Текст книги "Как я охранял Третьяковку"

Автор книги: Феликс Кулаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 24 страниц)

Сначала я собирался просто прыгнуть с разбега на Павла Макаровича и, ошеломив мерзавца напором, затем по монгольскому обычаю с гиканьем протащить его за ухо по всей Галерее. В назидание, так сказать. Да и прочим разгильдяям наглядная агитация будет. Однако потом с сожалением передумал. Такого наказания в Уставе караульной службы все-таки не числится. Мне бы тот устав писать…

Сошлю-ка я тогда паразита на первый этаж – там у милейшего Ивана Ивановича настоящая школа мужества и воздержания. Эпоха раннего феодализма, демидовский литейный завод. Постоит денек парниша на Служебном входе без подмен, примерзнет соплями к чугунной решетке – глядишь, и отвыкнет дремать на посту. Мнение о втором этаже как о благостном месте и рае на земле возникло не просто так. Сюда надо стремиться попасть, а попав – держаться зубами! Достаточно сказать, что второй этаж находится под протекцией Фила – мудрого и чуткого руководителя. Не даром, ой не даром сотрудники прозвали его Фил Справедливый (я бы предпочел, конечно, чтобы через черточку: Фил Красивый-Справедливый, да уж ладно). И вдруг такое пренебрежение его (моим) всемилостивым доверием! Обидно.

Какое-то время я пристально рассматривал Павлика, в надежде, что он почувствует мой сверлящий взгляд, а, почувствовав, проснется в холодном поту, плача и зовя маму. Но нет. Спящий здоровым сном Павел Макарович никак на отреагировал. Он не то что не проснулся, он принялся еще этак прихрапывать. Слегка расстроенный своим паранормальным бессилием, я тогда решил действовать попроще.

Несильно похлопав сотрудника Тюрбанова по щечкам, я прошептал ему на ушко с тихой яростью:

– Вставай, Павлик. Пора в школу!

Павел Макарович проснулся так же как просыпаются в кино актеры средней паршивости: дернулся, непонимающе захлопал глазами, завертел головой, сказал «э-э-э…», даже порывался куда-то бежать. Я крепко прихватил его за лацканы пиджака.

– Павел Макарович, голуба ты моя… – начал я, стараясь сдерживать душивший меня гнев. – Объясни-ка, попробуй свое престранное поведение. Что, непосильный труд сломил могучий организм? Или скучно стало на работе? Хочешь, я тебя повеселю, свинособака?

Павел Макарович тяжело вздохнул и грустно посмотрел на меня. Глаза его были красные, невыспавшиеся.

– Понимаешь ли, Фил… – начал он.

– Не понимаю!!! – заорал я истошно, враз слетев с катушек. – Павел Макарович, так-разтак твою бабушку, прими к сведенью…

– У меня дядя умер, – закончил Паша.

– Да меня!..

По инерции я чуть было не ляпнул: «… не ебёт кто там у тебя умер!», но вовремя осекся.

И вот тут-то в первый раз за многие-многие годы мне стало по-настоящему стыдно. «Разве можно так с людьми, скотина?» – спросил я сам себя. И не нашелся с ответом.

– Да? Пойдем-ка… – хмуро сказал я Павлику.

Мы пришли в дежурку, и я лично попросил Сергея Львовича освободить на сегодня сотрудника Тюрбанова от работы. Начальник смены, разумеется, вошел в положение и даже спрашивать не стал «что и почему». Надо так надо. Павел Макарович оделся и ушел.

Я рассеянно посмотрел на «Журнал постов» и вдруг понял, что на втором-то этаже больше никого нет. И поставить некого. То есть кроме меня самого. Тяжело вздохнув, и сложноподчиненно высказавшись в атмосферу, я поплелся на «шестую» зону. И отстоял там почти весь день.

Конечно, я не развалился. Конечно, здорово помогла закалка, полученная за месяцы окопной службы. Но денек выдался действительно жаркий.

