Текст книги "Умытые кровью. Книга I. Поганое семя"

Автор книги: Феликс Разумовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 18 страниц)

– За мной, разведчики. – Пинком в живот освободив штык, он прорвался сквозь вражескую цепь и побежал что было сил, забирая к угадывавшемуся в темноте лесу. – За мной.

Позади хрипло дышали, тяжело топали сапоги. Потом хлобыстнули выстрелы, кто-то, застонав, упал, и с австрийской стороны внезапно ударили из пулемета, длинной очередью, настильным огнем. Пули, свистнув, взметнули землю, и сразу гулко повалилось тело, раздался крик, будто раздавили кошку. Хватая воздух ртом, Граевский бежал, не оборачиваясь, и в голове его пульсировала единственная мысль – только бы сразу, наповал. Наконец плетью хлестнули по щекам кусты, хрустнули под ногами сухие ветки, и он понял, что начался лес. Пули с мерзким чмоканьем впивались в стволы деревьев, заставляя бежать дальше, но сил больше не было, и поручик, рухнув на колени, повалился лицом в отдающий грибами мох. Ему вдруг стало досадно – почему он все еще жив? Может, лучше было дать себя убить и не оставаться уцелевшим командиром погибшего отряда. А в том, что его люди мертвы, он не сомневался – в чудеса с детства не верил.

От безрадостных мыслей его отвлек звук шагов, осторожных, крадущихся, и Граевский выхватил револьвер:

– Стой, стреляю! Кто идет?

– Да я это, ваш бродь, Акимов. – Казак узнал его по голосу и подошел ближе. – Уходить надо, скоро рассветет.

От него несло потом, чужой кровью, бедой. Так пахнут хищные звери, возвращаясь с охоты.

– Нет, Акимов, подождать надо, ну как еще кто прорвался. – Граевский убрал наган и, сам себе не веря, повторил: – Может, все-таки прорвался кто еще.

– Тю, ваш бродь! Со мною в штыки только трое наших поднялось, все трое зараз и полегли, как пулемет вдарил. Остальные в траншее. Им небось все одно – убитый аль раненый, австрияки в плен казаков не берут, зараз режут.

Голос у Акимова был тихий, полный безразличия, будто говорил о чем-то малозначимом, и это было страшно.

– Выходит, заместо привады спользовали нас. Австрияки и сожрали всех, словно парное жито.

Кашлянув, он справился с горловым спазмом и, махнув рукой, зашуршал сапогами по листьям. На его глазах блестели слезы.

III

Прошли леском, спустились по поросшему ольхой косогору, и под ногами сразу зачавкало – ложбинка оказалась сырой, болотистой. По ее дну сочился камышастый ручеек, пахло ряской, квакали лягушки. Мучила жажда, но ни поручик, ни казак пить не стали, знали, что можно запросто подхватить холеру, не первый год на войне. Да и после далеко не уйдешь – от воды мышцы слабеют.

Ложбинка скоро кончилась, зашептались несжатые поля, и уже под утро, когда стала разгораться заря, вышли в бедное, заброшенное местечко. Ежились крытые соломой халупы, ветер мотал расхлебанные ставни, каркало сытое, отъевшееся воронье. Перечеркнутая войной нищета.

– Ишь, спешка-то какая. – Акимов глянул на скособочившуюся в канаве телегу, на забытые лоскуты полотенец, вздохнул. – Светает, ваш бродь, хорониться надо. Не дай бог, на разъезд напоремся.

Как в воду глядел. Когда они вышли на грязную, вытоптанную копытами площадь перед синагогой, раздался окрик: «Хальт!» – и из ближайшего проулка вывернулись трое конных. Сразу бросились в глаза их темно-синяя форма, пики с флюгерками на концах, и поручик потянулся к кобуре:

– Акимов, немцы, драгуны.

Тот молча сдернул с плеча винтовку. Оба понимали, что место просторное, от верховых не уйдешь, и остается только одно – драться. Двое пеших против троих конных.

– Майн готт! – Разглядев краснолампасные акимовские шаровары, немцы, словно по команде опустили пики и перешли в карьер: с казаками разговор один – отточенной сталью. В первых солнечных лучах сверкали острия, гулко стучали конские копыта, глаза людей блестели в предвкушении убийства.

