Текст книги "Лирика"

Автор книги: Фернандо Пессоа

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 8 страниц)

Пускай протерт рукав, засален лацкан,

Но ты, мечтой высокою заласкан,

С презреньем можешь на других взглянуть!

Мне хочется порой завыть от злобы,

Кусать и грызть свои же кулаки.

Да, это было б нормам вопреки

И зрителей почтенных развлекло бы.

Абсурд, на сказочный цветок похож

Той Индии, которой нет в помине

В морях Индийских,– мне зажегся ныне.

Спаси меня, Господь, иль уничтожь!

Лежать бы, ничего не замечая

Здесь, в кресле,– а конец для всех един.

Я по призванью – истый мандарин,

Но нет циновки, полога и чая.

Ах, как бы очутиться я хотел

В гробу, в могиле, под земным покровом.

Жизнь провоняла табаком лавровым.

Куренье – мой позор и мой удел.

Избавь меня, о Боже, от обузы

Всей тьмы, скопившейся во мне, внутри!

Достаточно комедий! Отвори

Моей душе спасительные шлюзы!

Суэцкий канал, с борта парохода

ПРИВЕТСТВИЕ УОЛТУ УИТМЕНУ

Португалия – Всюду – Всегда, одиннадцатое июня

тысяча девятьсот пятнадцатого...

Эла-а-а-а-а-а!

Отсюда, из Португалии, где все эпохи едины

в моем мозгу,

Приветствую тебя, Уолт, мой брат по Вселенной,

Я, с моноклем, в пиджаке с зауженной талией,

Тебя недостоин, ты это знаешь, Уолт,

Недостоин посылать тебе приветствие, мне этого

не дано...

Во мне слишком много инерции, я слишком часто

скучаю,

Но я породы твоей, ты знаешь об этом, я понимаю

тебя и люблю,

И хотя я не знал о тебе, рождаясь в год,

когда ты умирал,

Но знаю, что ты меня тоже любил и знал меня,

в этом счастье мое,

Я знаю, что ты меня знал, увидел меня и постиг,

Я знаю, что это был я, хоть в Бруклине лет

за десять до моего же рождения,

Хоть на Руа-де-Оуро, в размышлениях обо всем,

чего нет на Руа-де-Оуро,

И так же, как чувствовал ты,– чувствую я,

так пожмем же руки друг другу,

Руки друг другу пожмем, Уолт, руки пожмем,

а Вселенная будет в душах у нас танцевать.

О всегда современный и вечный певец конкретности

абсолюта,

Страстный любовник растленной Вселенной,

Великий развратник, причастный растленью предметов,

Возбуждаемый деревом, камнем, личностью или

профессией,

Гон событий, случайных встреч, наблюдений

серьезных,

Мой основной возбудитель, на котором держится все,

Мой великий герой, перепрыгнувший Смерть,

Мычанием, визгом и ревом славящий Бога!

Певец жестокого братства и всеобщей нежности,

Демократ величайший, причастный всему душою

и телом,

Карнавал поступков, вакханалия тем,

Близнец любого порыва,

Жан-Жак Руссо природы, творящей машины,

Гомер ускользающей плоти, почти что бесплотной,

Шекспир ощущений, постигших котел паровой,

И Мильтон, и Шелли горизонта грядущего

электричества!

Плацента всех выражений лица,

Спазм неизбежный всего, в чем просыпаются силы,

Платный сожитель Вселенной,

Публичная девка звездных систем...

Сколько раз я целую твой портрет!

Там, где ты пребываешь (где – не знаю, но знаю:

у Бога),

Ты чувствуешь поцелуи мои, чувствуешь их настоящую

страстность (не стесняюсь),

И тебе, уж хочешь не хочешь, приятны они, и ты

благодарен,

Я откуда-то знаю об этом, это – духовная

радость моя.

Непривлекателен ты, но циклопичен и мускулист,

Пусть пред Вселенной бывал ты как женщина робок,

А любая травинка и камень, любой человек были порой

для тебя Вселенной.

Эвоэ, старина Уолт, мой великий товарищ!

Я причастен твоей вакханалии чувства свободы,

Я – из собратий твоих, от подошв и до снов,

Я – из собратий твоих, посмотри на меня, вот я

пред тобою, стало быть, и перед Богом:

Внешность – нутро... Тело мое для тебя лишь догадка,

но душу ты видишь

Посмотри на меня: вот я, Алваро де Кампос,

морской инженер,

Поэт – сенсационист,

Я не твой ученик, и не друг, и не панегирист,

Ты знаешь, что я – это попросту Ты, и ты этим

доволен!

