Текст книги "Повелитель звуков"

Автор книги: Фернандо Триас де Без

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 15 страниц)

Признаюсь, именно в Высшей школе певческого мастерства мне довелось впервые испытать ни с чем не сравнимое блаженство, потому что именно там я впервые открыл для себя тайну хорового пения под величавый аккомпанемент церковного органа. Вы пели когда‑нибудь в детском хоре, святой отец? Вы даже не можете представить себе, что это за чувство! Это все равно что нырнуть в теплое море. Ласковые звуки обволакивают твое тело, смыкаются над головой, целуют и гладят тебя. Потом, когда пассаж партитуры показывает крещендо, ты начинаешь дрожать. И я, Людвиг Шмидт, даже я, чья плоть, казалось, соткана из тысячи звуков, чувствовал себя единым целым с этим местом, потому что там жила музыка.

По окончании триместра нас отпускали на каникулы, и мы разъезжались по домам. Я отправлялся в Дрезден и проводил несколько дней с родителями. Они не донимали меня расспросами, да и я почти ничего не рассказывал. Я знал, что не задержусь в этом интернате надолго. Меня вела по жизни могущественная сила, над которой я был не властен – сила моего призвания. Но раз уж я получил власть над звуками и призван стать величайшим певцом в истории, мне следовало во что бы то ни стало продолжать обучение и постигнуть все премудрости певческого искусства. Большего и не требовалось. Поэтому я никогда не жаловался на холод, плохое питание, недостаток отдыха и сна. В Высшей школе певческого мастерства я довольствовался пищей духовной. В этом месте, лишенном души, моя душа расцветала.

Не желая привлекать внимание господина директора с его странными педагогическими методами, а также питая тайную неприязнь ко всем мальчикам за исключением Фридриха, я скрывал свой талант, но в то же самое время жадно впитывал в себя новые знания. Представьте себе, отец, каково приходится гениальному художнику, который вынужден всю жизнь малевать дрянные пейзажи… Неужели у него никогда бы не возникло порыва схватить лист бумаги и запечатлеть на нем все совершенство своего внутреннего бытия? Нечто подобное случалось и со мной, и в редкие моменты, когда мои товарищи начинали шуметь, я отпускал голос на волю и пел. Но этого было недостаточно. Тогда уже на четвертый месяц я вставал посреди ночи, одевался и под покровом темноты выскакивал во внутренний двор. Если бы меня видел кто‑нибудь из наставников, я был бы немедленно исключен из школы. Конечно, я знал, что за оградой разгуливает Красавчик Франц, но он мог лишь видеть, а я слышал каждый его шаг. Обмануть его было проще, чем поймать курицу, загнанную в угол. Я пролезал между прутьями решетки, убегал в лес и забирался на самое высокое дерево. Там, сидя в густой кроне, скрытый от любопытных глаз и ушей, я пел мелодии, которые днем пели мои товарищи. Наставники никогда бы не доверили мне исполнять их, ведь я казался им недостойным внимания. Я вплетал в эти мелодии неописуемую нежность, грусть, навеваемую завываниями ветра, чувство, проникавшее до самых глубин, как корни дерева, что держали меня над землей. Я пытался передать в песнях восход солнца, взмах крыльев орла, озирающего царственным взором свои владения, робость оленя, скрывшегося в чаще, улыбку Бога, сотворившего мир. В тот миг все звуки моего детства, дремавшие под коркой леденящего страха, имя которому было господин директор, пробуждались и возносили меня ввысь. Мне рукоплескали Мюнхен, Бавария, Германия, Европа – весь мир. Мой голос струился как река, которая берет свое начало на Земле и устремляется вверх, к небесам, опровергая закон земного тяготения. И, наконец, воплотив в голосе тысячи оттенков звука, я рыдал в отчаянии, потому что, несмотря ни на что, я, и только я, Людвиг Шмидт фон Карлсбург знал, что мой голос несовершенен, что мне недостает одной‑единственной ноты. Мое отчаяние было бездонным колодцем, из которого веяло пустотой. Где же она, моя последняя нота? Почему она прячется от меня? Сколько еще мне придется искать ее? В каких краях она обитает?

