Аризону, другой говорил, что это не поможет, третий очень подробно объяснял, что у меня была аллергия на саму себя или что-то вроде этого. Поэтому я приходила домой, ложилась в постель, накрывалась с головой и мечтала о том, что из меня выкачают всю мою кровь и заменят чужой кровью, с которой я буду жить до конца моих дней. Я чуть не сошла с ума. Иногда по утрам мне хотелось выброситься из окна.

– Но тебе стало лучше.

– Я начала встречаться с Лэсом, – говорит Элен. – Кажется, тогда и началось выздоровление. Постепенно. Я не знаю, как он мог выносить меня. Я была такая страшная.

– Может быть, не такая страшная, как тебе казалось. Похоже, он влюбился в тебя.

– Когда я поправилась, я испугалась. Мне стало казаться, что без него я опять заболею. И начну снова пить, потому что ему каким-то образом удалось отучить меня и от этого. Когда он первый раз зашел за мной, чтобы куда-то вытащить, такой сильный, самоуверенный, здоровый, я ему сказала. «Послушайте, мистер Лауэри, мне тридцать четыре года, и я больна, как собака, и мне не нравится, когда за мной наблюдают». А он ответил: «Я знаю, сколько вам лет. Все периодически болеют, а наблюдать за вами мне не интересно». Мы ушли, и он был таким уверенным в себе, влюбился в меня и вылечил меня своей любовью. А я не полюбила его. Я ждала только, что пройдет какое-то время, и я положу конец нашим отношениям. Но когда подошло время и все могло закончиться, я так испугалась… Так сильно, что мы поженились.

Я не отвечаю. Я смотрю в сторону.

– У меня будет ребенок, – говорит она.

– Поздравляю. Когда?

– Когда придет время. Понимаешь, я больше не думаю о том, буду ли я счастлива. Я сдалась. Я думаю только о том, чтобы не страдать. Я сделаю все. У меня будет десять детей, двадцать, если он захочет. А он может захотеть. Это человек, Дэвид, который совершенно не сомневается в себе. У него была жена и двое детей, когда он еще учился в юридической школе. Он занимался гражданским строительством, когда учился. А теперь он хочет вторую семью, со мной. И я это сделаю.

Что еще может она сделать, она, которая когда-то была самой желанной в мире? Стать хозяйкой маленькой антикварной лавки? Превратиться в увядающую красавицу?

– Если тебе уже не может быть снова двадцать лет и ты не сможешь плыть на лодке мимо джонок на рассвете. Но мы это уже обсуждали. Это больше не мое дело.

– А как обстоят твои дела? Ты собираешься жениться на мисс Овингтон?

– Может быть.

– А что тебя сдерживает?

Я не отвечаю.

– Она молодая, привлекательная, умная, образованная и, кажется, то, что было скрыто халатом, тоже отлично. И вдобавок, в ней есть что-то детское и невинное, чего никогда не было во мне. Она знает, как быть хорошей. Ну как им это удается, ты не знаешь? Как им удается быть такими хорошими? Я бы удивилась, если бы она не была такой. Умная, хорошенькая и хорошая. Лесли тоже умный и симпатичный, и хороший. О, Дэвид, как ты это выдерживаешь?

– Потому что я и сам умный, симпатичный и хороший.

– Нет, мой старый товарищ, ты не такой, как они. Они стали такими естественным путем. Пытаться устоять, как делаешь ты, это не то же самое даже для такого человека, как ты, который умеет подавлять свои чувства. Ты не один из них. И не такой, как бедный Артур Шонбрунн.

Я не отвечаю.

– Она не сводит тебя понемножку с ума тем, что такая умная, хорошенькая и хорошая? – спрашивает Элен. – С ее ракушками, клумбой и собачкой, и рецептами, расклеенными по всей кухне?

– Ты пришла сюда ради того, чтобы все это мне сказать, Элен?

