Текст книги "Повелитель звуков"

Автор книги: Фернандо Триас де Без

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 15 страниц)

Наконец, талант, который я столько времени скрывал, учась в Высшей школе певческого мастерства, проявился перед слушателями в полной мере. Наконец‑то я мог петь во весь голос, как делал это сидя по ночам в кронах деревьев. Это был долгожданный день моего триумфа. Учителя музыки были поражены, святой отец. В одну‑единственную арию я вместил более трехсот звуков, обитающих между небом и землей, звуков живых существ и предметов, звуков душ и тел.

Когда пение завершилось, в классе воцарилась гробовая тишина. Потрясенные экзаменаторы не могли вымолвить ни слова. Пианист убрал руки с клавиатуры и опустил голову, словно ему было стыдно взглянуть мне в глаза. Понадобилось несколько секунд для того, чтобы все пришли в себя. Председатель экзаменационной комиссии решился первым нарушить молчание:

– Это было… Это было… Не знаю, может быть, вы, коллеги, подберете соответствующее определение. Кроме того, вы сказали, что даже не готовились.

– Я слышал ее впервые в жизни. Мне повезло, – ответил я.

– Неслыханно, совершенно неслыханно! Впервые на моем веку! Вы были великолепны, неподражаемы, господин Шмидт фон Карлсбург. Где вы научились так петь? В Высшей школе певческого мастерства?

– Нет, не в школе. Мой голос, господа, вобрал в себя все звуки земли… – уверенно заявил я.

Мое утверждение вызвало неожиданный смех, и это несколько рассеяло нервозность, витавшую в воздухе. Потом меня попросили исполнить кое‑какие трели, состоящие из полутонов, терций, квинт и арпеджио. Через пятнадцать минут мне дали понять, что испытание окончено, и попросили подождать за дверью: экзаменационной комиссии нужно было посовещаться.

Ожидая за дверью, я вновь заметил толстяка. Он шел следующим, но, похоже, это его нисколько не беспокоило. Он смотрел в мою сторону и подавал мне знаки, смысла которых я не понимал, что вызывало у него приступы гомерического хохота. Какого черта этому назойливому буршу от меня нужно? – раздраженно подумал я и решил не обращать на него внимания.

Через десять минут мне разрешили войти. Экзаменаторы приняли решение.

– Вы еще очень молоды, Людвиг, слишком молоды. Но ваш голос развит не по годам. Неслыханно, но он полностью сформировался. Его тембр великолепен. Несомненно, у вас дар. Таким образом, мы не будем делать исключения, напротив, это вы, Людвиг, окажете нам честь, выбрав нашу консерваторию для продолжения обучения. И я не ошибусь, если скажу, что репутация нашего заведения только выиграет, если у нас будет учиться столь юный тенор. В любом случае, мы отказываем вам в зачислении на третий курс… Мы зачисляем вас сразу на четвертый! Ваш уровень дозволяет нам сделать это: вы в совершенстве владеете украшениями, техникой, постановкой голоса, дыханием… Мы займемся вашим репертуаром. Вы познакомитесь с творениями величайших композиторов – Гиллера, Гофмана, Вебера, Лорцинга, таких непревзойденных гениев, как Гайдн, Моцарт, Бах или Бетховен. Уверен, двух лет для этого вполне достаточно. Вы станете первым студентом, который выйдет из стен консерватории в девятнадцать лет. Для нас великая честь видеть вас с нами. Добро пожаловать в консерваторию Мюнхена!

Сопровождаемый почтительным гулом, я вышел из класса. Меня переполнял восторг! Я победил, отец Стефан! Я победил! Всего одной арии оказалось достаточно! Меня зачислили сразу на четвертый год обучения! Результат превзошел всякие ожидания: через два года, получив диплом тенора, я смогу петь в любом театре, на любой сцене; я стану оперным певцом в девятнадцать лет!

29

Я оплатил первый триместр и заполнил все необходимые бумаги. Потом вышел из здания и решил немного пройтись, чтобы в одиночестве насладиться первой победой.

Я отошел от консерватории всего на несколько метров, когда услышал за спиной окрик:

– Подожди! Подожди!