Я читать умею тебя строку за строкой...

В них избыток всего, что чувствам доступно...

Рассекаю стихи твои словно толпу, что меня обступает,

Слыша запахи пота, машинного масла, я жажду

конкретного дела,

Читая твои стихи, достигаю высот и не знаю, читаю

или живу,

Не знаю, где место мое в реальности или

в твоих стихах.

Не знаю, когда ногами стою на земле,– вверху ли

моя голова,

Или вниз головою вишу на каком-то устройстве,

На потолке настоящем тобою придуманных толп,

Посреди потолка твоих невозможных энергий.

Все двери да распахнутся передо мной!

В силу того, что я обязан пройти!

Мой пропуск? Уолт Уитмен!

Пропуска, впрочем, не нужно...

Прохожу без вопросов...

Если было бы нужно – я бы высадил двери...

Да, сколь я ни хрупок, ни цивилизован,

Высажу двери, ибо в этот момент я не хрупок ничуть,

Ибо я – плоть, что мыслит, Вселенная, требующая

дороги,

И я пройду, ибо если желаю пройти, то я – Бог!

Пусть мусор отживший уберут с моей тропы!

Фургонами прочь все эти эмоции!

Долой отсюда, политики, литераторы,

Мирные коммерсанты, полиция, девочки, их партнеры,

Все это – буква, несущая смерть, не дух, дарующий

жизнь.

Однако дух, дарующий жизнь в сей миг,– это Я!

Ничьему бы сыну... не пересечь мне дорогу!

Дорога моя – бесконечно куда-то наружу,

пока не дойду до конца!

Способен ли я дойти до конца или нет, это тебе

неизвестно,

Также и мне и, видимо, Богу, моему чувству

Бесконечности...

Впрочем, вперед!

Шпоры в бока!

Вот они, шпоры, я – собственный конь,

на себя же сажусь,

Ибо я по собственной воле сливаюсь субстанцией

с Богом,

Чем угодно могу быть, также ничем или чем-то,

Как пожелаю... И дела нет никому...

Безумие, бешенство! Можно прыгать и можно

визжать,

Рычать, и реветь, и скакать, и стоять на макушке,

всем телом вопить,

Вцепляться в колеса повозок, бросаться под них,

Лезть под хлыст, который щелкнет вот-вот;

Быть сукою всем кобелям,– вот их-то не хватит,

Быть в каждой машине рулем,– но скорость

имеет предел,

Быть расплющенным, брошенным, кинутым,

конченым,

Танцуй же со мною, Уолт, не от мира сего, в ярость

впади,

Прыгай со мной на батуте, к звездам лети,

Падай на землю без сил,

Вместе со мной налетай на стены,

Разрывайся в клочья вместе со мной,

Во всем, для всего, в круговерти всего, безо всего

вообще,

Словно абстрактная бездна Мальстрима в глубинах

души...

Да! Так пойдем же вперед!

Даже если Бог не позволит, все же пойдем...

Безразлично...

Вперед, все равно для чего...

Бесконечность! Вселенная! Предел без предела!

Отчего бы не так?

(Дай-ка галстук сниму, расстегну воротничок.

Гибнет энергия цивилизации на колесе захлестнутой

шеи...)

Пойдем же теперь, да, я уже шагаю вперед.

В факельном-марше-по-всем-городам-Европы,

В великом военном марше, где коммерция вместе

с досугом,

В великом забеге, в большом восхожденье, в спуске

отвесном

С криком и прыганьем – я далеко не один

Прыгаю, чтобы тебе вознести хвалу,

Мычу, чтобы тебя восхвалить,

Все оковы снимаю с себя, прыгаю, делаю стойку

на темени, даже на сальто способен, чтобы тебя

восхвалить!

Посему обращаюсь к тебе:

Мой каждый стих – прыжок, мой каждый стих

скачок, судорога порою,

Каждый мой стих – истерическая атака,

Каждый мой стих – коренник для повозки нервов

моих.

Падая, я вдохновляюсь,

Я неважно умею дышать, но падаю прямо в экстаз,

Стихи мои суть невозможность взорваться во имя

жизни!

Откройте все окна!

Взломайте все двери!

Надвиньтесь, дома, на меня!

Я хочу быть свободен и на воздухе жить.

Я хочу, чтоб гримасы мои отделились от тела,

Как дождь, сбегать я по стенам хочу,

Пусть на широких дорогах топчут меня, словно камень,

Как тяжелое нечто, я в море хочу потонуть,

Сладострастьем объят, мне, впрочем,

уже недоступным!

