Текст книги "Миры Филипа Фармера. Т. 11. Любовь зла. Конец времён. Растиньяк-дьявол"

Автор книги: Филип Хосе Фармер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 29 страниц)

Хэл закрыл глаза и страстно пожелал, чтобы, если даже причиной этого дивного видения стала какая-нибудь травма головы, она оказалась неизлечимой: галлюцинации вроде этой стоят того, чтобы сохранить их на всю оставшуюся жизнь. И его мало волнует, насколько они верносущны. Или многоложны.

Он открыл глаза. Галлюцинация исчезла.

«Это была всего лишь антилопа! – мысленно вздохнул он. – Это она смотрела на меня. А теперь она ускакала. Удирая с места столкновения, она оглянулась и посмотрела на меня сквозь куст. Это были глаза антилопы. А мое темное «я» дорисовало вокруг них белое лицо, черные длинные волосы, стройную шею, пышные груди… Нет! Это многоложество! Всего-навсего мое больное подсознание, ошеломленное шоком, на секунду выпустило на свет все то, что тайно кипело и мучило меня все это время на корабле, где я не видел ни одной женщины, разве что на фотографиях…»

Но тут он забыл о глазах: в нос ударила сильнейшая едкая вонь. Похоже, авария сильно испугала очкецов, что вызвало у них непроизвольное расслабление сфинктера, контролирующего шейку «психсумки». Этот пузыревидный, расположенный у поясницы орган некогда использовался пращурами этаозцев как мощное средство защиты (примерно как у земного жука-бомбардира). У современных очкецов этот орган выполнял функции некоего психического клапана, помогавшего им снимать внутреннее напряжение. Но хотя его действие было достаточно эффективным, у него были и свои отрицательные стороны. Так, например, очкецы-психиатры могли работать только с постоянно открытыми окнами, а с особо трудными пациентами даже в противогазе.

Кеоки Амиэль Порнсен в это время с помощью Зугу на четвереньках выбирался из-под куста. В своей лазурной униформе с болтающимися на спине помятыми нейлоновыми ангельскими крылышками и колышущимся брюхом он, напоминал громадного жирного голубого жука. Наконец он с. трудом поднялся на ноги и сорвал очки. Лицо под ними было смертельно бледным. Дрожащими руками он ощупывал эмблему союза Гайяак – скрещенные шпагу и песочные часы, потом пальцы заплясали дальше по груди, стараясь попасть в карман. Он отстегнул магнитную застежку и вытащил пачку «Милосердного Серафима», и, хотя почти с первого раза поймал губами сигарету, прикурить от прыгающей в руках зажигалки оказалось делом совсем непростым.

Хэл поднес ему огонек своей зажигалки. Его рука не дрожала.

Тридцать один год дрессировки не прошел даром: ему даже удалось скрыть ухмылку.

Порнсен позволил себе прикурить. Но уже через секунду жесткая складка у губ дала понять, что он сознает утрату части своего превосходства над Ярроу. Он отдавал себе отчет в том, что не может позволить себе сначала принять услугу (пусть даже такую маленькую) у человека, а потом хладнокровно его выпороть.

И все же…

– Хэл Шамшиэль Ярроу, – начал он самым формальным тоном.

– Шиб, абба. Слушаю и повинуюсь, – так же формально ответил Хэл.

– Итак, как ты можешь объяснить эту аварию?

Хэл удивился – голос иоаха звучал мягче, чем он ожидал. Однако он не позволил себе расслабиться, так как знал, что Порнсен, возможно, именно этого и хочет добиться, чтобы его подопечный не смог отразить атаку.

– Я… или, возможно, Противотеча во мне… отошел от верносущности. Я… то есть мое темное «я» увлекло меня в мнимобудущее.

– Да неужто? – тихо спросил Порнсен с тонким оттенком сарказма. – Ты говоришь, «твое темное я», Противотеча… И это все, что ты можешь сказать? Почему ты всегда ищешь, на. кого свалить вину? Ты знаешь, ты просто обязан это знать, потому что вынуждал меня пороть тебя за это без счета; ты, и только ты в ответе за все. Когда тебя учили, что твое темное «я» может подстрекать тебя отклоняться от единоверного пути, тебя также учили и тому, что Противотеча ничего не сможет сделать, пока ты – твое истинное «я», Хэл Ярроу – полностью не согласишься объединиться с ним.