Это был тот самый здоровяк. Размашистыми шагами он приблизился ко мне, и на его лице расплылась широкая улыбка. Он принадлежал к тому типу людей, в которых все кажется чрезмерным: рост, вес, сложение.

– Экзаменаторы только и говорили, что о тебе, парень… – сообщил здоровяк. – Думаю, меня они даже не слушали. Они как один твердили, что твой голос – лучшее, что им доводилось слышать за последние годы… Черт побери, тысяча поздравлений, парень! В твоем‑то возрасте! Ха‑ха‑ха!

Он расхохотался и наградил меня шлепком по спине, таким сильным, что я едва удержался на ногах. Вслед за этим последовал новый взрыв хохота.

– А знаешь, мы будем учиться с тобой на одном курсе.

Юношу звали Дионисий Хольфельд. Он проучился три года в музыкальной школе в Регенсбурге, и теперь ему предстояло доучиваться еще два в Мюнхене.

Я все время задаюсь вопросом, какая причина побудила Дионисия Хольфельда, с которым я сдружился, как ни с кем в этой жизни, подойти ко мне в тот день. Вы, наверное, подумали, святой отец, что он проникся ко мне симпатией из‑за моего юного возраста или в нем взыграли чувства старшего брата? Нет, ничего подобного. Дионисий жил ощущением момента и радовался каждому прожитому дню, как последнему. Он смеялся над собой, над другими, надо всем миром, но спроси его: «Почему ты смеешься?» – он непременно бы ответил: «Не знаю». Смех был частью его натуры. Он принимал решения не думая, по мимолетной прихоти, ему были чужды переживания других людей. Он был живым воплощением беспечности, вечной радости, отрицающей существование смерти. Нет, он не был бессердечным, но заботы внешнего мира его просто не интересовали. Таков был Дионисий, человек, который, казалось, вот‑вот взорвется от переполняющего его хохота. Он обладал сильным проникновенным голосом, исполненным самого глубокого драматизма. За те два года, которые Дионисий провел со мной в консерватории, он почти не появлялся на занятиях. У него было все, что нужно певцу; его диапазон в два раза превосходил необходимый, но самое поразительное, что это его нисколько не заботило. Он пользовался благосклонностью судьбы, чтобы жить не думая о завтрашнем дне.

Дионисий проводил меня до дома:

– Эй, приятель, ты уже видел здешних сопрано и меццо? Ах, женщины! Признаюсь, во многом благодаря им я подался в певцы. У тебя может быть столько женщин, сколько пожелаешь. И жениться не нужно!!! Ха‑ха‑ха!!! – Его открытый рот напоминал рог изобилия, из которого сыпались слова вперемешку со смехом. – Женщины, женщины! Что за отвратительные создания! Ведьмы! Но без них нам не обойтись! Хуже всего, что они и сами знают об этом! Ха‑ха‑ха! Поэтому быть оперным певцом – это то что нужно! Ты можешь работать с женщинами, волочиться за ними, спать с ними, и они тебе только спасибо скажут! Я имею в виду прежде всего хористок! Они самые доступные, блудливые как кошки… Ха‑ха‑ха! Хористки мечтают о тенорах, баритонах и басах! Ладно, ты еще слишком юн, но я научу тебя волочиться за дамочками. Ты живешь здесь с родителями? Нет? Великолепно! Я тоже! Ха‑ха‑ха! Я снимаю комнату, так что у меня есть крыша над головой, и я свободен как ветер. Я тот, кто тебе нужен, парень! Я научу тебя, как соблазнять женщин не влюбляясь в них! Ох, смотри у меня! Ты же не собираешься влюбляться? Нет? Я очень рад! Ха‑ха‑ха! Многие восторженные мечтатели убеждены: для того чтобы заполучить тело женщины, нужно завоевать ее сердце. Ха‑ха‑ха! Чушь! Может быть, двести лет назад этот фокус и действовал, но сейчас – нет! Так что выкинь эти бредни из головы! Заруби себе на носу, Людвиг, любви не существует! Любовь – это ложь, выдуманная женщинами, чтобы подчинить себе мужчин, которые желают затащить их в постель! Ха‑ха‑ха! Нет, я неудачно выразился. Любовь – это налог на постель, который вынуждены платить мужчины за право переспать с женщиной… ха‑ха‑ха! Никогда не забывай об этом, парень! Женщина нужна на одну ночь, не больше! Это как пушка: выстрелил один раз и ушел! Прощай, дорогая! Если ты будешь ждать от них большего, потеряешь все! Даже не пытайся. Господь дал тебе мозги, так пользуйся ими, не будь простофилей… Ха‑ха‑ха! Ты ведь не собираешься влюбляться? Вот и славненько! Но не беспокойся, ведь с тобой я, король ловеласов, несравненный Дионисий. Я позабочусь о тебе! Я научу тебя всему! Ха‑ха‑ха!

