355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Филип Хосе Фармер » Магический лабиринт » Текст книги (страница 6)
Магический лабиринт
  • Текст добавлен: 9 сентября 2016, 19:28

Текст книги "Магический лабиринт"


Автор книги: Филип Хосе Фармер



сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 25 страниц)

Эти здравые мысли, однако, не мешали Эрику являться Сэму в страшных снах. Возможно, потому, что в душе Сэм признавал себя виновным в убийстве. А виновный должен нести наказание.

Владыка Снов с присущей ему легкостью сменил кадр, и Сэм оказался в хижине. Была ночь, лил дождь, гремел гром, и молния хлестала во тьме, как плетка-девятихвостка. Ее вспышки слабо освещали хижину. Рядом с Сэмом присела темная фигура в плаще с капюшоном.

– Чем обязан столь неожиданному визиту? – спросил Сэм, как тогда, при втором посещении Таинственного Незнакомца.

– Мы со Сфинксом играем в покер с жеребьевкой, – ответил Незнакомец. – Не хочешь ли присоединиться?

Сэм проснулся. На его стенном хронометре светились цифры 03:03.

Бог троицу любит. Рядом Гвенафра простонала во сне: «Ричард». Так ей снится Ричард Бартон. Ей было всего лет семь, когда она с ним познакомилась, и знала она его только год, а вот забыть не может. Детская любовь не прошла.

Теперь ничто не нарушало тишины, кроме дыхания Гвенафры и отдаленного шлепанья колес по воде. От их вращения пароход слегка вибрировал. Держа руку на дюралюминиевой раме кровати, Клеменс чувствовал эту легкую дрожь. Четыре колеса, движимые мощными электромоторами, гнали судно к цели.

На берегах Реки спали люди. Над полушарием стоит ночь, и около 8,75 миллиона человек спят и видят сны. Что им видится? Кому-то Земля, кому-то этот мир.

А пещерный человек, быть может, стонет и мечется, видя, как саблезубый зверь крадется к огню у входа. Джо Миллеру часто снились мамонты, лохматые, с загнутыми бивнями левиафаны его времени – их мясом он набивал свой объемистый живот, из их шкур делал шатры, бивнями подпирал эти шатры, из зубов низал громадные ожерелья. Еще Джо снился его тотем, его предок – гигантский пещерный медведь; могучий и косматый, он приходил и давал Джо советы по разным трудным делам.

А иногда Джо снилось, что враги бьют его палками по пяткам. Джо, весивший восемьсот фунтов, страдал плоскостопием и не мог оставаться на ногах весь день, как пигмеи гомо сапиенс; ему то и дело приходилось садиться и давать отдых своим несчастным ногам.

У Джо бывали поллюции по ночам, когда ему снилась женщина его породы. Теперь он спал с красоткой ростом шесть футов семь дюймов, со славянкой-кашубкой из третьего века. Ей нравилась огромность Джо, его волосатость, его здоровенный нос, его колоссальный член и его мягкосердечие. Возможно, она получала извращенное наслаждение, предаваясь любви с тем, кто был не совсем человеком. Джо тоже любил ее, но это не мешало ему грезить о своей земной жене и других женщинах своего племени. Или скорее, как грезят все живые, о подруге, созданной Владыкой Снов, об идеале, что существует только в подсознании.

«Каждый человек, как луна, имеет темную сторону, которую не показывает никому».

Так писал Сэм Клеменс. И это правда. Но Владыка Снов, этот шталмейстер причудливых цирков, каждую ночь выводит на арену хищников и акробатов, канатоходцев и карликов.

В своем последнем за ночь сне Сэмюэль Ленгхорн Клеменс оказался заперт в одном помещении с огромной машиной, которой управлял Марк Твен, его второе «я». Машина была чудовищная, приземистая, с круглым верхом – какой-то тысяченогий, тысячезубый таракан. Вместо зубов у нее в пасти были пузырьки с патентованным средством «змеиное масло», а вместо ног – металлические штыри с буквами алфавита на конце. Она ползла на Клеменса, лязгая зубами и скрипя несмазанными сочленениями. Марк Твен сидел у нее на спине в золотом, усыпанном бриллиантами слоновьем седле и управлял ею, двигая рычагами. Это был старик с пышными белыми волосами и пышными белыми усами, и костюм на нем был белый. Сначала он скалился, а потом сердито глянул на Сэма и заработал рычагами, стараясь отрезать Сэму путь к бегству.

