Текст книги "Повелитель звуков"

Автор книги: Фернандо Триас де Без

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 15 страниц)

И вот я стоял перед церковью. Готический шпиль и цветные стекла витражей оставались на прежнем месте. Деревья разрослись так буйно, что почти полностью закрыли храм, кое‑где по земле были разбросаны черепки, да со стен осыпалась от времени и сырости штукатурка. Следы запустения и разложения проявлялись здесь с небывалой прежде ясностью. Я поднял глаза на колокольню: на ней болтался облезший, источенный ржавчиной колокол. Кое‑что в нем заставило меня насторожиться. Ну конечно! Колоколу вернули его язык. И я тут же вспомнил, как однажды пытался воскресить звон колокола в своем чреве. Теперь же все было иначе. Колокол вновь обрел голос. Он мог петь.

Я опустил глаза. Дверь церкви была распахнута. Я вошел внутрь. Там царил полумрак. Редкие лучи солнца, просачиваясь в храм сквозь толстое стекло витражей, рисовали на стенах ложные тени. Скамьи были покрыты слоем пыли. В моей памяти возникли звуки хора, бесконечные кантаты, величавое гудение органа, пассажи солистов, блестящие глаза детей, мечтавших однажды покорить своим пением весь мир…

Внезапно за спиной раздался надтреснутый голос:

– Ты опоздал, Людвиг, уже слишком поздно…

Это был господин директор.

Сказать, что он сильно постарел, – значит ничего не сказать. Время буквально иссушило его. У него почти не осталось волос, лицо его было изборождено глубокими морщинами. Я заметил, что уши его сгнили, а на пальцах не было ногтей, и, судя по его движениям, каждый шаг отдавался в нем страшной болью. Его появление всколыхнуло во мне смешанное чувство жалости и отвращения.

– Я ждал тебя, ждал с той самой минуты, когда ты покинул школу. И вот ты здесь, – сказал он, уставившись в пустоту. Глаза его были подернуты серой пеленой. Господин директор ослеп.

Он медленно приблизился ко мне, поднял руку и прошелся ладонью по моему лицу, желая воскресить в памяти образ, который ему уже никогда не суждено было увидеть.

– Следуй за мной.

Господин директор двигался в темноте с непринужденностью крота. Мы пересекли внутренний двор. Он все время шел впереди меня. Так мы добрались до павильона, где хранились снятые со стены изваяния. Павильон нисколько не изменился, разве что окна были покрыты густым слоем грязи, так что невозможно было разглядеть, что он скрывает внутри.

– Ты еще можешь видеть, я – уже нет.

И указал мне пальцем на стену за павильоном. Я обернулся и вздрогнул от неожиданности. Там стоял ангел! У него был рожок. Но он не поднес его ко рту, а держал на поясе. Лицо господина директора на мгновение озарила улыбка, в которой читалась и радость, и безграничная грусть.

– Это последний, – продолжал он, – последний из ангелов. Всего одна статуя… и мой хор был бы собран. Но я потерпел крах, Людвиг. Моим мечтам не суждено было сбыться. И в этом виноват ты. Я никогда, никогда не прощу тебя. Ты последний наследник Тристана, последний… Если бы я не был так глуп, если бы я не позволил тебе зачаровать меня своим голосом… этот ангел обрел бы вечное пристанище в павильоне, рядом с другими ангелами.

Господин директор упомянул о «наследнике Тристана». Несомненно, он знал о моем заклятии гораздо больше, чем я себе представлял. Наконец, мы вошли в беседку. Я вновь оказался в том месте, где было вырвано с корнем средоточие жизни стольких детей. Здесь навечно поселилось страдание. Повсюду стояли статуи, между ними почти не было просвета. На их чреслах болтались мошонки, почерневшие до неузнаваемости, они казались маленькими, прохудившимися мешочками. Господин директор трясущейся рукой дернул за один из них, тонкая нить оборвалась, и мешочек оказался в его ладони.

– Так дело не в кастратах… не так ли?