30

В тот же вечер, возвратившись домой, я услыхал голоса в гостиной. Тетя Констанция принимала гостей, что на нее было непохоже. К ней пожаловала далекая родственница, кузина, двадцать лет назад вышедшая замуж за кузена баденского курфюрста, что тут же сделало ее аристократкой. И надо признать, она превосходно справлялась с этой ролью. Родственница тети Констанции была одной из тех женщин, которые, не имея от рождения ни титула, ни состояния, добиваются завидного положения в обществе. Она приехала не одна – ее сопровождала дочь Людовика, девушка среднего роста, с бледной кожей, большими карими глазами, маленьким вздернутым носиком и тонкими губами. У Людовики были длинные тонкие пальцы, как у пианистов, хотя они никогда не касались клавиш рояля. Девушка страдала хронической астмой, поэтому всякий раз, когда у нее начинался приступ кашля, она подносила к губам платок, пропитанный солями, который предусмотрительно протягивала ей мать. Услышав эти покашливания, я тут же про себя отметил, что болезнь девушки коренилась не в ее легких. Это непокорный дух рвался и просился наружу.

Людовика и ее мать прибыли в Мюнхен, чтобы заказать свадебное платье у самого модного дамского портного Германского союза. Через восемь недель Людовика должна была выйти замуж за сына графа Ганноверского. Ее мать без умолку болтала, выдавая бесконечный список знатных и коронованных особ, которые обещали почтить свадьбу своим присутствием. Казалось, Людовика ее не слушает. Отсутствующий взгляд блуждал по стенам, картинам, занавескам и, наконец, остановился на мне. Это был взгляд слепца, который просит о помощи, не зная, есть ли кто‑нибудь рядом. Лишь иногда, заслышав материнское «Не так ли, Людовика?», она как будто просыпалась, выгибала брови и согласно кивала головой.

Тетя Констанция, как родственница невесты, тоже была приглашена на свадьбу. Тетя ответила вежливой улыбкой, сокрывшей истинное ее состояние. Это приглашение бросало вызов ее тихому размеренному существованию: «На свадьбу! В Баден! В такую‑то даль! Зачем?» – читалось в ее глазах. Мыслями она была далеко отсюда. Болтовня кузины стучала в висках как барабанная дробь. Да, святой отец, память возвращала тетю Констанцию на тридцать лет назад, к тем балам, на которых рассыпались в прах ее мечты о любви и счастливом браке. Она, как солдат, что выбрался из пекла сражения и вновь был послан на передовую, снова представляла себя восемнадцатилетней девочкой в белом платье, и сердце ее разрывалось от горя.

Мать Людовики попросила меня сопровождать дочь на прогулке.

– Отправляйся, душа моя, – сказала она. – Тебе нужно подышать свежим воздухом. Доктор говорит, прогулки пойдут тебе на пользу.

Так мы вышли на улицу и пошли по направлению к центру. Я предложил ей осмотреть Фрауэнкирхе. Людовика не возражала, но и не высказала особого желания. Из окна за нами наблюдали. Людовика шла потупив взор. Я шел подле нее, но не мог заглянуть ей в душу. Я спросил, как идут приготовления к свадьбе, на что получил те же скупые ответы и беспомощные взгляды, что и в гостиной тети Констанции. Несомненно, она выходила замуж не по своей воле, но ничем не могла воспрепятствовать этому союзу, ведь на карту было поставлено общественное положение ее семьи. Скрепя сердце, она смирилась с неизбежностью предстоящего брака.

Я взял ее за руку и сказал:

– Пойдем, я покажу тебе самые красивые уголки в городе!

