Текст книги "Как я охранял Третьяковку"

Автор книги: Феликс Кулаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 24 страниц)

12. Главный вход – синекура или нечто большее?

Пост, служба на котором прославила Михаила Борисовича на, не побоюсь этого слова, всю Москву – это, конечно же, Главный вход.

Главный вход являлся одновременно весьма ответственным и весьма привилегированным постом. Почему ответственным это, надеюсь, понятно. А суть привилегий состояла в следующих подробностях. Во-первых, работа там начиналась в десять утра, а заканчивалась в половине седьмого, что означало как минимум два часа выгоды по сравнению с рядовой окопной швалью. Во-вторых, там можно было легально сидеть на стуле, а это, безусловно, гораздо приятнее, нежели торчать дрессированным сусликом в залах. В-третьих, все прочие благости, такие как «подмена», «обед» и «покурить» там тоже присутствовали.

Кого угодно на Главный вход не ставили, только самых распрекрасных и замечательных. На моей памяти, за три года там послужили лишь Игорь Романов (будущий замначальника смены), затем необычайно, прямо-таки энциклопедически эрудированный Дима Козлов (простите за деликатные подробности, шурин Сергея Львовича), и, собственно, Михаил Борисович Лазаревский (наблюдательный читатель сразу смекнет и возьмет на карандаш: «Ага, однокашник Сергея Львовича!»).

Мелькнул было в этом калашном ряду сеньор Рогаткин из Софрино, но так как он к Сергею Львовичу не имел абсолютно никакого касательства, и даже в замначальники не планировался, то долго на Главном не задержался. Случайных людей туда не ставили, словом.

Только, пожалуйста, не надо думать, что Михаил Борисович какой-то там тривиальный блатной шустрила. Вот Дима Козлов – это да, хрестоматийный случай проявления таких прискорбных пережитков социализма, как кумовство и семейственность. А к Михаилу Борисовичу подобные пошлости не имели даже косвенного отношения. Не важно, что они давно были знакомы с Сергеем Львовичем, не в этом дело. Существует такое понятие «человек на своем месте».

Туманно ориентируясь в вопросах современной физической науки, я не в состоянии определить какой из Михаила Борисовича ученый-практик. Допустим, я еще могу себе представить как он, облачившись в синий сатиновый халат, разрезает пополам лабораторную мышку и потом задумчиво смотрит на то, какие у мышки от этого изменения произошли. Но вот лазерные установки и всякие реторты-колбы уже как-то смутно вырисовываются. А выражения вроде «кинетические явления в неупорядоченных полупроводниках» меня и вовсе пугают.

Таким образом, я затрудняюсь оценить вклад Михаила Борисовича в прогресс и научно-техническую революцию. Зато совершенно компетентно могу заявить, что лучшего кандидата на Главный вход Третьяковской галереи днем с огнем не сыскать. Михаил Борисович и Главный вход были просто созданы друг для друга.

Ведь это только на первый взгляд Главный вход – шоколадная фабрика и санаторий-профилакторий в сосновом бору. В действительности для человека не склонного к конфликтным ситуациям и разного рода скандалам это был далеко не курорт. Мне, кстати, пару раз предлагали там послужить, так я отказался. Будучи уже старшим сотрудником, я опять-таки всячески отбрыкивался от подмены Михаила Борисовича, и предпочитал скорее менять весь второй этаж вместе взятый, чем на сорок минут очутиться в этом пекле. И совсем не потому, что я такой уж ленивый человек. Собака здесь не глубоко зарыта, но пахнет дюже крепко.

В обязанности сотрудника, закрывающего своей тушкой амбразуру Главного входа входит много разных специфических телодвижений. Не все из них одинаково приятные. Первым делом ему надо каждого, подчеркиваю, каждого посетителя пропустить через рамку металлоискателя. Это не так просто, как кажется. Посетитель в целом, как вид есть существо удручающе несообразительное. Он страшно, до истерики пугается всего нового и необычного. Порой загнать Посетителя в пронзительно пищащий металлоискатель удается только хитростью. Далее – более.