Как только начинало светать, я спускался с дерева и возвращался в корпус, стараясь не попасться на глаза Красавчику Францу. Пробравшись на цыпочках в комнату, я нырял под одеяло и засыпал, а через час просыпался вместе с остальными учениками.

15

Однажды, в конце февраля, в четверг, я вновь вышел за ограду и отправился на прогулку. Фридрих отказался составить мне компанию; у него был дополнительный урок пения. За все время, что мы провели здесь, он благодаря поистине нечеловеческому упорству и моей помощи стал лучшим певцом в школе. В тот день ему впервые позволили вести сольную партию, и он был на седьмом небе от счастья. Он уже представлял, как обрадуются его родители, когда он приедет на каникулы и сообщит им эту новость. Я же подумал, что моя помощь ему уже не потребуется.

Я брел в одиночестве, погруженный в свои мысли, и сам не заметил, как оказался на другой стороне двора и зашагал по тропинке, ведущей к церкви. Появляться здесь в неурочные часы одному, без сопровождения наставника, было строго‑настрого запрещено. Спохватившись, я хотел было повернуть обратно, но вдруг среди темных ветвей мелькнули детские фигуры. Страх быть застигнутым на месте не смог побороть моего любопытства. Оглядевшись по сторонам и убедившись, что меня никто не преследует, я спрятался за деревом и перебежками, укрываясь за густыми кустами ивняка, подобрался к ним поближе.

Ведомые господином директором, мальчики двигались вереницей по направлению к церкви. Бледные, исхудавшие, обритые наголо – они казались бесплотными тенями. Я нисколько не сомневался, что вижу перед собой певцов особого хора. Как вы, наверное, догадались, отец, долгое время я подозревал, что особого хора на самом деле не существует, что он – измышление учителей, приманка для доверчивых детских умов. Но теперь я вынужден был признать, что ошибался. Особый хор стоял в двух шагах от меня, выделяясь белизной туник, в которые обрядил их господин директор, на фоне чернеющего леса. Мне показалось, что от них исходит едва уловимое бледное свечение, как от грибов‑гнилушек.

Я крался за ними до самой церкви, а когда они вошли внутрь, спрятался за стеклянными дверьми и прильнул к витражу. Сквозь стекло цвета темного граната я сумел разглядеть, как они один за другим поднялись по лестнице к органу, и потерял их из виду. А потом, отец, я услышал их голоса. Не стану скрывать: ничего подобного прежде я еще не слышал. Эти голоса звенели как хрустальные воды горных ручьев, наполняя пределы церкви звуками необычайной чистоты. Они звучали тонко, но в то же время были исполнены величия и удивительной нежности. Следовало признать, что при отборе певчих господин директор руководствовался не только собственной прихотью.

Я чуть подался вперед и вслушался, пытаясь определить, из чего же состоят их голоса, но у меня ничего не вышло. Я убедился, что голоса пусты. Именно так, святой отец, это божественное пение не таило в себе ничего, кроме пустоты. Вы не поверите, отец Стефан, но голоса особого хора являли собой абсолютное ничто! Я не мог разложить их на составляющие, потому что в них не было никаких субстанций. На мгновение мне показалось, что наконец я отыскал тот самый звук, которого недоставало в моей коллекции, но эта мысль сменилась другой, одинаково поразившей и ужаснувшей меня: их голоса были мертвы. Воистину, отец, так могла звучать только смерть.

Я был так ошеломлен своим открытием, что не заметил, как кто‑то подкрался ко мне со спины. Я обернулся и вздрогнул. На губах замер, но так и не сорвался крик: всего в двух метрах от меня стоял Красавчик Франц. Впервые я видел его при свете дня. Он был ужасен: под паклей сальных волос бугрился шишковатый череп, покрытое множеством шрамов и гнойных пятен лицо являло собой вершину человеческого безобразия. Правый глаз, лишенный века, казался в два раза больше, чем левый, будто Творец впотьмах ошибся и вставил горбуну глаз другого человека. И этим глазом он смотрел на меня так, будто я был его желанной добычей. Я замер на месте и почувствовал, как по всему телу разливается мертвенное бессилие.