– Это шиб, как и левая рука Предтечи, – ответил Хэл. – Но возлюбленный мой иоах, в своей лекции вы упустили один небольшой нюанс. – Теперь и в его голосе появилась нотка сарказма.

– Что ты хочешь этим сказать? – резко спросил Порнсен.

– Я хочу сказать, – радостно заявил Хэл, – что в аварию попал не один я. Соответственно, вы за нее в ответе в не меньшей мере, чем я!

Порнсен вытаращился на него, а затем промямлил:

– Но… но ведь это же ты вел машину.

– Но в свете того, что вы мне только что сказали, это не делает между нами никакого различия. – Хэл мрачно улыбнулся. – Вы тоже были согласны попасть в аварию, потому что, если бы вы этого не хотели, ее бы не произошло и зверь бы благополучно миновал нас.

Порнсен сделал глубокую затяжку. Его рука дрожала. Ярроу следил за его второй рукой, пальцы которой уже плясали на рукоятке плетки. Наконец иоах снова заговорил, сопровождая свою речь пыхтением после каждой новой затяжки.

– Ты всегда проявлял зачатки достойной сожаления гордыни и непокорности. А подобное поведение не соответствует структуре мироздания, явленной нам Предтечей, да верносущным будет имя его!

Мне довелось (пуфф!) – да простит их Предтеча! – уже отправить к Ч дюжины две таких упрямцев, как ты. И делал я это скрепя сердце, ибо любил их всеми фибрами души. Я рыдал над рапортами, которые был вынужден посылать иерархам, ибо я – человек чувствительный и добрый. (Пуфф!) Но таков уж мой долг исполняющего обязанности ангела-хранителя: следить за омерзительными паршами, дабы они не распространились и не заразили других истинно верующих последователей Сигмена. Не должно терпеть многоложие. А человек так слаб и так легко поддается соблазнам.

Я был твоим иоахом с самого твоего рождения (пуфф!). Ты всегда был строптивым – с самого детства. Лишь любовью можно было привести тебя к раскаянию и смирению – и ты часто ощущал мою любовь к тебе!

У Хэла тут же заныла спина. Он все еще не спускал глаз с пальцев иоаха, сжимавших рукоять семихвостой выразительницы его любви.

– Однако разве ты не проявил свою многоложную сущность уже тогда, когда тебе исполнилось восемнадцать и ты продемонстрировал свою слабость перед мнимобудущим, заявив, что не хочешь выбирать себе узкой специальности. А я ведь предупреждал тебя, что, став козлом, ты противопоставишь себя всему обществу, но ты лишь продолжал упорствовать. И только потому, что мы все же нуждаемся в подобных профессионалах, и потому, что я вернопослушен своему начальству, я позволил тебе сделать этот нелепый выбор.

Но это было полным нешибом (пуфф!). А когда я выбрал наиболее подходящую тебе женщину для законного брака – что было моим долгом и правом (кому еще, как не нежно любящему тебя иоаху, понять, какой именно тип женщины тебе наиболее подходит?) – ты явил свою гордыню и многоложие во всей красе: ты спорил, противоречил, протестовал, пытался через мою голову отсрочить этот брак и только через год дал согласие жениться. И за этот год многоложного поведения ты должен церкводарству…

От лица Хэла отхлынула кровь, и на нем вдруг четко обозначились семь тонких линий, тянущихся от левого угла рта к уху.

– Я ничего не должен церкводарству! – взорвался он. – Мы с Мэри были женаты девять лет! Но у нас так и не было детей. Тесты показали, что оба мы не являемся стерильными. Получается, что один из нас или мы оба не хотели потомства. И я подал петицию о разводе, даже несмотря на то что это могло привести меня к отправке к Ч. Почему же вы, вместо того чтобы перехватывать мои заявления, не помогли мне, как требовал ваш долг?