– Нет, не ради этого. Конечно, нет. Я не собиралась ничего такого говорить тебе. Ты умный человек, ты прекрасно понимаешь, зачем я пришла. Показать тебе своего мужа. Показать тебе, как я изменилась, к лучшему, конечно… и разную другую ложь. Мне казалось, что я смогу обмануть сама себя, Дэвид. Я здесь, потому что я хотела поговорить с другом, хотя, наверное, это сейчас звучит странно. Иногда я думаю, что ты единственный мой оставшийся друг. Я так думала, когда была больна. Не странно ли это? Однажды ночью я чуть было не позвонила тебе – но я знала, что то, что со мной происходит, уже не твое дело. Понимаешь, я беременна. Я хочу, чтобы ты мне кое-что сказал. Скажи мне, что по-твоему я должна делать. Кто-то же должен. У меня два месяца беременности и, если я подожду еще, тогда мне придется родить. Но я не могу больше быть с ним. И ни с кем другим. Все, что мне каждый из них говорит, кажется мне неправильным и сводит с ума. Я не хочу сказать, что ссорюсь с людьми. Я бы не посмела. Я слушаю, киваю и улыбаюсь. Ты бы видел, как я теперь всем угождаю. Я слушаю Лэса и киваю, и улыбаюсь, и думаю, что умру от скуки. Нет ничего такого, чего бы он не сделал сейчас, что не вызвало бы мое раздражение. Но я не могу опять лежать одна больная. Я не перенесу этого. Я могу перенести одиночество, могу перенести физические страдания, но вместе и то, и другое, как тогда, еще раз – нет. Это было слишком страшно и безжалостно. У меня больше нет сил. Кажется, я все израсходовала. Я должна оставить этого ребенка. Я должна сказать ему, что беременна и родить ребенка. Потому что, если я этого не сделаю, я не знаю, что со мной случится. Я не могу его оставить. Я смертельно боюсь опять так заболеть, чесаться до остервенения, не в силах дышать, и бесполезно внушать мне, что причина внутри меня, из-за этого ничего не проходит. Только он может лечить меня. Да, ему это удалось. Господи, безумие какое-то. Не должно такого быть. Потому что, если бы тогда Джимми покончил с женой, все было бы иначе. У меня было бы все, что я хотела. И я бы и не вспоминала о ней. Нравится тебе это, или нет – вот настоящая правда обо мне. И меня бы не мучила совесть. Я была бы счастлива, а она бы получила по заслугам. Но вместо этого я была хорошей, а она сделала жизнь их обоих невыносимой. Я отказалась сделать ужасное и в результате – ужасно несчастлива. Каждую ночь меня преследуют кошмары о том, что я никого не люблю.

Наконец, ну наконец-то, я вижу, что Лауэри выходит из леса и спускается с холма в сторону дома. Он снял рубашку и несет ее в руке. Он сильный и красивый молодой человек, он добился больших успехов, и, войдя в ее жизнь, помог ей обрести здоровье… Но вот только Элен не повезло: она его терпеть не может. Все еще Джимми, все еще мечты о том, что могло и должно было быть, если бы не вмешалась совесть.

– Может быть, я полюблю этого ребенка, – говорит она.

– Может быть, – говорю я. – Такое иногда случается.

– Но могу и не полюбить, – говорит Элен, поднимаясь, чтобы встретить мужа. – Я представляю, что такое тоже иногда случается.

После того, как они уходят, ну точно, как новая молодая пара, живущая по соседству, улыбаясь и желая всего хорошего, я надеваю плавки и иду километр пешком вдоль дороги, ведущей к пруду. Я онемел, как человек, ставший свидетелем ужасного происшествия или взрыва, который, бросив ошеломленный взгляд на лужу крови, продолжает идти по своим делам.

На берегу пруда какие-то дети играют в песочек. За ними наблюдают песик Клэр и помощница их мамы, которая говорит мне. «Привет!» Она читает «Джейн Эйр». Махровый халат Клэр лежит на камне, на который мы всегда кладем свои вещи. И тут я вижу Клэр, загорающую на плоту.

Растянувшись рядом с ней, я заметил, что она плачея

– Я жалею, что так себя вела, – говорит она.

– Не надо. Не жалей. Нас обоих это выбило из колеи. Я не верю, что в таких ситуациях можно вести себя лучше.