Не желаю замков на дверях!

Не желаю щеколд на комодах!

Я желаю мешать, на дороге торчать, быть без цели

таскаем,

Я хочу быть безумною частью кого-то, чего-то

вовсе чужого,

Я хочу ни за грош мозоли коленей отдать,

Я хочу быть брошенным в море,

Пусть для меня отыскался бы дом непотребный,

Только не быть бы вовеки сидящим, спокойным,

Только бы не остаться всего лишь пишущим эти стихи!

Да сгинет прерывистость в мире!

Да возникнет взаимокасание всех вещей, всех материй!

Пусть души физических тел торжествуют

Не только физически, но эстетически!

Я желаю летать и падать с огромных высот!

Я желаю быть брошен подобно гранате!

Задержаться неведомо где... Быть несомым

до каких-то пределов...

Абстракция, апогей – в конце и меня и всего!

Истерия железных моторов!

Эскалатор, взносящийся вверх, без ступенек!

Гидравлический пресс, разрывающий напрочь

гнилое нутро!

Пусть оденут мне на ноги цепи – я их разобью!

Разорву их зубами, чтоб десны кровоточили,

Мазохистская радость, кровавые спазмы,

доказательство жизни!

Моряками я взят под арест,

В темноте мне руки связали,

Я сознанье на время теряю,

Вытекает душа из меня прямо на карцерный пол,

И сверчок невозможный стрекочет, злоба моя.

Что же, прыгай, скачи, закуси удила,

Докрасна-раскаленный-Пегас моих тревожных

томлений,

Ну и место судьба отыскала моя на колесах моторов!

ВСЁ НА СВЕТЕ УОЛТ:

Дверь – для всего!

Мост – для всего!

Дорога – всему!

Всеядна душа твоя,

Она – и птица, и рыба, и зверь, и женщина,

и мужчина,

Она двоекратна там, где встречаются двое,

Она однократна, если двое слиты в одно,

Она – пространство, стрела или луч,

Объятие, связь, Техас, Каролина, Нью-Йорк,

Бруклин по вечерам,

Бруклин – чтобы бродить и чтоб возвращаться!

Свобода! Цель – демократия! Двадцатый век впереди!

Вам! Бам! Вам! Вам!

БАМ!

Ты был, ты видел, ты слышал,

Ты – подлежащее, ты – дополнение, активный,

пассивный залог,

Везде и повсюду – ты,

Круг, замкнувший возможности чувства,

Путевая отметка всего, что возможно в природе,

Бог-Преградитель всего, что возможно представить

это именно ты!

Ты – час,

Ты – Минута,

И ты же – Секунда!

Ты – вмешавшийся в дело чужое, раскрытый,

ушедший,

Вмешательство, освобожденье, раскрытье, уход,

Штемпель на каждом письме,

Имя в адресе каждом,

Товар адресованный, но возвращенный с пути...

Поезд людских ощущений, с душой,

измеряемой скоростью в час,

В минуту, даже в секунду. БАМ!

Сейчас я почти что мертв, и вижу особенно ясно,

Великий Освободитель, как я покорен тебе.

Без сомнения, личность моя – конечна.

Я это постиг, ибо высечь из камня она захотела себя,

захотела сказать обо многом,

Однако сегодня назад я взглянул и обрел лишь

тоску

Спокойствия мне твоего не дано для меня самого,

А ты – свободен, ты – изукрашен Великою Ночью.

Возможно, что не было роли совсем никакой у меня

на земле.

Для тебя я устрою триумф

Оглушительный и не сравнимый ни с чем,

Весь стук инструментов Вселенной людской,

Все возможности всех эмоций,

Все формы, все мысли,

Колеса, рули и поршни души – все для тебя.

Вот что я кричу для тебя,

И меня расслышать нетрудно даже в свите твоей

При том, что я изъясняюсь то метафизично,

то очень понятно,

Ибо таков беспорядок вещей, в природе лишенных

связи.

Славься, будь многократно здоров, живи,

незаконный сын Аполлона,

Любовник бессильный и страстный всех девяти харит,

Фуникулер олимпийский – к нам и к Олимпу от нас.

Не знаю ничего. И для чего, не знаю,

Жизнь, слава и любовь. Познать не удалось,

И почему событие сбылось

Или история, та или же иная.

Я пуст, я одинок. Так что же происходит?

Ни прежде, ни потом, что было – все прошло.

Мгновения, ступая тяжело,

Не глядя на меня, мимо меня проходят.

Раздумывать? Не верю я мыслишкам.