С привычным урчанием он замахнулся гнилой тростью и начал охаживать меня по щиколоткам и почкам. Боль вывела меня из оцепенения. Я встрепенулся и бросился бежать по направлению к главному корпусу, Красавчик Франц припустил за мной. Несмотря на свой горб, он бежал с невероятной скоростью, но в конце концов я забежал за ограду и смешался с толпой учеников. Обернувшись, я убедился, что Красавчик Франц больше не преследует меня. Но каждой клеткой своего тела я ощущал на себе его взгляд, полный звериной злобы.

16

Ночью разразилась гроза. Ночной лес стонал и выл. Раскаты грома и всполохи молний прогнали сон, и в нашей комнате воцарился хаос. Все началось с того, что кто‑то украл у соседа подушку. Между ними завязалась драка, к ним присоединились еще двое, потом четверо, потом шестеро… Через несколько минут вся комната стояла на ушах, забыв о том, что где‑то неподалеку ходит Красавчик Франц. В воздухе, сотрясаемом ударами грома и детским гомоном, кружился белый пух.

Я поднялся с кровати, незаметно подкрался к Фридриху и ударил его подушкой, он ответил мне тем же. Мы начали драться, а потом упали и покатились по кровати. Я забрался к нему под одеяло. Его лицо оказалось совсем рядом. В этот миг я решил, что Фридрих будет моим, и поцеловал его. Да, отец, я поцеловал его прямо в губы. О нет, это был недружеский поцелуй: это был поцелуй подчинения, такого явного, что даже зов плоти отступал на задний план. Я задрал его ночную рубашку, сомкнул руки на его талии, и наши тела соединились в невидимом танце. Мы еще не достигли половой зрелости, но было очевидно, что до нее осталось недолго.

Никому даже в голову не пришло спросить, чем мы там занимаемся под одеялом. Крики заглушили наше учащенное дыхание, а сражение подушками скрыло нас от посторонних глаз. В том, что мы делали, не было ничего постыдного, но мы оба чувствовали, что переступили некую запретную черту. Перейдя через эту грань, мы попали в измерение, где мир вещей был над нами не властен. Наше взаимное влечение не принесло нам ничего и в то же время позволило почувствовать себя полноправной частью мироздания, ведь в любви к друзьям мы пытаемся обрести себя. Я закрыл глаза и услышал нежный звук, звук страсти, не плотской, а той, что предшествует зову пола, ангельской страсти. Любовь к Фридриху была подобна поискам совершенного звука. В ней не было ничего такого, чего бы я еще не слышал прежде, но, лаская Фридриха, подчиняя его себе, я чувствовал: цель всей моей жизни близка как никогда.

Пока я лобзал Фридриха, обхватив его руками и ногами, мое сознание воспарило вверх и отрешенно наблюдало за нами. Фридриху было страшно, он не мог понять природы внезапно охватившего его влечения. В его глазах я прочел немой вопрос: «Людвиг, за что ты презираешь меня?» А я не мог ответить, потому что единственный верный ответ имел привкус сумасшествия. Да и как я мог объяснить ему, что и я, и он, и все, что нас окружает, – частички великого поиска самого совершенного, самого чистого звука, без которого я обречен страдать до конца своих дней.

17

Первый день марта пришелся как раз на пятницу, и поэтому все совершенно забыли про экзамен. После испытания один из нас должен был перейти в особый хор, и в этот раз мне не составило особого труда угадать, на кого падет выбор. Фридрих! Еще во время построения я несколько раз поймал на нем пристальный взгляд господина директора. Выдержав ради приличия длительную паузу, господин директор произнес имя моего друга, и тот застыл посреди двора как живое изваяние.

