Текст книги "Повелитель звуков"

Автор книги: Фернандо Триас де Без

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 15 страниц)

Внезапно по каменным плитам пола сухой дробью застучали каблуки, а потом все снова стихло. Все как один повернулись к кафедре – на нас с бесстрастным выражением лица смотрел человек лет пятидесяти; редкие волосы с проседью, не скрадывавшие неровность черепа, пронзительный взгляд, крючковатый нос, сообщавший лицу хищное выражение. Худощавую фигуру плотно облегал черный костюм. Судя по всему, он принадлежал к породе людей, чье лицо никогда не озаряет улыбка. Он привык повелевать, и его власть зиждилась на леденящем кровь безмолвии, ужаснувшем меня в первые секунды моего пребывания в школе. Это был человек без души, отец. Ведь слух мой способен улавливать не только звуки, издаваемые телами, – души людей обладают собственной, едва различимой тональностью. Но в этом человеке ничто не звучало, как будто он был олицетворением «абсолютного ничто». Так я впервые увидел господина директора.

Он поднялся на кафедру и вперился в нас суровым взглядом, в котором читалось, что все мы – закоренелые преступники, не заслуживающие даже капли милосердия и сострадания. Так он рассматривал нас одного за другим, не торопясь, будто все время мира принадлежало лишь ему. Он вцепился в кафедру; казалось, еще немного, и он вырвет ее из каменного постамента или, что еще хуже, набросится на нас.

Порыв холодного ветра с тихим шорохом пробежал по центральному нефу и смолк. Мы сидели, не шелохнувшись, а господин директор не сводил с нас глаз. Стоило хоть раз заглянуть в эти глаза, и вы навсегда становились его рабом. Этот взгляд преследовал вас и днем и ночью. Господин директор был органичным продолжением этого места, плотью от плоти здешнего пейзажа, сотканного из сырости, плесени, тумана и промозглого холода.

Прервав, наконец, затянувшееся молчание, он извлек из кармана пиджака маленький металлический предмет – это был камертон, – поднял его над головой, чтобы все видели, а потом резко опустил и ударил им о поручни кафедры. Камертон отозвался чистой нотой.

– Какая это нота?! – крикнул он.

Его голос, отец Стефан, его голос! Слышали бы вы хоть раз его голос! Лишенный всякой индивидуальности, точно вылепленный из десятков других голосов! Детских голосов! Нет, несомненно, он говорил как взрослый человек, хотя и без хрипотцы. Но ему удалось изменить свой голос, объединив несколько тональностей детских голосов.

Блестящий камертон все еще гудел, но его звук становился все тише и тише.

– Какая это нота? – переспросил господин директор и снова впился в нас глазами.

Мой абсолютный слух знал ответ – это была нота «ля». Но я побоялся открыть рот. Не дождавшись ответа, господин директор изрек:

– Начиная с сегодняшнего дня, музыка станет для вас всем! Вы будете просыпаться и ложиться с одной‑единственной мыслью – с мыслью о музыке. Да, вы всего лишь ученики, но вам выпала честь учиться в школе певческого мастерства. Величайшие певцы Европы вышли из этих стен, именно здесь они превратились в лучших теноров, баритонов, басов, именно здесь они постигали азы оперы. И именно здесь они развили свой дар, приводящий в восторг слушателей. Родители отправили вас сюда не только для того, чтобы вы овладели знаниями, приличествующими вашему возрасту. О, нет! Вы попали в настоящую кузницу певцов. Те, кто учится здесь не первый год, объясните остальным, где им предстоит жить. Забудьте о роскоши раз и навсегда. Ваша пища будет скудной, послушание – полным, дисциплина – железной… Но вы можете доказать, что достойны лучшего. Учитесь петь! Тот, кто докажет, что поет как ангел, может рассчитывать на мое особое расположение.

Господин директор замолчал, наслаждаясь нашим страхом. Потом он снова поднял камертон, ударил им о перила, и вновь сладостная нота испуганным голубем вспорхнула вверх и пронеслась по стенам церкви:

– Это нота «ля»! – торжественно провозгласил директор. – Так спойте же ее! Прямо сейчас! Давайте!

Он третий раз ударил камертоном о перила, и все как заведенные запели:

– Л‑я‑я‑я‑я‑я‑я‑я‑я‑я‑я‑я‑я‑я‑я‑я!

Я сохранял молчание. С высоты кафедры этот ужасный человек взмахом руки приказывал нам не останавливаться, а сам поднял голову и закрыл глаза, внимая нашим голосам, Казалось, будто он вдыхает аромат ста только что срезанных роз. Его пальцы мелко дрожали, словно пытаясь ухватить невесомую плотность звука. Все мы – и старожилы, и только что прибывшие – принадлежали лишь ему.

Когда моим приятелям стало трудно дышать, они перевели дух и снова запели, боясь остановиться.

Я продолжал молчать. Господин директор крикнул, перекрывая голоса учеников:

– Я хочу, чтобы вы навсегда запомнили эту ноту! Она должна стать частью вас самих! Завтра утром, перед завтраком, я потребую от вас вспомнить ее, но на этот раз уже без камертона!

– Л‑я‑я‑я‑я‑я!

– Вы сохраните ее в себе лишь в том случае, если всю ночь будете молчать и не запятнаете чистоту божественного звука праздной болтовней! Забудьте о том, кто вы и откуда, думайте только об этой ноте!

Последовал еще один удар камертоном, а за ним еще одни. Так мы держали ля три минуты, которые превратились для нас в вечность.

– Л‑я‑я‑я‑я‑я‑я‑я‑я!

Господин директор взглянул на меня. Сжав губы, я стойко выдержал его взгляд. Потом он опустил руку и с хрустом сжал кулак, как это делают дирижеры на последнем круге. Казалось, будто он схватил ноту и раздавил ее в кулаке. Все тут же замолчали.

– Отправляйтесь в корпуса! – скомандовал он.

11

Как и следовало ожидать, отец Стефан, в первые ночи, проведенные в школе, никто не осмелился и рта раскрыть. Никто из ста мальчиков, видевших друг друга впервые, не произнес ни слова. Все они, как заколдованные, напевали про себя то, что господин директор приказал им запомнить, – это был единственный способ удержать звук в памяти. В комнате, где мы спали, перед самым рассветом раздались всхлипывания. Какой‑то мальчик плакал во сне, и в его плаче, отец, звучала нота ля.

Господину директору хватило одной‑единственной ноты, чтобы перемолоть волю всех учеников в муку. Всего одной ноты!

На следующее утро господин директор приказал нам, голодным, едва стоящим на ногах, построиться во внутреннем дворике перед главным зданием. Ночью выпал снег, и наши ботинки тут же промокли. Сам он отошел назад и небрежным взмахом руки подзывал нас по очереди к себе. Мы напоминали солдат на плацу. Каждого, кто подходил к нему, он просил напеть ему на ухо ля. Тех, кто уже спел ноту, господин директор отсылал в столовую, где их ждал горячий завтрак. Те же, кому не удалось взять ля, отправлялись в аудиторию на урок без завтрака. Так счастливчикам, дошедшим до столовой, доставалась двойная порция. Я думаю, не надо объяснять, зачем это делалось.

Когда подошла моя очередь и я приблизился к господину директору, он заглянул мне в глаза и прочел в них вызов.

– Ваше имя.

– Людвиг Шмидт фон Карлсбург.

– Предупреждаю вас, молодой человек: еще одна такая шалость, подобная той, что вы позволили себе вчера, и на три месяца останетесь без обеда. Вам ясно?

Я не покорился. Я просто опустил глаза. Ему показалось, что этого достаточно.

– А сейчас – ля.

Возможно, я был единственным, кто этой ночью мог спать и болтать с приятелями, не боясь забыть эту злополучную ноту. Звуки жили во мне, и вспомнить их составляло мне не больше труда, чем вам сотворить крестное знамение. Но, подняв глаза на господина директора, я выдавил из себя до.

В тот же день после ужина учитель Драч снова привел нас в маленькую церковь. Следуя друг за другом, мы поднялись по лестнице туда, где во время службы стоят певчие, и увидели великолепный орган из темного дерева, с посеребренными трубами, такими огромными, что они достигали потолка. Черные и белые клавиши были расположены не так, как у рояля, а в обратном порядке. Такую клавиатуру я видел на старинных клавесинах. Педали под органом давали третью последовательность нот, а вокруг него полукругом, очерчивая место для хора, располагался деревянный амфитеатр. Учитель Драч сел за орган и достал список с нашими именами.

– Альбрехт! Подойдите сюда.

Розовощекий, похожий на младенца, мальчик поднялся с места и подошел к органу. Учитель Драч сыграл восходящую гамму из пяти нот и попросил мальчика спеть ее. Это была слишком высокая тональность, голос ребенка не вытягивал ее. Учитель музыки повторил гамму, увеличив ее на две тональности, но это было сложным испытанием для детских голосовых связок. Он добавил еще две тональности, и наконец, голос мальчика завибрировал в унисон с органом. Он спел гамму несколько раз, и учитель Драч снизил регистр, потом начал расширять гамму, добавляя к ней тональность за тональностью. Мальчик пел до тех пор, пока не сорвался на фальцет. Таким нехитрым способом учитель Драч смог узнать, каким диапазоном обладает ученик.

– Дискант‑2.

Так создавался хор, в котором нам предстояло петь все последующие годы. Мы по очереди повторили это упражнение. Я воспользовался возможностью изучить голоса моих приятелей.

И если раньше я наивно полагал, что в школу попадают мальчики, обладающие исключительными вокальными данными, то теперь знал, что это не так. В Высшей школе певческого мастерства было достаточно посредственностей, умевших лишь пустить пыль в глаза. Тембр их голосов не выдерживал никакой критики. Лишь немногие могли похвастаться талантом, но зато все страдали непомерным честолюбием, всем хотелось однажды проснуться окруженными роскошью и славой; это желание вибрировало в их голосах. В них не было любви. Всё что угодно – тревога, тщеславие, тошнотворная спесь, но только нелюбовь. Меня окружали люди, снедаемые завистью, ненавистью, гордыней, страхом перед неудачей. Я уже решил, что никто из них не достоин моей дружбы, но вдруг услышал голос. Он был не похож на остальные. Этот голос принадлежал Фридриху, прелестному белокурому мальчугану с синими глазами. Нет, он покорил меня не своим талантом, напротив, голос Фридриха был средним. Но в нем звучала чистота, искренность чувства, которой так недоставало другим. Фридрих и сам отлично понимал, что Господь не отметил его своей милостью. Поэтому он изо всех сил стремился стать лучше, но делал это не с надменностью, а с радостью.

Вслед за Фридрихом были вызваны еще семь мальчиков. Потом наступил мой черед.

– Шмидт фон Карлсбург, – прочел учитель.

Я встал с места и подошел к органу.

– У нас мало времени. Посмотрим, как обстоит дело с низкими нотами.

Еще прошлой ночью я дал себе зарок, что не буду выделяться среди прочих воспитанников школы. Мне не хотелось раскрывать свою тайну дряхлым, выжившим из ума учителям, считающим, что они могут повелевать музыкой. Диапазон моего голоса превосходил диапазон органа, ни высокие, ни низкие ноты не были для меня преградой. Так что мне было до мнения невежд? Да, я мечтал стать певцом, но ни господин директор, ни его подопечные никогда не смогли бы определить истинную цену моего дарования. Признание – дело слушателя. Когда все в зале, где яблоку негде упасть, на несколько часов замирают в восхищенном молчании, а под конец взрываются восторженными овациями – вот что я называю признанием. Одним словом, я решил притвориться посредственностью. Но только что мне выбрать? Первый дискант? Второе контральто? Я взглянул на Фридриха, сидевшего на скамье, поймал его дыхание, закрыл глаза и воскресил его голос, полный радости, душевности, упоения. И полностью повторил его диапазон.

Закончив, я ощутил на себе пытливый взгляд Фридриха. Да и как могло быть иначе? Ведь он только что услышал свой собственный голос.

Завершив прослушивание, учитель Драч вывел нас из церкви, и мы строем вернулись в главный корпус. Хор был собран. Со следующего дня начинались занятия.

Когда я уже был за оградой, Фридрих – он шел впереди меня – сбавил шаг и поравнялся со мной:

– Я думаю, мы оба контральто, – сообщил он, улыбаясь. Его синие глаза светились от радости.

Фридриху недавно исполнилось десять, как и всем мальчикам в нашей комнате. Он рассказал, что его родители – оперные певцы, выступающие в провинциальных театрах и не знающие ни позора, ни славы. Еще две капли в океане посредственностей. Они приложили огромные усилия, чтобы выхлопотать ему место в Высшей школе певческого мастерства. Поприще певца, добившегося признания на сценах больших театров, сулило завидное положение в обществе и достаток. Родители готовили Фридриха занять пьедестал, на который сами так и не поднялись. Мальчик не был лишен способностей, но о большом даровании не могло идти и речи. Кажется, он и сам понимал это и пытался возместить недостаток таланта невероятным прилежанием и упорством.

Я спросил Фридриха, на самом ли деле занятия музыкой доставляют ему удовольствие или я ошибаюсь. В любом случае его увлеченность вызывала во мне уважение. Фридрих был единственным мальчиком, кто в своем стремлении к совершенству руководствовался милосердием к родителям. В нем не было ни злобы, ни тщеславия, обуревавших остальных учеников. Его помыслы были чисты. Всякий раз, когда Фридрих начинал говорить, на его лице лучом солнца, выглянувшего из‑за туч, вспыхивала улыбка, и мне становилось теплей в этом безрадостном, тоскливом краю.

По пути в главный корпус мое внимание привлек стеклянный павильон, стоявший примерно в метрах пятистах от церкви, почти вплотную к стене, на другой стороне леса. Это круглое строение, увенчанное куполом, напоминало парковые беседки, где в воскресные дни играют оркестры, звучат бравурные марши и слащавые серенады. Я остановился и попытался взглянуть в окна, но они были заляпаны грязью, так что с первого взгляда невозможно было ничего разобрать. Я пригляделся получше и смог различить остатки внутреннего убранства – неподвижные фигуры, тени безжизненных существ. Внезапно мне стало страшно. Я отпрянул от окна и побежал к Фридриху.

Как я уже говорил, отец Стефан, первое время ни один ученик не осмеливался бродить по ночам, боясь, что за этим последует наказание. Но по прошествии нескольких ночей некоторые смельчаки отважились нарушить это правило, а через неделю ночные брожения от койки к койке стали обычным делом. Из одной ночной беседы я и узнал о том, какова истинная цель нашего пребывания в школе.

– В школе есть еще один хор, – сообщил шепотом мальчик, проведший в интернате два года. Двадцать новичков, среди которых были и мы с Фридрихом, замерли и превратились в слух.

– Еще один хор? – с любопытством переспросил кто‑то.

– Да, особый хор. Хор для избранных. Лучшие голоса Германского союза.

– И где же его прячут? – подал голос другой.

– Они живут и спят отдельно от нас. Их держат в здании, куда можно попасть, лишь пройдя через апартаменты господина директора. Их расписание составлено так, чтобы мы с ними не встретились ни на занятиях, ни во время отдыха, ни на прогулке.

– А почему? – спросил я.

– Их голоса. Они совершенны, чисты. Господин директор не желает, чтобы они испортились, соприкоснувшись с нашими. Нам до них далеко.

– Ты слышал их?

– Нет. Их никто не слышал и не видел. В церкви есть потайная комната без окон, с крепкими дубовыми дверями – там они и репетируют. Так говорят. И знаете что?.. Тем, кто поет в специальном хоре, разрешается много такого, о чем нам и мечтать не приходится. У них лишь несколько общих предметов, все основное время они посвящают музыке и пению. За обедом они заказывают блюда, как в ресторане, а после обеда спят целых два часа. Им разрешено читать всё что душе угодно. Любой из нас отдал бы полжизни за то, чтобы оказаться в особом хоре.

– И как туда попасть?.. – спросил мальчик из Майнца.

– В первую пятницу месяца господин директор выбирает лучшего из нас и отводит его к тем, кому уже посчастливилось попасть в особый хор.

О да, отец Стефан, дисциплина, царившая в стенах школы, была строже, чем в армейской казарме. Для того чтобы мы из кожи вон лезли, стремясь выделиться на фоне остальных, господин директор создал целую систему наказаний и поощрений. Каждую неделю мы должны были показывать, чему научились. Те, кто не проявил себя должным образом, подвергались наказанию. Все успехи в кодексе Высшей школы певческого мастерства были разделены на уровню, каждому уровню соответствовало определенное поощрение.

И поскольку благосклонность всегда была и остается уделом избранных, о духе товарищества и мечтать не приходилось. Мы напоминали беговых лошадей на ипподроме: лишь тот, кому удавалось вырваться вперед, мог рассчитывать на переход в особый хор, остальным же оставалось вздыхать, пожирать счастливчиков завистливыми взглядами и готовиться к следующему забегу. Понемногу желание обойти товарищей превратилось в навязчивую идею всех учеников школы. В стороне не остался даже Фридрих.

Кроме того, раз в год, в августе, господин директор приглашал дирижеров, певцов, театральных агентов и учителей из Баварии, Саксонии, Бадена, Пруссии и Ганновера на торжественный концерт, знаменовавший конец учебного года. Во время концерта исполнялись самые сложные творения Генделя, Баха, Моцарта и Бетховена. Тут же подписывались контракты, заключались сделки, консерватории искали новых учеников, театры – певцов. Сам римский папа присылал своих легатов, желая пополнить хоры Сикстинской капеллы певцами особого хора. Это действо напоминало воскресную ярмарку, святой отец. Нас продавали с аукциона, как племенных быков, и толпы крестьян бились за то, чтобы заполучить лучшего самца, способного увеличить поголовье стада. Я подозревал, что в том‑то и состоит истинное предназначение Высшей школы певческого мастерства, – вливать свежую кровь в жилы театров и консерваторий дряхлеющей Европы.

– Да, – убеждал нас старожил, – если попадете в особый хор, считайте, что вытащили счастливый билет.

Я взглянул поверх кроватей: из темноты доносился шепот, босые ноги танцевали на ледяных камнях, как на раскаленных углях. Внезапно кто‑то шикнул:

– Осторожно! Кто‑то идет!

Одни в мгновение ока забрались под одеяло, другие попрятались где могли: за гардинами, под матрасами, в металлических шкафах. В дверях, держа в руке масляную лампу, возник горбун – отвратительный старик с бугристой, покрытой шрамами кожей. Он вошел, стуча костылем, с которого осыпались на пол комки свежей грязи. Прихрамывая, урча, словно голодный зверь, он поднял лампу над головой и пробежался глазами по кроватям. Внезапно горбун метнулся к металлическому шкафу, в котором прятался один из мальчиков, дернул за ручку и, схватив несчастного за ухо своими узловатыми пальцами, с нечеловеческой силой оторвал его от пола и швырнул на кровать, как мешок с зерном. Это был Красавчик Франц, ночной сторож, хранитель покоя Высшей школы певческого мастерства. Все ночи напролет, невзирая на дождь и снег, он бродил по школе, заглядывал в комнаты, пересчитывал спящих учеников, осматривал бесчисленные павильоны, заходил в уборные, чтобы прогнать крыс, питавшихся нашими испражнениями. Он был глухонемым: ничего не слышал и не мог произнести ни единого слова, изо рта вырывалось лишь невнятное хрюканье. Днем он не появлялся ни в школе, ни в спальных корпусах. Никто не знал, где он живет и где спит. Во всяком случае, не с поварами, не с прислугой, не с учителями. Лишь пару раз мы видели, как он выходит из апартаментов господина директора. Поговаривали, что он питается корнями, корой деревьев и грызунами. Кое‑кто, по слухам, видел, как он грыз стволы, пожирал живых крыс, заглатывал червей и пил воду из луж. Ходили слухи, что Франц в четырнадцать лет чуть было не сгорел заживо, но его спасли солдаты. После пожара он оглох и разучился говорить. «Он был нищим попрошайкой в церквях Южной Германии, – боязливо косясь по сторонам, шептал кто‑то из мальчиков. – Он подстерегал женщин, выходящих с исповеди, а потом шел за ними до самого дома, вымогая деньги и угрожая, что в противном случае разболтает всем то, что они рассказали священнику. Но это была ложь. Горбун не мог ничего услышать, ведь он глух как тетерев». «Нет, – возражал другой, – на самом деле он был королем воров где‑то во Франции. Богом клянусь, все воры и грабители платили ему отступные после каждого удачного преступления. Все деньги он спускал на продажных женщин, а те после одной‑единственной ночи, проведенной с ним, вешались или бросались с моста в реку, чтобы вырвать из памяти страдания, которые причинил им горбун». «Как бы не так, – перебивал его третий, – Красавчик Франц служил надзирателем в лепрозории, в каком‑то итальянском городишке. Он любил стрелять по прокаженным. Местные власти закрывали на все глаза, но однажды ночью он застрелил более тысячи человек, в том числе женщин и детей, и власти упекли его в тюрьму на три года: потому что одно дело – убивать прокаженных и совсем другое – детей». А еще говорили, что он работал уборщиком в борделе в России и прослыл у русских исчадием ада, торговал шелками на Востоке и, попавшись на неуплате налогов, был приговорен султаном к суровому наказанию – в течение десяти лет ежедневно получал десять ударов плетью. Якобы именно из‑за этого его кожа, уже обожженная пламенем, потрескалась и покрылась струпьями.

Если бы все, что о нем говорили, было чистой правдой, то этот человек, по крайней мере, семь раз умирал и воскресал из мертвых. Но судя по всему, во всех этих рассказах, как и во многих других, разлетавшихся гулким эхом в стенах школы, крупицы истины были обильно сдобрены самым невероятным и беззастенчивым враньем, на какое только способен детский разум. Ходил еще один слух: якобы Красавчик Франц приходится то ли сводным братом, то ли незаконнорожденным сыном самому господину директору. В эту небылицу свято верили даже самые закоренелые скептики. При одной мысли о том, что господин директор, истязавший учеников ради прекрасного, сам не смог породить ничего, кроме отвратительного монстра, детская душа трепетала от злорадства. Но о подлинной причине, по которой Красавчик Франц находился в школе, оставалось только догадываться. Кому как не вам, святой отец, знать, что причины, побуждающие людей действовать вопреки своему эстетическому чутью, едва ли поддаются разумному объяснению.

12

В первую пятницу месяца мне, наконец, приоткрылась правда, которую так тщательно скрывали от нас учителя. В тот вечер нас по обыкновению построили во дворе перед главным корпусом. Господин директор прохаживался между рядами, словно генерал, проверяющий войско перед решающим сражением. Несколько дней назад кое‑кто из мальчиков видел, как он бродил по двору, ковыряя носками ботинок снег и расшвыривая по сторонам гнилую листву. Казалось, он возбужден и чем‑то встревожен. Во время проверки он то срывался с места и убегал в церковь, то возвращался обратно. Бродил по двору, а потом возвращался и вновь вглядывался в лица учеников, словно не зная, на ком остановить свой выбор. Но в тот вечер господин директор был самим собой – решительным, твердым, уверенным в своем праве карать и миловать. Все догадывались, ради чего нас собрали: одному из нас должно было повезти. Тех, кто уже успел отличиться и снискать благосклонность учителей, поставили в первый ряд; они были первыми претендентами на место в особом хоре. Наконец, господин директор принял решение:

– В этом месяце лучше всех проявил себя Ганс Цвейг.

Ганс, двенадцатилетний мальчуган из Штутгарта, расцвел от радости, услышав свое имя. Господин директор подал ему знак выйти из строя, а когда тот подошел к нему, положил ему руку на плечо и развернул лицом к нам:

– Можете поздравить своего товарища. Сегодня он переходит в особый хор. – А потом добавил, обращаясь к Гансу: – Соберите свои вещи и приходите ко мне. Я буду вас ждать. Сегодня ночью вы переезжаете в другой корпус.

Ганс с торжествующим видом взглянул на бывших товарищей. Он наслаждался мигом мимолетной славы, ловя на себе завистливые взгляды товарищей, небрежно отвечая на поздравления, в которых сквозила едва скрываемая фальшь.