Она снова начинает плакать, совершенно бесшумно. Я впервые вижу, как она плачет.

– Ну что, дорогая, что?

– Я чувствую себя такой счастливой. Незаслуженно. Я люблю тебя. Вся моя жизнь теперь в тебе.

– Да? Во мне?

Она смеется.

– Тебя путает, когда ты слышишь такое. Думаю, что путает. Я не понимала, что это так, до сегодняшнего дня. Но я никогда не была такой счастливой раньше.

– Кларисса, почему ты все еще расстроена? Для этого нет причин. Или есть?

Уткнувшись носом куда-то в плот, она что-то мямлит насчет ее матери и отца.

– Я тебя не слышу, Клэр.

– Я хотела бы, чтобы они нас навестили.

Я удивлен, но говорю:

– Ну так пригласи их.

– Я уже.

– Когда ты успела?

– Неважно. Я просто подумала… Я не думала…

– Ты написала им? Пожалуйста, объясни мне все. Я хочу знать, что случилось.

– Я не собиралась. Это было так глупо. Я просто потеряла голову на какой-то момент.

– Ты им позвонила.

– Да.

– Когда?

– Раньше.

– Ты имеешь в виду, что когда ты ушла из дома? Перед тем, как пришла на пруд?

– Да, я заехала в город.

– И?

– Мне не следовало звонить им, не предупредив. Я никогда так не делаю. И не буду. Но вечерами, когда мы ужинаем, когда нам так хорошо, все так мирно и красиво, я всегда думаю о них. Когда я ставлю пластинку и начинаю готовить ужин, я вспоминаю о них.

Я этого не знал. Она никогда не говорит о том, чего ей не хватает, никогда долго не рассуждает о потерях, неудачах или разочарованиях. Только под пытками можно заставить ее жаловаться. Это самая необыкновенная обыкновенная женщина из всех, кого я знал.

– О, – говорит она и садится рядом со мной. – О, лучше бы поскорей закончился этот день. Когда по-твоему это произойдет?

– Клэр, ты хочешь остаться тут со мной или хочешь, чтобы я оставил здесь тебя одну, или хочешь плавать, а может быть, хочешь пойти домой, выпить чаю со льдом и немного отдохнуть?

– Они уехали?

– Уехали.

– Ты в порядке?

– Совершенно. На час или вроде того, старше, но в порядке.

– Как это было?

– Не могу сказать, что получил удовольствие. Тебе было неприятно с ней, я знаю. Но ей плохо… Послушай, нам не следует сейчас здесь говорить об этом. Нам не следует говорить об этом никогда. Хочешь, пойдем домой?

– Нет еще, – говорит Клэр.

Она ныряет с плота, долго плывет под водой и на счет десять появляется около веревочной лестницы. Сев опять рядом со мной, она говорит:

– Об одной вещи нам лучше поговорить с тобой сейчас. Я тебе кое-что должна сказать. Я была беременна. Я не собиралась тебе говорить, но скажу.

– Беременна? От кого? Когда?

Слабая улыбка.

– В Европе, любимый. От тебя. Я убедилась в этом, когда мы вернулись домой. И сделала аборт. Помнишь, я ходила на эти собрания. Я пробыла один день в госпитале.

– А осложнения?

– У меня не было никаких осложнений.

Элен на третьем месяце беременности, и я единственный, кто об этом знает. Клэр была беременна от меня, и я ничего об этом не знал. Я чувствую грусть из-за всех разделенных сегодня со мной секретов, но еще большая печаль сидит где-то во мне очень глубоко. Расстроенный больше, чем предполагал, всем, что было связано с визитом Элен, я начинаю думать, что что-то такое во мне служит источником печали. Я никогда не мог стать тем, кем меня хотели видеть; никогда не мог никому угодить, включая самого себя; никогда не мог стать тем, кем надо было и, видимо, никогда не смогу…

– Почему ты приняла это решение одна? – спрашиваю я ее. – Почему не сказала мне?

– Это был такой момент, когда ты был чем-то поглощен. И нам обоим было это ясно.