– Никто ничего не понял… Никто ничего не понял… Я оскоплял поющих мальчиков не ради того, чтобы сохранить их голоса в первозданной чистоте. Я хотел лишить их смертоносного семени, отделить их голоса от эликсира смерти. Только и всего… Я желал спасти мир от наследников Тристана, спасти их самих, отнять у убийц орудие убийства… – Он опустился на алтарь, на котором много лет назад лежал и я и на котором во мне пробудился звук любви. – На меня была возложена великая миссия, Людвиг… но я не оправдал надежд. Перед тобой последний истребитель наследников Тристана… Последний из касты учителей музыки. Я потерпел поражение, но совесть моя чиста. Восемнадцать лет я жил, просыпаясь по ночам от ужасной боли, чувствуя, как циркулируете моих венах черный яд. Мое тело было отравлено эфирным эликсиром любви. Но ты, Людвиг, ты даруешь мне вечный покой. Ты дашь мне отведать жидкого эликсира смерти. Я знал, что ты вернешься, я знал…

– О нет, господин директор, – возразил я, – вы ошиблись. Я никогда не дам вам отведать эликсира смерти. Вы, верно, выжили из ума? Вы решили, что я введу в ваше тело белый яд. Нет, вы будете гнить заживо, со своими ангелами!

С одного удара я обрушил несколько статуй. Изваяния разлетелись на тысячи кусков, чья‑то каменная голова покатилась по полу.

Господин директор поднял лицо и уставился на меня немигающими слепыми глазами. Он не видел меня, но, не отрываясь, смотрел мне прямо в глаза. И в этом безумном взоре я прочел… нет, не ненависть – нечто несравненно худшее. Он глубоко вздохнул.

– Тогда… ты уйдешь без того, за чем пришел. Если ты здесь, то лишь потому, что эфирный эликсир вечной любви проник и в тебя. Я ведь слышал, как дрожит твой голос. Бог, которым ты был, спустился с небес на землю и превратился в обычного смертного… и сейчас ты желаешь снять с себя заклятие. Да, наследниц Изольды тоже не осталось…

Я молчал. В моей памяти колокольным звоном звучали слова старого волшебника Тюрштока: «Заклинание, способное снять заклятие Тристана, было известно лишь некоторым учителям музыки».

Я рванулся к господину директору и схватил его за горло. Я слышал, как хрустнули позвонки.

– Ну чего же ты ждешь, задуши меня, убей меня своими руками. Пусть я умру, так и не отведав эликсира смерти, – прохрипел старик, обдав меня гнилостным дыханием. – Но предупреждаю тебя… Вместе со мной умрет и твоя надежда на спасение. Ни один волшебник, ни один колдун, ни один алхимик… Я последний, Людвиг, последний хранитель тайны.

Изо рта у него пахло тлением, между обломками зубов торчал почерневший язык. Он поднял руку и поднес к моим глазам мошонку, которую мгновением раньше снял с ангела.

– Дай мне эликсир смерти. Пока ты будешь вводить его в меня, я расскажу тебе, как снять заклятие вечной любви, что живет в твоем теле.

Этот мерзкий, выживший из ума старик знал заклинание, способное спасти меня, спасти мою возлюбленную. Марианна! Марианна! Марианна! Перед моими глазами возникло ее лицо, плачущее, искаженное гримасой боли. Я представил Марианну старухой: редкие клочья волос на голове, пальцы с облезшими ногтями, сгнившие хрящи ушей, кости, истершиеся в труху. Совсем как у господина директора… Нет! Нет! Я не мог допустить, чтобы моя возлюбленная сгнила заживо. Я должен был спасти ее.

Дряхлый безумец по моему дыханию понял, что его просьба не останется безответной. Так оно и произошло.

