Текст книги "Лирика"

Автор книги: Фернандо Пессоа

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 8 страниц)

Лежит он, наготу полуприкрыв

Движеньем сладострастья, а не боли.

Он, возбуждавший страсть и поневоле,

Любое пресыщенье претворив

В любовный нескончаемый порыв.

Его уста и руки поспешали,

Куда едва за ним ты поспевал.

Казалось: он тебя опустошал.

Усталости не ведая, печали

И чувства. Он тебя околдовал,

И наставал карнальный карнавал,

Взывая окончаньем о начале.

"Любовь моя как пленница была

И в муках отдавалась и брала,

И боль свила гнездо в ее глубинах.

Тебя похоронил великий Нил

И выдал нам – и смерть зажала в львиных

Объятиях превыше наших сил".

И с этой мыслью страсть его (а страсть

Всего лишь память о страстях минувших)

Очнулась победительно в уснувших

Бессильно чреслах и взыграла всласть.

Мертвец восстал, и ожил, и, все ближе,

Все ближе подходя, манил на ложе

И смертью не смиренная рука

Проведала все подступы и входы

Туда, где плоть не ведает свободы,

Нежна, неосязаемо легка...

Парфянцы, вы жестоки и бесстыжи!

И вот припал к влюбленному влюбленный,

И оба стали стылы и мертвы

В слиянности, столь неопределенной,

Что каждый поцелуй их воспаленный

Был ледяным ожогом, и, увы,

Как тени были оба, как волхвы,

Как дух живой и дух непогребенный

Был каждый – и витал речной травы

Вкус на устах, ленивой и зеленой.

Туман или иная пелена,

Меж Антиноем пав и Адрианом,

Дышать им не давали. И, влажна,

Скользила по округлостям желанным

Рука, в них вызвать пламя не вольна;

Бог умер, бог казался деревянным!

Он взор воздел и руку в небеса,

Но боги были символ безучастья,

Иль их неразличимы голоса.

Бессмертные! Свою отрину власть я!

В пустыню я навеки удалюсь,

Меж варваров простым рабом представлюсь,

Лишь с отроком, прошу вас, не прощусь,

Покуда сам покойно не преставлюсь.

Податливую женственность земли

Избудьте, не изведав сожаленья.

Но ты, Юпитер, внемлющий вдали,

Ты, юноше отдавший предпочтенье

Пред девою, во имя восполненья

Того, чем губы Гебы не могли

Откликнуться желаньям в исполненье,

Отринь, отец богов, бездушный прах

Постылой женской плоти – ив мирах

Восставь, поставь над ними Ганимеда!

Иль сжал уже в завистливых руках

Ты Антиноя? В том твоя победа?

Котенком он играл с мужским желаньем

И с отроческим – то их сочетая,

То чередуя, – и игра такая,

Где промедленье сходно с обладаньем,

Где загляденье слитно с упоеньем,

Неведенье чревато нападеньем,

Разнузданность лукава обузданьем,

Игра – игрой, волнение – волненьем,

Часам давала волю, как мгновеньям,

И сочетала малость с мирозданьем.

Часы струились из сплетенных рук,

Лобзаньям срока не было – и пыткам:

Бил в пальцах вечный ключ то нег, то мук,

То чашей были губы, то напитком,

То был туманен, то был чуток взор,

То чудились призывы, то отпор,

То был листом распластанным, то свитком.

Богослуженьем их любовь была

И боговоплощеньем это было:

Над алтарем порой витала мгла,

Порой светило страсти восходило

И матовая мраморность царила

Богов в пылу, спалившем их дотла.

Он был Венерой, вышедшей из пены,

И Аполлоном юно-золотым.

Юпитером на троне восседал он

Влюбленный раб склонялся перед ним.

И Вакхом победительно ступал он

В предел мистериально-сокровенный.

Он был плебеем, подлым и больным,

В уничиженье высшего величья.

Все, что угодно, лишь не безразличье!

Но безразличье овладело им.

И Адриан блуждает, как в тумане,

По лабиринту боли и любви.

Одолевают не воспоминанья,

А привиденья, образ потеряв.

То рядом Антиной – лишь позови,

То изнываешь, пустоту обняв.

Дождь зарядил с болезнетворной силой,

И сырость загустела, как тоска.

И Адриан на свой альков унылый

Взглянул, как сквозь века, издалека.

Увидел тело тихое на ложе,

Себя в слезах над ним увидел тоже

И в мыслях, не отличных от скорбей,

Промолвил приговор души своей:

"Я статую воздвигну на века

Свидетельством незыблемым тому,

Каков он был, каким сошел во тьму.