Пятница, школьные каникулы, народу – тьма китайская! Три раза посетители падали в обморок. Постоянно терялись какие-то дети. Только до обеда мною было выявлено и депортировано с десяток нелегальных экскурсоводов, причем большинство из них оказались теми еще мерзавцами. Один фрукт и вовсе принялся разводить меня на то, будто вот эти семь человек, которым он только что рассказывал по-английски про Шишкина вовсе не интуристы, а его единоутробные племянники, природные уроженцы города Калуги! Самому младшему из племяшей, – пузатому и усатому мужику в панамке – на вид было лет пятьдесят, никак не меньше.

Дальше – больше, веселье только начиналось.

Несколько пьяных подростков, исполнившись юношеского задора, пытались снять со стены «Богатырей». Двое из них были настроены весьма неконструктивно. А один, – здоровый такой, плохо выбритый мальчик – со словами «ты хто такой!» даже пытался хватать меня за лицо. Эдак по-свойски, запанибрата…

При иных обстоятельствах я, может, и простил бы его, но, блин, не в тот день! Положение свое, – и так незавидное – он усугубил цеэсковским шарфиком на шее. Это, думаю, что же получается, товарищи дорогие! Конявые сопляки меня теперь будут в Третьяковке прессовать? Я чуть на расплакался с досады, честное слово!

И потащил упирающегося мальчика к выходу. Мне с энтузиазмом помогал сотрудник Кремер. Собственно, Кремер и тащил, а я осуществлял общее руководство операцией и отгонял от него сердобольных бабушек – Кремер-то постоянно присовывал мальчику кулаком то в ухо, то под ребра, то по печени.

В дверях, под восторженные аплодисменты публики самолично вмазал подонку настолько мощного пинка, что аж у самого в ноге что-то хрустнуло. С подъема! Бедный подонок, поскуливая и подвывая, минут десять просидел на снегу, крепко стиснув руками ушибленную жопу. Верные товарищи стояли рядом и утешали его как могли.

Потом еще битый час эта хебра барражировала вдоль забора и, размазывая горючие сопли по щекам, наперебой призывала меня к сведению счетов. Причем с удовлетворением отмечалось, что непосредственный виновник торжества держался нарочито скромно. Он энергично растирал пострадавший копчик и покрикивал что-то такое умеренное из-за спин дружественных балбесов. Наблюдая творящееся безобразие, сотрудник Леонов предложил учинить карательную вылазку. Я устало махнул рукой: делайте что хотите!

Леонов зашел через Инженерный в тыл неприятеля. Тяжелая прусская пехота – Горобец, Кремер и Зандер ударила в штыки. Лелик Сальников, будучи мужчиной внушительным, придал происходящему основательности. Сложив руки на груди, я мрачно наблюдал за баталией. Рядом в лице братьев Кротовых застыла Старая Гвардия, готовая по первому знаку пойти в огонь.

Этого не потребовалось, так как военное счастье было на нашей стороне. Короткая возня завершилась многократным окунанием непокорных в талый снег. Мент Леха, вооружившись резиновой палкой, бросился наперерез отступающей в беспорядке молодежи, и умудрился-таки заловить двоих. Воздействуя на юнцов авторитетом милицейской формы, он подверг их незлобивой экзекуции, после чего сдал в кутузку. Приятно, что союзники остались верны своему долгу.

Если бы не забавный и поучительный случай день можно было бы считать вовсе кошмарным. Случай же такой. Проходя через «первую» зону, я невольно обратил внимание на упитанного школьника, неторопливо поднимающегося по Главной лестнице.

Именно таким, иллюстрируя сказку про Мальчиша Кибальчиша, советские художники любили изображать его идеологического антипода Мальчиша Плохиша: жирненький, гладенький, ручки пухленькие, глазки маленькие, хитрые такие, с подлянкой. Как там в бессмертных строках? «…Выкатили ему буржуины бочку варенья и ящик печенья – сидит Плохиш, жрет и радуется.» Да, ребята, какой же херней пичкали неокрепшие детские умы… Небось, бочке варенья сам бы обрадовался! Клубничного-то, а?! Будь ты хоть трижды пролетарий.

В руках Плохиш нес меховую шапку, а в шапке находился предмет, который я поначалу ошибочно принял за кролика. Но это был не кролик, это был огромный шмат коричневой халвы. Или лукума, пес его там разберет. Главное, что кусяра был действительно кинг-сайз – размером примерно с силикатный кирпич!