Сначала Людовика попыталась сопротивляться, но одно происшествие заставило ее сбросить наскучившую ей маску и показать свое истинное лицо.

Неожиданно на нашем пути возник пьяный бродяга. Он протянул черную ладонь и пожелал нам любви до гроба. Мы прыснули. Шатаясь, он побрел дальше, а мы, проводив его сочувственными взглядами, не смогли удержаться от смеха. Так, держась за руки, беззаботно смеясь, мы пересекли дорогу, миновали церковь и, добежав до королевского дворца, чуть не угодили под колеса экипажа. Это вызвало у Людовики новый взрыв хохота, она смеялась, не переставая, а я не мог оторвать от нее глаз.

Мы углубились в Английский сад. Там мы бросали камни в воду и бегали по мостам. На некоторое время я потерял девушку из вида. Я принялся бегать между деревьев и выкликать ее по имени. А потом она подкралась сзади и закрыла мне глаза ладошками, будто играя со мной в жмурки.

Я обернулся, а Людовика закинула голову назад и вновь захохотала как сумасшедшая.

Все то время, которое Людовика провела со мной, она ни разу не закашляла. Астма покинула ее тело, уступив место беззаботному веселью.

И вот, в одно из тех мгновений я испытал безудержное влечение. Я твердо решил – не знаю почему, – что Людовика должна принадлежать мне. Нет, отец Стефан, ни о какой любви не могло быть и речи, ведь мы были едва знакомы. Это был мимолетный каприз, не более чем прихоть, но прихоть небожителей становится законом для смертных.

– Послушай‑ка…

И, глядя ей в глаза, я спел небольшую детскую песенку. Я вложил в нее самые чувственные звуки, которые только смог найти: звук пальцев, что, погружаясь в волосы, ласкают их. Звук обнаженных тел, соприкоснувшихся в объятиях. Тихий звук пера, скользнувшего по бумаге.

По мере того как я продолжал петь, зрачки Людовики расширялись, удивление сменилось в них восторгом. Я хотел покорить ее, захватить ее волю, ее тело, пронзить ее, всецело обладать ею. Она должна была стать подарком для моей молодой нетерпеливой плоти. Семь последних тактов я заполнил звуком любви, тем самым, что превращал меня в божество, и Людовика была покорена. Всего семь тактов. И все это время я не мог удержаться и не вспомнить Мартину. Карие глаза Людовики, казалось, ничем не походили на глаза моей первой возлюбленной, но в них были разлиты та же страсть, то же безумное желание, тот же ослепительный свет.

Она смотрела на меня, а на лице ее сияла белозубая улыбка.

Вот он нежно улыбнулся…

Тихо взор открыл прекрасный…

О, взгляните! Видно вам?

Все светлее он сияет,

Ввысь летит в мерцанье звезд…

Видно вам?

В сердце гордом сколько жизни!

Полным счастьем грудь трепещет.

И дыханье, чуть дрожа, кротко веет на устах…

Тише… Смотрите!.. Иль не ясно вам?

Иль одна должна я слышать этой песни чудной звуки –

Плач блаженства, все сказавший,–

песню мира, голос друга.

Лаской дивной вдаль манящий

и меня с собой вознесший?

Звуки всюду плещут, тают…

То зефиров тихих волны?

Или слезы туч ароматных?

Нарастают сонмы звуков…

Мне вздыхать ли или слушать, упиваться.

Вглубь спуститься иль с эфиром слиться сладко?..

В нарастании волн, в этой песне стихий,

в беспредельном дыханье миров –

Растаять, исчезнуть, все забыть…

О, восторг!!!

– Людвиг! – воскликнула она. – Это самая чудесная песня, которую я только слышала в моей жизни. Твой голос – он… он завораживает меня, я не могу устоять, я…

И внезапно, охваченная то ли безумием, то ли колдовством, она приблизилась ко мне и впилась мне в губы долгим поцелуем.

31

Начались занятия. Бесконечная круговерть уроков. Опытные наставники. Ноты, эти неделимые частицы музыки, обретшие плоть звуки земли, складывались во фразы, фразы превращались в мелодии, мелодии становились ариями, те же питали полноводными потоками оперы. «Попробуй еще выше!», «Более серьезно!», «Чуть выше!», «Чуть ниже!», «Больше выражения!»