Такой красе и вечность коротка.

Божественности подлинную суть

Она вдохнуть умела мне во грудь,

И если смерть и жизнь и страсть затмила,

Ваятель одолеет естество

И возвратит потомкам божество

Из глубины веков и Нила.

И статую я эту вознесу

На высоту невиданной колонны,

Чтоб времени завистливые стоны

Не посягнули на ее красу

Чредой сражений и землетрясений.

Рок не таков! Богами правит рок,

Рукою рока часто служит бог,

И роковых страшится сам гонений,

Ни бог, ни рок не смеет в здешний срок

Сразить уже сраженный ими гений.

Из прошлого в грядущие века

Мост нашей страсти белый перекинем.

Как Рим над миром, в вечности застынем.

Чтобы потомок понял: высока

Любовь и бесконечна в небе синем.

Но подлинной тоски не передашь...

Ты – обонянья розовая дрожь.

С зеленым лавром ты безмерно схож

И с пламенем любви из винных чаш.

Воистину алтарь повержен наш,

И ты меня из бездны упрекнешь,

Мол, пыл бессилен и напрасен раж

И ничего из мрака не вернешь,

А может, головы не повернешь,

А может, возвратишься, как мираж,

И боль мою, кровавую, как нож,

Глухим ножнам отчаянья предашь".

Как тщетно ожидающий свиданья,

По анфиладам собственной души

Он мечется – то полон упованья,

То ужаса – и муки хороши,

Чтоб время скоротать в такой тиши.

Там, где сошлись любовь и смерть, – туман.

Там, где в любовь проникла смерть, – неясность

Опасность превратилась в безопасность,

А безопасность – в морок и обман,

И пустоты прекрасный истукан

Вдохнул огонь в минутную безгласность.

"Мне твой удел внушил иную страсть

По вечности великую печаль:

Достойна ль императорская власть

Державного стремленья ввысь и вдаль

Туда, где боги, жизни не поправ,

Но подлинную жизнь даруя ей,

Тебя скрывают в вечности своей

Еще прекрасней, но не столь желанным,

Как некогда любим был Адрианом,

И ждет забвенье всех земных забав?

Любимый мой, любимый мой, ты – бог!

Ты бог уже – так я велю и жажду!

Не жажду, не велю, а вижу – в срок,

Отмеренный богами, нашу жажду

Любви переливающими в чаши,

Где пламенем горят желанья наши,

Где жизнь – не только в жизнь заточена,

И чувство не повязано на чувство,

Где и желанье – только лишь искусство

Желать того, чем боль обделена,

Иначе бы звалась она блаженством.

Ты на Олимпе – и завершена

Земная жизнь небесным совершенством.

Душа моя, как птица, запоет.

Надежда к ней направится с небес

С известием: зла не содеял тот,

Кто вовсе не попал в водоворот,

А лишь в бессмертье собственном исчез.

Любимый мой! Мой бог! О, дай прильнуть

К твоим остылым мертвенно устам.

Они как пламя в вечности. Ведь там

Земную смерть дано перечеркнуть.

Не будь Олимпа, я б его сложил

По камушку – и там тебе служил

Единственному богу и один

Превыше всех заоблачных вершин.

Божествен был тогда бы космос наш

Любви и поклоненья. Мир вдвоем

И вечность бесконечная кругом,

И прошлое – лишь призрачный мираж...

Но вся твоя божественная сила

Есть плоть твоя, изваянная мной,

И если плоть победно покорила

И если победила мир земной,

То страсть моя была тому виной

Та страсть, что вознесла тебя превыше

Затменья, и забвенья, и затишья,

Из праха вырвав горькою ценой.

Полки молитв моих полны тобой:

Не ты, а мощь их – вот что небу мило.

Создатель твой, а не любовник твой,

Созданье я любил, а не находку

Любил твой облик и твою походку,

Тебя любил, но более – себя,

И, возроптав, склоняюсь все же кротко

Пред тою, что и губит не губя.

Любимый мой, любимый мой! На Небо

Моей великой властью вознесен

Там кравчий Ганимед, там он и Геба

Поникнут пред тобой! Но будь влюблен

В божественной телесности отныне

И в тех, кого найдешь в небесной сини,

В старейших небожителей... Не там,

А здесь тебе воздвигнут будет храм!