После ужина, когда мы уже отходили ко сну, я лежал в постели и думал о своем голосе, грезил о том дне, когда я впервые выйду на сцену театра. Я никогда не сомневался, что стану одним из величайших певцов Германского союза. Да и как могло быть иначе? Я закрывал глаза, и волна обожания, исходившая из зала, подхватывала меня и уносила к заоблачным вершинам. Переполненный зал замирал при звуках моего голоса и взрывался оглушительными овациями в последнем акте. Весь мир лежал у моих ног, он принадлежал лишь мне.

На улице стояли холода, поэтому окна в нашей комнате были плотно закрыты и оклеены полосками бумаги. Но даже это не помогало избавиться от ощущения, что мы спим в открытом лесу. То здесь, то там раздавались потрескивание сучьев, рев животных, крики ночных птиц, завывание ветра, шуршание листвы. В ту ночь дыхание ночного леса смешивалось с дыханием спящих. И вдруг в этом многоголосии недремлющей природы нам послышались душераздирающие вопли.

– Ты слышал? – спросил кто‑то.

– Да, – ответило сразу несколько голосов.

– Кричат.

Один мальчик, поднявшись с постели, подошел к окну и открыл его. Теперь вопли стали более отчетливыми – они доносились с южной оконечности парка. Там находился стеклянный павильон с крышей в виде купола, тот самый павильон, который привлек мое внимание во время нашей с Фридрихом первой прогулки. Крики вселили в нас такой ужас, что никто из присутствующих не мог определить их источник. По кроватям пронеслось приглушенное перешептывание.

– Это визжат свиньи, – уверял один, – видимо, где‑то неподалеку есть хутор. Я и сам частенько бывал на ферме и видел, как режут свиней. Говорю вам, это они!

– Не думаю, – возразил другой. – Сдается мне, это кошки рожают. Когда у них роды, они орут как сумасшедшие.

– А что, если это осел? Может, он стал старым, и его решили зарезать…

Никто не догадался об истинном происхождении тех ужасных воплей. Никто, кроме того, кто был наделен даром, отец Стефан, кому была подвластна природа любого звука… Я уткнулся лицом в подушку и стиснул зубы. Я‑то знал, что это кричал малыш Ганс.

13

На следующий день я прогуливался с Фридрихом во дворе школы. Из моей памяти еще не изгладились события прошлой ночи. До самого рассвета я ворочался в постели, не сомкнув глаз, одна мысль сменяла другую. Наверняка с Гансом случилось нечто ужасное, но я не хотел расстраивать Фридриха. Мой друг, похоже, даже не догадывался о том, что творится вокруг, и мне казалось, что мои мрачные предположения нарушат его идиллию.

Все свое свободное время Фридрих всецело отдавался пению. Его воля и усердие были таковы, что я нисколько не сомневался в том, что однажды он достигнет высот, которые и не снились его родителям.

У Фридриха не было от меня тайн, я знал о его семье все. Его родители едва сводили концы с концами. Такая же участь ждала и его, если он не сумеет добиться признания на сцене. Путь к славе тернист и таит множество опасностей. Если вам от рождения не дано ничего, следует собрать свою волю в кулак.

Фридрих привязался ко мне. Он следовал за мной повсюду, мы не разлучались ни в классе, ни в столовой. Даже в библиотеке мы сидели за одним столом. Не проходило и дня, чтобы он не подошел ко мне и не сообщил последних новостей; кто из мальчиков отличился в учебе, а кто, напротив, впал в немилость, что сегодня дают на завтрак, какие новые приключенческие романы появились в библиотеке и какие из них, по его мнению, стоит прочесть. Наши кровати стояли далеко друг от друга, но каждую ночь перед тем, как заснуть, он долго смотрел в мою сторону. Несмотря на то что в хоре мы стояли в разных рядах и вели две различные мелодические линии, он всегда настраивался на мой голос и, если выпадала такая возможность, подходил и незаметно касался моей руки.