По инструкции в случае малейшей реакции прибора сотруднику надлежит потребовать от Посетителя немедленного предъявления всех имеющихся у того в наличии железок. Ежели среди них окажутся колюще-режущие, рубящие, стреляющие какой-нибудь дрянью, или другие опасные во всех смыслах предметы, сотрудник должен их временно реквизировать в специальный ящик. Под роспись и номерок.

Причем, что немаловажно, сотруднику копаться в сумках категорически запрещено. Надо так дело обставить, чтобы контрагент собственноручно, по доброй воле все открыл и показал. Вроде бы ничего сложного, но люди и ситуации бывают разные. Задержать на пару минут симпатичную девушку, молодечески поиграть мускулистым торсом (у кого он есть) – это даже в известном смысле приятные хлопоты. А вот когда перед тобой колышется гибрид человека с носорогом, от которого в последний раз кто-то что-то требовал еще в детском саду… Тут возможны всякие варианты. Конечно, вывалить на стол для всеобщего обозрения свои мобилы и пейджеры ему все равно придется, так как специально для таких случаев тебя и подстраховывает рядом стоящий милиционер. Но все уговоры, переговоры и прочие колебания воздуха так или иначе совершать тебе.

Мне лично этой фигни за шиворот хватило еще на штрафной стоянке, где я доблестно проторчал в ранге младшего сторожа целых три месяца. Прошу правильно понять, во мне говорит отнюдь не неуместная застенчивость, или, еще чего доброго, робость. Человека, который морозной мартовской ночью без всякого ментовского прикрытия героически (чего уж там!) сдерживал натиск целого коллектива художественных гимнастов из коптевской преступной группировки сложно напугать чем-то средь бела дня в Третьяковской галерее. Просто все это крайне тягостно, поймите.

Дело даже не собственно в братках, они-то как раз в большинстве своем очень спокойно относились ко всем охранным процедурам. К тому же братки вообще не так часто шарятся по третьяковкам да филармониям всяким. Загвоздка была в той крайне неприятной разновидности граждан, решивших (на каких, спрашивается, основаниях?), что они имеют удовольствие проживать в свободной, демократической стране. Они воображают, будто здесь на каждой березе сидит по райской птице, без устали распевающей текст Декларации о правах человека, а каждый второй курский заяц – правозащитник со стажем. Я уж не говорю о том, что обнаружить вдруг под кустом бузины филиал Amnesty International – самое обычное для наших широт дело.

Причем насчет прав и свобод упомянутые граждане имеют чрезвычайно смутное представление. Никто не имеет в виду покушаться на их политические свободы, их просто вежливо просят показать, что это так отчаянно звенит в ихнем чемодане. Может быть, банка сардин в масле. А может быть, противопехотная мина с жареными гвоздями? Просьба, по-моему, простая и понятная. Но вот встанет такой мемориаловский козел враскаряку, и блеет про то, что мол, «вы не имеете права меня обыскивать!», «это насилие над личностью!», «меня мордовские лагеря не сломали!», «я в демократах с шестьдесят восьмого!», и так далее и тому подобное.

И ведь ты не можешь просто ебануть ему в щщи и вытолкать взашей. Не имеешь, к сожалению, такого права… Приходится в тактичных выражениях что-то терпеливо ему объяснять про режим безопасности в общественных местах. Режим, который не ты, кстати, пустой забавы ради придумал, а правительство города Москвы. Иди туда и там завывай, муфлон! Так нет же… Он тут стоит и кобенится, как первокурсница накануне дефлорации (впрочем, что я такое говорю – все первокурсницы давно уже дефлорированы!). Ну, а народ, сколько его там ни есть позади этого упрямого засранца вынужден стоять и ждать пока он не наговорится всласть. Так как без досмотра его в Галерею все равно никто не пустит.