– Боже правый, как тебе это только удается! – то и дело восклицал один преподаватель.

Теперь мне не нужно было совершать ошибки, чтобы казаться посредственностью. Правда, отец Стефан, святая правда. Мой талант раскрылся во всей своей полноте. Преподаватели перешептывались в коридорах. Шепот впитывался в стену и доносился до моих ушей. Они говорили, что нет голоса прекраснее моего, что они никогда не слышали диапазона, сравнимого с моим, что мой тембр чудесным образом вмещает все возможные оттенки звука, что моими устами поет сама жизнь. И я продолжал петь, давая им новую пищу для разговоров, потому что я был богом и об этом должен был узнать весь мир. О, святой отец, то были дни блистательных побед!

Вспоминая о консерватории, я, конечно же, не могу забыть смех Дионисия. Смех, сопровождавший меня постоянно, бестолковый, надоедливый, но в то же время открытый и честный. «Ну что, развлечемся этой ночью?», «Я сделаю из тебя мужчину!», «Ты что, девственник, Людвиг?», «Нет, правда, ты девственник?» – и так далее. В оглушительном хохоте Дионисия растворялась тяжесть жизни. Пропьянствовав всю ночь и явившись наутро с темными синяками под глазами, он рассказывал мне бесконечные истории о ночных вакханалиях с крестьянками, проститутками, доступными женщинами, расписывая в подробностях их зловонные, но мягкие и податливые тела. И чем больше он смеялся, тем отчетливее звучал в нем страх одиночества, страх перед неизведанным. Страх, который он пытался заглушить, уходя с головой в пучину плотских наслаждений.

32

Через несколько дней, придя домой, я нашел на кровати письмо. На конверте не было адреса, и, кроме того, я не знал, кто его принес.

Дорогой Людвиг!

Я снова в Мюнхене. Я прибыла из Бадена сегодня утром и остановилась в гостинице на Терезиенштрассе. У моей матери здесь какие‑то дела, и я убедила ее взять меня с собой. Сегодня она отправляется на званый ужин, так что вечером я буду одна. Я приехала с единственной целью – снова увидеть тебя. Мой номер на втором этаже, первый по коридору. Приходи с черного входа. Жду с нетерпением.

Твоя Людовика

Прошла всего неделя, и она снова здесь! Она хочет видеть меня.

Внезапно перед глазами возникло лицо Мартины. Красная нить ползла по белой коже с медлительностью смерти. Красное на белом. Усилием воли я отогнал это тягостное видение: «Не думай, Людвиг, не думай!»

Повинуясь зову страсти, я немедленно вышел из дома и направился к Терезиенштрассе. Я отыскал гостиницу и обошел ее со стороны, чтобы войти через черный вход. Я поднялся по лестнице так, что меня никто не заметил. Второй этаж, первый номер. Я постучал. Дверь мне открыла Людовика в ночной рубашке, которая не могла скрыть ее прекрасных форм. Улыбнувшись, она пропустила меня внутрь и предложила мне чай. Мы опустились на кушетку и заговорили. Я осведомился о ее матери. «Она будет поздно, я писала тебе», – ответила она с блеском в глазах. Когда чай был выпит и слов на беседу больше не оставалось, воцарилось недвусмысленное молчание. И тогда Людовика попросила меня спеть песню. Она сказала, что хотела услышать мой голос. С тех пор как я последний раз пел для нее, она не желала ничего иного. Но на самом деле она приехала в Мюнхен не за моим голосом. Теперь ей нужен был я сам, мои объятия, мои поцелуи, мои ласки. Это читалось в ее улыбке, жестах, каждая клеточка ее юного тела взывала ко мне с мольбой. Я уловил истинное потаенное желание Людовики, и она это поняла. С решимостью изнемогающей от страсти души она приблизилась ко мне и, закрыв глаза, подарила мне долгий поцелуй. И вновь я увидел белое, с красной нитью лицо Мартины. Красное на белом. И я вновь попытался отогнать этот ужасный навязчивый образ. То было всего лишь неудачное стечение обстоятельств, сказал я себе. Разум был не властен над той силой, что владела мной, направляла мои действия. В тот миг я желал лишь одного – прикоснуться к Людовике, овладеть ее телом, объять, поглотить, уничтожить… Запретный плод сладок: Людовика – невеста, дочь аристократов, дочь кузины моей тети Констанции… «Людвиг, беги от нее!» – слабым эхом пронеслось в мозгу.