В то утро, дождавшись получасового отдыха, мы отправились к стене, туда, где мне впервые довелось увидеть фигуру поющего ангела, державшего в руке рожок. Опустившись на скамью под разлапистой елью, мы заговорили о пении. Фридрих хотел попрактиковаться в технике исполнения. Я показал ему, как можно добиться чистоты трелей, какую осанку лучше принять, как следует дышать, а также несколько других технических приемов. Я еще раз убедился в том, что за один месяц, проведенный здесь, мой друг заметно продвинулся вперед. Я же продолжал скрывать истинные возможности своего голоса и пел в том же диапазоне, что и на первом занятии. Разительная перемена, происходившая со мной, стоило нам только остаться вдвоем, могла бы насторожить Фридриха, но я приписывал все неуспехи в учебе страху перед посторонними. Многим певцам и музыкантам не удается в полной мере раскрыть свой талант из‑за нервного напряжения: в присутствии слушателей они впадают в ступор и не могут играть или петь в полную силу. Такая отговорка избавляла меня от всяких подозрений.

Пока Фридрих шлифовал свой голос, я обернулся и, взглянув на стену, увидел, что пьедестал, на котором прежде стоял поющий ангел, пуст! Я мог поклясться, что днем раньше ангел был на месте, а сейчас… он исчез, словно растворился в пропитанном сыростью воздухе парка.

Я попросил Фридриха прогуляться со мной по периметру ограды, желая воочию убедиться, что память мне не изменяет. Ангелы с кифарами, тромбонисты, флейтисты – все стояли на прежних местах, но ангела с рожком среди них не было. Мне вспомнилось, что на голове у того ангела лежал беловатый птичий помет – во время дождей он стек с макушки на серую каменную спину, прочертив на ней идеальную прямую линию. Сомнений не оставалось – ангел исчез.

Мне сразу же вспомнился день, когда я прибыл в Высшую школу певческого мастерства: еще тогда я обратил внимание на то, что некоторые пьедесталы пустовали. Была ли какая‑то закономерность в том, что очередная статуя исчезла после той ночи? Никогда прежде мне не приходила в голову абсурдная мысль пересчитывать статуи, но, обнаружив пропажу мальчика с рожком, я решил, что отныне буду следить за всеми оставшимися ангелами. Как только в первую пятницу месяца еще один мальчик перейдет с особый хор и ночью вновь раздадутся вопли, я пересчитаю изваяния, потому что, как мне казалось, между ритуалом избрания, воплями и пропажей статуй существовала какая‑то взаимосвязь.

14

У вас могло сложиться впечатление, отец Стефан, что за все ученические годы я не видел ничего, кроме ужасов и лишений. Но это не так: пребывание в Высшей школе певческого мастерства весьма благотворно сказывалось на моем образовании. Мы изучали литературу, немецкий, английский, итальянский, французский языки, историю искусства, но основное внимание уделялось все же музыке и пению, два часа утром и три – перед ужином. Теория музыки, сольфеджио, нотная грамота, гармония, история музыки, сольное пение, хоровое пение, постановка голоса, драматическое искусство, декламация, риторика… Хотя я обладал исключительными способностями, новые знания оказались мне весьма кстати. Я научился без труда читать партитуры, декламировать тексты под музыку, выделяя каждый слог определенной нотой, освоил систему знаков, по которым певец может узнать, когда ему вдыхать, когда выдыхать, когда снизить голос до pianissimo, когда приготовиться к molto forte… Я никогда не жалел о времени, проведенном в этих стенах; уровень образования был настолько высок, что ему могли бы позавидовать лучшие консерватории Европы. У каждого из нас был свой наставник. Он встречался с нами дважды в неделю, выдавал партитуры немецких песен для проверки, учил работать над своим голосом, избегать ошибок, которые могли бы повредить голосовые связки… Три урока в неделю мы посвящали развитию слуха. Учитель Драч садился за орган, касался любой клавиши, а мы должны были определить, что это за нота. Иногда он брал скрипку и намеренно брал фальшивую ноту, а мы учились исправлять ее, увеличив или понизив на полтона. По четвергам мы занимались нотной грамотой: учитель играл нам пятнадцатитактную музыкальную фразу, которую нужно было записать в нотном стане со всеми изменениями, указав длительность каждой ноты. Многочисленные занятия отнимали много сил, но нашим голосам они шли только на пользу.