Текст книги "Профессор Желания"

Автор книги: Филип Рот

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 14 страниц)

Начинает играть утонченная музыка. Я возвращаюсь на веранду уже не такой бледный, как когда выходил с нее. Я снова сажусь за стол и пью вино. Да, я могу теперь поднять и поставить свой бокал. Я могу переключить свои мысли на другую тему. Лучше сделать это.

– Мистер Барбатник, – говорю я. – Отец сказал, что вы были узником концентрационных лагерей. Как это получилось? Вы не возражаете против такого вопроса?

– Профессор, позвольте мне сказать сначала, что я очень благодарен за то гостеприимство, с которым встретили здесь меня, незнакомого человека. Это один из счастливейших дней в моей жизни за последнее время. Мне казалось, что я уже забыл, как это быть счастливым в обществе других людей. Я очень вам всем признателен. Я благодарю моего нового и дорогого друга, вашего отца. Это был такой чудесный день. И мисс Овингтон…

– Пожалуйста, называйте меня Клэр, – говорит она.

– Клэр, вы такая юная и очаровательная. И… и весь день я хотел выразить вам свою глубочайшую признательность. За все хорошее, что вы стараетесь сделать людям.

Старики сидят по обе стороны от нее, любовник – прямо напротив. Со всей любовью, на которую он способен, он смотрит поверх вазы с астрами, которые он нарвал для нее во время прогулки, на ее пышное тело, на изящную головку. Со всей любовью, на которую способен, он смотрит на это необыкновенно щедрое создание в полном расцвете, на то, как она протягивает свою руку их застенчивому гостю, который хватает, пожимает ее и не отпускает. И он начинает впервые чувствовать себя легко и уверенно, наконец-то дома (точно так, как планировала она, так, как добивалась). И любовник вдруг чувствует, что эта жизнь для него важнее той, что живет в воспоминаниях. Он чувствует, как обретает душевный покой. И при этом ощущает, что его уносит сила, такая же неотвратимая, как сила земного притяжения. Как будто его тело такое же беспомощное, как маленькое яблоко в саду, оторвавшееся от ветки и опускающееся на притягательную землю.

Но вместо того, чтобы взмолиться на человеческом языке или на каком-то зверином языке: «Не покидай меня! Не уходи! Я буду горько страдать без тебя! Пусть это мгновение, когда мы все вместе, длится вечно!», он зачерпывает ложкой оставшийся апельсиновый крем и собирается внимательно слушать историю, которую просил рассказать.

– Было начало, должен быть и конец, – говорит мистер Барбатник. – Я хочу дожить до того дня, когда этот ужас закончится. Вот что я говорил себе каждое утро и каждый вечер.

– Но как так получилось, что вас не отправили в печь? Как получилось, что вы сейчас с нами? Почему здесь Клэр? Почему не Элен и наш ребенок? Почему не моя мама? А через десять лет… что будет тогда? Начать новую жизнь, когда мне будет сорок пять? Снова начать все, когда мне будет пятьдесят? Быть вечным парией? Я не могу! Я не буду!

– Они не могли убить всех, – говорит мистер Барбатник. – Я это понимал. Кто-то должен был остаться, хотя бы один человек. И этим человеком буду я, – говорил я сам себе. Я работал на их угольных шахтах, куда они меня посылали. Вместе с поляками. Я был тогда молодым и сильным. Я работал так, как будто это была моя собственная шахта, которую я унаследовал от своего отца. Я убеждал себя в том, что я хотел это делать. Я говорил себе, что работаю, потому что это нужно моему ребенку. Каждый день я говорил себе разные вещи, чтобы дожить до вечера. Так мне удалось выжить. Когда неожиданно русские начали наступление, немцы подняли нас в три часа ночи и погнали куда-то. Мы шли так несколько дней. Это было невыносимо. Люди падали. Я сказал себе опять, что, если кто-то и уцелеет – это буду я. К тому времени я понял, что, если и дойду до конца, туда, куда они нас вели, они все равно расстреляют всех оставшихся. Поэтому после недель этого марша я убежал и бежал без остановки, не зная куда. Я прятался в лесах, а по ночам выходил, и немецкие крестьяне подкармливали меня. Да, это правда, – говорит он, уставившись на свою огромную руку, которая при свете свечи выглядит широкой, как лопата, и тяжелой, как лом. Он держит нежную руку Клэр с изящными пальцами.