Я не смог улучить удобный момент, чтобы поговорить с Фридрихом. Все произошло так быстро, что я не успел опомниться, а Фридрих уже отправился к особому хору. Я не верил своим глазам. Как я мог быть таким глупцом? Наверное, мой рассудок помутился. Ведь я один знал, что той ночью Фридрих обречен страдать. Я мог бы пойти в дом, где живет господин директор, и попытаться спасти Фридриха, но подозревал, что меня поймают прежде, чем я доберусь до южного крыла. Той ночью я не сдвинулся с места; я остался в постели, молился за душу моего бедного друга, страдал и умирал вместе с ним. О, отец, в ту ночь я возненавидел себя, возненавидел школу. Каждый крик, каждый стон Фридриха отдавался во мне его болью, его отчаянием в борьбе с неизбежным. И пусть в душе моей царил кромешный ад, я взял себя в руки и расщепил доносившиеся из окна крики на составные частицы. Я надеялся найти в звуках причину, их породившую, но у меня ничего не вышло. Но в одном я был уверен совершенно точно: мой друг уже никогда не будет таким, как прежде. Той ночью, отец, Фридрих навсегда утратил свою радость.

Всю ночь я не смыкал глаз. До сих пор я проявлял безразличие к странным порядкам, царившим в стенах Высшей школы певческого мастерства, и мое безразличие воздалось мне сторицей. Но на этот раз я не собирался сидеть сложа руки; Фридрих, мой лучший друг, бедный мальчик, чья вина состояла лишь в том, что он пожертвовал собой ради чести семьи, оказался в беде, и я должен был ему помочь.

На следующее утро, после завтрака, я направился к тому самому месту у стены, где мы с Фридрихом провели столько времени, упражняясь в пении. Как и следовало ожидать, ангел с арфой исчез…

18

Я чувствовал, что во всем произошедшем есть и моя вина. Ведь именно я показал Фридриху, как работать над голосом, я помог ему снискать благосклонность учителей. Из‑за меня он превратился в вечного раба господина директора, и я должен был спасти его. В моей голове родился план. Я предложу ему бежать из школы, мы переберемся через ограду, выберемся на дорогу и по лесу дойдем до Мюнхена. Он все объяснит родителям, а я попрошу своих встретить нас в Дрездене и устроить в другую школу.

Мой план был прост. В воскресенье, выйдя из класса, я не вернулся со всеми в главный корпус, а, воспользовавшись густым туманом, улизнул от учителей и отправился туда, где жили певцы особого хора. Меня должны были хватиться лишь через четверть часа; именно столько оставалось до построения на ужин.

Через несколько минут я добрался до небольшого строения с окнами, доходившими почти до фундамента. Оно было скрыт от посторонних глаз за плотной стеной деревьев. Внимательно вглядываясь в окна, я обошел строение по периметру и, наконец, отыскал особый хор – около сорока мальчиков сидели за партами и читали. Мне бросилась в глаза необычайная по меркам школь роскошь: в глубине класса потрескивал камин на полу лежал мягкий персидский ковер. Я сумел разглядеть Ганса и еще восьмерых учеников, которые за время моего обучения в школе попали в особый хор. И конечно, я увидел среди них Фридриха. Если бы вам только довелось заглянуть им в глаза! В них плескалась лютая злоба. Было видно, что им пришлось пережить страшное унижение, как будто кто‑то с корнем вырвал из них достоинство и волю.

Я дождался, пока Фридрих поднимет голову, и помахал ему рукой. Конечно, я мог выдать себя, но в тот момент ничто не волновало меня. Я должен был вызволить друга из плена.

Увидев меня, Фридрих вздрогнул, поднялся и подошел к окну. Оглянувшись по сторонам и убедившись, что на него никто не смотрит, он открыл окно и выпрыгнул на улицу. Теперь он стоял рядом со мной. Я протянул руки, желая обнять его, но Фридрих отстранился.

– Какого черта ты здесь делаешь, Людвиг? – с негодованием в голосе прошептал он. – Хочешь, чтобы меня выгнали? Ты знаешь, чего мне стоило попасть в особый хор?

– Фридрих, друг мой, как ты можешь так говорить? Я хочу спасти тебя.

– Спасти меня? От чего, Людвиг?

– Не обманывай меня, Фридрих. Я знаю, они заставили тебя страдать.