Два выстрела слились в один, еще дуплет, еще. И сухие щелчки бойков – патроны кончились. Драгун, скакавший посередине, выронил пику и, потеряв поводья, обмяк, превратился в мертвую куклу с застрявшей в стремени ногой. Лошадь другого ощерила плиты зубов и тяжело упала, захрапев и подогнув шею. Всадник, выбитый толчком из седла, оказался на земле и, вскочив на ноги, выхватил палаш. Третий немец остался невредим и вихрем летел на Акимова, целя ему в грудь сверкающим острием.

Кхекнув, урядник лихо отбил винтовкой пику, и, выронив ее, драгун, словно огненный сполох, пронесся мимо – его лошадь была светло-рыжей масти.

– Кетцендрейк! – Изо всех сил натянув поводья, он начал поворачивать, но не успел. Бешено вскрикнув, Акимов раскорякой взметнулся в воздух и ногой вышиб всадника из седла. Тот приложился головой о землю и замер, а драгун с палашом закричал и с ходу ширнул Граевского острой сталью в грудь. Поручик, увернувшись, отпрянул в сторону, и к немцу подскочил Акимов. Он резко опустился вниз и, оперев на руку вытянувшееся в струну тело, со страшной силой ударил драгуна пятками в живот. Охнув, немец побелел, бросил палаш, а урядник уже вытащил из-за голенища нож и глубоко вонзил его врагу в межключичную ямку. Оглушенного драгуна добил Граевский и, спрятав в ножны клинок, улыбнулся побелевшими губами:

– Ловко ты, Степан Егорыч, управился.

– Обычное дело, – урядник вытер кровь с ножа, – «вибрик» да «пистоль»[1]. Вот родитель мой, тот в самом деле был ловок биться, полдюжины валил.

Неожиданно голос его переменился, стал совсем другим, ласковым.

– Ты гля, как убивается, ишь присохла к хозяину-то.

Рыжая кобыла, склонив голову над убитым драгуном, принялась ходить губами по его щекам и вдруг жалостливо, со смертной тоской, заржала, будто бы плача в голос по покойнику.

– Нут-ко, зорьчатая, – Акимов снял с нее седло, разнуздал и звонко хлопнул ладонью по крупу, – беги, жируй. Вон, жита сколько. – Подождав немного, он вздохнул и потрепал неподвижную кобылу по холке. – Ну, как знаешь, неволить не стану.

В сумках убитых обнаружились шоколад и фляжка с коньяком – весьма кстати, голод давал о себе знать. Взяли по карабину, насыпали патронов в карманы и, крадучись, вдоль щелястых, покосившихся заборов потянулись на край местечка, где сразу за рекой начинался лес. На опушке горбилось с десяток почерневших прошлогодних стогов. Пока шли, Граевский оглянулся – лошадь все стояла рядом с телом мертвого хозяина.

– Слежалое. – Акимов сбросил набок верхушку копны, устроил ямину. – Залезайте, ваш бродь, тут как на печке.

Прошлогоднее сено пахло пылью, мышами, забивалось в нос. Хотелось чихать и чесаться. Заедая шоколадом, выпили коньяк – молча, через глоток передавая фляжку друг другу. Разговор не клеился. После коньяка на душе у Граевского сделалось совсем скверно, вспомнился ворчун Зацепин – вот тебе и посидел в сортире с пипифаксом, затем перед глазами завертелась пьяная круговерть, и поручик словно провалился в прошлое.

Приснилась ему его первая женщина. Тощая проститутка, купленная им и его однокашником Федоровым вскладчину за два рубля у Андреевского рынка. Тогда была зима, и снег белым конфетти падал на женскую фигурку, мерзшую под уличным фонарем в конусе света.

– Меня Анжелью зовут, – сказала проститутка и жеманно хихикнул. Врала, конечно. – Вы не сумлевайтесь, господа хорошие, у меня и «бланка»[1] имеется.

Она высморкалась в снег и, вытерев нос, повела клиентов к себе на Восьмую линию. Поднялись по черной лестнице на второй этаж, прошли грязным, вонючим коридором и оказались наконец в маленькой, холодной комнатухе. Проститутка зажгла на ощупь керосиновую лампу, и скудный огонек высветил давно остывшую печь с изразцами, смятые простыни на железной кровати, медный таз для умывания в углу.