– В отдельности немцы не такие уж плохие, – говорит он. – Но если их окажется в комнате трое, можете прощаться с жизнью.

– А что случилось потом? – спрашиваю я, но он продолжает смотреть вниз, словно созерцая, как покоится одна рука в другой. – Как вы спаслись, мистер Барбатник?

– Однажды ночью одна немецкая крестьянка сказала мне, что в деревне американцы. Я подумал, что она, наверное, лжет. Я решил, что больше к ней не подойду, потому что это не сулит ничего хорошего. Но на следующий день я увидел сквозь деревья танк с белой звездой и выбежал, крича во всю мощь своих легких.

– У вас, наверное, был тогда страшный вид, – говорит Клэр. – Как они поняли, кто вы?

– Они знали. Я был не первым. Мы все вылезали из наших щелей. То, что осталось от нас. Я потерял жену, родителей, двух сестер и трехлетнюю дочь.

– О! – простонала Клэр, словно уколовшись иголкой. – Мистер Барбатник, мы задавали вам слишком много вопросов. Нам не следовало этого делать…

Он качает головой.

– Дорогая, пока мы живы, мы задаем вопросы. Может быть, поэтому мы и живы. Во всяком случае, так это выглядит.

– Я ему говорю, – вступает мой отец, – что он должен описать все в книге, все, через что он прошел. А я знаю, кому бы дал ее почитать. Если бы они ее прочли, они бы задумались, может быть.

– А перед войной? – спрашиваю его я. – Вы тогда были совсем молодым человеком. Кем вы хотели стать?

Наверное, из-за того, что у него такие сильные и громадные руки, я жду, что он скажет – плотником или каменщиком. В Америке он больше двадцати лет был таксистом.

– Человеком, – говорит он. – Таким, который бы понимал, как мы живем, что в жизни настоящее, и не искал бы утешения во лжи. Я всегда мечтал быть таким, с детства. В детстве я был, как все, религиозным мальчиком, но к шестнадцати годам понял, что не хочу быть фанатиком. Отец чуть не убил меня за это. Верить в то, что не существует – это было не для меня. Есть фанатики, которые ненавидят евреев, но и среди евреев тоже есть фанатики, – говорит он Клэр. – Они тоже живут в мечтах. Но не я. Ни одной секунды с тех пор, как мне исполнилось шестнадцать, и я сказал отцу, что не собираюсь притворяться.

– Если бы он написал книгу, – повторяет мой отец, – ее бы следовало назвать «Человек, который никогда не говорил смерти «да».»

– Вы здесь снова женились? – спрашиваю я.

– Да. Она тоже пережила концентрационный лагерь. В следующем месяце будет три года, как она умерла. Как ваша мама, от рака. Она даже не болела. Однажды после ужина она мыла посуду. Я иду включить телевизор, и вдруг слышу грохот на кухне.

«Помоги, мне плохо!»

Когда я прибежал на кухню, она лежала на полу.

«Я разбила пошуду, – сказала она мне. Она сказала «пошуду» вместо «посуду», и я испугался. И эти глаза. Они были ужасными. Я понял, что это значит. Через два дня мне сказали, что метастазы уже проникли в ее мозг. И все это взялось неизвестно откуда. Что еще они могли мне сказать? – добавляет он без всякой злобы.

– Как ужасно, – говорит Клэр.