Весь облик мальчика не оставлял сомнений в том, что халву он потащил в залы совсем не потому, что опасается за ее сохранность в гардеробе. Восточной сластью пацан намеревался скрасить свое вынужденное пребывание в тоскливом месте.

– Куда вы, юноша? – вежливо интересуюсь я.

– Туда, – вздыхает он. – В музей, картины смотреть.

Какой милый мальчик.

– А это, – я кивнул на халву, – тебе зачем? Вразнос торговать собрался?

– Нет.

– Тогда зачем?

– Перекусить…

Он так и сказал «перекусить». Где-то с килограмм, если не больше халвы.

– Н-да, – говорю. – Здоров ты пожрать, сынок. Наверное, и учишься хорошо.

– Нет, не очень. – честно признался мальчик. – Почти все тройки. Только по русскому «четыре».

Он задумался на секунду. Соблазн прихвастнуть был велик.

– И по физкультуре тоже… – неубедительно соврал Плохиш.

– Сожалею, мой юный друг, но, несмотря на эти очевидные успехи, я не могу тебя пустить в галерею.

– Почему, дяденька? – трогательно огорчился толстячок.

– У тебя слишком халвы много с собой.

– Ну и что? Что в этом плохого?

Да, молодежь пошла интересующаяся… Поощряя любознательность собеседника, я вкратце разъяснил ему суть проблемы:

– А то, что от еды бывают крошки. А от крошек бывают мухи. А мухи моментально засирают картины. Не всем приятно смотреть на засранные картины, согласись. Потому и нельзя с продуктами питания заходить в галерею.

Плохишу понравилось словосочетание «засранные картины», он даже хихикнул от восторга. Однако вопросы у него оставались:

– Так что же мне делать? – спросил он.

– Что делать? Иди обратно. И пока ТАМ все не съешь, СЮДА я тебя не пущу.

Плохиш как-то не слишком растерялся:

– Хорошо, дяденька! – радостно воскликнул он и убежал вниз по лестнице.

Я же направился к SLO и набрал номер поста в подвале – сокращенно «ноль-седьмой».

Топография Третьяковки такова, что если посетителю повезло, и он без потерь преодолел металлодетектор, то сначала он спускается в подвал. Там посетитель раздевается, покупает билеты, закусывает в кафе коржом, при желании посещает туалет. А потом неизбежно попадает в зону ответственности «ноль-седьмого» – последнего поста перед экспозицией.

Здесь постоянно находится целое Братство Кольца: свирепый билетер, мудрый администратор, и добродушный курантовский хоббит, чаще всего Гена Горбунов. Кроме тех случаев, когда там стоит Олег Баранкин. Олег – это, конечно же, свирепый назгул, по неизвестным и таинственным причинам перешедший на сторону Добра. Билетер отрывает билеты, администратор решает оперативные вопросы с экскурсиями, наш человек держит под контролем ситуацию вообще.

Если все в порядке и любитель живописи алкогольно не опьянен, обут в войлочные тапки, не тащит с собой хозяйственных сумок, портфелей, мороженого, зонтов и еще двадцать шесть запрещенных к проносу предметов, то он поднимается по лестнице в вестибюль, расположенный на уровне первого этажа, пересекает его и выходит прямиком к парадной лестнице. На вершине лестницы стоит еще один курантовец, всем своим видом внушая потенциальным нарушителям порядка ужас, благонравным же гражданам – уважение. Здесь начинается зона номер один.

Но «ноль-седьмой» более важный в стратегическом плане пост. Это застава трех танкистов на реке Амур, первый рубеж обороны. Вообще-то не первый, конечно. Есть ведь еще Главный вход. Ну ладно, пусть второй рубеж. Но тоже крайне ответственный! На Главную лестницу сотрудничек выставлялся исходя из наличия таковых, а на «ноль-седьмой» в любом случае.

Вот я и собирался спросить, каким образом через «ноль-седьмой» проникают дети, буквально навьюченные съестными припасами? И что мы будем делать, если экстремистам придет в голову пронести в Третьяковску галерею пару килограммов тринитротолуола? Запросто так, в шапке!