Но истинно бессмертным изваяньем

Не мрамор станет или же гранит,

А боль моя, которая кричит,

Проникнувшись неслыханным страданьем,

Кричит, чтоб стать всеобщим достояньем.

Пусть боль моя и память о былом

Предстанут обнаженным божеством

Над Времени великим океаном.

Одни сочтут такое горе странным,

Другие – непростительным грехом,

И, красоту земную ненавидя,

Рванутся в оскорбленье и в обиде

С холодным оскопительным ножом

К тому, в ком подражателя найдем,

Но весь Восток Любви своим восходом

Сиять во мраке будет год за годом,

И боги снидут в мир, как мы вдвоем.

Не ты один поник, а мы с тобой.

Любовь образовала двуединство

И в узел плоть стянула – столь тугой,

Что жизнь стряхнула пошлое бесчинство,

Божественной омывшись чистотой,

Не признавая никакой другой.

Но не душой – глазами смотрят люди,

Лишь мрамор им внушает мысль о чуде,

Тогда как плоть – лишь трепет вожделенья,

Поэтому во мрамор облеку

Мою невыразимую тоску,

Печаль утраты, тяжесть сожаленья.

Столь много было на моем веку

Достойного любви и поклоненья,

Что зов фанфар услышат поколенья,

Зов от материка к материку;

Любовь и боль – цепи единой звенья,

Свет вечности – не ровня светлячку.

Двойным напоминаньем мы застынем;

Обнявшись, мы друг друга не покинем,

Хоть не в прикосновенье суть любви.

Нас видеть будут люди, будут боги,

Века на нескончаемой дороге

Узнают очертания твои.

Ты Золотого века будешь эхо,

Его возврата будешь знак и веха.

Дни кончатся, Юпитер вновь родится

И кравчим станет снова Ганимед

Но наш союз, взаимный наш обет

В мирах превыше сроков укрепится

Дано любви продлиться,

И даже если сгинет белый свет

И станут прахом мрамор и гранит,

Над прахом будет веять вышний свет,

И небо наши тени сохранит,

И все, что было с нами, повторится".

Дождь не кончался. Наступала тьма,

Любому чувству веки опуская

И самый ум души сводя с ума.

Ночь наставала, длилась, наставая.

Забылся Адриан, уже не зная,

Не понимая, где он и зачем,

И голос скорби стал не глух, а нем,

Все отошло, ушло, свернулось в свиток,

Дрожа вдали, как круглая луна,

Когда ущербом кажется избыток...

Бесчувственна была и холодна

Рука, надбровья пальцами терзая.

Глаза закрыты были. И, теряя

Связь с явью, силуэты полусна

Струились. Он хрипел и, значит, жил.

И ветер оглашал потемки воем,

И душу он вытягивал из жил.

Спал император.

Боги, он забыл!

Берите же порывом мощных крыл

Блаженный груз, проникнутый покоем.

=== [ АЛБЕРТО КАЭЙРО ] ====================================

ПАСТУХ

В жизни ни разу не пас я стада.

А все мне кажется – пас когда-то.

Моя душа, как пастух прилежный,

Близко знакома с солнцем и ветром

И, подчиняясь времени года,

Бродит, вдаль напряженно глядя.

Мир безлюдной этой природы

Со мной в согласии пребывает.

Лишь позже я становлюсь печальным,

Когда солнце, как кажется нам, уходит,

И тянет холодом из долины,

И ночь наступающая влетает,

Словно бабочка, к нам в окошко.

Впрочем, печаль моя, она спокойна,

Ибо естественна в своей сути

Лишь ею и должно наполнить душу,

Когда ухе знаешь о ней, и руки

Обрывают цветы, хотя ей об этом

Ни за что на свете не догадаться.

От звона бубенчиков, зазвеневших

Где-то за поворотом дороги,

Вмиг благодать на меня нисходит.

Одно только жаль – что я о ней знаю,

Потому что, когда б я о ней не ведал,

Мои мысли, полные благодати,

Отзывались бы радостью, а не грустью.

Беспокойные мысли – они как дорога,

На которой все время и дождь и ветер.

У меня ни стремлений нет, ни желаний.

И не в том моя цель, чтобы быть поэтом.

Это просто мой способ быть одиноким.

Ну, а если мне хочется временами

На мгновенье представить себя барашком

(Или даже целым огромным стадом,

На заре рассыпавшимся по склону,

Или тысячью разных вещей счастливых)

Это лишь оттого, что я сам ощущаю

Все, о чем я пишу на закате или

Когда туча свет прикрывает лапой

И по траве пробегает молчанье.