Сон в тягость мне. Я долго не засну.

Отброшу книгу, чуть в нее взгляну.

А чувственность известна слишком, слишком.

Быть ирреальной тенью на стене,

Такой же ирреальной,

Персонажем

Нелепого романа и миражем,

Быть сном, быть трансом остается мне.

УЖЕ УСТАРЕВШИЙ СОНЕТ

О Дейзи, как только умру, должна ты

Сказать моим друзьям, что ты скорбишь,

А если ты душою покривишь,

Раскаиваться, право же, не надо.

Потом из Лондона отправься в Йорк скорей

(Ты родилась – я часто слышал – в Йорке,

Но это все обман и отговорки)

И расскажи о гибели моей

Мальчишке бедному. Лишь с ним был счастлив я,

О чем ты не имела представленья.

Он вести тоже не предаст значенья.

И Сесили пусть знает про меня,

Что верила спроста в мое величье...

Пусть гром разит всех в мире без различья!

Если ты хочешь кончить с собой, почему

ты не хочешь кончить с собой?

Ну что же ты! Я так люблю и смерть и жизнь,

Но, решись я кончить с собой, я бы кончил с собой...

Ну, решайся, если можешь решиться!

Что тебе чередование фантомов,

Называемое нами миром?

Кинолента дней, представленная

Актерами ложноклассической школы?

Бесконечно кружащийся калейдоскоп?

Что тебе твой внутренний мир, который

так и остался для тебя неизвестным?

Может быть, убив себя, ты его наконец познаешь...

Может быть, кончив, ты начнешь...

Так или иначе, если ты утомлен бытием,

Утомление должно быть благородным,

И не следует, подобно мне, воспевать жизнь во хмелю

И приветствовать смерть в литературе!

Ты необходим? О ничтожная тень, именуемая родом

людским!

Необходимых нет, и ты не необходим никому...

Без тебя все пойдет без тебя.

Может быть, для других будет хуже, если ты

будешь жить,

Чем если ты убьешь себя...

Может быть, живя, ты докучаешь больше, чем ежели

убьешь себя...

Страдания других! Ты заранее терзаешься тем,

Что заставишь рыдать о себе?

Успокойся, рыдать будут недолго...

Сила жизни мало-помалу утирает слезу,

Когда мы плачем не о самих себе,

Когда беда постигла других. Особенно смерть,

Потому что после смерти с другими не случится

уже ничего...

Первым делом тоска, удивление оттого,

Что тайна пришла и твоя драгоценная жизнь ушла...

Потом ужас перед гробом, видимым и осязаемым,

И люди в трауре, исполняющие служебные

обязанности.

Потом безутешная семья коротает за анекдотами

ночь,

Сокрушаясь о том, что ты мертв,

А ты, случайная причина этой печали,

Действительно мертв, куда мертвее, чем думаешь...

Да, сейчас ты куда мертвее, чем полагаешь,

Даже если там, в мире ином, ты куда живее.

Затем трагическое переселение в склеп или в могилу.

Затем память о тебе начинает умирать.

Первым делом всем легче

Оттого, что кончилась слегка затянувшаяся

трагедия твоей смерти.

Затем возобновляются будничные разговоры

И злоба дня берет свое...

Постепенно о тебе забывают.

О тебе вспоминают только дважды в году:

В годовщину рождения и в годовщину смерти.

И все, и все, и больше ничего, абсолютно ничего.

Дважды в году думают о тебе.

Дважды в году любящие тебя вздыхают о тебе

И, когда о тебе зайдет речь, вздыхают разок-другой.

Взгляни же на себя трезво, подумай трезво о том,

кто же мы, в сущности...

Если хочешь кончить с собой, кончай...

Отбрось угрызения совести, доводы разума!..

Разве у жизненной механики есть угрызения

или доводы?

Какие химические угрызения повелевают силой,

Порождающей жизненный трепет, и циркуляцию

крови, и любовь?

Разве в веселом ритме жизни есть память о других?

О нищее тщеславие плоти, именуемое человеком,

Неужели тебе не ясно, что ты лишено всякого

значения?

Ты важен для себя, потому что именно себя

ты ощущаешь.

Все для тебя, потому что вся вселенная

И эта вселенная, и все остальные,

Сателлиты твоей объективной субъективности.

Ты важен сам для себя, потому что только для себя

ты важен.

А если это так, о миф, не так ли обстоит дело

со всеми другими людьми?

Тобой, как Гамлетом, владеет ужас перед неведомым?

Да что тебе вообще ведомо? Что ты знаешь,

Чтобы хоть что-нибудь называть неведомым?