– Раздевайтесь, господа хорошие. – Анжель скинула с плеч серенькое пальтецо и, оставшись в поношенном бумазейном платье, зябко вздрогнула. – Папироской не угостите?

Ни Граевский, ни Федоров тогда еще не курили, и она достала свои, дамские, с волнующим названием на коробке – «Гарем». Чиркнула спичкой, затянулась, и запах простыней растворился в табачном облаке. Из широких ноздрей Анжели выходил струйками дым, Федоров натянуто улыбался, а Граевский смотрел в окно, за которым все падал снег, плотной стеной, не переставая.

– Ну что ж вы, господа? – Докурив, проститутка сбросила платье, скинула ботики вместе с открытыми замшевыми ботинками и, оставшись в простеньких черных чулках, розовых панталонах и сорочке, с уханьем нырнула в кровать. – Али передумали?

Вот еще! Федоров, будучи опытней и платежеспособней, разделся до кальсон и бросился за ней следом, а Граевский в ожидании своей очереди отправился на кухню. Там пахло мышами и сбежавшим молоком, было тепло. Однако он все никак не мог согреться. Из глубины живота поднималась волнами дрожь, зябко деревенели ноги, зубы выстукивали чечетку.

Дело было совсем не в холоде. В свои шестнадцать Граевский все еще оставался девственником, хотя уже год занимался рукоблудием, оставляя обильные пятна на казенных простынях. По ночам, когда вся рота спала, он рисовал себе картины наслаждений, мечтал о незнакомке, томящейся от страсти, представлял ее губы, грудь, пленительный стан, укрытый лишь прозрачным пеньюаром. И вот свершилось, скоро он познает наяву волшебный миг блаженства, так о каком же равновесии души может идти речь? Чтобы хоть как-то справиться с волнением, Граевский выбрал половицу и пошел по ней строевым шагом – не спеша, по разделениям, мягко ставя ноги, – раз, два, три, четыре, поворот, раз, два, три…

Из комнаты раздавались заученные вздохи Анжели, в кухне по стенам бегали тараканы, большие, усатые, а за окнами все падал снег, крупные белые хлопья, невесомые и холодные. Наконец кровать за стеной перестала скрипеть, зашлепали по полу босые ноги, и, застегивая на ходу кальсоны, на пороге появился Федоров. Он победоносно улыбался и, щуря круглую веснушчатую физиономию, прошептал с заговорщицким видом:

– Мамзелька стоит двух. Ты, Граевский, на себя ее посади, а я с крестца зайду, впердюлю ей в задние ворота.

От него несло мускусом, дорогим одеколоном и пронзительным женским потом. Его отец, наживший капитал на спекуляциях с червивой мукой, год назад купил титул баронета и теперь гордо занимал свое место в Готском альманахе.

– Ладно. – Кивнув, Граевский бросился по коридору и, распахнув дверь в комнату, остановился, всматриваясь. За порогом царила полутьма, и он не сразу увидел Анжель. Бесстыдно раскорячившись над тазом, она плескала из кувшина на руку и водила ею между ног – жилистых, березово-белых. На ней не было ничего, кроме чулков с подвязками, левый отстегнулся и скатался до колена. Сразу бросилось в глаза, какая она худенькая и неказистая, словно девочка-подросток, – тощие бедра, жалко свисающие грушки грудей, костлявые ключицы.

– Залезайте в постелю, господин хороший. – Заметив гостя, стоящего на пороге, Анжель поставила кувшин и сдернула с крючка холщовую утирку с петухами. – Я чичас.

– Ну что ж ты, брат, застыл в дверях. – Удивившись, Федоров слегка толкнул однокашника в спину и горячо зашептал прямо в ухо: – Изволь-ка впердолить, все одно платить придется за двоих.

Улыбаясь, он уселся за стол и, почесав широкую, рано заволосевшую грудь, сыто глянул на направлявшуюся в постель проститутку.

– Ну, начинайте же, право.