Мне ответил Гена. Разумеется… Павлик спит, Гена дрочит. Все как всегда. Хорошо, что у Третьяковки есть железный, плохо сгибаемый Фил – ее последняя надежда и опора, ее зоркие глаза и чуткие уши. Я в тактичных выражениях высказал Геннадию свои начальственные претензии:

– Гендос! Твою-то через печень кочерыжку! Сейчас мимо тебя пройдет пацан. Толстый такой, мордатый. На Иван Иваныча чем-то похож… В шапке у него, обрати, пожалуйста, внимание, ОГРОМНОЕ количество халвы. Геннадий, это абсолютно неприемлемо! Я очень прошу тебя, проследи, будь добр, чтоб он эту халву… Не знаю… В камеру хранения сдал, что ли. Как понял меня, ноль-седьмой папуас на пальме?

Гена начал было оправдываться, но я прервал его:

– И на будущее запомни, Геннадий. Ежели. Кто-нибудь. Еще. Мимо тебя. Вдруг. Пронесет. Пищу. Ты сожрешь ее всю на моих глазах. Это и всего остального касается, Геннадий. Страшно подумать, что я сделаю, если увижу в экспозиции зонтик-трость! Понял?

Гена потрясенно молчал. Наверное, он представлял себе, как добротный английский зонт с лязганьем раскрывается у него где-то глубоко внутри.

– Короче, Гендос. Олегу я, так и быть, говорить ничего не буду. Но это мое личное тебе одолжение. До встречи в эфире, уважаемые радиослушатели, веселой вам Хануки.

Благодарный Геннадий обещал землю грызть, но впредь меня не расстраивать. Все-таки я строгий, но справедливый, подумалось мне.

Не успел я закрыть ящик СЛО, как гляжу: этот хомяк опять идет. Прямо на ходу он обеими руками торопливо запихивает в рот кусок халвы. Крошки маленькой желтой Ниагарой сыпятся на ковровую дорожку. Шапка при нем. И она пуста!

– Где халва, урод? – спрашиваю его строго.

Мальчиш-Плохиш с довольным видом красноречиво похлопал себя по круглому животику. Мол, вот она родимая.

– Вы же, дяденька сами сказали, чтобы я ее съел! – весело крикнул Плохиш.

Конечно, я ему не поверил. И никто бы на моем месте не поверил. Это же просто невозможно! Хорошо, допустим, успел он за эти три минуты захомячить грамм сто, ну сто пятьдесят. Ну, двести… А остальное-то куда дел?! Захавал, думаю, пёс где-нибудь под пуфиком в вестибюле.

Взял его за руку, пошел искать. Облазил весь вестибюль, и ни хрена моржовича. Весь в пыли и мятых фантиках, со смутным предчувствием беды иду к сотруднику Горбунову. Существовала теоретическая вероятность того, что Плохиш сумел выскочить в подвал и там избавиться от халвы. Правда, ему еще надо было успеть вернуться… Что-то я не приметил маленького турбо-дизеля в его упитанной жопке.

Гена мамой поклялся, что предъявленный ему для опознания мальчик не проходил через «ноль-седьмой». Хотя он, Гена, получив от меня штормовое предупреждение, буквально все глаза проглядел его ожидаючи.

Картина складывалась пугающая. Неужели славный толстяк действительно сожрал всю эту массу халвы?! И как бы теперь сделать так, чтобы заворот кишок случился у него не прямо здесь у всех на глазах, а хотя бы на выходе? Дохлых школьников мне тут только не хватало… Здесь нигде не написано «Склад дохлых школьников»!

Однако, оглядев мальчика, я немного успокоился. Плохиш вид имел довольный и цветущий. Перекрестил я его со вздохом, да и отпустил на все четыре стороны.

– Тебе, брат, в цирке выступать надо. – сказал я на прощанье. – Ты, чувак, феномен и чудо природы.

Такая вот была насыщенная пятница. В полпятого вечера, после закрытия Депозитария я покинул второй этаж. Гори оно все синим пламенем… Морально опустошенный и физически надломленный я пришел в дежурку, где без церемоний немедленно ухнул грамм сто «Мордовской», чем потряс присутствующих. Ожидаемого облегчения не наступило. Грело и утешало меня только одно: доброе дело, малая малость, совершенная для другого человека. Для безутешного Павла Макаровича, потерявшего горячо любимого дядю.