Красная на белом, кровавая слеза на лице Мартины. Она возникла передо мной словно в ночном кошмаре, в мимолетной вспышке памяти, как будто что‑то во мне противилось этой связи, но меня снова неумолимо влекло к Людовике. Девушка была прелестна, она принесла на алтарь нашей любви свою девственность, в ее карих глаза негасимым огнем полыхала страсть, так куда и зачем мне бежать? В этот миг я ощутил прикосновение ее пальцев, нежных как и ее улыбка. Ее руки сомкнулись у меня за спиной. Не помня себя от возбуждения, она принялась осыпать поцелуями мои плечи, мою шею, мою грудь – каждый миллиметр моего тела. Она почти силой содрала с меня одежду, и, обнаженные, мы упали на пол. Наши руки и ноги сплетались, создавая причудливые фигуры, как концы каната на палубе корабля. Ничто не могло остановить ее, даже неизбежный брак. Она ничего не говорила и ни о чем не думала. Она действовало так, словно была охвачена гневом; лишь эта сила способна вызывать такую страсть. Да, святой отец, я не преувеличиваю – ее тело захватила сила, перед которой отступали и разум, и чувства. Сила, довлеющая над Богом и людьми, над жизнью и смертью. Сила, покорившая наши души, нашу волю. Мы были всего лишь марионетками в руках любви.

Кровавая нить на белей коже Мартины. Красное на белом. Кровавая слеза. Нет, Людвиг, так было однажды, один‑единственный раз, но это никогда больше не повторится… Я закрыл глаза, чтобы избавиться от назойливого наваждения и вызвать в воображении другие картины.

Я любил Людовику с закрытыми глазами, представляя ее ярким пламенем, что светит мне в ночи, выводит меня на дорогу, с которой нельзя было свернуть, потому что на ней не было ни развилок, ни перекрестков. Тропа поднималась по кручам к горным вершинам, с которых никогда не сходит снег, в царство вечного блаженства. И, сплетаясь в объятиях в отеле в центре Мюнхена, мы поднимаемся все выше и выше, и мне начинает казаться, что тело мое, вылепленное из снега, тает в лучах восходящего солнца и превращается в бурный поток, разбивается на тысячи горных рек, поет множеством ангельских голосов.

Неожиданно я открыл глаза, и реальность суровой дланью придавила меня к земле. Все страхи и подозрения разом вернулись ко мне. На губах Людовики пузырилась красная пена. Не тонкая ниточка, как у Мартины, – нет, намного ужаснее: как будто Людовику вырвало кровавой блевотой.

– Нет! Нет! Нет! – закричал я.

Людовика закашлялась. Ее грудь сотрясалась от неистовых спазмов, она сучила ногами по полу, пытаясь избавиться от меня. С каждым новым приступом кашля на губах появлялась кровь, не давая ей вздохнуть.

Спазм. За ним другой. Ее подбросило вверх, словно кто‑то вонзил ей в спину острый стилет. Я отскочил в сторону. Людовика побагровела, отчаянно царапая ногтями шею. Она задыхалась! Что‑то пожирало ее изнутри! А потом вдруг все замолкло и стихло: девушка была мертва.

33

Я сел рядом с ней, обхватив голову руками, чувствуя себя подлым убийцей. Я обманул самого себя, усыпил страхи вспышкой страсти. Но в глубине души я все знал. Я попался в силок, который сам же и поставил, чтобы заставить замолчать голос разума, отринуть сомнения. Боже мой! Что со мной творилось?