Я спустил брюки, извлек на свет крайнюю плоть и приблизил ее к директору Высшей школы певческого мастерства. Этот акт не походил на прочие ужасные убийства, совершенные мной. В нем не было даже той расчетливости, с которой я умертвил проститутку в Мюнхене. Господин директор лег на алтарь, лицом вниз, и, стащив с себя одежду, начал говорить:

– Ты должен убедить свою Изольду. Ты должен убедить ее… О, Людвиг, не останавливайся… Ты же видишь, я выполняю свою часть договора… Начинай, или я буду молчать.

Я закрыл глаза, задержал дыхание и подавил в себе позыв к рвоте, и в этот миг ожили воспоминания той ночи, когда я достиг половой зрелости: ангелы заглядывали мне в глаза, громко смеялись, показывали мне отрезанные мошонки.

– …Ты должен убедить ее завершить ваш союз соитием…

Я вошел в него сзади и начал движения бедрами.

– …Возьми с собой кинжал и спрячь его неподалеку. Когда она будет близка к пику страсти…

Сгорая от ненависти и унижения, я продолжал вгонять крайнюю плоть в иссохший старческий зад…

– Когда ее эликсир будет готов проникнуть в тебя, в этот самый миг, ни мгновением раньше…

Я ускорил ритм, желая быстрее покончить с этим позорным действом, на которое никогда бы не решился, если бы не гнусный шантаж…

– …В этот миг ты должен вонзить кинжал ей в сердце. И заклятие рухнет. Ты сочетаешься телесным союзом с вечной любовью и останешься жив. Человек победит Бога, земное возобладает над сверхъестественным. Если ты совокупишься с наследницей Изольды и не умрешь, ты обретешь свободу, свободу от эликсира, свободу от вечной любви. Сделаешь то, чего не удалось сделать мне на этом самом алтаре восемнадцать лет назад. Освободишь себя из тисков древнего заклятия…

На моих глазах выступили слезы, я закричал. Я кричал от страха и ненависти, от ужаса и боли.

– …Но и она может прознать об этом, Людвиг… У нее тоже может быть кинжал… Выживет лишь один. Тот, кто решится на пике страсти предать своего возлюбленного… Он сделает это и будет свободен. Иного пути нет…

В тело господина директора полноводной рекой, прорвавшей плотину, хлынул эликсир смерти. Он испустил стон вечного наслаждения. Он разжал пальцы, и почерневшая мошонка упала на пол. Кровь, черная, маслянистая, растеклась по алтарю. Восемнадцать лет он ждал сладкой смерти, и вот она пришла и заключила его в свои объятия…

Я выбежал наружу, и из груди моей вырвался тот же вопль, что и той ночью, когда мне чудом удалось избежать оскопления. Этот крик проник в лес и вспугнул диких зверей. Мои лошади, привязанные к решетке, взметнулись на дыбы. Я пал на колени и проклял себя, проклял Тристана. Потом вернулся в павильон и несколько часов просидел в окружении каменных ангелов у остывающего тела директора, размышляя над его словами.

Я вновь угодил в ловушку. Чтобы спасти себя, Марианна должна была вонзить кинжал в мое сердце в тот миг, когда я достигну пика страсти. Решилась бы Марианна на такое? Нет… Если она отказалась отравить меня своим смертельным эликсиром, возможно ли, что она осмелится заколоть меня кинжалом? Нет! Нет! Нет!

По дороге в город я не мог отделаться от назойливой мысли. Кто‑то внутри меня голосом господина директора нашептывал: «Убей ее, убей и обретешь свободу!» Прочь, отступись от меня, порождение ехидны! Я не нуждаюсь в твоих презренных подсказках! Я не убью ее! Этого не будет! Никогда!

57

По возвращении в Мюнхен я решил навестить тетю Констанцию. Я долго стучал в ее дверь, но мне никто не открыл. Тогда я спустился по лестнице и направился к монастырю Святой Анны. Одна из сестер в серо‑синем клобуке любезно согласилась ответить на мои вопросы.

– Она отрезала себе руки гильотиной, которой мы отрубаем головы петухам. Она положила руки на плаху и села сверху. Лишилась сразу обеих рук. Мы не знаем, почему она это сделала… Это было ужасно… Когда мы нашли ее, она почти истекла кровью. Обе руки лежали рядом с ней… Ее отправили в городскую больницу.