Спустя почти четыре года правда открылась мне. Как обычно она была отвратительна. Оказалось, что в тот день вовсе не безвременно покинувший этот мир родственник явился причиной странного поведения сотрудника Тюрбанова.

На самом деле, накануне он в компании с Кулагиным всю ночь употреблял спиртное. Кроме того, лживый Тюрбанов суетливо возился вокруг продажной женщины, которую они с Кулагиным цинично привели в дом павликовых родителей. Суетился причем не напрасно, что, конечно, еще более отягощало его вину.

Жалко, что я узнал про это так поздно. Клянусь, все оставшееся до добровольного увольнения из рядов «Куранта» время милый Павлик провел бы сидя как дрессированный попугай без подмен и обеда на периллах шестой лестницы. И я бы его еще заставил покрикивать время от времени: «Пиастры! Пиастры!».

20. Как я Горобцу диван подарил было, а потом передумал

Стою как-то на «пятнадцатом» посту в пору своей курантовской юности и административной ничтожности. То есть, еще будучи рядовым этажным полузасранцем. Естественно скучаю, как же иначе. Вдруг, чу! Виденье!

Движется мимо меня Вованко Горобец. Тот самый Вованко, который первый курантовский выпивоха, второй щеголь после Крыкса, бретер и блестящий ловелас, а вообще, если в двух словах – человек-легенда. Много вот у вас, например, знакомых человеков-легенд? Ну и не пиздите тогда. А у меня был один. Горобец.

Вован по обыкновению своему предельно сосредоточен, он как бы сфокусирован на невидимой окружающим цели. При нем присутствует полиэтиленовый пакет с размытым изображением полуголой женщины. В женщине интуитивно угадывается популярная певица-исполнительница хороших песен Ирина Салтыкова. И это, ох, как неспроста! Не Салтыкова, разумеется. Пакет.

Дело в том, что Горобец, будучи по происхождению дворянином (хотя бы и незаконнорожденным), категорически не признавал холодных перекусов, бутербродов и сухомяток. Классический обед пролетария – полбутылки кефира и подмосковный батон с размазанным по нему плавленым сырком «Волна» был не для него.

– Так питается плебс и дворовый люд, – говаривал Горобец. – Уж лучше смерть, господа!

В рабочий полдень Вован удалялся на «восьмерку» где на походном керогазе разогревал в зависимости от обстоятельств то корейскую лапшу Доширак, а то и свиные биточки по-эльзаски под пикантным хреновым соусом а-ля Жирондэ из ресторации «Пушкен». Подозреваю, милейший Горби там иной раз и тридцать капель пропускал – как бы для аппетита. Как бы в виде аперитива.

Хотя тут и подозревать-то нечего. После того, как пару раз Горобец надрызгался на «восьмерке» не поверите, ну вот в совершеннейшее говно, Е.Е. запретил ему отлучаться из Галереи в обеденный перерыв. Я чуть раньше упоминал о некой заветной цели, владеющей помыслами Горобца и про его необыкновенно сосредоточенный вид. Цель была благородна и очевидна – жахнуть соточку в одно свое горобцовское рыльце.

Я принялся подманивать Горобца энергичными заговорщицкими жестами. Мол, иди сюда, Вовчанский! Мол, дело есть рублей на полтораста! Горобец осторожно приблизился. Меня многие в «Куранте» не то чтобы боялись в прямом смысле этого слова, но как бы это точнее выразиться… Старались никаких дел со мной не иметь. Репутацию я имел, что и говорить, неважнецкую… Моченую, что твои консервированные яблоки. Буквально за три дня до описываемого случая я составил изящный заговор против Гены Горбунова.

Анатомия заговора была проста. Каким-то чудом у Кулагина обнаружились пятьсот рублей одной бумажкой, что и натолкнуло меня на определенные идеи. Сотрудники передавали купюру друг другу и подробно рассказывали Геннадию про неожиданную квартальную премию, пожалованную личному составу батькой Побегаловым, якобы по случаю собственного тезоименитства. В качестве неоспоримого доказательства, демонстрировались кулагинские пятьсот рублей.