Когда я сижу, стихи сочиняя,

Или тихо по горной бреду тропинке

И пишу стихи свои на бумаге,

Воображаемой лишь условно,

Я ощущаю в руках своих посох

И вижу свой силуэт, одиноко

Маячащий где-нибудь на вершине.

Когда я поглядываю на стадо,

Я вижу собственные свои мысли,

А когда я заглядываю в свои мысли,

Я вижу стадо свое и смутно

Тогда улыбаюсь, как тот, кто смысла

Собственной речи не понимает,

А лишь притворяется, что понимает.

Приветствую всех, кто меня читает.

Я молча снимаю пред ними шляпу,

Когда по дороге ползет телега

И они замечают меня у двери.

Я приветствую их, я желаю им солнца,

А также дождя, когда дождь им нужен,

А также чтоб возле окна в их доме

Всегда стоял бы их стул любимый,

На котором они, удобно усевшись,

Под вечер стихи бы мои читали.

И чтобы, читая стихи, считали,

Что я тоже некая часть природы,

Вроде старого дерева, под которым

В своем давнем детстве, уже забытом;

Наигравшись вдоволь, они сидели,

Утирая лоб свой разгоряченный

Рукавом полосатой своей рубашки.

x x x

Из моей деревни глазу открывается такой простор,

словно из вселенной.

А раз так, то моя деревня не меньше целой страны,

Значит, и я столь же велик, как то, что мне видно,

А не такой, как на самом деле...

Просто в городе жизнь ростом поменьше,

Чем в моем доме, что стоит на юру.

Здания в городе запирают нам глаза на ключ,

Скрывают горизонт, застят небо,

Отнимают у нас то, что дают нам глаза,

И мы уменьшаемся и беднеем, потому что видеть

это наш единственный дар.

x x x

В тусклом свете сумерек

Поля за окном.

Я читаю до потемненья в глазах

Книгу стихов Сезарио Верде.

Что за горе! Он, бывший крестьянин,

Стал узником города, чья тюрьма – свобода.

Он так вглядывался в каждую улицу,

В каждый дом,

Пытаясь постичь все, что вокруг,

Как глядят на деревья,

На тропу под ногами,

Как смотрят на полевые цветы.

Его душу терзала такая тоска,

Что и в словах не мог он излить.

Шел он по улице, как идут вдоль межи,

И грустил, будто сорвал цветок,

В книге засушил или в вазу поставил...

x x x

Однажды в полдень, в день конца весны,

Мне сон приснился – четкий, словно фото.

Я видел, как Христос сошел на землю.

Вновь став ребенком,

Он бежал с горы,

Бежал с горы, катился по траве

И рвал цветы, бросал их и смеялся

Был слышен его смех издалека.

Он убежал с небес.

Он слишком нашим был, чтоб притворяться

Второй персоной в Троице небесной.

Там, в небе, было все ненастоящим,

Так явно контрастируя с земными

Деревьями, цветами и камнями.

Там должно было быть ему серьезным,

И становиться взрослым то и дело,

И на кресте все время умирать,

Венец надев с колючими шипами,

С ногами, приколоченными крепко

Гвоздями, и с набедренной повязкой,

Какие встарь носили дикари.

И мать с отцом ему иметь не полагалось

Таких же, как у всех других детей.

Его отец в двух лицах был – старик

По имени Иосиф, был он плотник

И не был, в сущности, ему отцом;

Другой был просто голубем, к тому же

Весьма престранным голубем, настолько,

Что голубем, по сути, не был он.

А мать его – она и не познала

Любви пред тем, как в свет ему явиться.

Она была как бы лишь колыбелью,

В которой он спустился к нам с небес.

И что ж, они хотели, чтобы он,

Рожденный лишь от матери одной

И не имевший никогда отца,

Которого бы мог он полюбить,

Чтоб он носил с собою и в себе

Одну лишь доброту и справедливость!

Однажды, когда Бог-отец уснул,

А Дух Святой парил в небесной сини,

Из ящика чудес похитил он три чуда.

И первым сделал он, чтобы никто не

О том, что он навек покинул небо.

При помощи второго чуда стал он

Навечно человеком и ребенком.

А третьим чудом сотворил Христа,

Который на кресте пребудет вечно,

Там, в небесах, распятый на кресте,

Служа моделью для своих подобий.

Затем бегом пустился к солнцу

И по его лучу спустился наземь.

Теперь со мною он живет в моей деревне.

