Текст книги "Лирика"
Автор книги: Фернандо Пессоа
Жанр:
Поэзия
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 8 страниц)
В каждый праздничный день моего рожденья
Во мне жило, как здоровье, непонимание всего.
Умная и здоровая жизнь в семье,
Здоровое безнадежье, взваленное на меня.
Когда же пришли надежды, я знал, что лучше их
не иметь,
Когда же взглянул на жизнь – вкус к жизни
я потерял.
Да, все надежды, возложенные на меня,
Все, мне родственное и сердечное,
Все – вчера полупровидец, все!
Вся любовь на все мои детские годы,
Все, что было, о Господи, только сегодня я знаю,
что было...
На каком расстоянии!..
(Трудно представить себе...)
О, это время празднования дней моего рожденья...
То, чем сегодня я стал, это как сырость дальнего
коридора,
Портящая стены...
То, чем сегодня я стал – это продали дом
И умерли все.
А я самого себя пережил, как холодная спичка...
В каждый праздничный день моего рожденья
Я люблю эти праздники, как человека!
Сердце тянется там побывать еще раз,
Совершить путешествие в грезах и в яви одновременно
С таким же двойным бытием, как я сам...
Съесть былое, не мешкая, как голодный ест хлеб,
о масле забыв!
Я все вижу опять в ослеплении счастья былого...
Стол, приборы на нем и рисунки на звонкой посуде
Изобилие лакомств, сладости, фрукты и еще
что-то там – разглядеть не могу.
Мои старые тетки, кузены – из-за меня собрались
В то время, как праздновали день моего рожденья...
Сердце, стой!
Сердце, стой и не думай! Пусть думает голова!
Господи, Господи, Господи!
Сейчас я не праздную дни своего рожденья,
Я существую,
Дни прибавляя друг к другу.
В сроки свои я состарюсь.
Только всего!
Я бешусь – ведь былое у меня из кармана украли...
О время, когда праздновали дни моего рожденья...
ТРЯПКА
Днем разразился дождь,
Хотя с утра высь голубела.
Днем разразился дождь,
С утра я был чуть-чуть печален.
Не знаю: грусть? Чутье? Мираж?
Но только грустным я проснулся,
Днем разразился дождь.
Я знаю: элегантна мгла дождя.
Я знаю: солнце элегантность эту гнетет.
Я знаю: чувствовать погоду не элегантно.
Но кто сказал и солнцу и другим,
что я хочу быть элегантным?
Мне голубое небо дайте и дайте мне
увидеть солнце.
Дождь, мгла, туман – все это
имеется во мне.
Сегодня я хочу покоя себе сейчас лишь одного.
Я б полюбил очаг домашний, поскольку
не имел его.
Я то и дело засыпаю – вот как покоя я хочу.
И преувеличивать не надо
Спать я действительно хочу.
Днем разразился дождь.
Тепло? Привязанности? Ласки? Они
воспоминаний груз.
Но надо быть ребенком, чтобы иметь их.
Мое утраченное утро, моя небес голубизна!
Днем разразился дождь.
У управляющего дочки красивый рот,
Фруктовая начинка сердца, которую съесть
предстоит.
Когда же это было? Не знаю я...
В то утро, когда небо было синим.
Днем разразился дождь.
РЕАЛЬНОСТЬ
Да, сколько раз я проходил здесь двадцать лет
тому назад...
Все так, как было, или я не замечаю перемен
Вот в этой части города?..
Да, двадцать лет тому назад!..
Каким тогда я был, каким? Что ж, был другим я, был
другим...
Да, двадцать лет! Родимый дом совсем
не ведает о том...
Да, двадцать бесполезных лет. (А может,
все-таки и нет?
Откуда знать, в чем польза есть иль нет?)
Да, двадцать лет – а где их след? (И как их можно
потерять?)
И я пытаюсь воссоздать в воображении своем,
Каким я был, каким меня запомнил
Двадцать лет назад мой дом...
Но я не помню ничего и вспомнить не могу того.
О, если бы и ныне жил, кто здесь когда-то проходил,
Он вспомнил бы, наверно, всех...
О, скольких же героев книг я изнутри узнал, постиг,
Чем одного я, чем того, кем был,
когда здесь проходил,
здесь, двадцать лет тому назад!
Да, тайна времени здесь есть.
Да, это ничего не знать.
Да, это то, что мы во мгле рождаемся на корабле.
Да, да, вместе все или еще об этом иначе сказать.