После того, как отец обошел и задул все свечи, включая те, что уже погасли (на всякий случай), мы вышли в сад, где Клэр хотела показать им планеты, которые были видны с земли в эту ночь. Они устремили к небу свои очки, а Клэр начала рассказывать им о Млечном Пути, отвечать на вопросы о падающих звездах, объясняя, как своим шестиклассникам и мне, когда мы только приехали сюда, что маленькая звездочка около рукояти ковша Маленькой Медведицы служила древним грекам для определения остроты зрения и, следовательно, пригодности солдат к битвам. Потом она провожает их в дом и, на случай, если они встанут утром раньше нас, объясняет, где найти кофе и сок. Я остался в саду с Даззлом. Я не знаю, о чем думать. И не хочу знать. Мне хочется только подняться на холм. Я вспоминаю, как мы катались в Венеции на гондоле.

«Ты уверена, что мы не умрем и не окажемся в раю?»

«Тебе надо спросить об этом гондольера».

Через окно гостиной я вижу их троих, стоящих вокруг кофейного столика. Клэр снова перевернула пластинку. Отец держит в руках альбом с шекспировскими медалями. Похоже, он читает вслух то, что написано на обратной стороне медалей.

Через несколько минут она садится рядом со мной на старую деревянную скамейку на вершине холма. Мы сидим рядом и молча смотрим на знакомые звезды. Мы делаем это почти каждый вечер. Все, что мы делаем этим летом, мы делаем каждое утро, каждый день и каждый вечер. Каждый день я кричу ей из кухни на веранду или из спальни в ванную: «Кларисса, иди посмотри, солнце встает», «Клэр, колибри!», «Дорогая, как называется эта звезда?»

Только сейчас видно, как она устала за день.

– О, Господи, – говорит она и кладет голову мне на плечо. Я чувствую каждый ее вдох и выдох.

Насмотревшись на звезды, я говорю:

– Чем не чеховская история, правда?

– Правда, что?

– Это. Сегодняшний день. Лето. Всего девять-десять страниц, и все. А название «Мой прожитый день». Два пожилых человека приезжают в сельскую местность, чтобы навестить здоровую молодую пару, наслаждающуюся жизнью. Молодой человек, которому перевалило за тридцать, освободился от ошибок, которые делал в двадцать. Молодая женщина, которой за двадцать, пережила трудную юность. У них есть все основания считать, что они все преодолели. Они оба чувствуют, что спасены и, в большой степени, благодаря друг другу. Они любят друг друга. После ужина при свечах один из пожилых людей рассказывает историю своей жизни, о полном крушении мира и продолжающихся ударах судьбы. И это все. История заканчивается так: ее голова покоится на его плече; его рука гладит ее волосы; ухает их сова; их созвездия в полном порядке; гости в чистых постелях; а их летний домик, такой уютный и гостеприимный, который находится у подножья холма, где они сидят, удивляется их страхам. В доме играет музыка. Это самая прекрасная музыка на земле. «И оба они знают, что самое сложное и трудное только начинается». Это последняя строчка «Дамы с собачкой».

– Ты действительно чего-то боишься?

– Разве я сказал не об этом?

– Но чего?

Ее мягкие, умные, доверчивые зеленые глаза устремлены теперь на меня. Все ее внимание сосредоточено на мне и на том, что я отвечу. Помедлив немного, я говорю ей:

– Я и сам не знаю. Вчера в аптеке я увидел портативные кислородные маски. Парнишка показал мне, как ими пользоваться, и я купил одну. Я положил ее туда, где лежат полотенца. Она за пляжными полотенцами. На случай, если сегодня ночью что-то случится с одним из нас.

– Ничего не должно случиться. Почему ты так думаешь?

– Без всяких причин. Просто, когда он говорил о прошлом с той парой, которая теперь владеет отелем, я подумал, что надо было захватить ее с собой.

– Дэвид, он не может умереть только от того, что разнервничался из-за прошлого. Дорогой мой! – говорит она и целует мою руку, а потом прижимает ее к своей щеке. – Ты просто переутомился, вот и все. Он тебя утомил, но он этого не хотел. И мне кажется, он в прекрасной физической форме. С ним все в порядке. Ты просто устал. Пора спать. Вот и все.