И самое досадное вот что. В финале этой отвратительной сцены, когда демороссовская сволочь с оскорбленным видом наконец-то вытряхивает содержимое своего дерматинового портфеля на стол, оказывается, что оно есть командировочное фуфло из города Чухомлинска, а все Ватерлоо случилось из-за электробритвы «Харьков» и складного ножика с пластмассовой рукояткой в виде зайчика. Зайчика мы изымаем в ящик под роспись и номерок, что моментально провоцирует новую бурю негодования. Все начинается сначала. Выкрики «душители свободы!», «полицейский произвол!» и прочее.

Практика показала, что одна такая скотина за смену обязательно попадется, и у кого как, а у меня просто нервов на них не хватало. Мне хотелось их душить, бить ногами по печенке и орать им уже полупридушенным прямо в посиневшие морды: «Не любиш-ш-шь, сучара!!!».

И, между прочим, вспоминается мне случай, когда возмущался один такой интеллигент-диссидент, визжал-голосил про свободы и Женевские конвенции… Весь мозг проел, мерзавец. А потом у него в потертом чемоданчике обнаружились два газовых ствола и нехилый такой ножичек-режичек, покруче даже чем у Рэмбо в одноименном кинофильме. Записал бы правозащитник своей секирой пару граждан в буфете – ну и что тогда, я вас спрашиваю?

В общем, не жаловал я Главный вход.

Михаил Борисович же, напротив, был влюблен в свою работу до самозабвения. Он так изобретательно измывался над любителями, а, особенно, над любительницами русского классического искусства, что просто любо дорого было посмотреть. Мне порой даже как-то неловко становилось при этом присутствовать – настолько Михаил Борисович там отчаянно, с выдумкой работал.

Он заставлял граждан выгребать из карманов все до последней копейки, вынимать из причесок шпильки, снимать ремни с металлическими пряжками, так как все это добро звонко бренчало на тщательно настроенном металлоискателе. Он мог в буквальном смысле слова раздеть до трусов какого-нибудь сопляка за неудачную шутку вроде: «А у меня в рюкзаке атомная бомба!». Он, ничуть не смущаясь, просил открыть фотоаппарат, после чего с умным видом полюбовавшись на засвеченную пленку, говорил просто: «Спасибо, можете проходить». Он мог положить с прибором на огромную субботнюю очередь и, как ребенок елочную игрушку минут двадцать восторженно разглядывать ноутбук иностранного туриста.

Такой творческий подход не мог не способствовать бешенному росту его популярности у москвичей и гостей столицы. Круги от этой популярности расходились в народе как ударная волна после ядерного взрыва. Слухи о драконовских методах работы Михаила Борисовича, а также о его исключительной строгости и железной принципиальности будоражили общественность. Мне о нем рассказывали удивительные истории совершенно посторонние люди, которые в свою очередь слышали их от каких-то дальних иногородних знакомых. Иногородние знакомые после посещения Третьяковки запоминали, как правило, не художественные произведения, а строгого и усатого Михаила Борисовича Лазаревского.

Однако при всем своем необычайном рвении Михаил Борисович оказался весьма предприимчивым человеком. Обладая врожденными способностями, он сумел-таки совместить приятное с полезным. Выяснилось, что на глазах у всей Третьяковки он в промышленных масштабах извлекал прибыль из факта дороговизны билетов для иностранных граждан и из их же природной капиталистической прижимистости.

Схема предприятия была проста как чугунный утюг.

Предположим, билет для интуриста стоил сто рублей. Михаил Борисович предлагал ему свои услуги проводника за половину этой суммы. Имелась в наличии дверь, ведущая с Главного входа прямо на парадную лестницу. Получив условленную мзду, Михаил Борисович эту дверь просто открывал на минуточку. И все.

Вывел его на чистую воду Валерьян Кротов, сменивший к тому времени Ваню Чернова на посту старшего сотрудника первого этажа. Однажды он в щелочку подсмотрел, как Михаил Борисович о чем-то жарко спорит с группой иностранных туристов. Ученый оживленно махал руками, цокал языком и кивал головой. Заграничные граждане тоже махали руками, кивали головами и выразительно терли пальцами. Эта сцена до детских припухших желез напомнила Валерьяну азербайджанский рынок в его родном Павловом Посаде. А после того, как Валерьян увидел, что интуристы сунули Михаилу Борисовичу в ладошку горсть мятых бумажек, сходство стало разительным и окончательным.