Порнсен продолжал дымить все так же громко, в его лице не дрогнула ни единая черточка, но одно его плечо стало опускаться, словно что-то осело у него внутри. Хэл, заметив это, понял, что иоах готовится перейти к обороне.

– Когда я впервые увидел тебя на «Гаврииле», я уже тогда был уверен, что ты проник туда отнюдь не из страстного желания служить во славу церкводарства! Я (пуфф!) ждал, что рано или поздно ты чем-нибудь выдашь себя. А теперь я наконец-то шиб, до мозга костей шиб, знаю эту причину – ты сделал это из мерзкого расчета удрать от своей жены! И так как есть только три законных основания для развода: бесплодие, измена и космический полет, и при этом измена ведет к отправке к Ч, ты (пуфф!) выбрал единственно безопасный для себя путь. Став членом экипажа «Гавриила», для Земли ты официально стал мертвецом. И ты легально…

– Не надо говорить ни о чем легальном! – закричал Хэл. Его трясло от ярости и от ненависти к себе за то, что он не способен сдержаться и скрыть свои эмоции. – Вы-то очень хорошо знаете, что не слишком держались буквы закона. Когда вы положили мое заявление о разводе под сукно, вы нарушили свои обязанности иоаха. Я был вынужден…

– Вот так я и думал! – констатировал Порнсен и с довольной улыбкой выпустил большой клуб дыма. – Я отказал тебе, потому что просьба твоя была многоложна. Да будет тебе известно, что я видел сон, очень яркий и конкретный: я видел Мэри, кормящую грудью твоего ребенка всего через два года. И это был не какой-нибудь обманный сон, но как раз один из тех, что имеют безошибочные приметы откровения, ниспосланного нам Предтечей. И после этого сна я был твердо уверен, что твое желание развестись есть желание многоложное, ведущее тебя в мнимобудущее. Я знал, что истинное будущее в моих руках и, только направляя тебя, я могу проявить его. В то же утро я записал этот сон. И было это всего лишь спустя неделю после того, как я получил твое заявление, и я…

– Вот вы и доказали, что хотели изменить реальность, смутившись сном, насланным Противотечей! – закричал Хэл. – Порнсен, я подам на вас рапорт! Вы осудили себя собственным языком!

Порнсен побелел, челюсть отвисла, и сигарета упала на землю, щеки его мелко затряслись:

– Ч-ч-что ты ска… сказал?

– Да как у нее может быть от меня ребенок через два года, когда меня нет на Земле? Как я могу быть его отцом? То, что вы, по вашим словам, видели во сне, невозможно в истинном будущем. А это значит, что вы разрешили себе обмануться искусами Противотечи! И уж вы-то знаете, чем это пахнет. Да вы же – кандидат на отправку к Ч!

Иоах весь подобрался, осевшее было левое плечо поднялось опять до уровня правого, а правая рука рванулась к плети. Пальцы крепко стиснули украшавший ее крест, он сорвал ее с пояса, и семь хвостов просвистели буквально в дюйме от лица Хэла.

– А это видел?! – завизжал иоах. – Семь бичей! По одному на каждую из Семи Смертельных Многоложностей! Ты и раньше испытывал их на себе, испытаешь и сейчас!

– Да заткнись ты! – сорвался Хэл.

И снова челюсть Порнсена затряслась, и он пролепетал чуть не плача:

– Да как… как ты осмелился?.. Я – твой возлюбленный иоах… Да я…

– Я сказал тебе, чтобы ты закрыл пасть! – сказал Хэл уже тише, но с еще большей страстью. – Меня тошнит от твоего скулежа. Меня тошнило от него все эти годы. Всю мою жизнь.

И тут он увидел, что к ним направляется Фобо. А за его спиной на дороге лежит мертвая антилопа.

«Животное мертво, – пронеслось в голове Хэла. – А я думал, что ему удалось убежать. Те глаза, что смотрели на меня сквозь куст… Но если антилопа мертва, то чьи же тогда глаза я видел?»

Голос Порнсена вернул его к действительности.

– Я думаю, сын мой, что оба мы говорили в ярости и запальчивости, а не по заранее обдуманному злому умыслу. Давай же простим друг друга и ничего не будем рассказывать уззитам, когда вернемся на корабль.