– Но ты ведь хотела.

– Что, аборт?

– Нет, ребенка.

– Конечно, я хочу ребенка. И только от тебя. Но только, когда ты сам будешь к этому готов.

– Когда же ты все это сделала, Клэр? И как я мог ничего не заметить?

– О, мне удалось, – говорит она. – Дэвид, дело в том, что я бы не хотела, чтобы ты даже думал об этом до тех пор, пока не будешь уверен, что это я, мой образ жизни и эта новая жизнь – все, что тебе нужно. Я не хочу делать никого несчастным. Не хочу причинять никому боль. Я никогда не хотела быть для кого-то тюрьмой. Это худшее, что только можно вообразить. Пожалуйста, дай мне сказать то, что я должна сказать. Я не хочу, чтобы ты говорил мне, что бы сказал или не сказал, если бы я поставила тебя в известность. Я не хотела, чтобы ты брал на себя какую бы то ни было ответственность. Ты ни в чем не виноват. Если это была ошибка – я допустила ее. Я тебе сейчас что-то скажу и хочу, чтобы ты выслушал меня, а потом мы пойдем домой и я приготовлю ужин.

– Я слушаю тебя.

– Дорогой мой, я не испытывала к ней ревности. Далеко не так. Я достаточно симпатична сама, молода и, слава Богу, не «непокладистая», если это так называется. Честно говоря, я не боялась, что она может что-нибудь сделать. Тогда я не жила бы здесь. Меня немного смутило, что ты хотел меня выпроводить, но я вернулась в дом только затем, чтобы взять камеру. Я хотела их сфотографировать. В общем, я думала, что это нормально. Но когда я увидела вас с ней, сидящих вдвоем, я подумала: «Я не смогу сделать его счастливым». И еще подумала, что никто не сможет. И вдруг осознала, что должна уйти. Я не знаю, права я была, что так подумала, или нет. Может быть, ты тоже не знаешь. А может быть, знаешь. Для меня это будет катастрофой, оставить тебя сейчас, но я готова это сделать, если в этом есть смысл. И лучше сейчас, чем опоздать на три-четыре года, когда я не смогу и дышать без тебя. Это не то, чего я бы хотела, Дэвид. Я об этом никогда и не помышляла. Когда говоришь такие вещи, всегда можешь быть неправильно понят. Пожалуйста, пожалуйста, пойми меня правильно. Я ничего не предлагаю. Но, если ты знаешь ответ на мой вопрос, ответь как можно скорее, потому что, если не можешь быть полностью счастлив со мной, позволь мне уехать в Мартас-Винеэд. Я побуду у Оливии до начала учебного года. А потом смогу справиться со всем сама. Я не хочу быть вовлеченной в то, что не превратится когда-нибудь в семью. У меня никогда не было настоящей семьи, а я хочу, чтобы она была. Я должна ее иметь. Я не хочу сказать, что это должно случиться завтра или послезавтра. Но со временем это то, что я хочу. Короче, я хочу вырвать корни сейчас, пока не потребовалась для этой работы ножовка. Я хотела бы, чтобы мы оба вышли из этой истории без кровавой ампутации.

И тут, несмотря на то, что горячее солнце жгло ее тело, она начала дрожать с головы до ног.

– Я сказала тебе все, что могла. И ты не должен ничего говорить. Я не хочу, чтобы ты что-то говорил. Во всяком случае не сейчас, а то это будет выглядеть, как ультиматум. А это совсем не так. Это просто попытка прояснить ситуацию и все. Я даже не собиралась этого делать, думала, что время все прояснит. Пожалуйста, не надо никаких слов утешения в ответ. Мне показалось, что все может привести к страшной ошибке. Это напугало меня. Ничего не говори до тех пор, пока тебе не покажется, что есть что-то, что я должна знать.

– Нет.

– Тогда пойдем домой.

И, наконец, о визите отца.