Из этого окна второго этажа – оно все то же,
то окно,
Глядела девушка, меня постарше, в платье голубом.
Вся в голубом, а где сейчас? Кто там за пасмурным
окном?
Представить можно все, о чем не знаем даже ничего.
Моя душа и плоть моя – недвижны
и знать об этом не хотят...
Был день, когда по улице я подымался здесь
и о грядущем думал всласть,
Ведь позволяет Бог о том, что не было,
мечтать.
И вот спускаюсь я по ней – и все невесело, в былом...
Но я не думаю о нем...
Мне кажется, что две судьбы столкнулись здесь
и не сейчас и не тогда,
Но только здесь, не помешав друг другу, здесь.
Мы поглядели друг на друга и равнодушно разошлись.
И я тот, прежний, поднимался к подсолнуху грядущих
дней,
А нынешний – стал опускаться по улице и в никуда.
Наверно, это так и было...
Наверно, так произошло...
Да, в самом деле так и было...
Да, все возможно...
В воскресенье я пойду в сад в обличий других,
И безликости своей буду радоваться я.
В воскресенье буду счастлив – я, то есть все они
и я...
В воскресенье...
А сейчас четверг недели той,
где нету воскресенья.
Никакого воскресенья,
И не будет никогда воскресенья, воскресенья.
Но всегда по воскресеньям в сад приходит
кто-то, бродит.
Так и жизнь вот так проходит,
Жизнь идет неуловимо, кто ее умеет слышать
Более-менее, проходит для того, кто любит
думать:
Ведь всегда по воскресеньям возится
в садах тех кто-то,
Пусть не в наше воскресенье,
В воскресенье не мое,
В воскресенье...
Но всегда другие будут в сад спешить
по воскресеньям,
Воскресеньям...
ОТДЫХ ЗА ГОРОДОМ
О, спокойствие ночи и за городом отдых!
О, спокойствие, которое кажется глубоким таким.
Лай собак, пронизающий ночь.
О, спокойствие, что подчеркнуто еще более тем,
Что ничто в темноте не кружит и не шепчет...
Как гнетет меня это!
Как счастье гнетет!
И такая идиллия для кого-то – не для меня.
Без жужжанья, без шепота,
Под небом, усыпанным веснушками звезд,
С громким лаем собак, сдабривающим этот покой.
Я приехал сюда отдыхать,
Но дома оставить себя позабыл.
Я привез с собой шип, вонзенный
в однотелое существо,
Тошноту кочевую и болезнь ощущенья
себя самого.
Непокой этот вечен, расщепленный на крошки,
Словно хлебная корка, что крошится в руках.
Эта немощь вечна, я ее выпиваю глотками,
Как вино для пьянчуги, кого тошнотой не удержишь.
Вечно, вечно, вечно...
Этот дефект кровообращения во глубях души,
Этот обморок чувств,
Все это, все это...
Твои тонкие руки немного бледны и немного мои
Упокоены были в тот день, ты сидела,
Держа ножницы в правой, на другую
наперсток надев,
Погрузившись в раздумья,
ты смотрела, не видя меня.
Крошка памяти, которую можно забыть.
И вот полувздохнула, выходя из покоя,
Ты взглянула, увидев меня, и сказала:
"Жаль, что все дни не такие".
Как будто в тот день ничего не случилось...
Ах, не знала,
К счастью, не знала,
Что было бы жаль, если б дни все были такие.
Но плохо, что в счастье своем и несчастье
Душа наслаждается или болит
в отвращении ко всему,
Сознательно или в беспамятстве,
Мысля или не мысля,
Плохо вот это как раз.
С точностью снимка я вспоминаю
недвижные руки твои,
Нежно вытянутые.
Сейчас вспоминаю я их – не тебя.
Что случилось с тобой?
Я знаю – в прекрасных просторах судьбы
Ты замужем. Видимо, матерью стала.
И счастлива, может.
Почему и не быть бы счастливой тебе?
Лишь по ошибке...
Да, это было бы несправедливо...
Не справедливо?
(В полях был солнечный день, и я улыбаясь
думал.)
..................
Жизнь.
Белое или красное: мне все равно.
Меня не стошнит.
ОБЛАКА
В печальный день у меня на душе печальнее,
чем у самого дня...
Моральные и общественные обязательства?
Переплетение долга и дела?
Нет, Ничто, Пустота...
Печальный день, когда нет ни воли, ни желания,
ни сил...