Необходимо заметить, что в «Куранте» НИКОГДА не бывало премий. Насколько я знаю, даже сама возможность материального поощрения сотрудников руководством не рассматривалась. Ну не приходила эта простая мысль ему (руководству) в голову, что ты тут поделаешь… Штрафы были, но премии, повторяю, не случались никогда.

Как-то Виктор Викторович Кротов пресек попытку выноса редчайшего антикварного альбома из Административного корпуса. Так ему за его геройство и бдительность:

а) объявили перед строем благодарность,

б) подарили на память томик английского сочинителя Вильяма Шекспира «Сонеты».

Виктор Викторович, который отчего-то всерьез надеялся чуть ли не на три тысячи рублей премиальных с досады утопил произведение в унитазе. И это не было спонтанным, совершенным в состоянии ослепления поступком – «Сонеты» он топил по частям в течении двух дней. Ходили слухи, что страницей с дарственной надписью Виктор Викторович мстительно подтер жопу.

История с премией принадлежала жанру ненаучной фантастики. Даже Гендос ни за что бы в нее не поверил, но пятихатник, который мы вертели у него перед мордой сделал свое дело. Пятихатник являлся аргументом с большой буквы Пы и бил через дымоход наповал. Гене показалось невозможным, чтоб у такого количества народа разом завелись этакие деньжищи. В принципе, он был совершенно прав.

– Однако, Гендос, – сказал я ему. – Есть один нюанс.

– Какой нюанс? – насторожился Геннадий.

– Недавно в «Курант» вербанули трех новых сотрудников. Так?

– Так.

– Ну и что из этого следует, по-твоему?

– Что?

И я раскрыл Геннадию всю неоднозначность ситуации.

Бухгалтерия, говорю, как институт косный и малоподвижный, не успела среагировать, и денег выписала по старой ведомости. То есть троим, как не крути, а не хватит. И, мол, я догадываюсь уже, кто именно останется тридцать третьим лишним на нашем премиальном пикнике. А когда в следующий раз нам Третьяковка бабла переведет – этого, пожалуй, и сам Святой Пафнутий не знает.

Это все я выдумал для вящего драматизма, чтобы Гена острее прочувствовал момент.

– Ну мне-то хватит, – робко понадеялся Гена. – Я же тут раньше них был…

– Как же, хватит! Хватило одному такому! – ответил я с нескрываемым сарказмом, и удалился, помахивая деньгами.

Растревоженный и возбужденный, Гендос решил не ждать милостей от природы, а в кои-то веки проявить ловкость и оборотистость. Он прямо с поста побежал в дежурку, имея твердое намерение оставить за бортом неудачников, урвать у них буквально из-под носа свои кровные. Ха! То-то все удивятся! И на этот раз клювом пощелкает кто-то другой!

Н-да… Нетрудно догадаться, что вместо жирного куска праздничного торта Гену ждал неприятный сюрприз.

Давайте, я раскрою уже карты, а? Для тех, кто еще не понял. Вся эта писанина и затеяна ради того, чтобы рассказывать о таких вот неприятных сюрпризах. Ну и еще обо мне, конечно. Какой я замечательный придумщик и остроумец.

В дежурке сидел красный и злой Иван Иванович Чернов, старший сотрудник первого этажа. Ваня был абсолютно не в духе оттого, что получил нагоняй по служебной части. Евгений Евгеньевич отчитал Ваню во все отверстия за крайне приблизительное представление о служебных обязанностях, которое имелось у некоторых сотрудников.

Ванина версия случившегося была такова.

Михаил Борисович Лазаревский, понимаете ли, ушел с поста в туалет по большому делу и отсутствовал целых двадцать минут. Ничего в этом дурного не было бы, да Михаил Борисович не придумал ничего лучшего, как закрыть Галерею на время своего отсутствия. Факт того, что нынче воскресенье, четыре часа пополудни, пик посещаемости Михаила Борисовича не смутил ни капельки.

Тут Ваня, конечно, мало-мало слукавил.

Какой бы ни был Михаил Борисович прохиндей, но Устав он предпочитал по возможности чтить. И если он свалил с Главного, значит, не дождался подмены. А подмена-то – святая обязанность Ивана Ивановича, как старшего сотрудника первого этажа. И где он, спрашивается, был, наш доблестный Роланд, а? В каких лугах ромашки рвал?