На этот раз я не искал причин вовне: слишком много совпадений. Людовика умерла так же, как и Мартина. Итак, сначала ее лоно… Сухо. От моего семени не осталось и следа! Может быть, оно испарилось или пролилось на землю? В любом случае времени на размышления не оставалось. Я одел Людовику, навел порядок в комнате, уничтожил все следы моего пребывания. Я поставил ее на колени перед диваном, а на пол положил открытую книгу. При взгляде на нее можно было подумать, что смерть наступила при обострении болезни… Людовика страдала астмой, а у астматиков летальный исход – не редкость. В иных случаях приступ кашля мог вызвать кровавую рвоту и удушье. Таков был бы диагноз врачей. Снова естественная смерть. Ничто в спальне не указывало на то, что Людовика подверглась насилию: двери были закрыты, все вещи оставались на своих местах. Никто не видел, как я входил или выходил из гостиницы. Ни у кого не могло возникнуть ни малейшего подозрения.

Я выглянул в коридор. Никого. На цыпочках выбрался из комнаты, спустился по лестнице и покинул гостиницу через тот же черный вход, которым и вошел. Пересек внутренний дворик, обогнул здание и вышел на улицу. Я передвигался бесшумно и быстро, спрятав лицо за воротом пальто. Мне хотелось оказаться сейчас как можно дальше от Терезиенштрассе, в доме тети Констанции, в своей комнате.

Моя голова готова была взорваться от нахлынувших мыслей. Ужасная догадка осенила мой мозг, но я тут же предпочел избавиться от нее, заглушить истошный вопль совести наскоро придуманными оправданиями. Я был всего в одном шаге от сумасшествия. Может, все дело в моем весе? Для своих семнадцати я весил чуть больше, святой отец, чем весят мальчики в моем возрасте. Может быть, они не выдержали моего напора? Мои движения были слишком резкими, и у девушек что‑то разорвалось внутри? Но обман продолжался не дольше, чем летняя гроза. Неумолимый разум приподнял передо мной завесу истины: ночь в Высшей школе певческого мастерства, покоренная воля и простыни со следами семени, звук любви, снежинки, мое тело, мое тело… Может быть, я не был божеством?

34

На следующий день тетя Констанция сообщила мне:

– Всего неделю назад она была жива, она сидела здесь, на этом самом месте… А сейчас… О, Людвиг, это ужасно!

Она отправилась на мессу и провела семь часов в молитве. Она чувствовала себя виноватой, потому что ей свадьба Людовики была как кость в горле. Она молилась так же истово, как и тогда, когда просила Всевышнего не допустить этой свадьбы, бросавшей вызов ее тихому и размеренному существованию, воскрешавшей в памяти пять балов, музыку, вечерние туалеты и яркий, режущий глаза свет.

Несколько вечеров подряд я старался не задерживаться в консерватории. Как только заканчивались уроки, я приходил домой, запирался в своей комнате и вновь возвращался мыслями к произошедшему: вспоминал каждый шаг, терпеливо искал совпадения в смертях двух девушек, которые настигли их во время нашего соития. Можете ли вы представить себе, святой отец, каково приходится юноше, знающему, что из‑за него погибли две его возлюбленные? Но я не нуждался в оправдании. Я искал ответ.

В один из таких вечеров, лежа в кровати при приглушенном свете и глядя в потолок, я услыхал стук в дверь. Я медленно поднялся и, ощущая стариковскую немощь в ногах, подошел к двери. Открыл ее.

На пороге стоял Дионисий.

– Что с тобой стряслось, приятель?! Никак ты решил уйти в монастырь? Каждый вечер после занятий ты убегаешь как ошпаренный. Тебя что‑то тревожит, верно? Довольно! Бери пальто! Дионисий отправляется кутить! И ты отправляешься вместе с ним. Разве я тебе не обещал? Ха‑ха‑ха!

Я попытался отнекиваться, но не тут‑то было. Дионисий настоял на своем, сотрясая воздух взрывами хохота. Развлечения не шли мне на ум, хотя, возможно, как раз их мне и недоставало. Проветриться, немного выпить, поболтать, послушать скабрезные шутки Дионисия, посмеяться. Прежде всего, посмеяться.

На их ярко накрашенных лицах не было ни проблеска мысли. Щеки раскраснелись от выпитого вина и тепла очага. Из‑под дешевого шелка призывно торчали соски. Тела источали резкий запах: смесь вина, пива, жира, пота и мочи. Они смеялись, обнажая черные гнилые зубы. Ума не приложу, где только Дионисий откопал этих двух… У меня не было слов, святой отец, просто не было слов. Крики, кривляния, нетерпеливые хлопки рукой по стойке бара, плевки, избитые сентиментальные истории, глупые шутки.