Словно во сне, Граевский разделся и отважно нырнул под одеяло. Отволглая, выстывшая постель напоминала холодный компресс. Ему сразу захотелось свернуться клубком и лежать так, не шевелясь, но проститутка ценила свое время. Ее пальцы были холодны, но от их прикосновений в животе у Граевского сразу стало горячо. Страшная сила заставила его раздвинуть бедра Анжели и глубоко войти во влажную податливость ее доступного тела. Упругий вихрь подхватил его, а он, ощущая худобу женского лобка, мягкий, в холодных цыпках живот и отворачиваясь от кислого табачного дыхания, внезапно понял, что уже никогда не сможет вызывать в мечтах загадочную незнакомку в прозрачном пеньюаре. Затем перед глазами у него сверкнула молния, застыв в блаженстве, он обмяк, но только на мгновение. Упругая сила сразу же вернулась к нему, и, опрокинувшись на спину, Граевский усадил женщину к себе на бедра – решительно и крепко, ощутив невесомость ее худенького тела. Застонав, она спрятала лицо у него на груди и вдруг, почувствовав на ягодицах руки Федорова, резко встрепенулась:

– Нет, нет, это не можно, господа хорошие, потом нужду без крови не справишь…

Слова ее тут же перешли в стон и остались безо всякого внимания. Только ритмично скрипела кровать да хрипло дышал широкогубым ртом довольный Федоров…

IV

Проснулся Граевский от громкого акимовского шепота:

– Вставайте, ваш бродь, просыпайтесь.

В ясном чернильном небе висел початый блин луны, звезды игольчато сверкали льдинками. Зевая, поручик выбрался из сена и, соскользнув с копны, поежился – свежо.

– Давануло морозом. – Акимов глянул на курившуюся паром речушку. – Зима, видать, нынче рано ляжет.

Оставляя следы на посеребренной инеем траве, они вошли в лес, и в лунном свете стали видны приметы войны. Многие деревья были посечены, начали попадаться пустые цинки, россыпи гильз, недавно вырытые окопы. Выйдя на просеку, поручик с урядником застыли на месте и, не сговариваясь, перекрестились – Господи, спаси, сохрани. Среди замшелых пней под гнойным лунным светом лежало до сотни трупов – полурота напоролась на штыковой пулеметный огонь. Развороченные лица, раздробленные черепа, бурые, продырявленные на груди шинели. Не успев рассыпаться цепью, солдаты лежали плотно, плечом к плечу, – видимо, напоролись на засаду.

– Сходили в наступление. – Граевский сгорбился и, не оглядываясь, пошел прочь. Акимов, сжав до хруста зубы, молча шагал следом. Скоро убитые стали попадаться на каждом шагу – то поручик в штурмовой кожаной тужурке с наполовину снесенным черепом, то усатый фельдфебель с распоротым животом, а то и сразу десяток казаков, посеченных шрапнельным разрывом.

– Гля, ваш бродь, – Акимов остановился у тела молодого, безусого прапорщика, – газами потравили.

Покойник лежал на спине с открытыми глазами, и в лунном свете было видно, что выкаченные глаза эти изъедены, превращены в липкую грязь.

– Парнишка совсем, даром что офицер. – Акимов хотел было перекреститься, но передумал и, отвернувшись, пошагал дальше. Под его подошвами грустно шуршала опавшая хвоя.

Лес кончился внезапно. Из-за деревьев показались полуразрушенные хаты, дымилась в развалинах церковь, а на выходе из деревни стали попадаться легкораненые. Вначале поодиночке, затем группами по нескольку человек, после моста через мелкую речушку они брели уже толпами. Не в силах обогнать их, тащились четырехколки с тяжелоранеными, впряженные в них клячи были невиданно худы. Щелкали кнуты, сдирая шкуру с заострившихся хребтин, страшно розовели обнажившиеся кости, и лошади, понуря морды, едва везли умирающих людей.

– Какой части, станичник? – Поручик тронул за рукав раненного в ногу казака, но тот, не ответив, сплюнул и проковылял мимо. В мертвенном лунном свете его лицо было меловым, как у покойника.