Вот Михаил Борисович и ушел, закрыв двери. А что ему оставалось делать? Оставлять Галерею нараспашку? Имея перед собой непростой выбор – обосраться на металлоискателе или временно прекратить доступ посетителей, он выбрал второе.

Снаружи собралась порядочная толпа, туда-сюда сновали озабоченные, ничего не понимающие милиционеры (которые сами неизвестно где болтались все это время), уже пронесся слух о заложенной бомбе. До беспорядков и всеобщей паники оставалось полшага, когда разрумянившийся и похорошевший Михаил Борисович открыл, наконец, тяжелые двери Главного входа. В образовавшейся давке слегка пострадало несколько человек.

Но самое ужасное было то, что Евгению Евгеньевичу, который возвращался в Третьяковку из «офиса» пришлось в общей очереди, вместе с простолюдинами терпеливо ожидать пока «академик просрется.». Какого хрена Е.Е. не прошел через Служебный вход – это тоже было покрыто тайной. Наверное, ему было любопытно посмотреть, чем дело кончится. Вообще в этой истории многое оставалось загадочным и непонятным.

Ваня тоже удивился: отчего Е.Е. не изволил проследовать через Служебный вход? Оттуда Зандер никуда не отлучался. Зандер вообще надежный, немногословный молодчага, не подкачает в случае, не приведи господи, атомной войны.

Е.Е. ответил в довольно резкой форме, заявив, что до тех пор пока он является начальником объекта «ГТГ», он и только он будет решать через какой вход ему заходить на объект, когда чай пить, и как наказывать нерадивых подчиненных. Мол, он специально не вмешивался. Причем, сказал Е.Е. с тяжелой интонацией в голосе, «ни одна блядь жопу из дежурки так и не показала».

Ивану Ивановичу крыть было нечем, потому что это был уже довольно увесистый камушек в его огород. Наорав в качестве моральной компенсации на Михаила Борисовича, Ваня пришел в дежурку. Он уселся за столом, набузовал себе кофе в поллитровую артельную кружку, и насупился как половозрелый бобер на ондатровую шапку. Его никак не покидало ощущение несправедливости и тенденциозности предъявленных ему обвинений.

– Ты понимаешь, Фил, – жаловался он мне в сердцах, шумно хлебая кофе, – меня же вообще в Третьковке не было!

– А где ты был, Ваня? – спросил я сочувственно.

– Так это… В магазине я был. За сардэлками икекчупом ходил. Вечером на «восьмерке» надо же что-то покушать! – простодушно сознался Иван Иванович.

Ну конечно. Чист, как стеклышко. Сардэлки и кекчуп он прикупал. А Третьяковка, посты, безопасность – это все пустое. Это так, херня…

– Ты уж Евгению-то не рассказывай. Он не поймет, – посоветовал я.

Ваня протяжно вздохнул. Смутно и тягостно было у Вани на душе. А в это самое время к нему поспешал Гена Горбунов, воображая уже, чего бы такого асоциального учинить на нежданно свалившиеся полтыщи.

Когда, сияя от восторга, он предстал перед ничего не подозревающим Иваном Ивановичем, тот озадачился этим фактом – ведь в соответствии с «графиком постов» Гена должен был появиться в дежурке не ранее чем часа через два с половиной.

– Тебе чего? – довольно грубо спросил Ваня, нахмурив брови.

– Ну как…Это… – начал Гена. – Я пришел.

– Я вижу! – саркастически фыркнул Ваня в ответ. – Я вижу, что ты пришел. Мне тебя за это в луковку поцеловать, что ли?

На черноголовском сленге луковкой, считаю уместным сообщить, обозначался пенис взрослого мужчины. Или пенис вообще – признаться, позабыл…

Стеснительный Гена смутился было холодному приему. Но потом он, должно быть, решил, что это Ваня так шутит, изображая недоумение и раздражение одновременно. В «Куранте» действительно любили пошутить над Геной. Это вернуло ему отчасти присутствие духа, и он с идиотскими ужимками, улыбочками и подмигиваниями продолжил испрашивание несуществующей именинной премии.