У тебя, как у Фальстафа, плотская любовь к жизни?

Если ты в силах любить ее материально, полюби ее

еще материальнее,

Превратись в частицу земли и материи!

Рассейся, ах ты, физико-химическая система

Клеток, пребывающих в сумеречном сознании,

В сумеречном сознании бессознательных тел,

В великой, ничего не сокрывающей сокровенности

видимостей,

В сущем, размножающемся кронами и корнями,

В атомном тумане материи,

В вихревых потоках,

Окружающих динамический вакуум мира...

ТАБАЧНАЯ ЛАВКА

Я – никто.

Я никогда никем не буду.

И захотеть стать кем-нибудь я не могу.

Но мечты всего мира заключены во мне.

Окна квартиры моей,

Квартиры одного из миллионов тех, кто бродит

по свету и не ведает, кто он такой

(Ну, а если бы даже и знал, что узнал бы?),

Выходят в таинственность улицы, по которой

беспрестанно снуют люди,

На улицу, которую разом не постичь, как ни старайся,

На улицу, до невозможности реальную,

до таинственности определенную,

Где под оболочкой камней и людей скрыта загадка,

Где смерть покрывает плесенью стены, а виски

сединой,

Где Судьба громыхает телегой Всего по дороге

в Ничто.

Я повержен сегодня, как будто мне правда открылась.

Я безгрешен и ясен, как будто готовлюсь ко смерти,

И разорваны узы родства с окружающим,

И как будто в прощальный миг замелькали вагонами

поезда

Этот дом и вся улица,

И гудок отправления отозвался в моей голове,

И дрогнули нервы, и лязгнули кости.

Я разделен сегодня меж непреложностью

Лавки табачной на той стороне – она существует

снаружи

И ощущением – все это мнимость – оно существует

внутри.

Неудача во всем.

Я решенья не принял, и Все обернется Ничем.

Как учили меня,

Я вылез из окна с задов дома

И в поле пошел, и намеренья были велики.

Ну, а в поле – трава да цветы да деревья вдали,

Попадутся же люди – такие ж они, как везде.

Возвращаюсь. Уселся на стул. Ну-с, о чем же

подумать?

Как могу я узнать, чем я буду, когда неизвестно,

что есть?

Тем, что думаю я? Но я думал стать тем-то и тем-то!

Но на свете есть столько людей, размышляющих

так же,

И поверить мне трудно, что столько на свете людей.

Гений? В эту минуту

В сотне тысяч голов зародится в мечтании гений

не хуже,

А в историю не войдет – верней всего! – ни один.

От грядущих триумфов останется кучка дерьма.

Нет, в себя я не верю.

В каждом сумасшедшем доме есть безумцы,

наделенные уверенностью,

А я, ни в чем не уверенный, я истинней их или нет?

Нет, не только во мне...

В скольких мансардах или не мансардах

Сидят в этот час самозваные гении?

Сколько высоких, чистых, светлых устремлений

Да, высоких, и чистых, и светлых

И, быть может, вполне осуществимых,

Никогда не увидят дневного света,

не достигнут слуха людей?

Мир – для тех, кто родился его покорить,

А не для тех, кто мечтает об этом, хоть и

с полным правом.

Я вымечтал больше, чем Наполеон завоевал.

Я прижал к груди род людской крепче, чем Христос,

Я разработал доктрины, которые Канту не снились.

Но я есмь и останусь, наверно всегда, человеком

с мансарды,

Хоть живу и не там.

Я останусь навеки "не родившимся для этого",

Я останусь навеки "тем, кто имел основания...",

Я останусь навеки тем, кто ждет,

что ему распахнется

калитка в стене, изначально лишенной калитки,

Тем, кто, в курятнике сидя, гимн Бесконечности пел,

Тем, кто Господа глас услыхал в глубоком колодце.

Верить в себя? Нет. И в ничто другое.

И на воспаленную мою голову обрушивает Природа

Свое солнце, свой дождь, ветер,

ерошащий мне волосы,

И все прочее, что придет или должно прийти,

а может и не прийти.

Сердечники, рабы далеких звезд,

Мы завоюем мир, не встав с постели,

Потом проснемся – как он тускл и мрачен,

Потом мы встанем – мир уже чужой,

Из дома выйдем – мир окажется Землею,

а к ней в придачу

Галактика, и Млечный Путь, и Бесконечность.

(Ешь шоколадки, девочка,

Ешь шоколадки!

В них заключена вся мудрость мира,

Кондитерская наставляет лучше, чем все религии.