Наконец проселок вывел на мощеную дорогу, и Граевский с Акимовым окунулись в суету наступления. Со стуком осей об оси, лошадиным храпом, со скрипом немазанных колес двигались возы, четырехколки, телеги. Дико орали ездовые, ругались господа офицеры, бешено матерились невыспавшиеся солдаты. Время от времени кто-нибудь из них выбегал из походных порядков и, устроившись прямо на поле, шумно справлял нужду – желудок сильнее дисциплины. Крик, вонь, неразбериха. Тащились до рассвета. Акимов украл с подводы краюху хлеба – съели на ходу, всухомятку. Утром, когда встало солнце, Граевский увидел, как с проселка выворачивает повозка с ранеными. Мир этот в самом деле тесен – на телеге восседал его батальонный, капитан Збруев.

– Павел Семенович! – Поручик, забыв про усталость, бросился к повозке. – Что, зацепило?

– Граевский? Ты живой? Ну, здорово. – Капитан ткнул ездового в спину: – Стой! – и, соскочив на землю, протянул поручику руку. – А я, брат, ногу подвернул, старая рана открылась. Может, помнишь, под Ржавенцами задело.

Он конфузился, в глаза не смотрел, и Граевский понял, что батальонный уже отвоевался.

– А полк где? – Поручик вдруг поймал себя на мысли, что не осуждает капитана – не судите, и не судимы будете. В конце концов, за кого кровь-то проливать? За царя-батюшку, что ли? В четырнадцатом году на параде в ставке Граевский имел честь лицезреть императора близко – рыжеватого, сонного, неинтересного человека. Жена его, говорят, живет с Распутиным, у которого член размером с конский, а он, самодержец российский, только пьет втихомолку горькую и делает фотографические карточки. Помазанник Божий!

– Понятия не имею, сам видишь, как немец драпает. – Збруев показал рукой вдаль и облегченно вздохнул. – А штаб полка верстах в двух отсюда, в выселке. Отстали стратеги, тяжелы на подъем. Ну, брат, счастливо, может, еще свидимся. – Он пожал Граевскому руку и, взобравшись на телегу, ткнул ездового: – Трогай.

Его глаза светились счастьем.

– Ну что, Акимов, давай и мы с тобой прощаться. – Поручик, сам не зная почему, крепко обнял казака и вытащил не ахти какие карманные часы: – Вот, возьми на память.

Сунул их уряднику в заскорузлую ладонь и, не оглядываясь, попылил по проселку. Все его чувства притупились, оставалось лишь ощущение голода и усталости.

Версты через две он вошел в небольшое, когда-то нарядное сельцо, без труда отыскал просторный, крытый черепицей дом, где расположился штаб полка, и толкнул резную дверь. Внутри было беспокойно. Несмотря на ранний час, сновали вестовые, зудели полевые телефоны, писари пачкали чернилами бумагу.

– Их высокоблагородие еще не спускались. – Дежурный фельдфебель козырнул и ткнул корявым пальцем в потолок. – Верно, еще отдыхают. Если угодно, штабс-капитан Бодров уже присутствуют…

– Срочная депеша, пакет. – Граевский прервал его на полуслове и, нахмурившись, ступил на скрипучую лестницу. – Передать их высокоблагородию лично в руки.

Он взбежал по истертым ступенькам, проскочил мимо сонного часового и, рванув дверь, сразу ощутил благоухание скворчащей, жаренной из трех яиц на сале глазуньи. Еще на столе стояли плошки с творогом, маслом и густой деревенской сметаной – их высокоблагородие изволило завтракать.

– Что вам угодно, поручик? – Подполковник с раздражением глянул на Граевского и батистовым платочком вытер жир с подбородка. – Почему без доклада? Кто вы такой, черт побери?

Конечно, сколько рот в полку, всех обер-офицеров[1] в лицо не запомнишь. Даже тех, кого посылаешь на верную смерть. Да, собственно, зачем в лицо-то заглядывать. В штабе дивизии придумали военную хитрость и приказали выделить по полуроте из полка. Вот он и выделил. Первую полуроту первой роты первого батальона. Да еще командира этой роты, чтобы возглавить сводный отряд. А запоминать чьи-то там лица совсем не обязательно.

– Так, значит, почему без доклада? – Помимо усталости и голода поручик вдруг почувствовал неудержимую ярость, в душе словно плотину прорвало. – Докладываю. – Ощутив упоительную вседозволенность бешенства, он подскочил к начальнику штаба и по всей науке – притопнув от плеча – угостил их высокоблагородие крепким, мосластым кулаком. Как раз в жирногубый, мерзко скривившийся рот. Что-что, а уж расквасить морду Граевский умел.

Глава третья

I

Гимназистов было двое, в грязных шинелях шершаво-серого сукна и выцветших фуражках с нарочно примятым по бокам верхом. Один напоминал дубовый шифоньер, другой – поставленную на попа двуспальную кровать, сразу видно – второгодники, надолго застрявшие в выпускном классе. Они наскакивали петухами, словно крыльями ветряных мельниц, размахивали ручищами, впрочем, без особого успеха – Граевский был крепкий орешек. Держался с достоинством. У шкафообразного нападающего уже не хватало двух зубов, кроватеподобный прихрамывал, но в целом ситуация была безрадостной. Зима, дело к вечеру, и Румянцевский сквер, куда Граевский заскочил выкурить подальше от начальства «чеченку» – толстую папиросу из коробки с изображением бородатого абрека.

В городе шла война. Противоборствующие стороны кричали друг другу обидное: «Эй, кадет, на палочку одет!» – «Гимназист, в жопе глист». А в основном просто старались врезать неприятелю по морде. Приятней всего наблюдать, как вражеские зубы падают на снег.

– Ну, держись, кадет, сейчас мы из тебя ромштекс сделаем. – Соскучившись, гимназисты перешли в наступление, и Граевский уже собрался было браться за ремень, как вдруг положение сторон резко изменилось. В скверик завернули покурить свои – Юрка Федоров по прозвищу Чугун, Васька Хрящ да чемпион по плюходействию Страшила, широкий, словно венский комод.

– Ого-го, – только-то и сказали гимназисты, попятившись.

Дали им ума от души, бросили наглыми мордами в снег и, чтобы лучше запомнилось, ободрали все пуговицы с шинелей. На войне как на войне.

– Виват, виктория, – несколько хрипло после пары полупива заорал чемпион Страшила и в качестве трофея забрал у гимназистов портсигар с оранжевым зажигательным шнуром.

– Истинно, следует, – ухмыльнулись и кивнули головами Федоров с Хрящом. Граевский же молча выкурил с однополчанами по асмоловской и нехотя поплелся обедать к дяде.

В холодное время года тот занимал на Николаевской набережной дом, купленный им на паях со своим старинным приятелем князем Заславским-Рыльским. Впрочем, несмотря на преклонный возраст, князюшка – меценат, лошадник и обладатель пятимиллионного состояния – все больше обитался по заграницам и присутствием своим не докучал. А вот мороз давал о себе знать. Рысаки проносились окутанные паром, вокруг фонарей висели радужные нимбы, и, взбежав по знакомой лестнице, Граевский с радостью нырнул в тепло просторного вестибюля:

– Здорово, Тихон.

– Здравия желаем, молодой барин. – Степенный, одетый в форму унтер-офицера швейцар бережно принял кадетскую шинель и неожиданно сурово сдвинул кустистые брови: – Ну-кось, это что такое?

Глянул на синяк под глазом у Граевского, качнул головой и, ухмыльнувшись в усы, протянул пятак:

– Прижмите-ка, барин, покрепче, а то в тепле нальется кровью, будет как петушиный хвост.

Тихон был непьющим, рассудительным вдовцом и в самом деле имел чин унтер-офицера. А генерала помнил еще молодым кавалерийским ротмистром.

– Благодарю за службу. – Граевский сунул старику горсть пуговиц, ободранных с шинелей гимназистов, и мимо чучела горбатого топтыгина, державшего в передних лапах серебряное блюдо для визиток, метнулся по широкой лестнице в гостиную. Приложился губами к мягкой, отдающей валерьяной тетиной руке, поцеловал дядю в гладко выбритую, пахнущую одеколоном щеку и, переведя дух, вдруг заметил, что Варвара увлеченно беседует с каким-то флотским офицером.

– Кадет Граевский! – сильно топнув каблуками, вмешался он в разговор и, услышав в ответ:

– Здравствуйте, кадет! Лейтенант Ветров, – с ненавистью покосился на моряка – кортиком тебе бы по хребту, ишь усы-то распустил, для Варьки старается.

У самого Граевского с усами пока было не очень, то есть почти никак.

Несмотря на стужу за окном, в гостиной было тепло и уютно. Весело трещали в камине сосновые дрова, на тетушке был надет шелковый балахон, кузины сидели в легких кофточках. Дядя, усами и бакенбардами напоминавший льва, носил по привычке светло-серую генеральскую тужурку, и при взгляде на его высокую, осанистую фигуру хотелось взять под козырек и громко крикнуть: «Его превосходительству гип-гип-гип-гип ура!» Известный хлебосол и любитель покушать, он изнурял повара-француза советами по кулинарии, и тот обреченно кивал, заранее со всем соглашаясь:

– Allons bon[1]! Гречневый каш в брюхе у свинья! Буженина хрен! C'est affreux! Ma pauvre me1re![2]

Тетушка, дородная, с крючкообразным носом, происходившая из рода баронов Штернов, посматривала на молодежь и вспоминала свою юность, скучно проведенную в родовом поместье Швальцбург. Изредка улыбка искривляла ее тонкие губы, а в уголках добрых глаз сверкали слезинки – ну вот и все, жизнь прошла.

Кузины Граевского держали себя по-разному. Варвара, игриво поводя плечами под кружевной воздушной блузкой, не обращала внимания на окружающих и не спускала глаз с усатой физиономии собеседника. Ее старшая сестрица Ольга, накинув оренбургскую шаль, вяло музицировала за роялем и вполголоса напевала алябьевского «Соловья». Получалось чересчур жалостливо, Граевский готов был кинуть ей монету, чтобы только замолчала.

Скоро, доведя повара до белого каления, дядя отпустил его с Богом и, усевшись в любимое кресло, с удовольствием оглядел моряка – плечист, породист, говорят, из хорошей семьи. Не сухопутный, конечно, офицер, жопа-то в ракушках, ну да ладно.

Всю свою жизнь Всеволод Назарович, в отличие от брата, был очень удачлив – быстро сделал карьеру, выгодно женился, взяв солидное приданое, имел надежных и влиятельных друзей. Не везло ему только в одном – в супружестве получались одни лишь девочки. Остановился на трех.

Хотя вроде бы жаловаться грех. Старшая, Галина, замужем за капитаном пограничной стражи, средняя, Ольга, недурна собой, хотя зачем-то ударилась в учебу – на черта сдались ей эти Бестужевские курсы? Младшенькая, Варя, в выпускном классе гимназии. Эта в девках не засидится, вон как флотский-то смотрит на нее, томится. Только, как там ни крути, пусть уж лучше были бы сыновья. Да, не привел Бог.

– Ну-с, господин кадет, – генерал раздвинул подусники в улыбке и поманил племянника к себе, – извольте доложить, каковы успехи?

Хвастать Граевскому было нечем. Он отмалчивался, отвечал уклончиво и, наконец, ловко перевел разговор касательно злободневной темы – русско-японской войны. Собственно, все уже было кончено. Порт-Артур пал, русская армия под Мукденом разгромлена, а эскадра при Цусиме потоплена, однако ж генерал отреагировал живо, всем сердцем.

Пока он ругал нынешнее военное руководство, Ольга успела сыграть новомодное сочинение «На сопках Манчжурии», и тетушка, улыбаясь, пустила слезу – ах, вальс, старый добрый вальс… Варвару и лейтенанта Ветрова ни музыка, ни разговоры о войне, похоже, совершенно не трогали, они были увлечены друг другом.

– А ладно, Бог с ними, бездарностями. – Выговорившись наконец, генерал поднялся и, обняв племянника за плечи, повел к себе в огромный, напоминавший музейную палату кабинет. – Порассуждаем о чем-нибудь занимательном.

Упрашивать Граевского не пришлось – генерал был страстным путешественником и за свою жизнь собрал множество удивительнейших вещей. Стены кабинета были увешаны персидскими коврами, на которых красовалось восточное оружие. Необъятную тахту покрывали туркестанские ткани, на низеньких инкрустированных столиках стояли кальяны для курения гашиша. Словно ожившая сказка из «Тысячи и одной ночи».

– Ну-с, с чего начнем? – Генерал огляделся и, видимо, все еще будучи в неважном настроении, указал на кривой, заостренный с одного конца ржавый прут: – Этой пикой казнили неверных жен турецкого султана. Палач раскалял ее докрасна и пронзал изменщицу насквозь. А вот такими штырями убивают в Индии взбесившихся слонов. – Генерал извлек нечто, напоминающее огромный гвоздь. – Наездник забивает его животному в затылок, пока острие не разрушит мозг.

– Да ну вас, Всеволод Назарович, все ужасы какие-то. – Граевский пальцем потрогал ржавое железо и подошел к стенке, где на ковре зловеще отсвечивали сабли. – Сделайте милость, расскажите о булате.

Генерал, старый рубака, только этого и ждал, даже расплылся в улыбке от удовольствия.

– Видишь вот этот пюлуар? – Он живо сдернул со стены зеркально отполированную саблю. – Сработано из хорасанского булата, одного из лучших, к слову сказать. Смотри, узор крупный, коленчатый, ясно выделяется на черном фоне, отлив золотой, а голос, – генерал щелкнул ногтем по клинку, и тот отозвался протяжным, чистым звуком, – как плач Ярославны.

Воодушевившись, он, как всегда, от слов перешел к действиям. Бросал на булат шелковый платок, и тот распадался на две половинки, рубил с лихостью свечи в канделябре, и те падали на пол аккуратными четвертинками.

– Эх, вернуть бы молодость. – Быстро запыхавшись, генерал убрал клинок на стену, а в это время в вестибюле раздался звук гонга, и он потрепал Граевского по плечу: – О, уже семь часов. Пойдемте-ка, господин кадет, откушаем, чего Бог послал.

В столовой торжественно переливалась хрусталем многопудовая люстра. У стены, подле низенького столика, стояли в ряд повар во всем накрахмаленном, широкоплечий лакей во фраке и чопорная английская горничная в белом переднике с оборками. В воздухе благоухало так, что невольно ускорялся шаг и рот даже у сытого наполнялся слюной.

– Недурно пахнет, недурно. – Тетушка успела переодеться, вплыла в столовую в шелковом платье и в шелковых же тесных туфлях на подагрических ногах. – Прошу к столу, господа.

Расселись. Дядюшка перекрестился – не истово, так, для видимости, и повар принялся отпускать огненно-горячую уху по-казацки с расстегайчиками. Готовилась она из осетрины, икры и потрошеной, выпущенной живой в котел стерляди.

– Ну как, голубчик, проняло? – Генерал приказал налить Ветрову своей любимой водки, вишневой, настоянной на косточках, сам опрокинул большую рюмку и с удовольствием занялся ухой. – Согревает душу!

Ели молочного, жаренного с капустой и яблоками поросенка, барашка, начиненного гречневой кашей, солянку из осетра по-гренадерски. Пили старые вина из родовых погребов тетушки, помнивших еще нашествие Бонапарта. Граевскому веселящее было не положено, и он, негодуя внутренне, цедил в изрядных количествах малиновую воду. После жаркого из гуся с маринованными ягодами все почувствовали, что есть более не в силах, и прислуга стала накрывать чайный стол. На скатерти появились пироги, варенья дюжины сортов, призывно заиграли графины с тетушкиными наливками. Рослый слуга, кряхтя от напряжения, внес пышущий жаром полутораведерный самовар – не из какого-то «польского серебра», а настоящий серебряный, сделанный на заказ на фабрике Баташова. Место возле него по праву старшей сестры заняла Ольга и принялась разливать чай – мужчинам в стаканы с золочеными подстаканниками, женщинам в чашки китайского порцелана[1]. Пили его с пиленым сахаром, сливками, парниковой земляникой. На пироги не смотрели, слишком уж обильным был обед.

Граевский лениво ковырялся ложечкой в варенье и, с равнодушным видом поглядывая на улыбающуюся кузину, думал о переменчивой женской сущности и вечной несправедливости судьбы. Еще летом Варвара называла его «мой могучий краснокожий друг» и разрешала целовать себя в щечку. Да, все проходит. Граевский тяжело вздохнул и все же взял себе пирога, сочного, с начинкой из вишен. Пирожок удался, весьма.