– Ну ладно тебе, Ваня… Ну, давай… Мне на пост пора… – замямлил Гена, все еще пребывающий в заблуждении, что Иван Иванович его разыгрывает.

– Чего тебе давать, Гена? – начал уже не на шутку раздражаться старший сотрудник. – Ты почему не на посту, а?

Геннадий же, почувствовав запах легких денег, был к прискорбию настойчив. И он совсем не кстати надумал вдруг разразиться бурной критической тирадой:

– Как чего, Вань?! Я за деньгами пришел, за премией! И хватит из меня уже дурачка делать! Совсем уже тут, понимаешь… Обнаглели уже! Я Побегалову жаловаться буду!

Очевидцы рассказывали, что еще немножко, и рассвирепевший Иван Иваныч и впрямьзлобно отодрал бы Геннадия прямо там, на «Журнале постов»! Всклокоченный Гена в паническом ужасе ретировался крупной рысью, и потом две недели вообще не заходил в дежурку, даже в законные свои подмены – от греха подальше.

Я вот тут недавно посмотрел по МТV передачу «Подстава». Что сказать? Мило конечно, забавно, не без выдумки. Но драйв не тот, совсем не тот. Как-то мягковато, общечеловечно, сиропно-карамельно. Подставляемый ведь по моему мнению должен активно выделять адреналин и жидкий стул, искриться желтым огнем. А иначе – зачем?

Но я вижу, нетерпеливый мой читатель, тебе не терпится узнать чем кончилась история с Горобцом и диваном.

«Вот же, блять, драма, в самом деле!» – должно быть, думаешь ты. Действительно, на что только приходится растрачиваться… И не говори. Тоже мне, оптимистическая трагедия: диван и какой-то там, понимаешь, Горобец! Высосанный из пальца, мелко мещанский, дрищевенький сюжетец…

«Аффтар, сукабля, где драматургический размах?» – совершенно справедливо возмущаешься ты сейчас. – «Где столкновение характеров?! Где внутреннее напряжение и звенящий нерв? Что это вообще за херня и беспомощная самодеятельность?! Позовите милицию!».

Дык, нету у товарища Сталина для тебя других писателей, не взыщи, братец…

Ладно, слушай. Напоминаю вкратце диспозицию. Просто, чтобы не забыть. Итак: я (изящно облокотившийся на мраморную балюстраду), 15-й пост, и Горобец, идущий на обед. Кстати, если заглянуть за угол налево, то можно полюбоваться на классическую кустодиевскюю красавицу – девоньку весом где-то под, а, скорее всего, и далеко за центнер.

Красавица сидит на кованном сундуке, застеленном семью лоскутными одеялами, и, мило смущаясь, правой рученькой мнет левую сисеньку. При этом ничто из одежды ее не сковывает. В этом обстоятельстве и заключена драматическая составляющая произведения. Все-таки, ребята, мастер есть мастер! Пробирает до костей. Особенно выразительными получились у Кустодиева бедра. Это такие бедра… Втроем можно браться – было бы желание.

Добавлю, что у кого как, а у меня воображение прямо-таки невольно дорисовывало еще и не вошедшего в кадр толстопузого распаренного купчину, от лица которого собственно и происходит созерцание сей дивной замоскворецкой нимфы. У купчины, разумеется, в полрожи борода-лопата, огрызок соленого огурца в одной руке и стопка горькой в другой. Одет негоциант запросто – в нательный крест и бязевые исподние подштанники с такими, знаете ли, трогательными завязочками. А под подштанниками эдак, простите за прямоту, оттопыривается.

Помню, как-то подвел я одну свою знакомую девушку к этой картине и сказал: «Вот не будешь меня слушаться – такая же вырастешь!». Тьфу, блин, опять! Но нет худа без добра – не зря мне вспомнились бабы и мебель.

Итак, подманив хитростью Горобца, говорю ему самым небрежным тоном:

– Слышь, Вован, тебе кожаный диван не нужен?

Горобец немного растерялся.

– Чего? – спросил он опасливо.

– Да ничего… Диван, говорю, не требуется?

– Какой диван, Фил? – Горобец по-прежнему ничего не понимал. Что и не удивительно. Я еще и сам не знал всех подробностей. Экспромт, друзья мои. Вдохновение подскажет нужные слова.