Я тотчас же отправился туда. По коридорам то и дело пробегали врачи и сестры милосердия, в воздухе распространялся запах нашатыря и бинтов.

Я спросил, в какой палате лежит тетя Констанция, Никто ничего не знал. Здесь ее уже не было. Я уже собрался уходить, когда меня догнала одна из сестер:

– Я вас слышала… Вы говорили о женщине, которая отрезала себе руки. Она была больна, очень больна. Никогда прежде нам не приходилось видеть ничего подобного… Лишь я знаю, где она находится… Она рассказала мне об этом перед тем, как покинуть больницу. Я отговаривала ее, как могла, но все было напрасно… Она была полна решимости… Вы найдете ее в лепрозории. Она решила продать свое тело, а полученные деньги пожертвовать церкви. Вы же знаете, в лепрозориях женщинам, оказывающим прокаженным услуги особого рода, хорошо платят. Правда, это запрещено, но разве кому‑то есть дело до прокаженных…

Лепрозорий Мюнхена, расположенный за чертой города, представлял собой своего рода тюрьму для больных проказой на ее последней стадии, особое государство со своими законами и порядками. Никто не осмеливался приблизиться к нему. Даже еду доставляли туда по ночам и сбрасывали не доезжая до ворот. Это уединение ревностно оберегалось самими прокаженными…

Я направился в лепрозорий в тот же день, несмотря на то что уже стемнело.

Я не осмелился проникнуть в здание, боясь заразиться, и стоял метрах в двадцати от двери. Один из прокаженных, несших охрану, поднес к губам нечто, напоминающее рожок, и подал мне сигнал. Я сказал, что хотел бы увидеть Констанцию, женщину без рук. Сторож исчез, и вскоре тяжелая дверь больницы отворилась. Я увидел тетю Констанцию.

Она стояла, сгибаясь до земли, и всем видом своим напоминала древнюю развалину. Ее культи были скрыты под бинтами, на теле явственно проступали следы проказы. Куски плоти, казалось, вот‑вот отделятся от шеи. Я сделал над собой усилие, но не отвел глаза.

– Почему? Почему, тетя Констанция?! – вскричал я.

Спокойно взглянув на меня, она подняла руки и показала мне культи.

– Мне нечего было ждать от жизни. Твой голос несколько лет назад отравил меня абсолютной страстью. До некоторых пор вера удерживала меня от греха, но наступил день, когда и она оказалась бессильна совладать с зовом плоти. Твой яд слишком глубоко проник в меня. Я не могла преодолеть искушения. Господь заповедал нам: «Если же правый глаз твой соблазняет тебя, вырви его и брось от себя, ибо лучше для тебя, чтобы погиб один из членов твоих, а не все тело твое было ввержено в геенну. И если правая твоя рука соблазняет тебя, отсеки ее и брось от себя, ибо лучше для тебя, чтобы погиб один из членов твоих, а не все тело твое было ввержено в геенну».[5]

[1] Ab ovo – с самого начала (лат. ).

[2] Первое послание Коринфянам, 14:34. Жены ваши в церквах да молчат, ибо не позволено им говорить, а быть в подчинении, как и закон говорит. – Примеч. отца Стефана.

[3] Бытие, 22:1–19. И‑было, после сих происшествий Бог искушал Авраама и сказал ему: Авраам! Он сказал: вот Я. Бог сказал: возьми сына твоего, единственного твоего, которого ты любишь, Исаака: и пойди в землю Мориа и там принеси его во всесожжение на одной из гор, о которой Я скажу тебе. – Примеч. отца Стефана.

[4] Первое послание Коринфянам, 10:13. Вас постигло искушение не иное, как человеческое: и верен Бог, Который не попустит вам быть искушаемыми сверх сил, но при искушении даст и облегчение, так чтобы вы могли перенести. – Примеч. отца Стефана.

[5] Матфей, 5:29–30. – Примеч. отца Стефана.