Дождавшись последнего акта этой производственной драмы, то есть момента, когда семь или восемь нерусских человек прошмыгнули через приоткрытую дверь в пределы экспозиции, Валерьян вышел на сцену. Подойдя к Михаилу Борисовичу, Валерьян на правах старшего сотрудника первого этажа попросил внятных комментариев ко всему увиденному. Михаил Борисович лишь досадливо поморщился и, протянув ему самую рваную купюру, сказал:

– На-ка, тебе, Валера полтинничек…

Больше Михаил Борисович на Главном входе не появлялся. Он тяжко переживал этот факт и даже подходил к Сергею Львовичу с заманчивым предложением об учреждении некоего акционерного общества, упирая на фантастические прибыли, текущие прямо в руки. Но Сергей Львович справедливо заметил, что хороша ложка к обеду, а теперь он и без Михаила Борисовича обойдется. Боливар, так сказать, не вынесет двоих. И посадил на металлодетектор своего человека, студента Канаткина. Студент тоже владел английским языком в необходимом объеме. По крайней мере, он был в состоянии объяснить зарубежным гостям, что совсем не обязательно платить за входной билет его полную стоимость.

Михаил Борисович стенал и, ломая руки, горько жаловался на злую судьбу. На то, что ему приходилось делиться с милиционерами, после чего оставались буквально сущие крохи. На тот риск, которому он подвергался. На постыдную и непонятную широкой русской душе буржуазную жадность. На общую дороговизну жизни, наконец! Но все впустую. Больше к естественной монополии Главного входа Михаил Борисович и на пушечный выстрел не приближался. Слишком уж неприглядной была ситуация в «Куранте», на фоне которой наш Ротшильд вздумал сколачивать свой первичный капитал.

А ситуация тогда и впрямь являла собою удручающе – беспросветное зрелище. Денег нам третьяковские боссы не платили. Не объясняя никаких причин, и даже отказываясь разговаривать на эту тему в принципе. Просто не платили, и все. Текучка кадров сделалась чудовищной. Нормальные, дееспособные люди разбежались, а на их место пришел жуткий, невменяемый сброд. Остатки старой гвардии, – деморализованные, ободранные и помятые – махнули на все рукой и предались ежедневному пьянству. Выпивали уже с пяти часов пополудни и прямо в дежурке. Старшие сотрудники ходили на закрытие Галереи исключительно поддамши.

Это был такой своеобразный шик – появиться в залах слегка пьяным, с отверткой в руках, и дурным голосом орать: «Галерея закрыватцо!». Посетителей сдувало как будто ветром. И уже у редкого правдолюба возникало желание заводить дискуссию по поводу раннего закрытия: «Как же так! Еще только четверть восьмого, а Третьяковка по графику работает до без пятнадцати!».

Надо сказать, что после изъятия ножиков на Главном входе тема якобы несвоевременного закрытия была у правдолюбов уверенно второй по популярности. В этом сугубо техническом моменте правдолюбам тоже мерещилось ущемление их гражданских прав, политических свобод и человеческого достоинства. Упрется вот такой осел и начинает нарочито медлено исследовать со своей толстожопой ослицей залы «первой» зоны. И сколько ты ему не объясняй, что Галерея к 19:45 должна быть закрыта уже ВСЯ, а это шестьдесят четыре зала, шестнадцать кодовых дверей и несколько десятков злых, усталых человек, которых нужно вовремя отпустить по домам – ему это совершенно не интересно. Напротив, именно сейчас, в полвосьмого вечера ему надо срочно рассмотреть портрет девицы Лопухиной.

И ведь по большому счету аргументов у тебя нет никаких – на табличке у входа действительно написано: «Время работы: 10:00–19:45». Прибить бы эту табличку на лоб человеку, который придумал такое.

Обычно вступать в переговоры с правдолюбами – сущее наказание. Эти люди не понимают никаких логически безупречных доводов и игнорируют все апелляции к здравому смыслу. Им элементарно насрать и на доводы твои, и на апелляции, и тебя самого лично.