Я поднял глаза и наткнулся на его пристальный холодный взгляд. Ничто не выдавало в нем того жизнерадостного мальчика, которого я знал. Мальчика, который, заливаясь звонким смехом, рассказывал мне очередную историю. Даже грусти – и той не было в его глазах!

– Послушай, Людвиг, – начал он, – ты ничего не знаешь. Признаюсь, мне было больно. Но сейчас я на верном пути. Чего я никак не могу взять в толк, так это того, почему ты не последуешь за мной. Я ведь слышал, как‑ты поешь, когда остаешься один. Я слышал твой истинный голос, Людвиг, и знаю, что ты достоин быть одним из нас. Почему ты зарываешь свой талант в землю? Почему бежишь от музыки? Почему прячешь свой чудесный голос? Твое место рядом с нами!

Я взял его за руки и ответил:

– Послушай, Фридрих, давай убежим отсюда… Я научу тебя всему, что нужно певцу. И не переживай за родителей. Наша школа – всего‑навсего еще одно унылое, Богом забытое место! Кроме господина директора и его выживших из ума сподвижников, никому в этом мире и дела нет до ее принципов, до ее мнимого величия! Мои родители живут в Дрездене. Там достаточно школ, таких же или гораздо лучше, чем эта. У нас есть консерватория. Через несколько лет мы сможем поступить в нее… Бежим со мной в Дрезден, Фридрих!

Он сделал два шага назад и, подняв на меня потухшие глаза, медленно пробормотал:

– Забудь меня, Людвиг… Прошу тебя, уходи, если я еще что‑то для тебя значу. Уходи и забудь меня навсегда.

Я закрыл глаза и глубоко вздохнул. Услышал, как дует ветер, как сгибаются ветви елей, окружавших нас, как лихорадочно колотится сердце моего бедного друга. И когда за спиной раздалось чье‑то дыхание, я понял, что мои старания пошли прахом. Это был господин директор.

Я и не помышлял о бегстве, потому что знал, что Фридрих не последует за мной. Его жизнь отныне принадлежала школе. А еще я знал, что за эту дерзкую выходку меня, скорее всего, исключат из школы. Мысль за мыслью проносились в моей голове; если меня выгонят, я навсегда потеряю Фридриха, значит, мне нужно было любой ценой выиграть время, остаться в школе… Господин директор выжидал, не подозревая, впрочем, что я слышу его присутствие. Все случилось само собой: я наполнил легкие воздухом, расправил грудь, закрыл глаза и, обратившись к дару, извлек из недр памяти звучание голосов особого хора. Я, Людвиг Шмидт фон Карлсбург, спел, как все те несчастные мальчики, которых лишили воли к жизни. Я спел голосом пустоты. Я повторил звучание смерти.

Мой голос наводнил лес, он проник в каждый уголок школы. Каменные ангелы на стенах встрепенулись от вечного сна, а Фридрих рухнул на колени и, заливаясь слезами, спросил:

– Как тебе удалось это сделать, Людвиг?

В широко раскрытых глазах застыл страх, будто он увидел мертвеца, только что восставшего из могилы. Последнее слово оставалось за господином директором, но я не сомневался, каково будет его решение.

19

Петляя среди чернеющих стволов деревьев, господин директор привел меня к своему жилищу. Он крепко держал меня за руку, хотя я и не думал убегать. Я был не робкого десятка, и, кроме того, меня вдохновлял пример Фридриха, который прошел через все испытания, но не свернул с пути. И теперь мне хотелось доказать другу, что я достоин его любви. Нет, отец, мне не было страшно. Вы же знаете, святой отец, любовь слепа и доверчива.

Господин директор открыл дверь и пропустил меня внутрь. Стоило мне переступить порог, как из жилища на меня пахнуло леденящим холодом. В прихожей стоял вазон с оранжевыми цветами. Цветы давно завяли. Тусклый свет газовых ламп выхватывал из полумрака очертания предметов. Мы прошли по коридору и, свернув налево, оказались в кабинете господина директора. За нами бесшумно захлопнулась застекленная дверь.