«Пора спать. Вот и все». О, святая наивность! Ты не можешь понять, а я не могу тебе сказать. Я не могу тебе сказать, что не сегодня, но пройдут годы, и моя страсть умрет. Она уже умирает, и боюсь, что уже ничего не могу с этим поделать. И ты тоже. Привязанный к тебе – привязанный, как ни к кому больше, – я не смогу поднять руку, чтобы дотронуться до тебя, не напомнив самому себе, что должен сделать это. Мое тело перестало мне подчиняться. Желание покинуло меня. О, как глупо! Нечестно! Отнять у меня тебя! Обокрасть мою новую жизнь, которую я так люблю! И кто во всем виноват? Всегда оказывается, что я сам!

Я снова вижу себя в приемной доктора Клингера, но несмотря на разложенные здесь «Ньюсвик», «Нью-Йорк таймс» и прочее, я совсем не похож на приятного страдальца из мягкой чеховской истории об обычной человеческой беде. Нет, я скорее напоминаю гоголевского героя, потерявшего нос и примчавшегося дать безумное объявление о его розыске. Да, такую злую шутку, неожиданную и нелепую шутку, сыграла со мной судьба! Вот так, доктор; наставлявший меня, я вернулся, и в еще более плачевном состоянии, чем раньше. Я делал все, что вы говорили, выполнял все ваши инструкции, следовал самому здоровому из всех режимов, даже взял на себя задачу исследования природы страсти в студенческой аудитории…. и вот результат! Мне кажется, что я все знаю, я воображаю, что знаю все, и вот, когда случается худшее из худших, оказывается, что я ничего не знаю. Может быть, и вы тоже! И не надо кормить меня утешениями! Просто найдите способ сделать что-то, пока еще не поздно! Прекрасная молодая, женщина ждет этого! О такой женщине и о такой жизни можно только мечтать! И тут я протягиваю щегольски одетому дородному умному доктору объявление, озаглавленное: «Разыскивается», с указанием того, как это выглядело, когда было замечено в последний раз, ценности истинной и моральной, и размера награды, которую я обещаю тому, кто даст мне ценную информацию, ведущую к исцелению. «Таинственно исчезло мое влечение к мисс Клэр Овингтон, преподавательнице частной школы Манхеттена. Рост сто семьдесят семь сантиметров, вес шестьдесят два килограмма. Волосы светлые, глаза серебристо-зеленые. Самая теплая, любящая и преданная натура…»

А что ответит мне доктор? Что мне вообще не суждено было этим обладать? Или что я должен научиться жить без того, что исчезло…

Всю ночь ужасные сны текли через мою голову, как вода через рыбьи жабры. Я проснулся перед рассветом, обнаружив, что дом не превратился в пепелище, а я не брошен в своей постели как неизлечимый. Моя добродетельная Кларисса все еще со мной! Я поднимаю вдоль ее спящего еще тела ночную рубашку и припадаю губами к ее соскам, пока она не начинает стонать. И даже, испытывая отчаянное безумное наслаждение, призвав на борьбу со страхом предстоящего превращения все свое накопленное счастье и надежду, я прислушиваюсь к тому, не донесется ли самый страшный из всех возможных криков из: той комнаты, где мистер Барбатник и мой отец тихо спят в своих чистых постелях.

КРАТКИЙ ГЛОССАРИЙ

Бар-мицва – обряд конфирмации в иудаизме.

Гониф – вор, плут.

Мешуггене – чудак.

Пишер – «зассанец», маленький озорной мальчишка.

Рош-Хашана – иудейский Новый год.

Шванц, шланг – половой член.

Шикса – женщина-нееврейка (презр.).

Шлемиель – растяпа, неудачник.

Шмальц – слезливость, сентиментальность, «сопли».

Шмендрик – дурак дураком.

Шмегег – олух.