Но совсем другое дело, когда ты нетвердой походкой медленно подходишь к правдолюбу. С горящими желтым огнем неукротимой ярости глазами. Поигрывая здоровенной отверточкой. И, предварительно обдав его сложным букетом запахов, ласково просишь очистить помещение. О-о-о! Правдолюб тут же подхватывает свою толстожопую и с места включает пятую скорость. Российский правдолюб, честно говоря, жидковат, и если на него поднажать – дает дриста.

К сожалению, всякое явление имеет и обратную сторону. Справиться, будучи под газом, с финскими кодовыми замками было уже гораздо сложнее. Они и так-то были «с приветом», а уж когда на их «привет» накладывался твой… Половина дверей просто отказывалась закрываться. Тогда на них плевали слюной и ставили на сигнализацию «условно».

Заинтересованность личного состава в конечном результате наших общих охранных усилий пропала как факт. Диспетчеров, просивших в случае срабатывания сигнализации проверить те или иные помещения, с чистой совестью посылали настолько далеко, что даже то место «куда Макар телят не гонял» казалось им ближним Подмосковьем. Сотрудникам негласно было разрешено сидеть на постах и даже читать. Спать им просто не успели разрешить – «Курант» разогнали.

Это была Римская империя времен упадка. Дикие германцы еще не приходили, но в патрицианских салонах уже в большой моде всякие шурумбурумы и сомнительные увеселения с клизмами.

Н-да…

Как уже упоминалось, руководящие работники принялись выпивать водочки. Я, разумеется, тоже. Главным образом потому, что к напиткам полагалась закуска. На водку еще денег наскребали по сусекам, а вот с провиантом было совсем плохо.

Обычно покупали банку каких-нибудь бросовых килек, злодейски утопленных в томатном соусе и, если удавалось, выклянчивали в столовой полбуханки черного хлебушка. Иногда Олег Баранкин приносил деревенского сала. Словом, все было очень скромно, очень бюджетно, и без каких-либо излишеств. Но после голодного двенадцатичасового рабочего дня и эти скудные огрызки смотрелись витриной Елисеевского магазина.

Яркие гастрономические картины навязчиво маячили перед глазами. Я так отчетливо представлял себе, как макаю горбушку в килько-томатную жижу, что аж челюсти сводило. О сале я старался вообще не думать, так как можно было в обморок упасть от таких размышлений. Но чтобы получить доступ ко всем этим босяцким лакомствам, необходимо было приличия ради выпить свои пятьдесят грамм. Это же ведь закуска, а не шведский стол!

Однажды я и Валерьян Кротов, собрав с участников драмкружка членские взносы, отправились в заветный лабаз на Ордынке. Так как суммой мы в тот раз располагали особенно небольшой, то и к заданию отнеслись со всей ответственностью. Очень уж не хотелось подвести драмкружковцев, доверивших нам все свои карманные деньги. Хотелось, наоборот, подарить друзьям праздник с фейерверками.

Однако по дороге ничего путного придумать так и не удалось. Оно и понятно. На тридцать два рубля с копейками особо не загуляешь. Перебрав в уме несколько комбинаций «водка + закусь», мы поняли только то, что омары, острые провансальские сыры, андалузская ветчина со слезой и тающие во рту шведские фрикадельки в бюджет не вписываются никаким макаром. Выбирать предстояло из ассортимента классом пожиже.

– Может пельмешков, Валерик? – осторожно закинул я удочку. – Знаешь, под майонезом они чудо как хороши!

– На бухло не хватит, – хмуро возразил Валерьян., не сбавляя шага.

– Тогда сосисочек царицынских, а? С горчичкой… – не сдавался я.

Валерьян остановился, пожевал губами и сказал, как отрезал:

– Фил! Нас вообще-то за водкой отправили. Какие еще на хрен пелемешки? Денег-то откуда взять? Мне штаны свои продать? На месте будем определяться, что к чему.