В пространном письме, в котором он благодарил нас за приглашение приехать на Праздник Труда, переданное ему по телефону, отец спрашивает разрешения приехать со своим другом, тоже вдовцом, с которым он очень сблизился за последнее время и с кем, как он говорит, очень хочет меня познакомить. Наверное, у него кончились фирменная бумага и конверты нашего отеля, потому что письмо это написано на обратной стороне листка бумаги, сверху на котором напечатано: «Союз евреев округа Нассау». А под этим послание евреям, стиль которого мне так же хорошо знаком, как стиль Хемингуэя или Фолкнера.

Дорогой!

Я посылаю тебе бланк поручительства от Союза евреев округа Нассау. Я, как еврей, обращаюсь с личным призывом. Нет необходимости говорить о том, что мы обязаны поддерживать Родину евреев. Нам нужна финансовая поддержка каждого еврея.

Мы не должны допустить нового истребления евреев! Ни один еврей не должен оставаться в стороне!

Я обращаюсь к тебе. Пожалуйста, помоги. Пока не поздно!

С уважением,

Эби Кепеш,

Гарфилд Гарден

Co-председатель

На обратной стороне листочка – письмо, адресованное нам с Клэр, написанное шариковой ручкой крупными каракулями. В этом письме не меньше, чем в напечатанном послании, призывающем евреев к солидарности (даже еще больше, оттого, что написано оно детскими иероглифами), чувствуется его чрезмерная, фанатичная преданность, из-за которой он много страдает, испытывая боль, когда его чувства оказываются обманутыми.

В то утро, когда мы получили это письмо, я позвонил ему в офис моего дяди Лэрри, чтобы сказать, что если он ничего не имеет против того, чтобы разделить нашу маленькую комнату для гостей с его другом мистером Барбатником, то мы, конечно, будем рады, если он его возьмет с собой.

– Я не могу, черт возьми, оставить его здесь одного на праздник, Дэйв, это главное. Я бы не стал вас беспокоить, если бы не это. Послушай, я так быстро согласился, не подумав, – объясняет он. – Если это только не будет очень неудобно Клэр, чтобы он приехал. Я не хочу ее обременять перед началом учебного года, когда ей надо готовиться к занятиям.

– Она уже готова, об этом не беспокойся.

Я передаю трубку Клэр, которая заверяет его, что давно уже подготовилась к школьным занятиям и что для нее будет большим удовольствием принять их двоих на уикэнд.

– Он чудесный, чудесный человек, – убеждает ее отец, как будто мы могли заподозрить, что его друг может оказаться каким-то чудаком или бездельником, – который прошел через такое, что вам даже трудно себе представить. Он помогает мне собирать пожертвования для Союза евреев, и я вам скажу, он мне нужен. Мне нужна ручная граната. Попытайтесь вытянуть у людей деньги. Попытайтесь добиться того, чтобы люди прониклись чувствами и увидите, каково это. Вы говорите им, что то, что случилось с евреями, никогда не должно повториться, а они смотрят на вас так, как будто никогда не слышали об этом. Как будто Гитлер и погромы это что-то, что я выдумал, чтобы вымогать у них деньги. У нас в доме напротив живет один, недавно овдовевший, года на три постарше меня. Он разбогател еще много лет назад на контрабанде и Бог знает чем еще. Вы бы посмотрели на него, что стало с ним после того, как умерла его жена – каждый месяц у него новая потаскушка. Покупает им дорогие наряды, водит на бродвейские шоу, возит в салоны красоты в дорогой машине. Но вы только попробуйте попросить у него сотню долларов для Союза евреев, и он тут же начнет плакаться и говорить, какие убытки несет в последнее время. Хорошо, что я контролирую свои чувства. Но, между нами, иногда я не выдерживаю, и это мистер Барбатник удерживает меня от того, чтобы я не сказал этому сукиному сыну все, что я о нем думаю. О, этот тип действует мне на нервы по-настоящему. Каждый раз, как я ухожу от него, я должен идти к своей невестке за успокоительным. Это я, кто всегда отказывался даже от аспирина!

– Мистер Кепеш, – говорит Клэр, – пожалуйста, не стесняйтесь и привозите с собой мистера Барбатника.

Но он не дал своего окончательного согласия до тех нор, пока не вытащил из нее обещания, что она не будет считать себя обязанной кормить их три раза в день.