– Если с вами будет шиб, то и со мной тоже, – ответил Хэл.

Он с удивлением заметил, что по щекам Порнсена катятся слезы. Но еще больше его удивило – почти потрясло – то, что иоах предпринял робкую попытку положить руку ему на плечо.

– Ах, мальчик мой, если бы ты только знал, как сильно я тебя люблю и как мне больно каждый раз, когда я вынужден тебя наказывать.

– Мне уже трудно в это поверить, – сказал Хэл и пошел навстречу Фобо, оставив Порнсена одного.

У Фобо тоже из его нечеловечески круглых глаз текли крупные слезы и, стекая по длинному носу, капали на дорогу. Но он лил их по другой причине: он оплакивал погибшее в аварии животное. Однако с каждым шагом выражение печали на его лице таяло, а слезы становились все мельче, пока не иссякли окончательно. Он остановился и описал указательным пальцем вокруг себя окружность.

Хэл уже знал, что этот жест имеет отношение к религии очкецов и используется ими во множестве различных ситуаций. Сейчас, похоже, Фобо прибег к нему, чтобы снять напряжение и расслабиться. И тут же его V-образный рот распахнулся в ужасающей жучьей улыбке. Он снова был в хорошем настроении. Его суперчувствительная нервная система реагировала на все мгновенно.

– Что, джентльмены, столкновение личностей? Несогласие, спор, диспут?

– Нет, – ответил Хэл. – Мы просто слишком перенервничали. Лучше скажи, далеко ли нам теперь придется идти? Ваша машина совсем развалилась. Скажи Зугу, что я приношу ему свои извинения.

– Ой, да не морочь себе череп… то есть голову. Зугу как раз созрел, чтобы построить новую, усовершенствованную модель. А что касается прогулки, я думаю, она будет приятной и взбодрит нас. Осталось не больше… как это?., километра. Или что-то вроде этого.

Хэл вслед за этаозцами швырнул свои очки в машину. Затем забрал из багажника свою сумку, а сумку иоаха так и оставил лежать. Впрочем, не обошлось без легкого укола совести: ведь как подопечный он должен был предложить иоаху свои услуги.

– Ну и Ч с ним, – пробормотал он себе под нос, а вслух спросил Фобо: – А вы не боитесь, что оставленные вещи могут украсть?

– Пардон? – загорелся Фобо, услышав новое для себя слово – Что это значит «украсть»?

– Взять единицу собственности у кого-то тайком без его разрешения и оставить это у себя Это преступление, наказуемое законом.

– Преступление?

Хэл сдался и быстро зашагал вперед. А за его спиной Порнсен, оскорбленный тем, что его бросили и нарушили этикет, заставляя его самого тащить свою сумку, крикнул ему в спину:

– Не заходи слишком далеко, ты… козл!

Даже не оглянувшись, Хэл прибавил скорости. Его яростный порыв, благодаря которому он справился с иоахом, теперь уже улетучился. И вдруг краем глаза он заметил в кружеве листвы отблеск белой кожи.

Всего на миг, было – и не стало. А может, это сверкнула белым оперением какая-нибудь птица? Хотя, на Этаозе нет никаких птиц.

ГЛАВА 7

– Soo Yarrow. Soo Yarrow Wuhfvayfvoo, soo Yarrow.

Хэл проснулся. В первую секунду он с трудом сообразил, где находится, но, окончательно проснувшись, вспомнил, что устроился на ночь в мраморной комнате одного из дворцов мертвого города. Лунный свет, более яркий, чем на Земле, струился в дверной проем. Освещенная им, на арке входа вниз головой висела маленькая фигурка. Рядом с ее неподвижным силуэтом тускло сверкнуло пролетающее мимо насекомое Мелькнуло что-то тонкое и длинное, подхватило летуна и отправило его во внезапно распахнувшуюся пасть.

Когда-то жители руин специально приручали этих ящерок, чтобы они избавляли их от паразитов.

Хэл оглянулся на окно, находившееся в футе над его головой. Мухолов сегодня хорошо поработал – не видно ни одного москита.