В центре кабинета стоял большой письменный стол. У стены напротив расположился шкаф, заставленный книгами и нотными тетрадями, справа от него – кушетка, два кресла и журнальный столик из орехового дерева. За кушеткой была еще одна комната. Дверь в нее была приоткрыта, и я сумел разглядеть большой диван, застеленный одеялом.

Господин директор зажег настольную лампу и опустился в кресло, жестом предлагая мне последовать его примеру. Мы сидели друг напротив друга, разделенные журнальным столиком. Он скрестил пожелтевшие костяшки пальцев и уперся локтями в поручни. Выдержав паузу, словно давая понять, что моя дальнейшая судьба зависит только от него, он сказал:

– Дорогой Людвиг… ну и что мне с вами делать, молодой человек?

В его голосе прозвучала ирония. Я не ответил. Тогда господин директор расцепил руки и наклонился вперед, заглянув мне прямо в глаза. Но я выдержал и этот взгляд.

– Вам удалось обмануть всех нас. Никто и не подозревал, что вы обладаете таким ангельским голосом, – продолжал он, видимо желая, чтобы я почувствовал себя виноватым.

Ему не удалось меня смутить, и он это понял. Тогда он откинулся назад, будто набираясь сил перед новой атакой.

– Я не понимаю, – в голосе господина директора послышались снисходительные нотки, – почему вы не доверяете нашей школе. Более того, я отказываюсь понять, чем я заслужил ваше недоверие. Вы несколько месяцев скрывали свой талант, и этому может быть только одно объяснение – вы не хотите стать певцом.

Его глаза вновь забегали по мне, будто выискивая брешь. В этот момент мне показалось, что меня все же исключат.

– …Потому что, если бы вы на самом деле хотели стать оперным певцом, вы бы никогда не отказались от тех возможностей, которые дает вам особый хор.

Господин директор нахмурился; одна мысль о том, что кто‑то мог пренебречь его детищем, его хором, на котором держится вся организация школы, привела его в бешенство.

– Неужели вы не видите?!! Каждый год сюда съезжаются директоры, театральные агенты, сильные мира сего! Как вы думаете, что приводит их сюда? Желание побродить по баварским лесам? Ничтожная прихоть? Нет, нет и еще раз нет! Они ищут одаренных певцов. Если какой‑нибудь театральный агент или директор обратит на вас внимание, считайте, что до конца жизни ваше будущее обеспечено! И знаете что самое трудное? Для вас, по‑видимому, это не имеет никакого значения, – но лучше моего особого хора, невежда вы этакий, не сыщешь во всем Германском союзе!

Я оцепенело уставился на него. Этот человек, казалось, был настолько увлечен своим грандиозным несбыточным проектом, что утратил способность здраво смотреть на вещи. Его речь походила на бред сумасшедшего.

– Открою вам один секрет. Я могу это сделать, потому что сегодня вы станете одним из нас. Однажды, много лет назад, я спал и мне приснился сон. Мне снилось, что я создал самый совершенный хор в истории музыки. В моем сне изваяния ангелов на стене одно за другим оживали, сходили с пьедесталов и приходили в стеклянный павильон. Каждая из статуй при входе получала от меня ангельский голос. Когда последний, двухсотый ангел покинул пьедестал и присоединился к остальным, мой хор был собран. Это был хор вечно живых голосов. Благодаря мне его никогда не коснется мерзостное дыхание смерти. Так вот, каждый раз, когда в моем особом хоре появляется новый мальчик, я снимаю одну статую с пьедестала и переношу ее в стеклянный павильон. Там, внутри, я собираю хор каменных ангелов. Однажды наступит день, когда последний ангел сойдет со стены и мой сон станет явью. Но до тех пор, пока этот день не наступил, я не обрету покоя. Это моя миссия, Людвиг, мое призвание. Дорогой мой мальчик, не сомневайся, я делаю это и ради твоего блага. Ведь ты – один из них.

Казалось, господин директор разволновался, но между тем его голос оставался бесстрастным. Он перевел дух и продолжал:

– Людвиг, сегодня вы станете одним из певцов особого хора. Но есть кое‑что, что вам необходимо знать.