Отличный малый, и смешливый, и притом

Сама естественность. То бегает по лужам,

То рвет цветы, любуясь ими,

А то в осла запустит камнем.

Охотно рвет плоды в чужих садах

И от собаки удирает с криком.

Еще и за девицами не прочь

Побегать, хоть и знает, что они

Едва ли с одобреньем принимают

Забавы эти, важно проходя

С кувшинами на смуглых головах.

Он научил меня всему. Он научил

Меня внимательнее вглядываться в вещи.

Он показал мне все, что есть в цветах.

Он обратил мое вниманье на изящность

Камней, когда в руках их держат люди

И не спеша разглядывают их.

Он очень странно говорит о Боге

Как о больном и о наивном старце,

Который произносит иногда

Такие речи, коих смысл неясен.

Он о Марии говорит – она

Дни вечности проводит за вязаньем.

А Дух Святой все чистит клювом перья,

И там, где он сидел, витает дух,

Одним лишь голубям, увы, присущий.

И все на небесах примерно так же,

Как в церкви католической земной.

Он говорит мне, что Господь едва ли

Все понимает в том, что сам когда-то

Он сотворил, – "хоть я и сомневаюсь,

Что это он-то сам и сотворил".

Вот, например, он говорит, что "все живое

Хвалу ему поет, – но ничего

Живое не поет, иначе были б

Певцами все живые существа.

Живое – оно просто существует,

И оттого зовут его живым".

Затем, устав от этих разговоров

О Господе престранных, засыпает

Мой мальчик Иисус, и я несу,

К своей груди прижав его, домой.

..............................................................

Он в доме моем живет посреди холма.

Он – это Вечное Дитя, тот именно бог,

которого так нам недоставало.

Он – сама человечность, для которой

естественность – это суть.

Он – божество, которое к шалостям склонно

и улыбаться умеет.

Вот поэтому-то я и знаю точно,

Что именно он – настоящий маленький Иисус.

Этот ребенок, такой человеческий и потому

Божественный, всю повседневную жизнь поэта

Наполнил легко собою, и потому

Что он всегда и повсюду ходит со мною,

Я остаюсь поэтом всегда и везде.

Самый беглый мой взгляд

Наполняет меня ощущеньем,

И все тайные звуки

Адресуются именно мне.

Новый Ребенок, живущий там же, где я,

Простирает ко мне одну руку,

А другую протягивает всему остальному

Сущему в мире.

И так мы идем втроем по любой дороге,

Смеемся, поем и скачем,

Храня нашу тайну,

Которая состоит в максимальном знанье

Того, что в мире секретов не существует

И в мире достойно вниманья буквально все.

Вечный Ребенок пребывает всегда со мною.

И куда мне смотреть – указывает его палец.

И слух мой радостно внемлет каждому звуку

Это он, расшалившись, щекочет в моих ушах.

Нам так хорошо друг с другом

И со всем, что нас окружает,

Что мы никогда и не думаем друг о друге,

А просто вместе живем

И живем вдвоем

В полном согласье,

Как левая с правой рука.

В сумерки

Мы играем в пять камешков

На пороге нашего дома,

Неторопливо,

Как подобает поэту и богу,

Так, словно каждый камешек – это Вселенная,

И поэтому так опасно

Его уронить.

Потом я рассказываю ему истории о делах

человеческих,

И он улыбается, ибо трудно ему в них поверить.

Он смеется над королями, и не только над ними,

И печалится, слыша рассказы мои о войнах,

О торговле и о громоздких морских судах.

Потому что он знает, что во всем этом

нет той правды,

Которую в себе заключает цветок расцветший

И которая бродит повсюду с солнечным светом,

Что спокойно струится от побеленных стен.

Потом он засыпает. Осторожно

Прижав к груди, несу его домой,

Кладу в постель и раздеваю догола,

Над ним по-матерински наклоняясь,

Как бы верша священный ритуал.

Он спит в моей душе, там, в глубине,

А ночью просыпаясь, он играет

Моими снами, вертит как попало,

Переворачивает вверх ногами,

И перемешивает, как захочет,

И хлопает в ладоши, улыбаясь

Причудливости снов моих ночных.

................................................................

Когда умру, мой мальчик, пусть я стану

Ребенком малым. Ты меня прижми

К своей груди

И отнеси в свой дом.

Раздень мое земное существо

Усталое, и уложи в постель,

И расскажи мне парочку историй,

Когда проснусь, чтоб я уснул опять.

И дай мне сны свои, чтоб поиграть

Я ими мог, покуда день родится,

Покуда день придет,

Какой – ты знаешь.

...................................

Вот такова история о нем,

О Мальчике моем, об Иисусе.

Так на каком разумном основанье

Не быть ей достоверней и правдивей,

Чем все, что нам философы твердят,

И все, чему религии нас учат?

x x x

Четыре песни, что идут вслед за этой,

Не похожи на мои мысли.

Они лгут о моих чувствах,

В них я вывернут наизнанку.

Я был болен, когда их писал.

Они потому так естественны,

Что точно выражают все то, что я чувствовал,

И согласны с моим несогласием...

Когда я болен,

Мои мысли противоречат мне

(А. если нет, значит, я не болен),

И все чувства мои наизнанку,

Когда я болен.

Я вынужден лгать собственному естеству,

Способному чувствовать.

Все должно быть больным: мысли, чувства.

Я болею, чтобы были больны мои мысли и

чувства.

Вот почему эти песни-предатели

Не способны меня предать.

Они – пейзаж моей ночной души,

Все той же, только наизнанку.

x x x

Что за обилие даров Земли на блюде!

Мои сестры – травы лугов

Подруги живых родников

Святые, хоть им и не молятся люди...

Срезают травы, подают к столу, забыв о чуде,

Гостям, что вваливаются в трактир,

С поклажей, с ворохом тюков,

"Неси, – кричат, – салат, закатим пир!",

Забыв, что требуют подать детей Земли,

Ее младенцев, первенцев,

Зеленые слова, что проросли,

Новорожденные создания,

Которые увидел Ной,

Когда схлынули воды потопа и обнажилась

вершина горы

Над зеленой затопленной землей,

Где белый голубь расправил крылья

И воздух радуги прочертили...

x x x

Река Тежо лучше реки, что течет в моей деревне,

Но все же она не лучше реки, что течет

в моей деревне,

Ведь Тежо не та река, что течет в моей деревне.

Как прежде, ходят по Тежо большие суда,

И хранит она память

О кораблях минувших времен

Для тех, кто видит то, чего нет.

Река Тежо течет из Испании,

Впадает в океан в Португалии.

Об этом знают все.

Но мало кто знает, какая река течет в моей деревне,

По каким краям она протекает,

Где ее исток.

У моей реки мало хозяев,

Потому она так велика и свободна.

Река Тежо уходит в огромный мир,

Где в дальней дали – Америка.

И где ждет удача счастливчиков.

Но никто не думает

О запредельном береге моей реки.

Река деревни моей никуда не манит,

Кто стоит на ее берегу – тот всего лишь стоит

на ее берегу.

x x x

Если б смог я вонзить зубы в землю

И ощутить вкус земли,

Я стал бы счастливее, хотя б на миг...

Но я не хочу быть счастливым всегда.

Время от времени нужно быть несчастным,

Чтоб оставаться самим собой.

Ведь не всякий день светит солнце.

И когда долго нет дождя, его призывают.

Вот почему я приемлю несчастье как счастье,

Как неизбежность.

Ведь не удивляет нас, что есть горы и долины,

Скалы и травы...

Нужно быть самим собой, быть спокойным

В счастье и в несчастье,

Чувствовать как видится,

Думать как дышится,

И когда придется умирать, вспомнить,

что и день умирает,

Что закат прекрасен и прекрасна ночь,

идущая следом...

Таков этот мир, пусть таким и останется...

x x x

Мыльные пузыри, которые ребенок,

Забавляясь, пускает из соломинки,

Полупрозрачны, как любая философия,

Ясны, бескорыстны, уязвимы, как Природа.

И они друзья моих глаз.

Они – такие, как есть:

Явь округлая и воздушная.

И все, даже сам ребенок, который их выдувает,

Считают их лишь тем, чем они кажутся.

Мыльные пузыри едва различимы в лучистом воздухе,

Невесомы, как ветерок, что слегка задевает цветы,

Ведь мы ощущаем ветер лишь потому,

Что сами становимся легки и воздушны,

И обнажаются все наши чувства.

x x x

Порою, при освещении ярком и точном,

Когда вещи до осязаемости реальны,

Я сам себя вопрошаю в недоуменье

Почему я вещам приписываю красоту?

Разве сам по себе цветок красотой обладает?

Разве плод обладает сам по себе красотою?

Нет, они только цвет имеют, имеют форму,

Да жизнь еще им дана – не более того.

Красота – лишь названье чего-то, чего в природе

Не существует. Чем я наделяю предметы

В обмен на ту радость, что они доставляют мне.

Само же оно ничего не означает.

Почему ж я зову прекрасным то или то?

Да, даже меня, живущего так, как живется,

Касаются тоже все выдумки эти людские

О вещах,

О вещах, которые просто живут.

До чего же не просто оставаться самим собою

И видеть лишь то, что видно, – не более того!

x x x

Вчера на закате один горожанин

Толковал с людьми у ворот

Нашего постоялого двора.

Толковал о справедливости и борьбе

за справедливость,

О рабочих, которые гнут спину с утра допоздна

И живут впроголодь весь свой век,

О богачах, которые поворачиваются к ним спиной.

Взглянув мне в глаза, он улыбнулся, довольный,

Что пронял меня до слез,

Внушив ненависть, которую испытывал,

И сострадание, которое якобы чувствовал...

(Я же слушал его вполуха:

Что мне за дело до тех несчастных,

Коль их страдания мнимы.

Будь они как я, они бы не мучились.

Все беды оттого, что мы заняты друг другом,

Творя либо добро, либо зло.

У нас есть душа, есть земля и небо

этого ль недостаточно?

А желать большего – значит терять,

что имеешь, и скорбеть об утрате.)

Горожанин толковал о любви к человеку,

А я все думал и думал о своем

(И, думая, не мог сдержать слез):

Бренчанье колокольцев с окрестных пастбищ

Врывалось в печальный благовест,

Что плыл из деревенской церквушки

И сзывал на вечернюю службу

Цветы, и ручьи, и простые души вроде меня.

(Благословен будь господь, что не сотворил

меня добрым.

Я живу по законам своего естества:

Ведь истинное назначение цветов – цвести,

А ручьев – струиться,

В этом и есть смысл и суть бытия.

Каждый живет лишь в той мере,

В какой исполняет свое предназначение,

Не размышляя, зачем оно, почему и для чего.)

И приезжий больше не говорил, только

смотрел на закат.

Но что до заката тому, в ком живы

ненависть и любовь?

x x x

Порой на закате летнего дня

И ветра вроде бы нет, а все кажется,

Будто дохнул мимолетный ветерок,

Но деревья стоят не шелохнувшись,

Лист листа не коснется,

Значит, мы попусту тешим себя

Обольстительным самообманом.

Ах, чувства-страдальцы, что видят и слышат!

Будь мы такими, как подобает,

Стали б мы обманывать самих себя

Просто жили бы себе и чувствовали,

А не размышляли всуе, для чего существуют чувства.

Возблагодарим всевышнего, что есть на свете

несовершенство.

Без него мир был бы неполон.

Без страдальцев неприкаянных и бродяг

Он показался бы пресным,

Из него исчезла бы человечность,

Будь он лишен изъянов.

В мире должно быть разнообразие,

Чтобы было что слушать, чтоб было на что смотреть...

x x x

Теми словами или не теми,

Кстати или некстати,

Иногда мне удается сказать, что думаю.

Порой неумело и путано,

Я всегда пишу стихи по наитию.

Писать стихи – вовсе не означает водить

пером по бумаге,

Стихотворство – это потребность моего существа,

То, что в меня привносит солнце.

Я пытаюсь поведать о том, что чувствую,

Мысль моя – тоже чувство.

Облекая мысли в слова, я слов не ищу

Они приходят сами,

Я не прогоняю слова сквозь коридоры рассудка;

Не всегда удается добыть истину.

Моя мысль медленно переплывает реку!

Тяжелы ей одежды, в которые ее облекли.

Я стараюсь сбросить с себя все, чему обучен,

Разбередить память,

Соскоблить краску, которой замазаны чувства,

Расцарапать истинные ощущения,

Освежевать себя, чтобы стать самим собой

не Алберто Каэйро,

Но человечным животным в доподлинном естестве.

x x x

Я пишу, чтобы понять Природу, хотя бы

не как человек,

Но как некое живое существо, единое с Природой,

не более того.

Так я пишу – то хорошо, то плохо,

То попадая в цель, то промахиваясь,

Падая здесь, поднимаясь там,

Но всегда иду своим путем с упорством слепца.

Только так я познаю себя.

Я – Открыватель Природы,

Я – Аргонавт, плывущий на поиски истинных чувств.

Я привношу во Вселенную новую Вселенную,

Потому что хочу вернуть Вселенной ее изначальность.

Так я чувствую, и так я пишу.

Отлично зная,

Что уже пять утра,

Что солнце еще не высунуло голову

Из-за стены горизонта,

Но уже показались кончики его пальцев,

Уцепившиеся за край стены горизонта

В зазубринах отдаленных хребтов.

x x x

Затворяю окно – снова в комнате я один.

Вносят лампу. Желают спокойной ночи.

Благодушный мой голос отвечает: спокойной ночи.

Я хотел бы, чтоб этим одним моя жизнь и была:

Днем, наполненным солнцем или теплым от летнего

ливня,

Днем ненастным и темным, как день перед Страшным

судом,

И случайным вечерним прохожим, бредущим

неспешно

И с большим интересом глядящим в окошко мое,

Взглядом дружеским, тихим на тихие эти деревья,

Ну, а там уж – закрытым окном и зажженною лампой,

Чтоб не думать уже ни о чем и лежать,

ничего не читая,

Ощущая, как жизнь пробегает по мне – как по руслу

струится река,

А снаружи такая стоит тишина – будто дремлет

Господь.

ВЛЮБЛЕННЫЙ ПАСТУХ

x x x

Покуда у меня не было тебя,

Я любил Природу, как тихий монах любит Христа.

Теперь я люблю Природу,

Как тихий монах любит Деву Марию,

Истово, на свой лад, как и прежде.

Она стала мне ближе, больше меня волнует.

Я лучше понимаю реки, когда иду с тобой

Лугами до речного берега,

Когда ты рядом,

Я пристальней гляжу на облака.

Ты не отняла у меня Природу,

Ты изменила ее.

Ты приблизила Природу ко мне.

Ты есть – и я лучше вижу Природу, а она все та же.

Ты меня любишь – и я люблю ее все так же,

только сильнее.

Ты меня избрала, чтобы я был твоим и любил тебя,

И я стал пристальней вглядываться

Во все, что меня окружает.

Я не жалею о себе прежнем,

Ведь я остался самим собой.

x x x

Всю ночь я провел без сна, видя только ее.

Представлял ее в разных обличьях, но не такой,

как в жизни.

Раздумья о ней уточняю воспоминаниями,

в которых она говорит со мной.

В каждой моей мысли она выглядит по-иному,

оставаясь при этом собой.

Любить – значит думать.

Я забываю о чувствах, чтобы думать о ней.

И даже не зная толком, чего я хочу, думаю только

о ней.

Предвкушая встречу, я хочу встретиться с ней,

Но боюсь этой встречи,

Потому что боюсь расставанья.

Я не знаю, чего я хочу, и не желаю знать,

хочу только

Думать о ней.

Ни у кого, даже у нее, не прошу ничего,

Думать, и только.

БЕССВЯЗНЫЕ СТИХИ

x x x

Грязный чужой ребенок, играющий у моего порога,

Я не спрашиваю, доставил ли ты мне посланье,

Исполненное некоего таинственного значенья.

Ты мне интересен тем, что я не видал тебя прежде,

И несомненно, будь ты хоть чуть почище

1ы выглядел бы иначе и сюда играть не пришел бы.

Играй же на пыльной этой земле, мой мальчик.

Я отмечаю твое присутствие лишь глазами.

Лучше видеть что-то впервые, чем знать это прежде.

Потому что знать – это ни разу не видеть впервые,

А не видеть впервые – это значит знать понаслышке.

Грязь, которой грязен этот ребенок,

она особого рода.

Играй же! Хватаясь за камень, оказавшийся у тебя

под рукою,

Ты знаешь, что и зачем ты берешь в свою руку.

Может ли быть философия достоверней, чем эта?

Никакая другая никогда не придет играть к моему

порогу.

x x x

Мистик, пытаешься ты вникнуть в суть вещей,

Все зримое ты наделяешь скрытым смыслом,

Лишь для того, чтоб в каждой вещи

Отыскивать ее иную суть.

Мои глаза даны мне, чтобы видеть,

Поэтому я вижу бессмыслицу вещей.

И, видя это, люблю себя за то, что я есть вещь

и ничего не значу,

И потому не поддаюсь истолкованью.

x x x

Каждый день я открываю жуткую сущность вещей.

Каждая вещь есть то, что она есть.

Мне трудно поведать людям, как я счастлив

этим открытием

И достаточно ли мне его

Для полноты бытия.

Я написал много стихов,

Я напишу еще больше...

В каждом стихе я говорю об одном,

Хотя все они разные.

Любая реальность бытия подтверждает

правильность этой мысли.

Иногда мой взгляд падает на камень,