Сэму было всего восемнадцать, и его знаменитые усы еще не отросли. В руке он сжимал ручку коврового саквояжа.

Сэм бегал кругами по комнате, а машина с лязгом и скрежетом преследовала его, то наступая, то отступая. Марк Твен все время кричал ему: «Вот страничка из твоей книги, Сэм», или «Твой издатель шлет тебе наилучшие пожелания, Сэм, и просит еще денег».

Сэм верещал не хуже машины, чувствуя себя мышью, которую ловит механическая кошка. Как бы быстро он ни бегал, как бы ни вертелся, ни прыгал и ни изворачивался, его неизбежно поймают.

Вдруг по металлическому панцирю чудища прошла дрожь. Оно остановилось и застонало. Потом лязгнуло зубами и присело, подогнув ноги. Из заднего отверстия хлынул поток зеленых бумажек – это были тысячедолларовые купюры, скоро целая куча их выросла у стены и стала сыпаться на машину. Гора все росла и наконец обрушилась на Марка Твена, который ругал машину на чем свет стоит.

Завороженный Сэм пополз вперед, настороженно поглядывая на машину, и подобрал одну из бумажек. «Наконец-то, – подумал он, – наконец-то сбылось».

Но купюра у него в руке превратилась в человеческий кал.

И все ассигнации, что были в комнате, тоже.

Затем в глухой стене отворилась дверь.

В комнату заглянул Г. Г. Роджерс. Этот состоятельный человек поддерживал Сэма в трудные времена, когда тот нападал на крупные нефтяные тресты. Сэм бросился к нему с криком: «Помогите! Помогите!» Вошел Роджерс в одних красных подштанниках – их задний клапан болтался незастегнутым. На груди у него золотыми буквами значилось: «НА „СТАНДАРД ОЙЛ“ УПОВАЕМ – НА БОГА ПУСТЬ УПОВАЮТ ДРУГИЕ».

«Вы спасли меня, Генри!» – выдохнул Сэм.

Роджерс ненадолго обернулся к нему спиной, показав надпись на ягодицах: «ОПУСТИТЕ ДОЛЛАР И НАЖМИТЕ НА РЫЧАЖОК».

Потом сказал: «Минутку» – и вытащил откуда-то сзади документ. «Подпишите это, и я вас выпущу».

«Но у меня нет ручки!» – ответил Сэм. За спиной у него опять зашевелилась машина. Сэм не видел ее, но знал, что она опять ползет к нему. В проеме двери за Роджерсом Сэм видел прекрасный сад. Лев и ягненок сидели там бок о бок, а рядом с ними стояла Ливи и улыбалась.

На ней совсем не было одежды, а над головой она держала громадный зонтик. Из цветов и кустов выглядывали лица. Одна была Сюзи, его любимая дочь. Но что она там делает? Сэм чуял неладное. Кажется, из куста, за которым она прячется, торчит босая мужская нога?

«У меня нет ручки», – снова сказал Сэм.

«Я приму вашу тень в качестве расписки».

«Я уже продал ее».

За Роджерсом захлопнулась дверь, Сэм застонал, и на этом кошмар кончился.

Где-то теперь его жена Ливи, где его дочки Клара, Джин и Сюзи? Какие сны снятся им? Является ли им он? Если да, то как? Где Орион, его брат? Недотепа, путаник, невезучий оптимист Орион. Сэм любил его. Где брат Генри, получивший такие тяжкие ожоги при взрыве парохода «Пенсильвания» и протянувший еще шесть мучительных дней в походном госпитале Мемфиса? Сэм был с ним, разделял его муки и видел, как его вынесли в палату для безнадежных.

Воскрешение восстановило обгорелую кожу Генри, но его душевных ран оно не залечит, как не залечило душевных ран Сэма.

А где тот несчастный проспиртованный бродяга, сгоревший во время пожара в тюрьме города Ганнибала? Сэму тогда было десять. Его разбудил набат, он побежал к тюрьме и увидел того человека – он держался за решетку и кричал, черный на фоне красного пламени. Судебного исполнителя никак не могли найти, а ключи от камеры были только у него. Несколько человек пытались высадить дубовую дверь, но безуспешно.