Аккордеон и скрипка глумились над музыкой, резали слух надрывными мелодиями, которые, повторяясь снова и снова, будили во мне позывы к рвоте. То была ночь, о которой так часто рассказывал мне Дионисий. Ночь безудержного пьянства и доступной любви.

Мы пили пиво с теми двумя девицами в притоне, расположенном в одном из самых грязных кварталов Мюнхена. Дионисий отпускал сальные шутки, способные вызвать у чувствительных натур нервный припадок. Таков был мой друг. Каждую шутку девицы сопровождали взрывами хохота, такого оглушительного, что даже Дионисий не мог с ними сравниться. Они то и дело перешептывались, бросая на него красноречивые взгляды. Этот смешливый толстяк как нельзя лучше подходил для одной ночи любви, сумасшествия и разнузданности. Я старался не отставать от него, что, впрочем, едва ли мне удавалось.

И вновь нахлынули воспоминания о Мартине и Людовике, об их безжизненных телах. Что‑то во мне убило их. Мне захотелось уйти. Я пил вино и пиво, пытаясь заглушить свою боль, и после нескольких глиняных кувшинов голова пошла кругом, мне даже удалось выдавить из себя что‑то похожее на смех. Трудно сказать, почему или над чем я смеялся. В глазах стояли видения: дрожащая Мартина, Людовика, выплевывающая из легких сгустки крови. Но сейчас, опьянев, я мог думать о них и смеяться. Порой я завидовал беспечности Дионисия. Мне хотелось быть таким же, как он: пустым и беззаботным, как пыль дорог, что поднимается вслед за колесами и исчезает. Мне тоже хотелось исчезнуть, раствориться, превратиться в ничто.

Вскоре нас выставили из трактира. Я вышел на улицу. В голове все еще гудели надрывные пассажи аккордеона и фальшивые всхлипы скрипки. Реальность рванулась к моему лицу камнями тротуара, и я едва устоял на ногах. Немного проветрившись, я заявил, что устал и хочу спать, но Дионисий отвел меня в сторонку и сказал:

– Это не любовь, Людвиг, это не любовь… Это всего лишь два тела. Два куска мяса! Мне они нравятся не больше твоего, но речь не об этом! Нужно только соблазнить их и затащить в постель. Там будет темно, ты не увидишь ее лица, а наутро не вспомнишь, как ее звали… Полно! Долговязая – мне, вторая – тебе. Не бросай меня, парень, не бросай меня. Мы же друзья, черт побери!

Дионисий привел нас к себе в пансионат. Он открыл входную дверь, и мы с хохотом, который, уверен, поднял на ноги не одного постояльца, поднялись по лестнице и ввалились в его комнату.

Я смутно помню, как оказался в постели с той распутницей, имя которой я так и не удосужился спросить. От нее шел тяжелый запах, но количество выпитого вина и пива возымело свое действие. Изо рта у нее несло выгребной ямой, противный скользкий язык гулял помелом по моей шее. Я мял в руках обвисшие груди. Она стащила с меня одежду, а потом, раздевшись сама, оседлала меня и начала бешеную скачку. На соседней кровати Дионисий и его подруга занимались тем же. Оба, не переставая, кричали и смеялись. Нет, я не мог допустить, чтобы это произошло, святой отец. Я подумал о Мартине и Людовике и о том, что эта падшая женщина последует за ними, если ее лоно оросится моим семенем. Если она умрет в моих объятиях, я не только попадусь сам, но и подведу Дионисия.

Меньше всего на свете я хотел причинить вред единственному другу.

Я сбросил с себя девицу и, отвесив ей пощечину, так, словно был чем‑то разгневан, схватил свою одежду и выскочил за дверь. Я спустился по лестнице и вышел на улицу. Уже там оделся и, не оборачиваясь, зашагал по тротуару. Вослед из открытого окна неслись крики Дионисия. Я не смог разобрать, что он кричит. Может быть, оскорбления, а может, похвалы. Потом раздался смех, и окно захлопнулось. Какая разница? Дионисию было хорошо и без меня. Хотелось верить, что это была его благодарность, ведь обе красотки теперь достались ему.