Он поднялся, подошел к шкафу, набитому партитурами, и, достав из кармана жилета ключ, открыл нижний ящик. Из ящика он извлек папку, положил ее на стол и, развязав тесемку, вытащил какие‑то бумаги. Я узнал их: это был контракт, который подписал мой отец, давая согласие на мое обучение в Высшей школе певческого мастерства. Директор нашел среди прочих бумаг небольшой листок. В контракте, напротив моего имени, стояла подпись отца и дата моего прибытия в школу.

– У меня есть разрешение, Людвиг. Я хочу, чтобы вы знали, что я не злоупотребляю своей властью. Без этого разрешения ваше пребывание в школе было бы невозможно, и вам придется смириться с этой мыслью. Если ваш отец согласился предоставить мне такие полномочия, видимо, он желает, чтобы вы стали певцом, что бы вы себе ни измышляли.

Я не совсем понимал, о чем говорит господин директор, но признаюсь, ему удалось сбить меня с толку. Он встал, вышел из кабинета и вскоре вернулся, держа в руке стакан. В стакане плескалась мутная жидкость.

– Выпейте, вам станет легче.

Я почувствовал себя крысой, загнанной в угол. Я был готов к столкновению с господином директором, но сейчас, когда мы сидели друг напротив друга в его кабинете, а на столе лежала индульгенция, подписанная моим отцом, храбрость покинула меня. Господин директор страдал манией величия, но в то же время он знал, что делает и чего желает. А самое ужасное заключалось в том, что он делал это с ведома и согласия моего отца. Что я, одиннадцатилетний мальчик, мог противопоставить этому сговору? Я вспомнил о Фридрихе, зажмурившись, влил в рот содержимое стакана и несколько раз прокашлялся. Жидкость отдавала горечью. Потом господин директор взял меня за руку и сказал:

– Идем.

20

Мы вышли из апартаментов господина директора и пошли по дороге, мимо главного входа. Вскоре мы оказались возле стеклянного павильона. Внутри горел огонек, в окнах мелькали темные тени. Моя память живо воскресила тот день, когда мы возвращались из церкви и впервые набрели на этот павильон. Мне стало дурно. Веки отяжелели, а по всем членам разлилась предательская немощь. Господин директор открыл дверь и сделал шаг в сторону, давая мне пройти. На ватных ногах я переступил порог и замер на месте.

В павильоне при свете лампы я разглядел изваяния ангелов, снятых со школьной ограды. Их было около сорока. Они стояли по периметру помещения, образуя круг. Среди прочих изваяний я без труда узнал ангела с рожком, под которым мы с Фридрихом провели не один час вместе, а также ангела с арфой, исчезнувшего прошлой ночью.

В центре павильона возвышался стол из белого мрамора. Покрытый чистой льняной скатертью, он напоминал алтарь. Глядя в пустые, холодные глаза ангелов, я неожиданно почувствовал приступ резкой боли. Фигуры завертелись вокруг меня в безумном хороводе. Проглоченное снадобье подействовало, я впал в полуобморочное состояние, граница сна и яви стала зыбкой. Лица ангелов преобразились: я смотрел на них, а на меня смотрели Фридрих, Ганс, другие мальчики… Они плакали, улыбались сквозь слезы, звали меня к себе. Я зажмуривался и снова открывал глаза, пока лица не слились в одну бесформенную массу. Минута, дарованная мозгом, истекла, Морфей забил надо мной темными крылами. Собравшись с последними силами, я поднял глаза на ангелов и увидел, что их чресла украшают ожерелья. Но в этих ожерельях не было ни золота, ни серебра, ни драгоценных камней. Лишь отрезанные мошонки. Боже мой! Это были мошонки моих товарищей, навсегда утративших мужское естество. Клянусь Богом, святой отец, я видел это своими глазами! Каждый из ангелов был опоясан нитью, с которой свешивалось два почерневших сморщенных яичка. Вероятно, их прежде вымочили в формалине, чтобы предотвратить разложение. Владельцы этих яичек спали в корпусе особого хора, зная, что неподалеку хранятся их собственные мошонки. Как они могли молчать? Почему они смирились с участью, на которую обрек их полоумный старик?