Незадолго до того как бродягу забрали, Сэм дал ему спичек раскурить трубку. От спички и загорелся соломенный тюфяк в камере. Сэм знал, что это он повинен в ужасной смерти бродяги. Если бы Сэм не пожалел его и не сбегал домой за спичками, бродяга был бы жив. Милосердный жест, минутное сочувствие – и он сгорел живьем.

Где Нина, внучка Сэма? Она родилась уже после его смерти, но Сэм узнал о ней от человека, который читал ее некролог в «Лос-Анджелес Таймс» от 18 января 1966 года.

«ПОХОРОНЫ НИНЫ КЛЕМЕНС, ПОСЛЕДНЕГО ПОТОМКА МАРКА ТВЕНА».

У того парня была очень хорошая память, да и его интерес к Марку Твену помог ему запомнить некролог.

– Ей было пятьдесят пять; под вечер воскресенья ее нашли мертвой в комнате мотеля на Норт-Хайленд-авеню – номер двадцать, кажется. В комнате было полно пузырьков с лекарствами и бутылок со спиртным.

Записки не осталось, и назначили вскрытие, чтобы определить причину смерти. Результатов я не видел.

Она умерла через улицу от своего роскошного пентхауза с тремя спальнями в Хайленд-Тауэрс. Ее друзья сказали, что она часто селилась в мотеле на выходные, когда ей надоедало быть одной. В газете писали, что она почти всю жизнь провела в одиночестве. Она взяла фамилию Клеменс, когда развелась с художником Ратгерсом. Вышла она за него, кажется, в 1935 году, и брак продлился недолго. В газете сказано, что она была дочерью Клары Габрилович, вашей единственной дочери, – то есть единственной, оставшейся в живых. Клара вышла за некоего Жака Самоссуда после смерти своего первого мужа, то есть в 1935-м, кажется. Она была приверженкой христианской науки, как вам известно.

– Мне это неизвестно! – сказал Сэм.

Рассказчик, знавший, что Сэм был ярым противником христианской науки и написал памфлет о Мэри Бейкер-Эдди, ухмыльнулся:

– Думаете, она хотела этим насолить вам?

– Избавьте меня от вашего психоанализа, – сказал Сэм. – Клара боготворила меня. Как все мои дети.

– Короче, Клара умерла в 1962 году, а незадолго до этого дала разрешение опубликовать ваши неизданные «Письма на Землю».

– Неужто напечатали? И какая же последовала реакция?

– Книга хорошо продавалась. Но впечатление произвела довольно слабое. Никто не приходил в ярость и– не заявлял, что это богохульство. Кстати, ваш «1601-й» тоже напечатали. В мои молодые годы его можно было достать только подпольным путем, но в конце 60-х годов он продавался повсюду.

Сэм потряс головой:

– И даже дети могли это купить?

– Купить нет, а прочесть – сколько угодно.

– Как же все изменилось!

– Все ваши вещи напечатаны – ну почти все. Еще в статье говорилось, что ваша внучка занималась как любительница живописью, пением и актерством. Она была также страстным фотографом и беспрестанно снимала своих друзей, барменов, официантов, даже прохожих на улице. Писала автобиографию «Одинокая жизнь» – название говорит само за себя. Бедняжка. Ее друзья говорили, что книга «весьма сумбурна», но местами в ней видны проблески вашего гения.

– Я всегда говорил, что мы с Ливи слишком большие сумасброды, чтобы иметь детей.

– Впрочем, от недостатка денег Нина не страдала. Она унаследовала капиталы своей матери – около восьмисот тысяч долларов. Все это выручка от продажи ваших книг. Перед смертью Нина стоила полтора миллиона долларов. И все же была несчастна и одинока. Что еще? Да. Тело отправили в Эльмиру, штат Нью-Йорк… «чтобы похоронить на семейном участке близ прославленного деда, чью фамилию она носила».

– Я за ее характер ответственности не несу, – сказал Сэм. – Это все Клара с Осипом.

– Но вы и ваша жена сформировали характеры ваших детей, – пожал плечами собеседник, – в том числе и Клары.

– Да, но мой характер сформировали мои родители. А их создали их родители. Что ж нам теперь, взвалить всю ответственность на Адама и Еву? Не выйдет – ведь их характеры создал Бог. Вот он пусть за все и отвечает.