Тот странный голос, похоже, шел от этого узкого прямоугольника, заполненного лунным светом. В тщетной надежде услышать его снова он вслушался в ночную тишину. Но она словно сгустилась, а затем раздался звук легких шагов. Хэл вскочил на ноги. В дверном проеме обрисовалась фигурка размером с енота. Это было одно из псевдонасекомых, так называемый щекастый жук. Он был представителем ветви членистоногих, не получивших развития на Земле. В отличие от своих дальних земных родственников, он дышал не только бронхами, но и имел пару симметричных эластичных мешочков, как у лягушки, раздувавшихся и опадавших, вместо щек. Звук шагов издавали именно эти мешочки.

И хотя в лунном свете его силуэт был похож на зловещие очертания богомола, Хэл не испугался, так как Фобо предупредил его, что для людей этот жук не представляет никакой опасности.

Тишину прорезал резкий звонок, как от будильника. Порнсен сел на своей койке. Увидев насекомое, он завопил так, что оно тут же бросилось наутек. Порнсен сразу замолчал, словно у него кончился завод, снова улегся и простонал:

– Эти проклятые жуки будят меня сегодня уже в шестой раз.

– Отключите браслет-сигнализатор, – посоветовал Хэл.

– А ты тогда выскользнешь из комнаты, чтобы пролить свое семя на землю? – прогнусавил иоах.

– У вас нет никаких оснований обвинять меня в столь многоложном поведении, – чисто автоматически и беззлобно огрызнулся Хэл, так как в эту минуту думал о голосе, который слышал в полусне.

– Предтеча говорил, что нет ни единого человека без упрека, – пробормотал Порнсен, потом вздохнул и, уже засыпая, продолжил: – Хорошо бы, если бы слухи подтвердились… Предтеча мог во плоти объявиться на этой планете… Он пестует нас… он предсказывал… аах…

Хэл застыл на койке без движения, дожидаясь, пока Порнсен не засопит, хотя у него самого глаза слипались. А может, действительно этот странный голос, говоривший на каком-то загадочном языке, только приснился? Скорее всего так и было. Голос был явно человеческий, а ведь они с иоахом единственные представители гомо сапиенс на округу в двести миль.

И этот голос был женский! О Предтеча! Снова услышать женский голос! Не голос Мэри (ее голос он не хотел слышать больше никогда и никогда больше не хотел слышать ничего о ней). Она была единственной женщиной, которой он обладал. И от этого осталось воспоминание как об унизительной, неприятной, оскорбительной пытке (смел ли он себе в этом признаться? Стыдно подумать!), растянувшейся на годы. И все же брак с Мэри не ослабил его желания, его потребности в женщине. Он был рад, что Предтеча не мог сейчас прочитать его мысли (ведь его не было сейчас на этой планете), потому что Хэл мечтал о встрече с другой женщиной, которая смогла бы дать ему удовольствие, о котором он до сих пор мог только гадать, не зная ничего иного, кроме удовлетворения после выброса семени, что было – помоги мне, Предтеча! – лишь слабым предощущением того, что он так страстно желал испытать…

– Soo Yarrow. Wuhfvayfvoo. Sa mfa, zh’net Tastimak. R’gateh wa fnet.

Хэл, стараясь не издать ни звука, приподнялся. За шиворот словно сунули кусок льда. Шепот шел из окна, и Хэл посмотрел туда. В квадрате плотного лунного света, словно на гравюре, вырисовывался силуэт женской головки. И гравюра вдруг ожила – сверкнула жемчужная кожа поднявшейся руки, и белый палец перечеркнул темное пятно губ.

– Poo wamoo tu baw choo. E’ooteh. Seelahs. Fvooneh: Fvit, seelfvoopleh.

Он встал, подчиняясь таинственному зову, и, словно получив большую дозу наркотика, непослушными ногами побрел к выходу. Однако он все же сохранил какие-то остатки разума, так как по дороге оглянулся, спит ли Порнсен.

На секунду им снова овладела выдрессированная годами сознательность и громко воззвала, чтобы он немедленно разбудил иоаха. Но он сумел заглушить в себе этот зов и отдернул руку, уже было потянувшуюся к плечу ангела-хранителя. Он должен использовать свой шанс. Тем более что в голосе женщины звучали страх и нетерпение, говорившие о том, что она, очевидно, находится в отчаянном положении и нуждается в его помощи. И совершенно очевидно, что она не хочет, чтобы он будил Порнсена.

Да и что может сказать или сделать Порнсен, если только узнает, что здесь женщина?

Женщина? Но откуда здесь быть женщине?

Ее слова что-то напоминали ему. Где-то внутри было ощущение, что он что-то знает о языке, на котором она говорила. Но он никак не мог вспомнить что.

Он замер. О чем он думает? А если Порнсен вдруг снова проснется и посмотрит на его койку, чтобы убедиться, что его подопечный на месте? Хэл вернулся и из сумки, пиджака и одеяла смастерил подобие человеческой фигуры, которое прикрыл простыней. Если повезет, иоах спросонья сможет принять это за силуэт спящего Хэла.

Покончив с этим, он босиком прокрался к дверям. Их охраняла статуэтка архангела Гавриила с полураспахнутыми крыльями и занесенным над головой мечом. Это был сторожевой механизм: как только в поле, окружавшем его на два фута, появится объект массой больше мыши, тут же сработает сигнал на браслете Порнсена и раздастся звонок, как в том случае со щекастым жуком, и иоах вынырнет из самого глубокого сна.

Конечно же, он поставил ангела в дверях не только для того, чтобы преградить вход случайным посетителям, но и для того, чтобы Хэл не мог покинуть комнату, не уведомив своего иоаха. Единственной причиной, по которой он мог это сделать, было отсутствие во дворце отхожего места и необходимость выходить по нужде на улицу; а иоах должен был его сопровождать при этом, чтобы быть уверенным: его подопечный не будет делать ничего, кроме того, что должно делать в таком случае.

Хэл взял мухобойку из упругой древесины. Ее ручка не обладала массой, достаточной для того, чтобы воздействовать на поле сторожа. Очень осторожно он протянул трепещущую ручку к статуэтке и тихонечко стал ее отодвигать от дверей.

Приходилось действовать очень аккуратно, чтобы не уронить ее, так как это автоматически вызвало бы сигнал тревоги. Правда, его задачу облегчало то, что в этой комнате хлам и обломки, накопившиеся за века, были убраны, а пол, отполированный ногами многих поколений, был зеркально-гладким.

Оказавшись снаружи, Хэл так же осторожно вернул статуэтку на место. Сердце его колотилось как сумасшедшее. Напряжение от возни с ангелом и волнение от предстоящей встречи с женщиной слились. Он завернул за угол.

Женщина успела отойти от окна и спрятаться за статую коленопреклоненной богини ярдах в сорока от него. Он шагнул в ее сторону и только сейчас понял, почему она спряталась: к нему шел Фобо. Хэл кинулся к нему, чтобы успеть перехватить его достаточно далеко от женщины и в то же время отойти подальше от дома, чтобы их разговор случайно не разбудил Порнсена.

– Шалом, алоха, добрых снов. Сигмен любит тебя, – сказал Фобо. – Ты чем-то обеспокоен. Все еще переживаешь аварию?

– Нет. Просто хочется еще полазать по этим руинам. Они так красивы, особенно в лунном свете.

– Да, они великолепны, прекрасны, сверхъестественны и немного печальны. Я много думал об этих людях, о множестве поколений людей, рождавшихся здесь, игравших, смеявшихся, плакавших, сражавшихся, дававших жизнь другим и умиравших. А теперь все они мертвы, до единого, все обратились в прах. Ах, Хэл, это вызывает у меня слезы и горестные раздумья о собственной судьбе.

Фобо вытащил из кармана платок и высморкался.

Хэл подумал, как много человеческого в этом чудовищном порождении Этаоза. Этаоз. Странное название со странной историей. Как там было? Якобы тот, кто открыл эту планету, впервые увидев ее обитателей, воскликнул: «Это – Оз!» И действительно, аборигены внешне напоминали жука-профессора Очкеца, придуманного Фрэнком Баумом. У них были круглые тела и непропорционально тонкие конечности. Их рты напоминали две растянутые в ширину латинские «V», вставленные одна в другую. Губ у них было четыре – по одной на каждую перекладинку V, разделенных между собой разрезом. Когда-то на заре эволюции они исполняли функции рук, теперь же это были рудиментарные органы, изменившиеся настолько, что вряд ли кто-то мог бы предположить их прежнее назначение. Когда широкий рот этаозца распахивался в дружелюбной улыбке, землян бросало в дрожь. Зубов как таковых у жуков не было, вместо них на челюстях торчали острые зазубренные выросты. С неба свисала кожаная складка – рудимент второго верхнего языка. Именно он придавал речи этаозцев переливчатость, и с его помощью они издавали такие трели, что земляне тщетно ломали языки, пытаясь их сымитировать.

Кожа очкецов была слабо пигментирована, как у Хэла, – бледного, как все рыжие. Но там, где кожа у него была розовой, у них она была салатовой; основой их крови была медь, а не железо. Или, по крайней мере, так они говорили, так как до сих пор отказывались дать землянам кровь для научных исследований. Правда, сейчас дело сдвинулось, и они пообещали дать разрешение в течение ближайших четырех-пяти недель. Их отказ – настаивали они – связан с определенными религиозными табу. Но как только они окончательно убедятся, что землянам кровь нужна не для того, чтобы ее пить, они тут же дадут им возможность взять пробы.

Макнефф не особенно им верил, хотя истинных причин отказа понять не мог. Поэтому он продолжал вести переговоры, тщательно скрывая свое нетерпение. Ведь не рассказывать же жукам, зачем на самом деле землянам так нужна их кровь!

Метаболизм, основанный на меди, а не на железе, должен был сделать этаозцев слабее землян как в физическом, так и в психическом смысле. Их кровяные шарики, в отличие от эритроцитов, были не настолько эффективными переносчиками кислорода, чтобы организм мог работать интенсивно. Но Природа всегда компенсирует недостачу чего-то: у Фобо было два сердца, которые к тому же бились быстрее, чем сердце Хэла, а артерии и вены у них были шире, чем у землян. Но, несмотря на это, любой землянин дал бы сто очков вперед самому быстрому спринтеру Этаоза.

Хэл уже раздобыл их книгу по эволюции, но, так как читать ее пока мог лишь с пятого на десятое, удовлетворялся разглядыванием множества цветных иллюстраций. А жуки объясняли, что на них нарисовано.

Хэл абсолютно не воспринял их теорию эволюции.

– Вы говорите, что млекопитающие произошли от доисторического морского червя! Но это же неверно! Мы знаем, что первичной формой наземной жизни была амфибия. Потом ее хвост развился в две ноги, и она утратила способность усваивать кислород из морской воды. Затем она эволюционировала в рептилию, потом в примитивное млекопитающее, затем в праобезьяну, затем в обезьяну и наконец прямоходящий разумный вид и вот – венец творения – современный человек!

– А так ли это? – спокойно спросил Фобо. – Нет, я не сомневаюсь, что все происходило именно так, как ты рассказал. Но на Земле. А здесь, у нас, эволюция пошла в другом направлении. У нас были три червя-прародителя – se" ba’takufu. У одного были кровяные тельца с гемоглобином, у другого – с медью, а у третьего – на ванадиевой основе. Первый, конечно же, имел естественные преимущества над двумя другими. Но по некоторым причинам этот вид получил развитие только на этом континенте. У нас есть свидетельства того, что потом этот вид довольно быстро расщепился на две ветви, обе из которых были нотохордами, но млекопитающих породила только одна…

– Но, – прервал тогда его лекцию Хэл, – эволюция просто не может идти по такому пути! Ваши ученые где-то допустили огромную, достойную всяческого сожаления ошибку. В конце концов, планетология как наука у вас находится еще в пеленках – ведь ей не больше ста лет!

– Ах, – сказал Фобо, – ты слишком терроцентричен. Ограничен. У тебя слабое воображение. Твои извилины закоснели и спрямились. Ну попробуй хоть на минуточку допустить возможность того, что в нашей вселенной может быть миллиард обитаемых планет и на каждой из них эволюция идет своим уникальным путем. Великая Богиня – большой экспериментатор, и ей быстро надоедает повторять одно и то же. Ну как, представил?

Но Хэл был твердо уверен, что очкецы ошибаются, и никакие доводы Фобо не могли его сдвинуть с позиций земной науки. К сожалению, им не дано просветиться в лучах мощной и более древней науки союза Гайяак – они просто не доживут до этого.

Фобо сдвинул на затылок менингитку с двумя фальшивыми антеннами, символизирующими его принадлежность к клану Кузнечика. Теперь он еще больше походил на профессора Очкеца – такой же лысый блестящий лоб, тугие завитки светлых волос на затылке. Особенно сходство усиливал длинный, лишенный переносицы нос, смешно торчавший посередине лица. Под его хрящом были спрятаны две антенны, служившие органами обоняния.

Да, первого землянина, впервые увидевшего этаозца, можно извинить за его удивленное восклицание. Если только он действительно так сказал (а вот это как раз вызывало у Хэла большие сомнения). Во-первых, сами аборигены называли свою планету Этаозом. Во-вторых, книги о стране Оз в союзе Гайяак были запрещены. Так что единственным разумным объяснением того, что космонавт читал Баума, было то, что он мог купить книгу у буклегера. Вообще космонавты имели славу (точнее, дурную славу) людей, презиравших опасность и относившихся с весьма слабым почтением к заповедям церкводарства, особенно когда они были не на Земле. Так что ни автор этой легенды, ни тот парень, что рассказывал ее Хэлу, не особо заботились о том, что их могут обвинить в чтении запрещенной литературы.

Хэл поймал себя на том, что увлекся воспоминаниями, в то время как Фобо все еще продолжал ему что-то говорить. Он заставил себя сосредоточиться.

– …Этот «козл», как тебя в ярости называл монсеньор Порнсен, что это у вас означает?

– Это означает человека, не являющегося специалистом в какой-нибудь одной науке, но разбирающегося во всех понемножку. На деле я – связующее звено между различными учеными и государственным аппаратом. Мое основное занятие – суммировать и интегрировать текущие научные исследования и в обработанном виде представлять их иерархам.

Говоря это, он как бы, невзначай взглянул на статую – женщины не было видно.

– У нас наука, – продолжал он, – стала настолько специализирована, что общение между учеными даже близких специальностей стало почти невозможным. Каждый из них имеет узкую специализацию, он развивает свои познания, двигаясь как бы по вертикальному лучу, но по горизонтали на тех же уровнях у него нет никакого соприкосновения с другими лучами. И чем больше он развивает и изучает собственную тему, тем больше он отдаляется от других. У него физически не хватает времени, чтобы обработать огромный поток информации в различных направлениях. Наша беда в том, что из двух докторов, занимающихся патологией носа, один глубоко и всесторонне изучает правую ноздрю, а второй – соответственно – левую.

Фобо в ужасе воздел руки к небесам.

– Но это же заведет науку в тупик. Нет, конечно же, ты преувеличиваешь.

– Насчет докторов носовых наук – честно говоря, да, – признался Хэл, пытаясь выдавить хотя бы слабенькую улыбку. – Но, впрочем, не намного. И то, что наша наука уже развивается не в геометрической, как некогда, прогрессии, а гораздо медленней, это правда. У ученых не хватает времени на самое минимальное общение, им больше не помогают открытия, сделанные в других областях, потому что они о них просто ничего не знают.

Хэл увидел, как из-за статуи буквально на секунду высунулась голова и тут же исчезла. Его прошиб холодный пот.

Но Фобо никак не хотел уходить и продолжал терзать его вопросами. Теперь его уже интересовала религия Предтечи. Хэл отмалчивался как мог, отвечал скупо, а несколько вопросов просто проигнорировал, тем более что разговор становился все труднее. Очкец не соглашался понимать и принимать ничего, в чем, по его мнению, отсутствовала логика. А логика была тем светом, который Хэл не смел обратить против того, что с детства слышал от уриэлитов..