Краем сознания я слышал вдали голос. Кажется, это говорил господин директор. Презренный тиран! Он желал, чтобы и я разделил их позор.

– Мошонки, которые ты здесь видишь, мой дорогой Людвиг, бесценны. Многие алхимики, колдуны, врачеватели отдали бы немало, чтобы заполучить их. Но только я знаю истинную цену этому сокровищу и не соглашусь продать его ни за какие богатства мира – ведь в том сне у ангелов были яички моих учеников. Доверься мне, Людвиг, я защищу тебя, я защищу тебя.

Я затрепетал. Вкрадчивый голос липкой патокой вливался в уши, лишая меня последних остатков воли. Я не мог ему противиться. А господин директор тем временем продолжал:

– Вам уже одиннадцать лет, скоро вы вступите в пору полового созревания. У нас мало времени. Ваш голос изменится, и мы навсегда потеряем тот великолепный диапазон, что изумил меня сегодня. – Сказав это, он подошел ко мне и прикоснулся рукой к моей щеке. Ладонь была обжигающе холодной. – Вам повезло, Людвиг: вскоре вы станете королем оперной сцены. Все театральные агенты будут сражаться за право заполучить вас к себе в труппу. Перед вами открываются невероятные возможности. Вы исполните главную партию в «Эвридике», величайшей опере Глюка. Своей славой вы превзойдете Каффарелли, Гуадагни, Сенезино, Берначчи, Крешентини, Фаринелли и других великих кастратов. У вас будет несравненный фиато, вы сможете брать самые высокие ноты! Ваш диапазон будет сводить слушателей с ума. Но если мы не поторопимся, ваш голос выродится в фальцет. Вы же не хотите, чтобы люди услышали фальцет? Фальцетисты! Какая пошлость! Грубая, топорная подделка! Ха! Испанцы и итальянцы, поющие фальцетом, объединяют регистры груди и головы. Жалкие дилетанты! Само их существование – оскорбление для кастратов. Им никогда не удастся добиться подлинного звучания. Одно слово – фальцетисты! И не беспокойтесь, если на вашей груди не вырастут волосы, а груди и бедра станут похожи на женские. В вашем организме сохранится достаточно семенной жидкости, чтобы вести половую жизнь в зрелом возрасте. Женщины обожают кастратов, вы будете желанны, как ни один мужчина. Не расстраивайтесь, Людвиг, вы не только сохраните свой голос, но и обретете необычайную притягательность для противоположного пола! Да, несомненно, вам повезло, Людвиг. Сегодня вы станете одним из певцов особого хора и возлюбленным чадом семьи кастратов.

Полагаю, что вы несильно удивлены, святой отец. Вы же знаете, кастрация практиковалась с незапамятных времен. Родители оскопляли своих детей, чтобы, подобно богу Сатурну, сохранить могущество и власть над племенем. Восточные владыки оскопляли евнухов, прежде чем допустить их в гаремы. Тысячи воинов, попадая в плен, лишались своего мужского естества. На протяжении многих веков люди верили, что кастрация – единственный способ излечить чуму, проказу или сумасшествие. Вы же католический священник, отец Стефан! Кому как не вам знать, что, несмотря на слухи о том, что вот‑вот должна выйти энциклика, осуждающая оскопление певцов, хоры Ватикана по‑прежнему пополняются кастратами… Не помню тот стих из Библии, но после того, как церковь запретила женщинам петь в хоре и Климент III допустил в Сикстинскую капеллу кастратов, это стало традицией.[2] Ни одна месса не могла обойтись без высоких голосов, имитирующих ангельские. Таковыми полагаются, конечно же, сопрано и контральто. Но поскольку женщины были изгнаны с амвона, церкви не оставалось ничего другого, как собирать хоры из мальчиков и подростков. Иногда их похищали, иногда родители и сами были не прочь поправить дела семьи за счет кастрата. Кое‑где в Италии один кастрат мог обеспечить безбедное существование нескольким поколениям своих родичей. Им платили больше любого певца, к ним благоволили короли и священники, они были любимцами публики. Они прожигали жизнь в роскошных имениях, окруженные всеобщим обожанием!