– Я тоже верю в свободу воли, – сказал собеседник.

– Вот послушайте: «Когда первый живой атом зародился в огромном море Лаврентия, первый поступок этого первого атома привел ко второму поступку – так оно и шло на протяжении всех веков, и если проследить все шаг за шагом, можно доказать, что первый поступок первого живого атома привел неизбежно к тому, что я сейчас стою тут в своем кильте и разговариваю с вами». Это слегка перефразированная цитата из моего эссе «Что есть человек?». Что вы об этом думаете?

– Полная чушь.

– Вы ответили так, потому что это предопределено. Вы не могли ответить по-иному.

– Вы представляете собой печальный случай, мистер Клеменс, с позволения сказать.

– С позволения, без позволения – не сказать этого вы не могли. Скажите, кто вы были по профессии?

– Какое это имеет отношение к делу? – удивился тот. – Я занимался продажей недвижимости и много лет состоял в школьном комитете.

– Позвольте мне еще раз процитировать самого себя: «Сначала Бог создал идиотов – ради практики. Затем он создал школьные комитеты».

Сэм и сейчас ухмылялся, вспоминая, какое лицо сделалось у его собеседника.

Сэр сел в постели. Гвен все спала. Он зажег ночник и увидел на ее лице легкую улыбку. Гвен казалась по-детски невинной, но полные губы и округлая, почти полностью открытая грудь возбуждали Сэма.

Он хотел разбудить ее, но раздумал и надел кильт, накидку и высокую фуражку из рыбьей кожи. Взял сигару и вышел, тихо прикрыв за собой дверь. В коридоре было тепло и горел яркий свет В дальнем конце у запертой двери стояли двое вооруженных часовых и еще двое у лифта. Сэм закурил сигару и пошел к лифту Поболтав минутку с часовыми, он вошел в кабину.

Он нажал кнопку с буквой «Р». Дверцы закрылись, но Сэм успел заметить, что часовой звонит в рубку предупредить, что Ла Боссо, Босс, едет Лифт миновал летную палубу «Г», где располагались офицерские каюты, прошел через круглые узкие помещения под мостиком и поднялся на верхний этаж надстройки. Последовала небольшая задержка – это офицер третьей вахты проверял кабину с помощью замкнутой телесистемы. Потом дверцы открылись, и Сэм оказался в рубке.

– Все в порядке, ребята. Это я решил насладиться бессонницей.

В рубке несли вахту трое. Ночной рулевой дымил большой сигарой, апатично глядя на приборы. Это Аканде Эрин, крепыш-дагомеец – он тридцать лет водил пароход в джунглях. Самый бессовестный лгун, известный Сэму, а Сэм был знаком с лгунами мирового класса. Третий помощник Калвин Крегар, шотландец, сорок лет прослуживший на австралийском каботажном судне. Мичман-десантник Диего Сантьяго, венесуэлец из семнадцатого века.

– Я только поглядеть, – сказал Сэм. – Занимайтесь своим делом.

Безоблачное небо светилось, точно подожженное великим пиротехником – Богом. Долина здесь была широка, и в мягком свете виднелись постройки и лодки на обоих берегах. За ними стояла густая тьма. В ней горели глаза нескольких сторожевых костров. Все, кроме них, спало. На холмах темнели деревья – гигантские стволы «железного» дерева вздымались там на тысячу футов в вышину из задушенных ими собратьев. Позади чернели горы. Звездный свет лежал на воде.

Сэм вышел в смотровой проход, окружающий рубку. Ветер был прохладным, но не холодным. Сэм пальцами причесал пышную шевелюру. Стоя здесь на палубе, Сэм чувствовал себя живой частью судна, его органом. Пароход бодро шел вперед, шлепая колесами, помахивая флагами – храбрый, как тигр, огромный и гладкий, как кашалот, красивый, как женщина; он шел, преодолевая течение, к стержню мира, к пупу планеты, к Темной Башне. Сэм чувствовал, как его ноги, пустив корни, превращаются в щупальца, – они пронизывают корпус, уходят в темные воды, трогают чудищ, живущих там, погружаются в ил на глубине трех миль, прорастают сквозь землю, разрастаются со скоростью мысли, пробиваются из почвы, проникают в плоть каждого человека на планете, обвиваются вокруг стен и крыш хижин, взвиваются в небеса, оплетают каждую планету, где есть животная и разумная жизнь, исследуя и познавая, а потом пускают побеги во тьму, где нет материи, где есть только Бог.