Многие путешествуют (я тоже путешествовал),
многие радуются солнцу
(Я тоже радовался или думал, что радуюсь),
Все обладают здравым смыслом, или волей к жизни,
или соответствующим невежеством,
Тщеславием, жизнерадостностью, общительностью.
Все уезжают, чтобы возвращаться или
не возвращаться
На везущих без затей пароходах.
Они не чувствуют, что во всяком отъезде
есть что-то от смерти,
Во всяком прибытии – от тайны,
В любой новизне – от ужаса...
Они не чувствуют, потому что они депутаты
и банкиры,
Потому что танцуют и занимаются коммерцией,
Посещают все театры и заводят знакомства...
Они не чувствуют: к чему бы им чувствовать?
Расфуфыренное стадо из хлева богов
Пропустите его под солнцем, на заклание
Увенчанное, воодушевленное, жизнерадостное,
самодовольное...
Я посторонился, но все же пошел с ними,
хотя я не был увенчан,
Навстречу той же судьбе!
Я бреду с ними без солнца, которое надо мной,
без жизни, которая во мне,
Бреду с ними, лишенный их неведения...
В печальный день у меня на душе печальнее,
чем у самого дня...
В печальный день, а печальны все дни...
В такой печальный день...
СЛУЧАЙНОСТЬ
Случайная улица, на ней случайная белокурая девушка.
Но нет, это не так.
На другой улице в другом городе была другая, и я был
другим.
Внезапно у меня появляется второе зрение,
Я снова в другом городе на другой улице,
И другая девушка проходит мимо.
Неотступное воспоминание – великое благо!
Потому что я могу пожалеть о том, что никогда
с тех пор не видел ту девушку,
И о том, что, по сути, даже не взглянул на эту.
Великое благо – обладать душой, умеющей
оглядываться!
По крайней мере, пишутся стихи.
Пишутся стихи, можно прослыть безумцем, а если
подвернется случай, и гением.
Если подвернется или даже не подвернется случай,
Чудотворец знаменитости!
Я сказал, что, по крайней мере, пишутся стихи...
Но этот – в честь девушки, белокурой девушки,
Однако которой из двух?
Ведь была одна, увиденная давным-давно
в другом городе
И тоже на улице;
И была другая, увиденная давным-давно
в другом городе
И тоже на улице;
Потому что все воспоминания – это одно и то же
воспоминание,
Все, что было,– все та же смерть,
Вчера, сегодня, кто знает, быть может, завтра?
Прохожие смотрят на меня с внезапным удивлением.
Гримасы, жесты – не сочиняю ли я стихи?
Возможно... Белокурая девушка?
В конечном счете – та же самая...
В конечном счете – все та же самая...
Только я, что ни говорите, не тот же самый, что,
собственно, то же самое, в конечном счете.
НАБРОСОК
Разбилась моя душа, как пустой сосуд.
Упала внезапно, катясь по ступенькам.
Упала из рук небрежной служанки.
И стало больше осколков, чем было фаянса.
Бредни? Так не бывает? Откуда мне знать!
Я чувствую больше, чем когда ощущал себя
целым.
Я горсть черепков, и надо бы вытрясти коврик.
Шум от паденья был как от битой посуды.
Боги – истинно сущие – свесились через перила
Навстречу своей служанке, превратившей
меня в осколки.
Они не бранятся.
Они терпеливы.
И какая цена мне, пустому сосуду?
Боги видят осколки, где абсурдно таится сознанье.
Но сознанье себя, а не их.
Боги смотрят беззлобно,
Улыбаясь невинной служанке.
Высокая лестница устлана звездами.
Кверху глазурью, блестит среди них черепок.
Мой труд? Моя жизнь? Сердцевина души?
Черепок.
И боги взирают, не зная, откуда он взялся.
О МУЗЫКЕ
Ах, мало-помалу меж древних деревьев
Возникает фигура, и я перестаю думать...
Мало-помалу из тоски, скрытой во мне,
я сам возникаю...
Две фигуры сходятся на поляне близ озера...
...Две приснившиеся фигуры,
Потому что это просто лунный отблеск моей печали,
И мысль о возможности чего-то иного,
И итог всего существования...
А на самом деле, сошлись бы две фигуры
На поляне близ озера?
(...А если они не существуют?..)
На поляне близ озера?..
Крест у табачной лавки на двери!
В изнеможенье к стене я склонился.
Алвес умер? Он самый. Не верю.
Город мгновенно весь изменился.
Здесь мы встречались долгие годы.
Нынче я этой привычки лишился.
Алвес не встанет больше у входа.