– Я хочу, чтобы ты дала нам гарантии, что будешь вести себя так, как будто нас вообще там нет.

– Ну и что же в этом будет хорошего? Лучше я буду вести себя так, как будто вы есть.

– Послушай, – говорит он ей. – По твоему голосу слышно, что ты счастлива.

Хотя Клэр сидит с телефонной трубкой у уха через кухонный стол от меня, я отчетливо слышу все, что за этим следует. Это происходит потому, что мой отец относится к междугородной связи так же, как ко многим загадочным вещам, недоступным его пониманию, – с верой в то, что электрическим волнам, переносящим его голос, необходима его беспредельная поддержка, приложение всех его сил.

– Благослови тебя Бог, – кричит он, – за то, что ты делаешь для моего сына!

– Но, – загар не мог скрыть того, что она покраснела – он тоже делает для меня много хорошего.

– Я не стал бы в этом сомневаться, – говорит мой отец. – Мне приятно это слышать. Кажется, он взялся за ум. Скажи мне, он понимает, как ему хорошо с тобой? Ему уже тридцать четыре, он взрослый мужчина и не может больше позволить себе ошибаться. Клэр, он уже понял, что должен ценить то, что у него есть?

Она пытается отделаться смехом, но он настаивает на I ответе, хотя в итоге сам отвечает за нее.

– Не дай Бог сбиться с пути, жизнь и без того – трудная штука. Все равно что самому себе воткнуть в кишки нож. Но это именно то, что он сделал, когда женился на этой шикарной девице, одетой как Сьюзи Вонг. О, чем меньше будет сказано о ней и о ее нарядах, тем лучше. А эти французские духи! Прости мою грубость, но от нее воняло как от проклятой парикмахерской. И что хорошего было в том, что он жил в той арендованной квартире c красными стенами из материи и всем остальным, что там происходило, что я не могу постичь. Даже думать не хочу об этом. Клэр, дорогая, слушай меня, ему повезло с тобой. Ты – стоящий человек. Только бы ты помогла ему зажить настоящей жизнью!

– О, Господи, – говорит она, ничуть не поддавшись потоку обрушившихся на нее эмоций, – это ли не настоящая жизнь…

Не успела она придумать, чем закончить эту фразу, как отец прогрохотал:

– Замечательно, замечательно, это самое замечательное, что я о нем услышал с тех пор, как он был стипендиатом, скитался по Европе и вернулся целым!

На автобусной остановке у центрального городского магазина он осторожно спускается с высокой подножки нью-йоркского автобуса. И вдруг, несмотря на нещадную жару, несмотря на свой солидный возраст, бросается вперед, но не ко мне, а поддавшись порыву, к той, с кем едва знаком. Было несколько вечеров, когда она угощала его ужином в нашей квартире и потом, когда я выступал с публичной лекцией о «Человеке в футляре», Клэр проводила его и моих тетю с дядей в библиотеку и, сев рядом с ним, объясняла ему по его просьбе, кто из джентльменов заведующий кафедрой, а кто декан факультета. Тем не менее, он бросается к ней так, словно она беременна первым из его внуков, словно она родоначальница того элитарного племени, к которому он принадлежит по крови и которым безгранично восхищается до тех пор, пока представители этого племени не начинают показывать свои клыки и когти, заставляя моего отца отступить.