В этот миг Сэм Клеменс ощущал себя если не слившимся со Вселенной, то по крайней мере родственным ей. В этот миг он верил в Бога.

И в этот миг Сэмюэль Клеменс и Марк Твен слились воедино в одной телесной оболочке.

Потом волнующее видение вспыхнуло, скорчилось, ушло обратно в Сэма.

Он засмеялся. На несколько секунд он познал экстаз, перед которым бледнеет даже сексуальное наслаждение – высшее, что до сих пор было доступно ему и всему человечеству, хотя зачастую и разочаровывающее.

Теперь он опять был сам по себе, а Вселенная сама по себе. Сэм вернулся в рубку. Эрин, черный рулевой, взглянул на него и сказал:

– Тебя посещали духи.

– А что, это так заметно? Да, посещали.

– Что они сказали?

– Что я – все и ничто. Однажды я слышал, как это сказал деревенский дурачок.

ЧАСТЬ ПЯТАЯ

МОНОЛОГ БАРТОНА
ГЛАВА 15

Поздней ночью, когда необычайно густой туман заволок все вплоть до мостика, Бартон бродил по судну.

Ему не спалось, и он блуждал с места на место без определенной цели – лишь бы уйти от себя.

«Черт побери! Всю жизнь я пытаюсь сбежать от себя! Будь у меня хоть столько ума, как у коровы, я остался бы и сразился с собой. Но мое „я“ того и гляди переборет меня, как Иаков ангела. Но я ведь и Иаков тоже. Только сломано у меня не бедро, а шестеренка. Я автоматический Иаков, механический ангел, робот-дьявол. Лестница, ведущая на небо, все еще прислонена к окну, но я не могу найти ее.

Судьба – это случай. Нет, не так. Я сам строил свою судьбу. Только это был не я, а некто, кто движет мной, – дьявол, которым я одержим. Он ждет, ухмыляясь, в темном углу, и как только я протягиваю руку за наградой, он выскакивает и отнимает у меня мой приз.

Мой неуправляемый характер. Он надувает меня, насмехается надо мной и удирает, чтобы затаиться и опять вылезти в урочный час.

Ах, Ричард Фрэнсис Бартон, Негодный Дик, Черномазый Дик, как называли тебя в Индии. Эти ничтожества, эти роботы, катящиеся по викторианским рельсам… туземцы не интересовали их, они только спали с их женщинами, ели досыта, пили допьяна и по возможности сколачивали себе состояния. Они не умели даже говорить на местном языке, проторчав тридцать лет в этой стране, украшении королевской короны. Украшение, как же! Зловонный чумной бубон! Холера и иже с ней! Черная чума и компания! Индусы и мусульмане, смеющиеся за спиной у пукка-сахиба. Англичане даже и трахаться не умели как следует. Женщины смеялись над ними и искали удовлетворения у своих темнокожих любовников, когда сахиб уходил домой.

Я предупреждал правительство за два года до синайского восстания, что восстание будет, а надо мной посмеялись! Надо мной, единственным человеком в Индии, знавшим индусов и мусульман!»

Бартон задержался на верхней площадке большой лестницы. Блеснул свет, и шум пирушки хлынул в туман, не рассеяв его. Это не тот занавес, что колышется от дыхания.

«Черт их дери! Они смеются и флиртуют, а судьба подстерегает их. Весь мир распадается. Всадник на черном верблюде ждет их за следующим поворотом Реки. Глупцы! Да и я не умнее.

Однако на этом Narboot, этом большом корабле дураков, спят мужчины и женщины, которые в часы бодрствования строят козни против меня и против всех туземных жителей Земли. Хотя мы все туземцы в этой Вселенной. Граждане космоса. Вот я плюю за борт В туман. Там внизу течет Река. Она примет эту частицу моего естества, которая никогда больше не вернется ко мне, разве что в иной форме. Водой. Н2О. Аж два нуля. Что за странная мысль? Но разве не все мысли странные? Разве они не странствуют, словно бутылки с посланиями, брошенные в море потерпевшим кораблекрушение? И если они заплывают в чей-то ум, например мой, мне кажется, что это я создал их. А может, есть какой-то магнетизм между определенными душами и определенными мыслями и к каждому притягиваются лишь те мысли, что соответствуют его полю? Потом индивидуум приспосабливает их к себе и думает гордо – если он вообще думает, хотя бы на уровне коровы, – что это он создал их. Мои мысли – обломки кораблекрушения, а я риф.