Город мгновенно весь изменился.
Легче мне было нести свое бремя,
Зная, что в лавке он находился
Утром, а также в вечернее время.
Город мгновенно весь изменился.
Рядом со мною смерть прошагала.
В лавке табачной страх угнездился.
Стало мне грустно, тоскливо мне стало.
Город мгновенно весь изменился.
Он хоть торчал у дверей постоянно!
Кто бы заметил, кто бы хватился,
Если умру я? Сказал бы: как странно!
Город мгновенно весь изменился.
Наступает полночь, и тишина опускается
На все, что поставлено одно на другое,
На разные этажи нагромождения жизни...
Смолкло пианино на третьем этаже...
Не слышны шаги на втором...
На первом стихло радио...
Все засыпает...
Остаюсь наедине со вселенной.
К окну меня не тянет!
Кроме звезд, ничего не увидишь!
Какое большое молчание разлито в выси!
Небо такое антигородское!
Послушаю уличные шумы
С тоскою пленника,
Томящегося о воле.
Автомобиль! Это для меня слишком скоро!
Беседе двойных шагов внимаю,
Слышу, как резко хлопают двери...
Все засыпает...
Я один не сплю и сквозь дремоту
Вслушиваюсь, ожидаю,
Что прежде, чем усну, что-то будет...
Что-то будет.
Да, это я такой, каким я стал в итоге,
Не то остаток, не то избыток себя самого,
Хаотические пригороды своей же искренности,
Это я, здесь, в самом себе.
Все, чем я был и не был, это я.
Все, чего желал и не желал, стало мною.
Все, что любил и разлюбил, вобрала моя тоска.
И в то же время мне кажется, словно в сумбурном сне,
Возникшем на перекрестке разных явей,
Что меня бросили на трамвайном сиденье,
Чтобы тот, кто сядет, нашел меня.
И в то же время мне видится, словно вдали,
Словно со сна, припоминаемого в полудреме,
Что на самом деле я лучше.
Да, да, мне сдается, немного болезненно,
Будто я спал без сновидений
И проснулся перед встречей с бесчисленными
кредиторами,
Будто я споткнулся на пороге и все разбил,
Будто упаковал все, но забыл зубную щетку,
Будто меня когда-то подменили.
Довольно! Я ощущаю, отчасти метафизически,
Словно луч солнца, блеснувшего в окнах
покидаемого дома,
Что лучше оставаться ребенком, чем желать
постигнуть мир,
Ощущаю хлеб с маслом, игрушки,
Великий покой без садов Прозерпины.
Хочу всю жизнь стоять, уткнувшись носом в окно,
Глядя на дождь, стучащий снаружи,
И не превозмогая бесслезных рыданий.
Довольно, хватит! Такой уж я, подмененный,
Гонец без писем и верительных грамот,
Печальный шут, паяц в чужой мантии,
С погремушками на голове,
Позванивающими, как бубенцы в ярме.
Такой уж я, шарада без конца и начала,
Которой никому не разгадать на провинциальной
вечеринке.
Такой уж я, что поделаешь!
ДАКТИЛОГРАФИЯ
Склоняюсь над чертежами своей инженерской кельи,
Тружусь в уединении над проектом,
Позабыв, где я и что я.
Рядом аккомпанемент банальный, зловещий,
Пишущих машинок тик-так дребезжащий.
До чего же жизнь тошнотворна!
Сколько гнусности в обыденности!
Какой все это дурной сон!
В иные времена, когда я сам был иным, существовали
рыцари и замки
(Наверно, на картинках в детской книжке),
В иные времена, когда я был верен грезе,
Были бескрайние пейзажи Севера, уточненные снегом,
Были огромные пальмовые рощи Юга, изобиловавшие
зеленью.
В иные времена.
Рядом аккомпанемент банальный, зловещий,
Пишущих машинок тик-так дребезжащий.
У нас у всех по две жизни:
Подлинная, о которой грезим в детстве
И продолжаем, словно в тумане, грезить взрослыми;
И фальшивая, где мы сосуществуем со всеми
остальными,
Практичная и утилитарная, она в конце концов
доводит нас до гроба.
В первой нет ни гроба, ни смерти,
Есть только детские картинки:
Большие разноцветные книги – их разглядывают,
а не читают;
Большие многокрасочные страницы – их
вспоминаешь позднее.
В этой жизни мы – это мы,
В этой жизни мы живем;
А в другой мы умираем, и в том ее смысл;
В данную минуту, как мне ни тошно,
я в первой жизни.
Рядом аккомпанемент банальный, зловещий,
Пишущих машинок тик-так дребезжащий.
Я чувствую прежде всего усталость
Не по той или другой причине.
Скорее от всего и от ничего сразу.
Усталость, как таковую, ее самую,
Усталость.
Утонченность бесплодных чувствований,
Бешеная страсть, ни на что не обращенная,
Сильная любовь к чему-то неопределенному,
Все эти обстоятельства
И то, чего мне в них всегда недостает,
Все это вызывает усталость,
Только усталость,
Усталость.
Несомненно, есть любящие бесконечность,
Несомненно, есть желающие невозможного,
Несомненно, есть ничего не желающие,
Три типа идеалистов, я к ним не принадлежу,
Потому что бесконечно люблю конечное,
Потому что до невозможности желаю возможного,
Потому что хочу всего и еще немножко,
Если так бывает и даже если так не бывает...
А в результате?
Их жизни – прожиты или пригрезились,
Их сны – пригрезились или прожиты,
Их середины – между всем или ничем, то есть это...
Для меня же все только великая, только глубокая
И, к счастью, бесплодная усталость,
Самая высокая усталость,
Самая, самая, самая
Усталость...
В доме, стоящем напротив меня и моих снов,
Столько счастья всегда!
Я не знаю людей, что там живут, я их и видел
и не видел,
Они счастливы, потому что они – не я.
Дети, что резвятся за мансардными окнами,
Несомненно, будут вечно жить
Среди цветочных горшков.
Голоса, долетающие изнутри,
Несомненно, всегда поют.
Они не могут не петь.
Когда на улице праздник, праздник и там, внутри.
Так и должно быть там, где Человек и Природа
Пригнаны друг' к другу,– ведь город тоже Природа.
Какое большое счастье не быть мною!
Но разве другие не чувствуют того же, что я?
А кто такие другие? Нет никаких других.
Другие видят дом с закрытым окном,
Которое открывается лишь для того,
Чтобы дети поиграли в тюремной галерее
Среди цветочных горшков, которые я никогда не видел.
Другие ничего не чувствуют.
Чувствуем только мы.
Да, мы,
И даже я, не чувствующий сейчас уже ничего.
Ничего? Не знаю...
Это Ничего болит во мне.
Древние, как известно, взывали к музам.
Мы же сами к себе взываем.
Я не знаю, как на их зов откликались музы
Тут имело значенье, наверно, и как
И к кому взывали,
Но уж мы-то не откликаемся вовсе,
Это я знаю точно.
Сколько раз я смиренно склонялся над неким
Воображаемым мною колодцем,
И кричал, и аукал, надеясь услышать эхо.
Но неизменно я видел одно и то же
Только смутно мерцавшую темную воду
Там, в глубине бесполезной...
И никакого ответа...
Лишь неясное отраженье лица,
Моего, конечно, лица,
Ибо быть здесь не может другого.
Да и оно, различимо едва,
Призрачно светится там, в глубине,
Там, в тишине,
На дне...
Ах, что за муза!
Я устал, это ясно,
Потому что люди должны уставать, когда приходит
время.
От чего я устал, не знаю,
И знать ни к чему,
Потому что усталость осталась такой же.
Рана болит, как и прежде,
Но уже без всякой причины.
Да. я устал
И немного рад тому,
Что усталость не более,
Чем желание спать – для тела,
Стремление не думать – для души
И, сверх того, удивительная ясность,
С которой понимаешь былое...
И наслаждение – не оттого ли, что с надеждами
покончено?
Я мудр – вот и все.
Я многое видел и многое понял из того, что видел.
В рожденной этим усталости есть некая отрада,
Потому что голова на что-нибудь в конце концов
годится.
Все любовные письма
Смешны.
Не были бы любовными, если бы не были
Смешны.
Я тоже писал в свое время любовные письма,
И они были, как и все другие,
Смешны.
Любовные письма, если любишь,
Должны быть
Смешны.
Однако, в сущности,
Только люди,
Никогда не писавшие любовных писем,
В самом деле
Смешны.
Разве они бы ответили на мои письма
В те времена, когда я их еще писал,
Письмами, которые были бы тоже
Смешны?
Говоря по правде, сегодня
Как вспомню,
Мои любовные письма
Были смешны.
(Все чрезвычайные слова,
Как и все чрезвычайные чувства,
Само собой разумеется,
Смешны.)