Ешь, маленькая, грязная девчонка!

О, если б я мог так самозабвенно, так истинно,

как ты, жевать конфеты,

Но, золотистую фольгу сдирая, я мыслю

И шоколад роняю наземь, как выронил когда-то

жизнь свою.)

А что останется от горечи сознанья, что я никем

не буду?

Стремительная скоропись стихов,

Парадный вход, ведущий в Бесконечность.

Но я, по крайней мере, посвящаю бесслезное

презренье самому себе,

И я, по крайней мере, благороден хотя бы в том

движении, которым

Швыряю ветошь самого себя в бесстрастное течение

событий

И без сорочки дома остаюсь.

А ты утешительница!

Тебя нет и поэтому ты утешаешь,

То ли греческая богиня, задуманная

как ожившая статуя,

То ли римская патрицианка, невыносимо благородная

и несчастная,

То ли прекрасная дама трубадуров, разряженная и

изящная,

То ли маркиза восемнадцатого столетия, оголенная

и недоступная,

То ли кокотка, знаменитая во времена наших отцов,

То ли неведомое мне современное – сам не знаю,

кто ты,

Но кто бы ты ни была, в каком бы обличье ни явилась,

если дано тебе вдохновить меня, вдохнови!

Ибо сердце мое вычерпано до дна.

На манер заклинателей духов заклинаю себя самого

И ничего не нахожу.

Подхожу к окну и с непреложной ясностью вижу

улицу,

Вижу лавки, вижу тротуары, вижу катящиеся

автомобили,

Вижу живых, покрытых одеждой существ, бегущих и

сталкивающихся,

Вижу собак – они тоже и несомненно существуют,

И все это гнетет меня, словно приговоренного

к ссылке,

И все это – как и все вообще – чужеземное.

Я пожил, я выучился, я полюбил, я даже уверовал,

Но нет такого бродяги, кому бы не позавидовал

сегодня

лишь потому, что он – это не я.

Гляжу на лохмотья, на язвы, на притворство

И думаю: должно быть, ты никогда не жил, не учился,

не любил и не верил

(Потому что вполне возможно, ничего этого не делая,

создать реальность всего этого),

И, должно быть, ты всего лишь жил-поживал,

как ящерица, у которой оторвали хвост,

А что такое хвост для тех, кто ящерицы ниже?

Я сделал из себя, чего и сам не знал,

А то, что мог бы сделать из себя, не сделал.

И выбрал домино себе не то,

В нем приняли меня совсем не за того, а я

не отрицал и потерял себя.

Когда же маску снять я попытался,

Она так крепко приросла к лицу, что долго ничего

не выходило.

Но все же я сорвал ее и, в зеркало взглянув,

Увидел постаревшее лицо.

Я пьян был и не мог надеть костюм, который раньше

мною не был сброшен.

Я маску сбросил, уснул в швейцарской,

Как безобидный пес по милости привратника.

Чтоб доказать возвышенность свою,

я допишу историю.

О музыка,– стихов моих бесполезных основа,

Вот бы найти тебя, обрести тебя,

А не стоять перед табачной лавкой,

Сознание того, что существую, швырнув себе под ноги,

как коврик,

Как коврик – о него споткнется пьяный или телок,

украденный цыганом,

Не стоящий на рынке ничего.

Но вот хозяин к двери подошел и стал у двери.

Я на него гляжу вполоборота, и затекает шея

И, может быть, еще сильней – душа, томящаяся от

непониманья.

Умрет он. Я умру.

Уйдет он от разложенных товаров, я от стихов уйду.

Настанет день, его товары сгинут, когда-нибудь

умрут мои стихи.

Потом умрет и улица, где помещалась лавка,

Умрет язык, на котором написаны стихи.

Умрет, вращенье оборвав, планета, где все это

происходило,

А где-нибудь в галактиках иных подобное человеку

существо

По-прежнему будет создавать подобия стихов и стоять

у подобия витрины,

Одно всегда напротив другого,

Одно так же никчемно, как другое,

И невозможное так же нелепо, как действительное,

И тайна глубины так же непреложна,

как тайна поверхности,

Всегда одно или другое или ни того, ни другого.

Но вот заходит в лавку покупатель (за сигаретами?),

И на голову мне обрушивается благотворная

действительность,

И я, убежденный и очеловеченный, обретаю силы,

и привстаю,

И пытаюсь записать стихи, в которых говорю совсем

обратное.

В раздумье над листом бумаги я закуриваю

И вместе с ароматом дыма наслаждаюсь

освобождением всех мыслей.