Подебрад. Что тебе снится? Башня? Твой дом? Принадлежишь ты к их числу или ты простой чешский инженер? Или одно другому не мешает?

Четырнадцать лет я провел на этом пароходе, а пароход шлепает колесами по Реке вот уж тридцать три года. Теперь я капитан десантников этого взвинченного ублюдка и царственного засранца, короля Иоанна. Это ли не доказательство того, что я умею обуздывать свой характер?

Еще год – и мы придем в Вироландо. Там «Рекс» сделает остановку, и мы побеседуем с Ла Виро, Ла Фондинто, папой опупелых прихожан Церкви Второго Шанса. Второй шанс, клянусь благочестивой задницей моей тетушки! У тех, кто дал его нам, больше нет ни единого шанса.

Они попались в собственную ловушку! Взорвали собственную петарду – так говорят французы, желая сказать, что кто-то пукнул. Как говорит Микс, шансов у нас не больше, чем у вышеупомянутого газового облака во время шторма.

Там, на берегах, спят биллионы. Где Эдвард, мой любимый брат?

Блестящий был человек, но шайка тугов повредила ему мозги, и он за сорок лет не произнес ни слова. Не надо было тебе в тот день охотиться на тигра, Эдвард. Тигром оказался индус, не упустивший случая избить и ограбить ненавистного англичанина. Хотя они и со своими не лучше обходятся.

Но разве это важно теперь, Эдвард? Твое страшное увечье прошло, и ты снова заговорил, как бывало. Если только не умолк опять, навеки. Лазарь! Тело твое гниет. Христос не приходит. Никто не скажет: «Встань и иди!»

А мать, где она? Глупая женщина, уговорившая деда отказать ее беспутному брату, его сыну, немалую часть своего состояния. Дед передумал было и собрался к своему поверенному, чтобы переписать все на меня, но в этот самый час упал мертвым, а мой дядя спустил все деньги во французских игорных домах. Я же не смог купить себе приличного чина в действующей армии, не смог финансировать свои экспедиции, как надлежало, и потому так и не стал тем, кем мне надлежало стать.

Спик! Змеиный язык! Ты приписал себе открытие истоков Нила, жалкий трус, навозная куча больного верблюда. Ты улизнул в Англию, пообещав не обнародовать наши открытия, пока и я туда не прибуду, а сам оболгал меня. Ты заплатил за это – ты сам пустил себе пулю в лоб. Совесть наконец настигла тебя. Как я плакал тогда. Я любил тебя, Спик, хотя и ненавидел тоже. Как я плакал!

Если бы мы случайно встретились теперь – что произошло бы? Ты бы убежал? У тебя явно не хватило бы извращенного мужества протянуть мне руку. Иуда! А я – поцеловал бы я тебя, как Иисус предателя?

Нет уж – я дал бы тебе такого пинка, что ты взлетел бы до половины горы!

Африканская хворь одолела меня, впустила в меня свои железные когти. Но я поправился, и это я открыл истоки Нила! А не гиена Спик, не шакал Спик! Прошу прощения, сестрица Гиена и братец Шакал. Вы только животные и приносите какую-то пользу в мироздании. Спик недостоин поцеловать ваши грязные зады.

Но как же я плакал тогда!

Истоки Нила. Истоки Реки. Я так и не добрался до тех – доберусь ли до этих?

Мать никогда не проявляла к нам нежности – ни ко мне, ни к Эдварду, ни к Марии. С тем же успехом она могла быть нашей гувернанткой. Нет. Наши няни проявляли к нам больше любви и отдавали нам больше времени, чем она.

Мужчина есть то, что сделала из него его мать.

Нет! Есть еще что-то в душе, что, презрев недостаток любви, все гонит и гонит меня… куда?