Увидев, как какой-то незнакомец схватил Клэр, Даззл начинает, как сумасшедший, носиться, поднимая пыль, вокруг ног своей хозяйки, обутых в сандалии. И хотя мой отец никогда особенно не доверял и не особенно жаловал представителей животного мира, незаконнорожденных и гадящих повсюду, я с удивлением вижу, как это бессловесное поведение Даззла ни в коей степени не мешает ему продолжать делать то, что он делает – обнимать девушку. Сначала то, чему мы стали свидетелями, вызвало у меня подозрение, что это частично сделано для мистера Барбатника, который, возможно, неловко чувствовал себя, нанося визит неженатой паре. А может быть, та страстность, с которой мой отец прижимал Клэр к себе, была вызвана его стремлением заглушить свои собственные опасения на этот счет. Я видел его таким напористым и оживленным только до болезни моей матери. Мне кажется, что сегодня он чересчур возбужден, но это лучше того, что я ожидал. Когда я ему звоню обычно каждую неделю, я чувствую почти в каждом слове, которое он говорит, невысказанную грусть. Она настолько очевидна, что я вообще удивляюсь, как ему удается держаться так, словно все хорошо, отлично, не может быть лучше. Невеселое «Да, алло?», с которым он снимает трубку, уже достаточно, чтобы показать мне, что лежит в основе его существования. Утром помощь дяде в его конторе, хотя тому совсем не нужна эта помощь. Днем – споры в душной комнате Еврейского центра с «фашистами», теми, которых он величает не иначе, как фон-Эпштейн, фон-Хаберман и фон-Липшиц, очевидно, местными Герингом, Геббельсом и Штрайхером, которые доводят его до сильного сердцебиения. И потом бесконечные вечера, когда он обивает пороги соседей, пытаясь выклянчить что-то для своих филантропических нужд; читает и перечитывает колонку за колонкой «Ньюздей», «Пост», «Таймс»; смотрит по второму разу за вечер новости Си-Би-Эс и, наконец, ложится в постель. Не в силах уснуть, он достает из картонной коробки письма, раскладывает их сверху на одеяле и перечитывает свою корреспонденцию: переписку с пропавшими, нежно любимыми гостями. Как мне кажется, еще более нежно любимыми теперь, когда они пропали, чем тогда, когда жили в отеле и им было вечно то слишком много ячменя в супе, то многовато хлорки в воде бассейна, и всегда недостаточно официантов в столовой.

Что касается писем, которые пишет он, с каждым месяцем ему все трудней уследить, кто из сотен и сотен старожилов находится на пенсии во Флориде и может ему ответить, а кого уже нет в живых. И дело совсем не в том, что он теряет свои способности, а скорее, в том, что он теряет своих друзей. Он рисует знак «безостановочного движения», чтобы объяснить потерю каждого десятого из своих бывших клиентов только за последний год.

– Я исписал пять страниц, написал все новости дорогому моему Юлиусу Ловенталю. Я даже вложил туда вырезку из «Таймз», в котором описывается, как испоганили реку в Патерсоне, где у него была юридически практика. Я думал, это будет ему интересно – эти проблемы с загрязнением окружающей среды волновали такого человека, как он. Я тебе скажу, – он поднимает палец, – Юлиус Ловенталь был человеком с повышенным чувством гражданского долга, каких не часто встретишь. Он занимался всем: синагогами, сиротами, спортом, инвалидами, цветными. Он был настоящим человеком. Ну, знаешь, что дальше. Я приклеиваю марку, заклеиваю конверт и кладу рядом со своей шляпой, чтобы утром отправить, и только когда я почистил зубы, лег в постель и выключил свет, до меня дошло, что моего друга нет уже с прошлой осени. Я представлял себе его играющим в карты где-нибудь на берегу бассейна в Майами, играющим так, как может играть только человек с его умом, а он уже лежал под землей. Что уж там теперь от него осталось?

Эта мысль невыносима для него, и он сердито проводит рукой по лицу, словно отгоняя от себя, как москита, которые сводят его с ума, этот жуткий образ Юлиуса Ловенталя.

– Как ни невероятно это может показаться молодым, – говорит он, вновь обретая душевное равновесие, – но такое случается едва ли не каждую неделю, вплоть до заклеивания конверта и наклеивания марки.

Когда, спустя долгие часы, мы в итоге остались с Клэр одни, она смогла, наконец, поделиться тем, что так таинственно прошептал он ей на ухо, когда мы стояли вчетвером в дымной завесе отъезжающего автобуса. Солнце старается нас испепелить. Белый растерявшийся Даззл, едва привыкший к этому сопернику, крутится вокруг ног моего отца. А мистер Барбатник – маленький, похожий на эльфа, джентльмен с крупным лопоухим азиатским лицом, удивительными, похожими на черпаки, руками и сильными предплечьями, испещренными, как у культуриста, венами, – застенчиво, как школьница, пятится назад. Его пиджак, аккуратно сложенный, перекинут через руку. Он ждет, когда взволнованный отец представит нас. Но отец сначала должен сделать срочное дело. Как посланник в какой-нибудь классической трагедии, который, едва появившись на сцене, тут же начинает выбалтывать то, ради чего он проделал весь этот путь.

– Девушка, – шепчет он Клэр, как, видимо, обращался к ней в своем воображении, «девушка» и только так, – не разрешай… не разрешай… пожалуйста!

Она говорит мне, когда мы легли, что расслышала только эти слова, когда он прижимал ее к своей массивной груди. Я говорю, что скорее всего, он кроме них ничего и не говорил. Он сказал этим все, что мог сказать в этот момент.

Предопределив таким образом будущее, хотя бы на этот момент, он собирается приступить к следующему пункту церемонии прибытия, которую, наверняка, планировал в течение нескольких недель. Он лезет в карман полотняного пиджака, который висит на его руке и, видимо, ничего не находит. Он начинает хлопать по подкладке.

– О, Господи, – стонет он, – в автобусе!

В этот момент мистер Барбатник выходит вперед и сдержанно, как свидетель растерянному жениху, говорит тихо:

– В брюках, Эби.

– Конечно, – резко отвечает отец, лезет (все еще с отчаянием в глазах) в карман брюк – он одет, как говорят, что надо! – и извлекает маленький пакетик, который кладет Клэр на ладонь. Он весь теперь светится.

– Я не стал предупреждать тебя по телефону, – говорит он ей, – и я хотел сделать тебе сюрприз. Я гарантирую тебе, что каждый год стоимость этого будет возрастать на десять процентов, как минимум. Может быть, на пятнадцать. Или даже больше. Это лучше, чем деньги. Подожди, пока увидишь работу! Это просто фантастика. Ну, а теперь, давай, открой.

Пока мы все еще жаримся на остановке, моя подруга, которая знает как доставлять удовольствие и любит это делать, ловко развязывает ленточку и снимает глянцевую желтую оберточную бумагу, не забыв отметить, какая она симпатичная.

– Я сам выбирал, – говорит ей отец. – Я подумал, что этот цвет тебе понравится. Правда, Сол? – обращается он к своему спутнику. – Разве я не сказал, что, клянусь, эта девушка любит желтый цвет?

Клэр достает из коробочки с бархатной подкладкой маленькое пресс-папье из стерлингового серебра, на котором выгравирован букетик роз.

– Дэвид сказал, что ты очень любишь возиться в саду и очень любишь цветы. Возьми это, пожалуйста. Ты можешь держать это на своем столе в школе. Подожди, когда твои ученики увидят это!

– Какая красота, – говорит она и, успокоив одним взглядом Даззла, целует отца в щеку.

– Полюбуйся ручной работой, – говорит он. – Можно разглядеть даже шипы. Кто-то сделал это вручную. Художник!

– Какой чудесный подарок, – произносит она.

Только после этого он поворачивается и обнимает меня.

– Я тебе тоже кое-что привез, – говорит он. – Это у меня в сумке.

– Надеюсь, – говорю я.

– Мудрый парень.

Мы целуемся.

Наконец, он готов представить своего спутника, одетого, как я теперь понимаю, в такой же превосходный новый, хорошо подобранный по цвету костюм. Только, если у моего отца эти цвета беж и коричневый, то у мистера Барбатника – серебристый и голубой.

– Я благодарю Бога за этого человека, – говорит отец, когда мы медленно тащимся по дороге вслед за фермерским грузовиком, на бампере которого красуется надпись, информирующая других участников движения о том, что «ЛУЧШЕ МОЛОКА ТОЛЬКО ЛЮБОВЬ». Наклейка на бампере нашей машины, выбранная Клэр из солидарности с местными защитниками окружающей среды, гласит: «ГРУНТОВЫЕ ДОРОГИ БЛИЖЕ К ЗЕМЛЕ».