И слежу за струйкой дыма, как за дорогой верной,

И в этот миг, как чувственник-знаток,

Смакую освобождение от всех спекуляций

И соглашаюсь с тем, что философствование есть лишь

следствие дурного настроения.

Потом, откинувшись на спинку кресла,

Опять курю.

Что ж, покурю, пока Судьба мне это позволяет.

А если бы женился я на дочери моей прачки,

Наверно, счастлив был бы.

И подымаюсь с кресла. Подхожу к окну.

Выходит человек из лавки. (В свой кошелек

пересыпая сдачу?)

Да это же Эстевес, мой знакомый. Он напрочь

метафизики лишен.

(Хозяин лавки снова у дверей.)

И тут, как будто вдохновленный свыше, Эстевес,

оборачиваясь, видит меня.

И машет мне рукою на прощанье. И я ему кричу:

"Прощай, Эстевес!"

И мироздание воссоздаю уже без идеала, без надежды,

Хозяин лавки шлет улыбку мне.

ПРИМЕЧАНИЕ

Не транжирить времени!

Но что такое оно, чтобы его не транжирить?

Не транжирить времени!

Ни дня без строчки...

Работа честная и святая,

Как у Вергилия или Мильтона.

Но так трудно быть честным или святым

И так невозможно стать Вергилием или Мильтоном!

Не транжирить времени!

Из души выволакивать нежные клетки – не больше,

не меньше

И кубики складывать,

А из кубиков делать картинки

(Перевернешь кубик – на его изнанке тоже

невидимая картинка)...

Возвести картонный домик из своих чувств,

жалкий Китай – вечерние грезы,

А из мыслей – костяшка к костяшке – ленту домино,

А из воли – ударный, бильярдный шар...

Миражи игр, пасьянсов и развлечений

Миражи жизни, миражи жизней; миражи Жизни.

Словобредовие!

Конечно, словобредовие...

Не разбазаривать времени!

Отчитываться перед сознанием о каждой минуте,

Отчитываться перед сознанием о каждой схватке,

Отчитываться перед сознанием о каждом движении

к цели.

Тонкие манеры души...

Элегантность упорства.

Не транжирить времени!

Мое сердце устало, как истинный нищий,

Мой мозг – как тюк, закинутый в угол.

Мой угол (словобредовие) такой как есть и печален.

Не транжирить времени!

Пять минут прошло, как я начал писать.

Я их потерял или все-таки нет?

Если не знаю, потерял или все-таки нет,

что я знаю о минутах других?

(Ты, попутчица по одному купе столько раз

В пригородном поезде,

Заинтересовалась ли мной?

Растранжиривал время я, когда глядел на тебя?

Каким был в нас ритм покоя в несущемся поезде?

Каким было родство, которое не состоялось у нас?

Какой была жизнь, заключенная в этом?

И чем это для жизни?)

Не транжирить времени!

Ах, дайте мне растранжирить все!

И время, и бытие, и память о времени и бытии.

Дайте мне стать зеленым листком, легко-ласковым

ветерком,

Безвольной и одинокой дорожною пылью,

Стать ручейком, что остался от ливня,

Юлой малыша, которая вместе с землей

Всколебнется внезапно,

И вместе с душою дрожит,

И, словно поверженные идолы, падает на пол Судьбы.

ДЕМОГОРГОН

На улице, солнцем бродячим залитой,

есть остановившиеся дома и спешащие люди.

Полная страха печаль меня холодит.

Предчувствую: что-то происходит на той стороне

фасадов и спешки.

О нет, только не это!

Все что угодно, но только не знать, из чего создана

тайна!

Поверхность Вселенной, о, никогда не поднимайтесь,

Опущенные Веки.

Конечно, не вынести взгляд Истины

в Последней Инстанции!

Дайте мне жить, ничего не зная, и умереть,

ничего не зная!

Первопричина бытия, первопричина существований,

первопричина всего

Безумие родит большее,

чем бездны меж душами и созвездьями.

Нет, нет, это не Правда! Оставьте мне эти дома,

этих людей

Такими как есть, без всего остального эти дома,

этих людей.

Какой холод и страх дыханья сковал закрытые

мне глаза?

Не хочу открывать их, чтоб жить! О Правда,

забудь обо мне!

БЕССОННИЦА

Я не сплю, не надеюсь уснуть,

Я и мертвый не надеюсь уснуть.

Меня окружает бессонница шириною с созвездья

И бессвязный зевок длиной с мирозданье.

Я не сплю: я читать не могу, когда ночью проснусь,

О Господи, я даже мечтать не могу, когда ночью

проснусь!