Отец, если можно тебя так назвать. Нет, не отец – виновник существования. Одышливый, себялюбивый, лишенный юмора ипохондрик. Добровольный изгнанник, вечный путешественник. Где был наш дом? В дюжине чужих стран. Ты ездил с места на место в поисках здоровья, которого, как полагал, был лишен. И нас таскал за собой. С невежественными няньками и пьяными ирландскими попами в качестве наставников.

Чтоб ты задохся наконец! Но нет. Тебя излечили неведомые создатели этого мира. Ведь так? Или ты все-таки изыскал предлог спрятаться в ипохондрию? Это твоя душа поражена астмой, а не бронхи.

У озера Танганьика, в стране Уйийи, болезнь стиснула меня в дьявольском кулаке. В бреду я видел самого себя, который насмехался, издевался, глумился надо мной. Того, другого Бартона, который смеется над всем миром, но больше всего надо мной.

Но меня это не остановило, и я пошел дальше… нет. Это Спик пошел дальше и ушел далеко… хо, хо! Я смеюсь, хотя это пугает бодрствующих и будит спящих. Смейся, Бартон, смейся, паяц! Этот дурак янки, Фрайгейт, говорит, что это мне досталась слава великого первооткрывателя, а тебе – одно бесчестье. Я прославился, а не ты, змеиный язык! Я был оправдан, не ты.

Все мое несчастье в том, что я не француз. Будь я им, не пришлось бы мне бороться с английскими предрассудками, английской чопорностью, английской глупостью. Но я не родился французом, хотя и происхожу от незаконного отпрыска Луи XIV, Короля-Солнца. Вот кровь и сказывается.

Экая чушь! Сказывается кровь Бартонов, а не Короля-Солнца.

Я странствовал, не находя себе покоя, по всему свету. Но omni solum forte patria. Сильному везде родина. Я стал первым европейцем, проникшим в запретный священный город Харар и вышедшим из этого эфиопского ада живым. Я совершил паломничество в Мекку под видом Мирзы Абдуллы Бушири и написал об этом подробную, правдивую, ставшую знаменитой повесть – меня разорвали бы там на куски, если бы разоблачили. Я открыл озеро Танганьика. Я написал первое руководство по штыковому бою для британской армии. Я…

Но зачем перечислять вновь эти пустые победы? Не то важно, что мужчина сделал, а то, что он намерен сделать.

Айша! Айша! Моя персианочка, моя первая истинная любовь! Я мог бы отречься от всего мира, от британского подданства, стать персом и жить с тобой до смертного часа. Тебя подло убили, Айша! Я отомстил за тебя, я покарал отравителя собственными руками, я медленно удушил его, выдавив из него жизнь, и зарыл его тело в пустыне. Где ты теперь, Айша?

Ты где-то здесь. Но если бы мы встретились снова… Моя безумная любовь стала теперь мертвым львом.

Изабел. Моя жена. Женщина, которую… да любил ли я ее? Любил, но не так, как тогда Айшу, а теперь Алису. «Расплачивайся, укладывайся и езжай за мной», – говорил я ей, отправляясь в путешествие, и она подчинялась – послушно и безропотно, как рабыня. Она говорила, что я ее герой, ее бог, и составила себе свод правил идеальной жены. Но когда я стал старым и сварливым, позабытым всеми неудачником, она сделалась моей сиделкой, моей опекуншей, моим надзирателем, моим тюремщиком.

Что, если я встречу ее снова – женщину, которая говорила, что никогда не полюбит другого ни на земле, ни на небе? Правда, этот мир небом не назовешь. Я скажу: «Здравствуй, Изабел. Давненько не виделись».

Где там – я удеру, как последний трус. И спрячусь. Хотя…

Вот вход в машинное отделение. Несет ли Подебрад этой ночью вахту? А если да, то что? Я не могу прижать его к стенке, пока мы не доплывем до истоков.

Кто-то маячит в тумане. Агент этиков? Или сам Икс, ренегат? Он всегда то здесь, то там, неуловимый, как понятие времени и вечности, несуществующего и существующего.

«Кто идет?» – следовало бы крикнуть мне. Но он – она – оно уже ушло.

Оказавшись между сном и явью, между смертью и воскрешением, я увидел Бога. «Ты должен мне за плоть», – сказал этот старый бородатый джентльмен, одетый по моде 1890 года, а в другом сне он молвил: «Плати».