Здесь, на верхней палубе, в кресле,
смежил я ресницы,
и судьба моя вмиг предо мною предстала
как катастрофа.
Мое будущее и прошлое перемешались.
Это происходило в курительном салоне,
среди его шума,
в котором по временам различал я звуки
шахматной партии, близившейся к финалу.
Ах, как плавно
покачиваюсь я над волнами!
Ах, до чего же славно
меня убаюкивает эта удобная мысль,
что сегодня еще не завтра.
Что, по крайне мере, в этот момент
ни за что я не отвечаю
и не личностью здесь себя ощущаю, а чем-то
вроде книги, которую оставила в кресле шведка.
Ах, я весь погружаюсь
в свое, несомненно несколько сонное, воображенье,
почти безмятежное в своем беспокойстве,
временами похожее на ребенка,
которым я был когда-то,
когда я играл в саду и не знал ни алгебры
и ни прочих
предметов с иксами и игреками, означавшими чувства.
Ах, весь я тоскую
по тем временам, не оставившим даже заметного следа
в моей жизни дальнейшей.
Ах, весь я тоскую по тем временам, тем коротким
мгновеньям,
когда еще был я никем, тем коротким мгновеньям,
когда я впервые постиг всю бессмысленность
существованья,
если разума нет, чтоб осмыслить его...
Были море, луна, одиночество, о Алваро!
Очнуться от города Лиссабона, уже от других
очнувшись,
Очнуться от улицы Золота,
Очнуться от Росио, уже выходя из кафе,
Очнуться
И оказаться вдруг на вокзале, всегда бессонном,
Словно сердце, лишенное права на передышку.
Занимается утро, неизменно на том же месте,
Ибо нет городского и нет деревенского утра.
В час, когда день начинается первым лучом
своим ранним,
Все места – то же самое место, и земля вся едина,
И для всех эта свежесть, струящаяся отовсюду.
Плотью самой нам даруемая окрыленность
Сладость жить ощущениями тела,
Несравненная радость ожидания того, что сегодня
Что-то доброе с нами случится,
Эти чувства рождаются в нас, когда мы наблюдаем
зарю,
Ту, идущую легкой походкой по горным вершинам
Или штурмом берущую город,
У которого улицы тянутся прямо с востока на запад
Какой ни была бы.
Женщина, плачущая неслышно
Среди шума толпы бегущей...
Уличный торговец,
Зазывающий зычно прохожих
На своем наречье неповторимом...
Одинокий архангел, скульптура собора
Или сирены, убегающие от Пана,
Все это стягивается в единую точку,
Пытаясь в душе моей себя обрести
И слиться.
Обожаю все сущее,
Мое сердце подобно гостинице,
Двери которой всегда открыты.
Жадно вглядываюсь во все живое
И стараюсь понять, ощутив получше.
Все люблю и все наделяю душою,
Человечностью наделяю
Человека, и камень,
И животное, и машину
И от этого сам становлюсь богаче.
Принадлежу буквально всему,
Чтобы все более становиться самим собою.
Я хотел бы вселенную эту таскать на руках,
Точно старая няня – младенца.
Все люблю, все предметы и вещи,
те больше, те меньше!
Те, которые вижу сейчас,– я их больше люблю,
Чем которые видел когда-то или завтра увижу.
Ничего нет прекраснее для меня,
Чем движенье и ощущенье.
Жизнь – огромная ярмарка, и на каждом шагу
Балаганы и акробаты.
Впрочем, мысль эта может меня умилить,
Но утешить не может.
Дай мне лилии, лилии,
Дай мне розы в придачу.
Одари меня розами,
Дай мне лилий в придачу.
Хризантемы, подсолнухи,
Георгины с фиалками
Всех превыше цветов...
Так бросай же охапками,
Всю мне душу наполни,
Одари меня розами,
Дай мне лилий в придачу...
Мое сердце все плачет
В этих парках тенистых,
И никто в целом мире
Не утешит, как надо,
Кроме этой же тени,
Наполняющей душу
В час, покуда я плачу.
Одари меня розами,
Дай мне лилий в придачу...
Моя боль так стара,
Как флакон, где когда-то был спирт,
но давно испарился.
В моей боли и смысла не боле, чем в клетке
для птицы
В том краю, где не водятся птицы.
Моя боль так тиха и грустна, как песок побережья,
До которого море давно не доходит.
Я стою на развалинах древних
И смотрю сквозь разбитые окна наружу,
Чтобы там, в настоящем, найти утешенье.
Одари меня розами,
Дай мне лилий в придачу...
Впрочем, сколько бы роз да лилий ты мне
ни дарил бы,
Все равно будет мало – чего-то всегда не хватает.
Все о чем-нибудь буду грустить,
Все чего-то желать буду снова.
Так что ты обо мне не тревожься чрезмерно,
Даже если я буду о чем-то тебя умолять
Не старайся придать моей просьбе
большого значенья,
Мой чахоточный бедный детеныш,
Дай мне розы твои, твои лилии,
Одари меня розами,
Дай мне лилий в придачу...
Мы встретились, он столкнулся со мной на одной
из улиц Байши,
Нищий оборванец, чья профессия читалась на лице,
Он проникся симпатией ко мне, я – к нему;
И в порыве взаимной любви, переливавшейся
через край, я отдал ему все, что имел
(Разумеется, кроме того, что лежало в кармане
для крупных купюр;
Я не дурак и не пылкий русский романист,
А романтизм хорош, но только без спешки...),
Я симпатизирую этому люду,
Особенно когда он не стоит симпатии.
Впрочем, я сам бродяга и нищий,
К тому же по своей воле.
Быть бродягой и нищим не значит бродить
и нищенствовать,
А значит обходить социальную лестницу,
Не принимать моральные нормы,
И реальные и сентиментальные моральные нормы,
Не быть Верховным Судьей, сановником,
проституткой,
Не быть всамделишным бедняком, эксплуатируемым
рабочим,
Не быть неизлечимым больным,
Не быть ни правдоискателем, ни кавалерийским
офицером,
Не быть, наконец, никем из социальных героев.
Изливающих себя в беллетристике, потому что у них
есть поводы рыдать,
И восстающих против общественного строя,
потому что у них есть для этого причины.
Нет! Что угодно, лишь бы не было причин!
Что угодно, лишь бы не причислять себя
к человечеству!
Что угодно, лишь бы не уступать человечности!
Ощущение становится никчемным, если у него
есть внешние поводы.
Да, быть нищим и бродягой, таким, как я,
Что отнюдь не значит быть обычным нищим
и бродягой.
Уйти в себя – вот что значит быть бродягой,
Вымаливать у дней, чтобы они проходили мимо,
оставляя нас в покое,– вот что значит быть нищим.
Все прочее – как у какого-нибудь Достоевского
или у какого-нибудь Горького,
Все прочее – значит стать голодным оборванцем.
Даже если это случается, то с таким множеством лиц,
Что вряд ли стоит жалеть всех, с кем это случается.
Я бродяга и нищий в самом деле, то есть
в переносном смысле,
И я купаюсь в волнах огромной жалости к самому себе.
Бедный Алваро де Кампос!
Столь далекий от жизни! Столь погрязший
в собственных ощущениях!
Бедняга, втиснутый в кресло меланхолии!
Он, бедняга, со слезами на глазах (подлинными)
Отдал сегодня так либерально, так по-московски,
так великодушно, так порывисто
Все, что было в кармане, где было совсем немного,
Бедняку, который не был бедняком, но у которого
были печальные глаза профессионала.
Бедный Алваро де Кампос, который никому не нужен!
Как он, бедняга, жалеет самого себя!
Тем не менее он в самом деле бедняга!
Куда более, чем многие бродяжничающие бродяги
И нищенствующие нищие, потому что человеческая
душа – это бездна.
Я-то знаю! Самый настоящий бедняга!
Хорошо бы провести митинг в своей собственной
душе!
Нет, я не такой дурак!
Не могу защищаться с помощью социальных
убеждений.
Я слишком умен, чтобы вообще защищаться.
Не пытайтесь обратить меня силой: я слишком умен.
Говорю же вам: я слишком умен.
Слушать не хочу об эстетике, замешанной
на душевности: я слишком умен.
Черт подери! Слишком умен.
На пристани уже слышно – он приближается.
Все гуще толпа встречающих. Пароход,
идущий из Африки, уже виден достаточно четко.
Я пришел сюда не затем, чтобы встретить кого-то.
Только лишь посмотреть, как встречают другие.
Быть кому-то надеждой.
Я устал постоянно быть тем-то и тем-то.
Вот прибывают и те, что опоздали к началу.
И внезапно терпенье мое иссякает
существовать, надеяться, быть.
Внезапно я ухожу, и все это видят,
мимо дежурного, мельком взглянувшего на меня.
К городу возвращаюсь – точно к свободе.
И все-таки чувствовать стоит – хотя б для того,
чтоб перестать однажды.
ТАМ, Я НЕ ЗНАЮ ГДЕ...
Колокол на вокзале, перед дорогой...
Не торопите меня этим гулким звоном!
Я хотел бы побыть еще здесь, на вокзале души моей,
в тишине и покое, покуда ко мне не приблизился
этот поезд железный, который меня увезет,
чтоб уже не вернуться,
и пока не почувствую я, что и впрямь уезжаю,
и пока на подножку вагона не стану ногой,
не отвыкшей дрожать всякий раз, когда я уезжаю.
Мне хотелось бы в этот час, на перроне еще
не ушедшего дня,
покурить, еще будучи связанным с жизнью вчерашней.
Эта жизнь бесполезная, которую лучше б и вовсе
покинуть,
говорите, тюрьме подобна?
Ах, какое значенье это имеет! Ведь если я узник
этой тюрьмы огромной – то о размерах
собственной камеры стоит ли думать?
Поезд уже отошел от соседней станции.
Меня начинает поташнивать от сигареты...
Прощайте, прощайте, прощайте, все,
не пришедшие
со мною проститься,
о семейство мое, существующее лишь условно...
Прощай, мой сегодняшний день, о перрон неушедшего
дня,
прощай, моя жизнь, прощай!
Остаться, словно пакет, оставленный кем-то,
по ту сторону полотна, под охраной толпящихся
пассажиров.
Быть обнаруженным сторожем, когда поезд отойдет
от перрона:
"Что за рассеянный тип здесь оставил это?"
Остаться, думая об отъезде.
Остаться, понимая, что правильно сделал.
Остаться, чтоб умереть не сразу...
Я отправляюсь в грядущее, как на трудный экзамен.
А вдруг этот поезд никогда не придет и господь меня
пожалеет?
Я на вокзале – ах, это пока не более чем метафора.
Я человек весьма представительный с виду.
Можно со стороны подумать, что я долго жил
за границей.
У меня манеры вполне воспитанного человека.
Я сам поднимаю свой чемодан – брать носильщика
не считаю приличным.
И рука, поднимающая чемодан, она тоже дрожит
при этом.
Уехать!
Никогда не вернусь обратно,
никогда не вернусь, потому что не возвращаются те,
кто уехал.
Место, куда возвращаются – всегда другое.
Вокзалы, куда возвращаются – всегда другие.
Не те уже люди, и мир, и само понимание мира.
Уехать, о, бог мой, уехать!.. Страшусь отъезда!
МАРЦИАЛЬНАЯ ОДА
Безводная река – в ней только бесчисленные
люди и вещи,
Но она до ужаса безводна!
В ушах у меня барабаны грохочут,
Понять не могу, реку ли я вижу, барабаны ли слышу,
Как будто и слышать и видеть нельзя их вместе!
Эла-о-о! Эла-о-о!
Ручная машинка бедной вдовы, штыком
умерщвленной...
Когда-то по вечерам она на ней шила...
Стол, за которым старые люди играли в карты,
Все это смешалось, смешалось с телами и кровью,
Все стало одной рекою, одной волною, одним
ползучим кошмаром.
Эла-о-о! Эла-о-о!
Я откопал расплющенный на мостовой жестяной
паровозик
И плакал, как плачут все матери мира в страхе
пред жизнью,
Своею ногой пантеиста споткнулся о швейную
машинку вдовы, умерщвленной штыком,
И бедная, мирная эта машинка копьем мне сердце
пронзила.
Да, я во всем виноват, я, солдат,
Что всех убивал, насиловал, жег и рушил,
Нечистая совесть моя, мой позор отбрасывают
безобразные тени,
Подобные Агасферу, бродили они со мною по свету,
А вслед за моими шагами другие шаги громыхали,
размашистые, как бесконечность.
Внезапно заставил меня закрыть глаза
физический страх от возможной встречи с Богом.
Абсурден Христос, искупающий все преступления
и все насилия,
Мой крест – во мне, недвижный, жгущий, крушащий,
Все вобрала душа моя, безбрежная, как вселенная.
Я вырвал игрушку из рук ребенка и ударил ребенка.
Глаза у него – как глаза моего сына, который
у меня, быть может, еще родится и которого
также убьют,
Испуганно и благочестиво молили меня за всех,
того не ведая сами.
Из комнатушки старухи я выволок портрет ее сына
и разорвал на клочки.
Испуганная и бессильная, она зарыдала...
Я внезапно понял, что она – моя мать, и всей кожей