Ах, опиум ощущения себя кем-то другим!

Я не сплю, я покоюсь, пробудившийся труп,

и чувствую,

И чувство мое – это палые мысли.

Сквозь меня в перевернутом виде проходит все,

что со мной не случилось.

Все, в чем каюсь и чувствую, что виноват.

Сквозь меня в перевернутом виде проходит ничто.

Даже в этом я каюсь и чувствую, что виноват,

и не сплю.

У меня зажечь сигарету сил нету.

Я смотрю на белую стену перед собой,

как на вселенную.

Там, снаружи, безмолвье пронизало все,

Громада безмолвья,

что во время оно испугало б меня,

Во время оно, когда бы я чувствовал что-то.

Я слагаю воистину милые стихи,

Стихи, которые говорят, что нечего мне говорить,

Стихи, которые упорствуют, говоря про это,

Стихи, стихи, стихи, стихи...

Столько стихов.

Вся правда, вся жизнь вне этих стихов и меня!

Я спать хочу, но я не сплю и чувствую, не зная,

что я чувствую,

Я – просто ощущенье, не соответствующее людям,

Абстракция самосознанья ничего,

Помимо необходимости сознанья ощущать,

Помимо – сам не ведаю – помимо же чего.

И я не сплю. И я не сплю. И я не сплю.

Сон охватил всю голову мою, глаза и душу.

Как огромный сон нисходит на меня, но я не сплю.

О, как опаздываешь ты, рассвет... Приди...

Приди, чтоб неизвестно для чего мне принести

День – прежнего двойник, ночь – прежней двойника.

Приди, чтоб принести мне радость

этого печального ожиданья,

Ведь радостен всегда ты и всегда несешь надежду,

Если верить литературе старой о мире чувств.

Приди, надежду принеси, приди, надежду принеси.

Моя усталость сквозь матрац проходит вся наружу,

Болит спина, ведь я лежу не на боку,

А если б на боку лежал – спина б болела

от лежанья на боку.

Приди, рассвет, спеши!

Не знаю, сколько времени, не знаю.

Нет у меня энергии, чтоб дотянуться до часов.

Нет у меня энергии ни на что больше, ни на что...

Лишь на стихи, написанные на следующий день.

Да, на стихи, написанные на следующий день,

Ведь все стихи пишутся на следующий день.

Глубь ночи, глубь покоя там, на улице.

Покой во всей природе.

Человечество отдыхает, забыв про огорчения свои.

Все совершенно верно.

Человечество забывает радости и огорченья,

Человечество забывает, забывает, да, забывает.

И даже проснувшись, человечество забывает.

Совершенно верно. Но я не сплю.

МНОГОТОЧИЕ

Разложить жизнь по полочкам: эта – для желаний,

эта – для действий.

Ныне сделаю это, как хотелось всегда, с одним

и тем же итогом,

Как хорошо иметь ясную цель'– твердую в ясности

что-нибудь сделать!

Сложу-ка я вещи раз и навеки.

Организую Алваро де Кампоса.

И завтра буду, где был позавчера, в вечном позавчера...

Я улыбаюсь от вещего знанья о "ничто", которым

я стану.

Я улыбаюсь, по крайней мере, всегда есть чему

улыбаться.

Все мы – продукт романтичности.

А если не были б романтиками – наверно,

были б ничем.

Час делается литература.

Господи Святый, так делается и сама жизнь!

Другие – тоже романтики.

Другие тоже ничего не свершают и являются богачами

и нищими,

Другие тоже всю жизнь собираются вещи сложить,

Другие тоже спят возле ненаписанных строк.

Другие – это тоже я.

Уличная торговка, слагая гимн своему товару,

Шестеренка в часовом механизме политэкономии,

Мать нынешних или грядущих, мертвых

этой скорлупы Империй.

Твой голос во мне как призыв в никуда,

как безмолвие жизни...

Я смотрю на листы, что хотел положить на окно,

откуда не видно, но слышно торговку,

И моя нескончаемая улыбка включается

в метафизическую критику

У письменного стола, складывая листы,

я не верил ни в одного бога,

Я смотрел в лицо всех улыбок,

слушая голос торговки,

И усталость моя – умирающий, ветхий корабль

на пустом берегу,

Этим образом какого-то поэта завершаю стихи

и отхожу от стола...

Словно я ничего не сложил, ничего не довел до конца.

ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ

В каждый праздничный день моего рожденья

Я был счастлив и все были живы.

В доме старинном праздновали дни моего рожденья,

И радость всех, и моя, как чья-то религия,

бесспорной была.