Чем платить? Сколько это стоит?

Я не просил о воплощении, не требовал, чтобы меня родили на свет. Плоть и жизнь должны даваться бесплатно.

Надо было задержать его. Надо было спросить, обладает ли человек свободой воли или все, что он совершает или не совершает, предопределено заранее? Записано ли во всемирном справочнике Брэдшо, что такой-то прибудет туда-то в 10.32, а в 10.40 отправится с двенадцатого пути? Если я – один из составов его железной дороги, то за свои деяния я не отвечаю. Не от меня зависит, добро или зло я творю.

Да и что такое добро и зло? Без свободы воли их не существует Но он не стал бы задерживаться. А если бы и стал, понял бы я из его объяснений, что такое смерть и бессмертие, детерминизм и нондетерминизм, предопределимость и непредопределимость?

Человеческий разум не способен это постичь. И в этом тоже вина Бога – если он есть, Бог.

Исследуя район Зинда в Индии, я стал суфи, мастером-суфи. Но, наблюдая их в Зинде и в Египте и видя, как они в конечном итоге объявляют себя Богом, я пришел к выводу, что крайний мистицизм сродни безумию.

Нурэддин эль-Музафир, тоже суфи, говорит, что я ничего не понимаю. Во-первых, есть ложные или галлюцинирующие суфи, дегенераты великого учения. Во-вторых, если суфи объявляет себя Богом, это не следует понимать буквально. Он имеет в виду, что стал един с Богом.

Бог-Вседержитель! Я постигну его суть, суть великой тайны и всех прочих тайн. Я – живой меч, но до сих пор я рубил, а не колол острием. Самое смертельное в мече – его острие. Отныне я, буду сражаться только им.

Но, входя в магический лабиринт, я должен иметь нить, чтобы добраться до чудовища, обитающего в глубине. Где же она? И Ариадны нет. Я сам себе нить, Ариадна и Тезей, и даже… как я раньше не подумал об этом? – сам себе лабиринт.

Это не совсем верно, А что верно совсем? Ничего. Но в человеческих и божественных делах близкое попадание порой не хуже прямого. Чем крупнее снаряд, тем меньше значит, попал он в яблочко или нет.

А вот меч хорош лишь тогда, когда он хорошо уравновешен. Обо мне, по словам широко осведомленного Фрайгейта, писали, что природа выкинула со мной редкий фортель, одарив меня не одним, а тридцатью талантами. Пишут еще, что при этом мне недоставало уравновешенности и целеустремленности. Я был точно оркестр без дирижера, точно великолепный корабль, которому не хватает одной мелочи: компаса. Я сам отзывался о себе, как о несфокусированном пучке света.

Если я не мог сделать что-то первым, я этого и не делал.

Пишут, что в людях меня притягивал не божественный элемент, а все ненормальное, извращенное и дикое.

Пишут, что я, несмотря на свои обширные познания, никогда не понимал, что мудрость имеет мало общего со знанием и книгами и ничего общего с образованием.

И все это неправда! Хоть бы слово правды!»

Бартон все бродил и бродил, сам не зная, что он ищет. В тускло освещенном коридоре он задержался у одной из дверей. Внутри должна быть Логу, если она не на танцах в салоне, и Фрайгейт. Они снова вместе, оба сменив за эти четырнадцать лет двух-трех любовников. Она долго на дух не выносила Фрайгейта, но он добился-таки ее – а может быть, она не переставала любить другого Фрайгейта – и вот теперь они живут вместе. Как бывало.

Бартон пошел дальше и увидел у выхода темный силуэт. Икс? Еще кто-то, мучимый бессонницей? Он сам?

Бартон вышел на техасскую палубу и остановился, глядя, как часовые шагают взад и вперед. Что слышно, караульщики? Вот именно что?

Ну, пойдем дальше. Сколько же ты прошагал – но не по гигантскому Миру Реки, а по пигмейскому мирку парохода?

Алиса снова жила в его каюте – в самом начале плавания она дважды уходила от него и дважды возвращалась. Теперь-то уж они, пожалуй, никогда не расстанутся. Бартон был рад, что она опять с ним.

Он вышел на летную палубу и взглянул на слабо освещенную рубку. Ее часы пробили четырнадцать раз. Два часа ночи.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю