Текст книги "Живущие в подполье"

Автор книги: Фернандо Намора

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 15 страниц)

– Хочешь, я приоткрою окно?

Он раздраженно возражал:

– Мне и так хорошо, Барбара.

"Так" означало в темноте. Когда лицо, или, точнее, нервное напряжение, скрыто от посторонних глаз. На улице все еще светило солнце, и, так как одна из планок жалюзи отошла, солнечный свет устремлялся через эту щель и будто огненный клинок рассекал комнату на две темные глыбы. Ему не оставалось ничего другого, как ждать. Он знал, что Жасинта придет гораздо позже назначенного часа, но безропотно подвергал себя ожиданию, менее мучительному, чем мысль о том, что он кого-то заставляет ждать. Быстрые пальцы Барбары проворно орудовали спицами, она пыталась его развлечь, болтая о пустяках, перескакивая с одной темы на другую. И наконец, отчаявшись преодолеть его молчаливую отчужденность, уходила.

– Если захочешь почитать журнал или послушать радио, скажи.

Она отправлялась на кухню раскладывать пасьянс. Сначала необщительность Васко раздражала Барбару, но вскоре она с ней примирилась. И все же эта обстановка умиротворяющего покоя, банальной и примелькавшейся повседневности, не потрясаемой подземными толчками, вязание Барбары, ее пустая болтовня, столь же мало трогающая, как жужжание мухи, ее хлопоты по хозяйству, которым она предавалась с детским наслаждением и детской серьезностью, и далекий, очень далекий рев проспекта действовали на Васко, как выпитое у камина теплое вино: по жилам разливается сладкая истома, поленья дров потрескивают под натиском призрачных огненных замков. То же испытывал Васко и в полумраке своей тесной библиотеки, когда, изнемогая от усталости и с болью в висках от неотступных мыслей, бросался в глубокое кресло и, прикрыв глаза, отгонял от себя образ грубого мира.

Сколько раз ему хотелось заглянуть к Барбаре только для того, чтобы насладиться минутами покоя. Самого заурядного. Он даже признался ей:

– Мне приятно сидеть около тебя. Просто сидеть и пить виски. – И едва не добавил: "И не бояться того, что ты думаешь, говоришь, того, что хочешь сказать).

Барбара была тронута.

– Мне тоже приятно, Васко. Честное слово, приятно. Иногда мне кажется, что квартира слишком велика для меня одной. Кого-то в ней не хватает.

Он чуть коснулся губами ее глаз. Она поцеловала ему руки. И каждый подумал о своем.

Как-то Васко осуществил свое намерение. Барбару удивил и даже раздосадовал – он мог бы в этом поклясться – его приход. Боясь нарушить обычный порядок, они разыгрывали скучный фарс, забыв вдруг свои роли. Их связывала Жасинта, а в тот день Жасинта не собиралась прийти. Васко, раздраженный собственным смущением, выпил предложенное ему виски и тут же встал, извинился за короткий визит и не преминул уколоть Барбару:

– Я тороплюсь, к тому же мое быстрое исчезновение, я думаю, сегодня тебя не расстроит. Кого-нибудь ждешь?

– С чего ты взял, Васко?! Посиди еще немного.

Васко принялся разглядывать, словно увидел впервые, фигуру обнаженной женщины в гостиной и, съязвив, почувствовал себя еще более смешным:

– Тебе не польстили, Барбара. Ты заслуживаешь лучшего.

Васко сидел и курил, положив берет на колени ("Объясни мне, ради бога, почему ты не хочешь расстаться с этой грязной тряпкой", – кто это сказал, Барбара или Жасинта?), он думал о том, как нескладно все получилось. И по его вине. Он всегда все испортит: и либо оттолкнет человека, заранее предчувствуя неминуемое разочарование, либо вообразит себе такое, чего никогда не могло быть. Так произошло и на этот раз. Он размечтался, как будет слушать шум дождя за окном, срывающего листья с деревьев (дождя или ветра? Наверное, ветра, морской ветер больше напоминал детство), а Барбара вязать... Чепуха. После искалеченной юности от него уцелела едва ли половина.

Этот берет, Барбара... (Барбара или Жасинта?) Жасинта опаздывала. Ему хватило бы времени, чтобы восстановить в памяти биографию своего берета, если бы он вдруг захотел это сделать (восстановить только для себя, для тебя, Васко, а не для других, пусть даже этими другими будут Жасинта или Барбара, потому что целомудренная боязнь заговорить о том, чем он живет, о том, что таится за внешней оболочкой, страх, что слова исказят чувства, осквернят их ненужной откровенностью, всегда воздвигали стену между ним и другими, нагнетая недоразумения и ошибки), – ему хватило бы времени, чтобы, не торопясь, перелистать бразильские иллюстрированные журналы "Маишет" и "Крузейро", которые могли оказаться и вчерашними и двух-трехлетней давности. Как в юридических консультациях. Барбара скупала журналы оптом. Все равно какие. Ее интересовали королевы красоты, принцессы без трона, скандалы без указания дат, high society* во всем его великолепии, золотая молодежь на пляжах – эти герои и героини никогда не казались устаревшими. В номере, который Васко держал в руках, целая страница была отведена фантастическим сценам карнавала, затем шел репортаж о бразильском враче ("человек этот никогда не страдал чрезмерной набожностью"), с которым на фазенде** в сертане*** беседовала пресвятая богоматерь. Явление богородицы на рождество! "Над этой историей стоит призадуматься". Рассказу медика можно доверять: человек он солидный и даже подвергался строгому обследованию психоаналитика, "вывернувшего его наизнанку". К тому же осталось вещественное доказательство – продиктованное ему богоматерью послание для скептиков и неверующих, написанное на непонятном языке, на котором говорили в далекой древности, так что лишь немногие эрудиты смогли его расшифровать. Сейчас безлюдный прежде сертан наводнили грузовики с паломниками и их пожитками. Уже поговаривали о строительстве отеля. Было ясно, что на этом месте вырастет город. Так осваиваются девственные просторы, так оживляются мертвые земли. Рассказ врача не безответственная болтовня, тем более что высокая стройная фигура богородицы в пепельно-сером одеянии вновь явилась ему "во плоти" (а где ты видел, Васко, возникшую в дверях высокую фигуру с наброшенным на плечи черным платком?), теперь на валунах маленького озера у фазенды и рядом с доктором оказался свидетель. Богоматерь пожелала, чтобы "не сжигали ее храм" и чтобы начали заселяться мертвые земли. Аминь.

______________

* Высшее общество (англ.).

** Фазенда – ферма, земельное владение.

*** Сертаны – внутренние засушливые районы Бразилии.

(Где он видел высокую фигуру в дверях? На поминках Шико Моура. С застывшими, как в январскую стужу, лицами женщин.)

Ему хватило бы времени, чтобы под доносящийся с улицы хриплый гул толпы прочесть этот репортаж и еще помещенные в том же номере заметки о новой; технике бурения туннелей и о введении с 1970 года цветного телевидения в Бразилии. И еще статью о дзен-буддистах, проповедующих любовь и мир, и о взрыве атомной бомбы в Гренландии. Таков был мир, таковы были люди. Жасинта всегда опаздывала. Через полчаса, может быть, через час у входной двери, наверное, раздастся ее звонок, торопливый, почти испуганный. Словно она коснулась пальцем раскаленного угля. Совершенно особый звонок, как и многие мелочи, так или иначе связанные с Жасинтой. Барбара боязливо приоткрывала дверь, не задумываясь над тем, что такие предосторожности лишь разжигают любопытство соглядатаев, и Жасинта почему-то втискивалась в узкую щель, вся сжавшись и сплющась, подобно арестанту, который, прилагая нечеловеческие усилия, пролезает между прутьями решетки. В другом конце квартиры слышались мягкие испуганные шаги приходящей прислуги, которая спешила где-то укрыться, Барбара тоже легко и бесшумно исчезала в кухне, возвращаясь к своему пасьянсу, к таинственному молчанию, а Жасинта ураганом врывалась в комнату, распространяя резкий запах духов. "Поцелуй меня, дорогой", – и тут же его целовала, и он целовал ее в ответ; она заглушала его ворчание и вопросы жадным ртом, будто надевала намордник, а сама сбрасывала одежду, вкладывая в каждый свой жест поспешность и неистовство разрушения. "Целуй меня, дорогой мой, целуй", – уже босиком, обнаженная, она металась по комнате, раздувая ноздри, все оглядывалась на зеркало, отражающее ее наготу ("Посмотри, у меня на губах две лиловые фиалки, это память о тебе, любимый, о вчерашнем вечере"), и делала вид, что не замечает его медлительности, а он сидел на краю кровати, лениво расстегивал рубашку и с ребяческой досадой твердил:

– Почему ты так долго не приходила?

Проворные пальцы пробегали по его ушам, трепали волосы, и без того всегда небрежно причесанные, – ему нравилось, когда одна прядь небрежно спадала на лоб, а на висках оставались непокорные завитки, и ласки эти, проникая отравой в кровь, вызывали в нем дрожь, предвестницу капитуляции.

– Если бы ты знал, дорогой, как мне пришлось выкручиваться!

Это косвенное извинение унижало его сильнее, чем ложь. Но распаляя Васко все новыми увертками, все новыми оправданиями, все новыми издевками над его мужским достоинством, она точно знала, до какой степени можно взвинчивать его нервы, до каких пор торопить его вялые руки, снимающие одежду, и, все больше приходя в волнение, поглядывала на него горящим взглядом, в котором мешались жажда наслаждения, коварство и отчаяние.

– Не думай, будто ты ждал нашей встречи с большим нетерпением, чем я...

Бесполезно было спрашивать: "А ты уверена в моем нетерпении?" – она всегда выходила победительницей. Это знали оба. Поняв, что его охватывает страсть, она вырывалась у него из рук и, как бы совершая магический ритуал, вероятно продуманные заранее, вероятно мучительный для нее, пробегала на цыпочках по комнате, откинув голову назад, и ноздри ее раздувались от желания, и зеркало отражало ее наготу, ее плоть, наслаждающуюся мукой промедления. Она была всегда одинаковой и всегда разной. Безрассудной. Порочной.

У него не хватало сил от нее избавиться. Оттого ли, что он считал необходимым наказывать себя? Или хотел взбунтоваться против своего существования домашнего животного? Или по слабости? Желание тут ни при чем, думал он. А если оно еще и есть, то, скорее, как проявление ненависти и предлог для самобичевания. Конечно, опытная в любви Жасинта не давала зародиться в нем брезгливости и пресыщению, прибегая к множеству хитростей, умеряя его внезапную горячность. Но вдали от нее, вдали от комнаты Барбары и растения с мясистыми листьями в вестибюле воспоминание о близости с Жасинтой и о том, что ей предшествовало, вызывало в нем гадливое чувство. Особенно в последнее время. Словно впитавшийся в кожу тошнотворный запах. Словно непристойная татуировка. Напрасно он окидывал холодным, внимательным взглядом это порочное и немолодое тело, увядшее от излишеств, морщинки под слоем крема, который ему хотелось содрать ногтями; очевидность подделки не только не отвращала его от Жасинты, но, напротив, привязывала к ней.

Как он мог до этого дойти? Как все это началось, Васко?

Они познакомились год назад.

На даче у Малафайи.

II

Загородный дом Малафайи был демократичен, как республика: совсем не обязательно было знать хозяина, чтобы летом по воскресеньям отдыхать в его владениях под акациями, под могучими соснами или загорать у бассейна, где собиралась компания молодежи и целыми днями хохотала, слушала пластинки и ныряла, пока более пожилые гости нежились на террасе в шезлонгах, вяло поддерживая беседу о том о сем, а вдалеке виднелось, словно застывшее в неподвижности, море, голубое, зеленое, отливающее всеми цветами радуги или в белых барашках, если легкий бриз колыхал его поверхность; прибрежные дюны, ощетинившиеся от порывов ветра; отроги горного хребта, которые круто обрывались над виноградниками и переходили в ровное плато возле дома, так что терраса занимала прочную позицию в этой гористой местности, господствуя над ней без всякого риска свалиться в пропасть; яркие мальвы, посаженные вдоль забора, огораживающего ферму ("Какая ферма, с чего вы взяли?! Всего-навсего огородный участок, только без капусты и репы", – разъяснял польщенный завистью гостей Малафайя); молодежь собиралась у бассейна, люди постарше нежились в шезлонгах, стаканы с виски теснились на овальном столике, шахматы и бильярд поджидали того, кто не поддавался лепи в это послеполуденное время, когда солнце сковывало тело и мозг сонным оцепенением. Через распахнутую калитку входили все кому не лень и бесцеремонно располагались там, где больше нравилось. Все знали, что на даче у Малафайи, дававшей приют и аристократам, и художникам, и шалопаям, можно найти приятелей на любой вкус и что хозяин не только не сердится, наоборот, радуется этому нашествию друзей и незнакомых. Шум, разного рода неожиданности, пикантный привкус богемы действовали на него как стимулирующее средство, держали "в форме", давали хорошую тренировку уму и чувствам.

– Какого ты мнения о "Planete"*?

______________

* Французский журнал.

– Он тренирует мой мозг.

– А какого ты мнения об этом мерзавце?

– Он противоядие от скуки.

Когда ему надоедала суматоха, а роль амфитриона все же налагала на него обязанность развлекать наиболее требовательных гостей, из тех, что выгодно покупали у него картины, Малафайя уединялся в мастерской, которую велел построить в самой чаще соснового бора, где тишина, словно усталая птица, реяла над деревьями. Пусть гости сами о себе позаботятся. Или за ними присмотрит Сара, ласковая близорукая Сара, всегда имеющая томный, рассеянный вид. А он, охваченный лихорадочным возбуждением, принимался писать, словно на пятьсот километров вокруг него ничего не существовало. Стоило посмотреть на его схватку с холстом, девственным пространством, наводящим ужас, подобно необозримой пустыне, которое он в конце концов заполнял резкими мазками, напоминающими разноцветные бандерильи, воткнутые в спину разъяренного быка. Это была настоящая битва. Малафайя прицеливался, чтобы нанести удар кистью издалека, точно метал копье матадора. И всякий раз на холсте, на спине у быка, раскрывалась рана, из нее фонтаном хлестала кровь, не обязательно алая, а цвета охры или тутовой ягоды, но зато теплая и густая, как настоящая.

Это произошло в воскресенье. На террасе собралась добрая дюжина гостей; в душном воздухе жужжание голосов то взвивалось вверх, то вновь опускалось, словно назойливый слепень, когда вдруг по аллее пронесся открытый автомобиль и резко остановился, завизжав тормозами, как раз рядом с компанией, которая слушала рассказ Арминдо Серры о поездке в Соединенные Штаты. Дверцы автомобиля открылись, потом с шумом захлопнулись, и гости направились к террасе, словно ступали по завоеванной территории. Это были Жасинта, ее муж и дочь. Кто из них больше не походил на двух других? Жасинта вызывающе вздернула подбородок (такая же манера была и у Марии Кристины, только у той вызов ощущался смутно, прикрытый упреками или едкой иронией), хотя, возможно, впечатление дерзкой заносчивости возникало из-за черной родинки, похожей на вонзившее жало насекомое. По ее гордой осанке, нетерпеливому, ищущему взгляду сразу чувствовалось, что она стремится завладеть кем-нибудь одним или всеми, что с ее появлением тотчас пропадет интерес к Арминдо Серре, которого до сих пор все же слушали, несмотря на послеполуденную жару. Муж Жасинты, худой и смуглый, приблизился к террасе без всякого воодушевления, с улыбкой актера, утомленного трехнедельными репетициями, но тут же попытался изобразить из себя лихого малого, который водит машину с открытым верхом, искусно тормозит и появляется в обществе с женщиной, которую и добродетельный обыватель, встретив на улице, почтет своим долгом раздеть взглядом. Дочь держалась поодаль. У нее был робкий взгляд птенчика, еще не отваживающегося улетать далеко от родного гнезда, и жесткая складка у губ. Еще не узнав людей, она их уже ненавидела.

Вновь прибывших представили в той небрежной манере, когда не удается ни назвать, ни расслышать имен, и Арминдо Серра, тщетно пытавшийся сделать вид, что неожиданная помеха его не задевает, вновь продолжил прерванный на середине рассказ. Но нить повествования, вероятно, уже ослабла и могла порваться от первых же нападок Малафайи, неспособного слушать длинные истории, или же окончательно запутаться.

Итак, говорил Арминдо Серра, все американцы, написано ли у них на лицах выражение надменного, вызывающего неприязнь превосходства, или нет, страдают от одиночества. И от собственной незрелости. Они ведь только с виду кажутся взрослыми.

– Страдают от одиночества?.. – Вопрос прозвучал двусмысленно в устах новой гостьи. – Сейчас модно обсуждать подобные проблемы. Чего им не хватает, так это мужественности. Настоящей мужественности, а не бессмысленной пальбы в прохожих. Насколько я могу судить...

Тут Жасинта умолкла. Но и этих слов было достаточно. Да еще произнесенных непререкаемым тоном, заставившим остальных удивленно и неодобрительно смерить ее взглядом. Впрочем, она только и добивалась отвлечь внимание от Арминдо Серры, бойко жестикулирующего своими волосатыми руками, с простодушным удивлением на лице, словно он даже немного напуган тем оживлением, которое вызвал, сам того не желая, и привлечь внимание к себе, чтобы ее получше разглядели. Высказав свое легкомысленное мнение, она была довольна, что по крайней мере теперь все заметили ее жадный рот, пусть даже к реплике отнеслись презрительно.

– Они страдают от одиночества, – продолжал рассказчик после того, как с ласковой издевкой пояснил: – Речь идет, надо полагать, о другой разновидности одиночества – и легонько провел рукой по подбородку, подражая интеллектуальному поэту Виллару или высмеивая его заносчивую гордость почти цирковыми трюками в декадентских стихах, публикуемых в литературно-художественных приложениях. – Итак, американцы страдают от одиночества. Из контор они бегут в бары и напиваются там молча и добросовестно, словно совершая тягостный, но неизбежный обряд. Они пьют без радости.

– Зато испанцы – с радостью, и здесь нет им равных. Вы согласны? Расскажите лучше об испанцах, – снова прервала рассказчика Жасинта, прекрасно понимая бестактность своего поведения. – И уж раз мы коснулись этой темы, пусть кто-нибудь принесет мне drink*. Я умираю от жажды.

______________

* Питье, напиток (англ.).

Арминдо Серра почесал кончик носа. И только. После выходки Жасинты его голос оставался таким же ровным и приветливым. Но Сара, вспыхнув, приказала своим придворным обнести гостей прохладительными напитками и виски, и те выполнили ее распоряжение немедленно, словно соревнуясь в любезности. Перед Жасинтой оказалось сразу три стакана.

– Они пьют без радости, эти рослые детины из Чикаго, Техаса или Нью-Йорка, высокомерные властители мира, атлетически сложенные и неуклюжие, с пистолетом у пояса. Они пьют без радости, опустив голову на стойку, угрюмые, молчаливые. Свет горит тускло в этой атмосфере искупления грехов. Наследники пуритан и сами пуритане плоть от плоти, они и пороку предписывают особую обстановку и особый ритуал. Потом, одурманенные, но еще не совсем пьяные, они протягивают руку тому, кто ближе сидит, и пожимают друг другу руки, соединяя свое одиночество с одиночеством соседа, пока алкоголь не превращает их в скотов, притупляя сознание и чувства.

Арминдо Серра рассказывал без драматизма. Иногда даже с шутливой иронией. Однако некоторых слушателей его рассказ почему-то расстроил, и они готовы были рассердиться, считая такой разговор неподходящим для душного летнего дня. Нить угрожала вот-вот порваться, и никто, наверное, не желал, чтобы рассказчик опять связал ее, начав совсем некстати новую главу из своих странствий сноба-интеллектуала, которому, точно перелетной птице, надо улетать, неважно куда, едва наступит осень, несущая с собой провинциализм лиссабонского Шиадо*: интриги литературных группировок в спорах за лишний хвалебный эпитет, запутанные проблемы, которые сводятся к борьбе разочарованных посредственностей за место под солнцем, братство взаимного славословия неоперившихся, но уже пробующих голос юнцов и закосневших в повседневной рутине интеллигентов, ужас тех, кто захлебывается в стоячей воде, когда завтрашний день ничем не отличается от вчерашнего, раздражительную и безысходную апатию изгнанников в собственной стране. Одним словом, все то, что он беспощадно высмеивал, но в чем принимал участие, развлекаясь в промежутках между своими поездками.

______________

* Шиадо – квартал в португальской столице, населенный преимущественно интеллигенцией.

Нить угрожала вот-вот порваться, и Арминдо Серра отлично это понимал. Хотя он любил поиздеваться, больше даже над собой, чем над другими, испытывая при этом какое-то дьявольское наслаждение, он все же решил исправить свою оплошность: этим господам, разморенным скукой и жарой, было не до эмоций. Даже не потрудившись перекинуть мостик к другой теме и придав своему лицу самое бесхитростное выражение, он произнес:

– Я купил в Бостоне пиджак, вы его, вероятно, уже видели? И как ни странно, местного производства.

– Неужели в Бостоне?! – ахнул Азередо, румяный керамист, обожавший аристократический шик местного производства. – Где же он? Вы действительно купили его в Бостоне?

– Представьте себе, в Бостоне, на родине пуритан.

Азередо в экстазе скрестил на груди руки. Только ресницы его изумленно подрагивали.

– Мне ужасно хочется на него взглянуть.

– За чем же дело стало? Это дорожный пиджак, я оставил его в доме на диване.

Азередо сломя голову кинулся к дому, провожаемый насмешливым взглядом Жасинты, он так торопился, что задел своими пухлыми ягодицами столик с прохладительными напитками, и тот опрокинулся. Минуту спустя он вернулся в полосатом пиджаке. Арминдо Серры. Лицо его сияло от удовольствия, и без малейшей зависти он твердил:

– Какая trouvaille*, дорогой мой, какая trouvaille! Он действительно сшит в Бостоне?

______________

* Находка (франц.).

– Без всяких сомнений, – с серьезной миной подтвердил Арминдо Серра.

– Ах ты, ловкач! Продай его мне!

Тут женщина, приехавшая в открытом автомобиле, впервые обратилась к Васко, который сидел слева от нее:

– Этот субъект тоже... страдает от одиночества? – И, не замечая его холодного кивка, продолжала: – Лучше предоставить женщинам погоню за тряпками, вы не находите? А кстати, как ваше имя?

– Васко Роша.

– Позвольте... – И она принялась задумчиво покусывать палец, явно заинтересованная. – Здесь, в этой компании художников... Васко... Васко Роша... значит, вы скульптор!

– Вы угадали.

– Именно таким я вас и представляла. Гораздо симпатичнее, чем на газетных фотографиях, где вы напоминаете рассерженного подростка. Сара мне о вас рассказывала. – Она повернулась к мужу: – Познакомься, дорогой, это Васко Роша.

Муж равнодушно прищурился.

– Очень приятно. – Но что-то всплыло у него в памяти, и он добавил: Пари держу, я слышал ваше имя по радио.

Малафайя, не в силах больше терпеть нашествия гостей, скрылся в сосновом бору. Все знали, что он направляется в мастерскую. И разговор сам собой прекратился.

Мария Кристина все время была начеку, она видела, как эта бесстыдница пожирает Васко глазами, как она расставляет ему сети, как притворяется, будто не замечает, что юбка у нее задралась. Ею овладела тревога, смешанная с горечью и презрением, привычная и даже ставшая потребностью мука, несколько смягченная снисходительной насмешкой над слабостями мужа. Впрочем, после бегства Малафайи все стали изучать друг друга безжалостными взглядами.

Дамы принялись листать французские иллюстрированные журналы, Азередо, заметив, что Сара, измученная мигренью, проводит рукой по лбу, вернулся в дом, чтобы приглушить включенный на полную мощь проигрыватель. Владелец открытого автомобиля поглаживал грудь через ворот расстегнутой рубашки, выдергивая украдкой седые волоски, пока остальные лениво затягивались сигаретами.

Зато в бассейне царило оживление. Слышались крики, плеск воды, юноши и девушки ныряли и снова появлялись на поверхности, точно тюлени в цирке. Бронзовая от загара девушка сняла купальную шапочку, тряхнула головой и сказала, что для тех, кто занимается плаваньем по-настоящему, бассейн никуда не годится, и вообще это не бассейн, а жалкая ванна, уж лучше слушать пластинки в доме. Она босиком пошла к террасе, вода капала с ее стройного смуглого тела, но девушка не захотела накинуть на плечи полотенце, которое бросил ей издали приятель. "Наверно, в голове от голода помутилось", съехидничал он, вероятно, желая поддразнить девушку, чтобы она напустилась на него, как разъяренная кошка, но заряд пропал даром. Девушка вошла в гостиную и направилась к тумбочке с пластинками. За ней пристально следила дочь приехавших в открытой машине, худой и бледный подросток лет пятнадцати. За все время она не проронила ни слова, устремив отсутствующий взгляд на статую из белого гипса, стоящую в саду под сенью плакучей ивы: толстый мальчишка с наглой усмешкой, словно ему было мало, что он нагишом, опустил руку вниз, будто при виде воды захотел помочиться и собирался сделать это на глазах у всех. Девочка не проронила ни слова, даже не выглянула из своего угла, спрятавшись за отцом, и эту ее скованность можно было объяснить чем угодно: робостью, восхищением или безразличием, впрочем, она ровным счетом никого не интересовала. Тем не менее она проползла, именно проползла, за спинами взрослых и улеглась, свернувшись клубочком, на коврике рядом с девушкой в бикини, которая ступала худыми ногами по сосновым иглам и, кажется, нисколько не сомневалась, что грациозна, словно черный лебедь. Они не обменялись ни словом. Этого и не нужно было. Опершись подбородком на руку, обе слушали музыку, и она помогла им понять друг друга.

Близился вечер. Небо уже стало бархатистым, оранжево-красным, светлея там, где оно сливалось с морем, когда на аллее в сосновой роще вдруг послышался шум шагов и скрежет мелкого гравия. Шаги замедлялись, становясь менее решительными, по мере того как человек приближался. Это был местный крестьянин, разыскивающий Малафайю. Должно быть, он пришел получить заработанные за неделю деньги и дальнейшие распоряжения по хозяйству. Собаки залились лаем, но тут же узнали крестьянина и запрыгали вокруг него. Азередо, которому не понравилось вторжение представителя иной зоологической разновидности, поспешил отослать крестьянина прочь, указав в сторону мастерской. Скоро крестьянин вышел оттуда в сопровождении Малафайи, и они вместе зашагали по дороге в селение. Мастерская осталась пустой. Может быть, поэтому все и началось...

III

Он дал себе слово, что не будет ждать больше пятнадцати минут. Точно по часам. Даже если Барбара попытается смягчить его, испугавшись окончательного разрыва, который грозил ей потерей постоянного клиента. Постоянного – да, но, говоря откровенно, отнюдь не щедрого. Хотя Васко и принимал полунепроницаемый-полурассеянный вид ("Иногда ты витаешь в облаках, ведь правда?"), будто был далек от мирских соблазнов и ему и в голову не приходило, что она расставляет ловушку, его забавляла двусмысленность ситуации, когда Барбара завистливо восторгалась миниатюрным транзистором ("Подумать только! Золотой ключик, он так хорошо смотрелся бы на стене, а оказывается, это транзистор. Какой сюрприз для гостей!"), ручными часиками, "очаровательной, да и только" ночной рубашкой и другими чудесными вещицами, выставленными на обозрение у портье среди прочей контрабанды; все это могло бы принадлежать ей, располагай она жалкими пятьюстами эскудо. Счастье, приобретенное за бесценок, – было бы преступлением не протянуть за ним руку. Васко сочувственно кивал головой. "Да, конечно, тебе выгодно покупать у портье. По-видимому он не запрашивает слишком дорого". И вообще обидно упускать такой случай. Разумеется, разумеется, он своими глазами видел эти чудесные вещицы, и от него не укрылось восхищение Барбары; он согласился бы с ней, если бы не был уверен, что она тут же даст ему понять прямо, без обиняков, что ее любезность вполне заслуживает иногда щедрого жеста. Щедрого или хотя бы символического, например подношения ей "очаровательной, да и только" ночной рубашки. Но нет, приманка выскользнула бы из рук того, кто попытался бы насадить ее на крючок. Он повидал жизнь. Васко был наивен – во многом достиг зрелости позднее, чем полагалось, или даже совсем не достиг, но только не в этих вопросах. Только не в этих вопросах, Барбара. Показав резкостью или хитростью, что он умеет избегать ловушек, Васко как бы брал реванш за ту доверчивость и непосредственность, что в нем еще оставались. В первую встречу у Барбары – ты помнишь, Васко, сердце твое было переполнено звенящим гулом проспекта, насыщенными гарью городскими сумерками, словно ты вернулся издалека, куда и откуда? – он колебался, оставить ли под пепельницей, точно случайно забытую бумажку, сложенную вчетверо кредитку скромную плату за комнату. Разве не была Барбара подругой Жасинты и к тому же разведенной женой горного инженера? Разве не служила биография Барбары доказательством ее благопристойности и достатка, это подтверждала и коллекция фотографий на стенах. Барбара – упитанный младенец в колыбели; Барбара – ученица колледжа, чуть припухшие глаза лукаво прищурены, в косах, спадающих на школьный передник, ленты; Барбара с бабушкой и дедушкой на ферме в Миньо; Барбара – туристка, в брюках, облегающих ее округлые бедра, на площадке перед средневековой гостиницей в Саламанке. Подруга Жасинты, жительница Эсторила*, участница parlies** в посольствах – этого достаточно. Кредитка, даже сложенная вчетверо, точно забытая бумажка, была бы дерзостью. Оскорблением, форменным оскорблением. Будто он давал деньги Жасинте. Будто оплачивал тело Жасинты, а не помещение. (Жасинта, впрочем, не позволяла дарить ей подарки даже в день рождения.) У Жасинты не могло быть подруг, которые получают плату за предоставление на время приюта любовникам. И Васко так и не решился протянуть руку за бумажником. Однако Жасинта заметила его смущение и, вероятно, не удивилась. Стоя к нему спиной перед зеркалом и приводя в порядок растрепанные волосы, она произнесла спокойным, может, чуть более резким, чем всегда, тоном: "Оставь, как обычно". Как обычно. Значит, столько, сколько он клал скорее стыдливо, нежели робко на ночной столик в другой комнате, в другом доме, найденном по рекомендации Азередо? Или же столько, сколько оставляли другие, приходя с Жасинтой в эту комнату Барбары? Впрочем, если отбросить нелепую, старомодную щепетильность, так получалось даже лучше. По крайней мере не было повода для угрызений совести.

______________

* Эсторил – аристократический пригород Лиссабона.

** Прием гостей, вечер, вечеринка (англ.).