Спорить было бесполезно, оглоблю хуем не перешибешь.

– О’кей. Ты – босс, – согласился я с досадой.

Вот стоим мы с ним перед прилавком, аккуратно пересчитываем наличные капиталы, и сообща соображаем, как бы их половчее истратить. Собственно, выбор оказался совсем небогат. Лавировать предстояло между китайской тушенкой с красивым, хотя навряд ли уместным названием «Дружба» и балтийскими кильками в томате, которые так и назывались, без всяких маркетинговых затей: «Кильки в томате». Правда, второй вариант предполагал известный компромисс с совестью: вместо проверенного бренда «Завалинка» пришлось бы брать никому не известное пойло «Мордовская». А там одна бутылка чего стоила… Кривая-косая, еще доперестроечного бледно-зеленого мутноватого стекла. Этикетка почти в точности копировала дизайн «Московской», только напечатана она была на рыхлой оберточной бумаге, а приклеена чуть ли не поперек бутылки. Словом, товарный вид изделие имело неважный. Иллюзии по поводу налитой вовнутрь него жидкости мог питать только человек очень наивный, или иностранец.

Консультации в подкомитете получились бурными. Валерьян как представитель старой школы, отдавал предпочтение синице в руке, то есть «Завалинке» и тушенке. Меня лично гораздо больше волновало именно съестное, и я горячо настаивал на кильках (прошлое знакомство со свининкой не доставило мне ни малейшего удовольствия). Я еще, помню, напирал на то, что нынче четверг, исконный рыбный день. Мол, не стоит гневить Нептуна, отказываясь по святым четвергам от его даров. Валерьян в ответ упрямо бубнил про непревзойденное качество «Завалинки». Еще Валерьян сообщил, что он, оказывается, принес сегодня из дома (можно сказать, от семьи оторвал) репчатого лука. И что если размешать тот лук с тушенкой, то получится очень даже ничего. Мне хотелось его самого убить, расфасовать по банкам и скормить драмкружковцам.

В бесплодных препирательствах прошло несколько минут. Переругиваясь хриплым шепотом, мы что-то доказывали друг другу, дважды в особо напряженные моменты обсуждения выходили на улицу и с радостным гамом возвращались назад, окрыленные свежими идеями… Тут же выяснялось, что на их воплощение денег все равно не хватает.

В конце концов решили рискнуть и взять килек – китайская тушенка как-то совсем не вдохновляла. На ее яркой этикетке была изображена веселая свинья в розовой шляпе, но содержимое банки по вкусу больше напоминало говно пополам с паровозным пушсалом.

Все то время пока мы совещались, продавщица – дородная, крашенная в ярко-рыжий цвет тетка, – с нескрываемым интересом следила за этим интеллектуальным тяни-толкаем. Она не вмешивалась, не лезла с советами и не проявляла никакого нетерпения – происходящее ее действительно забавляло. Думаю, тетку в первую очередь удивляла очевидная дисгармония между респектабельным внешним видом покупателей и планируемыми приобретениями.

Выглядели-то мы действительно весьма прилично и далеко не бомжово. Во всяком случае, к моему шелковому галстуку и актуальному пальтишку Lonsdale гораздо больше подошли бы бутылочка «Пешехода» и крепкий батончик брауншвейгской колбаски. Валерьян в своей консервативной серой тройке тоже походил скорее на бухгалтера или государственного служащего, чем на человека, который всерьез собирается пить «Мордовскую».

Когда я вывалил на кассу горсть мелочи и небрежным тоном озвучил заказ («Кильки в томате и ноль-пять «Мордовской», пожалуйста»), продавщица участливо осведомилась:

– Ребятки, вам килечки здесь открыть?

Проглотив горькую слюну обиды, я со сдержанным достоинством ответил:

– Не надо, тетя. Это мы в подарок.

Философ в душе, Валерьян любил повторять: «Дело, Фил совсем не в том, что мы не ебем. Дело в том, что нам не дают». Я всякий раз удивлялся тому, как тонко и точно у него получалось вплетать эту мудрость в контекст практически любой жизненной ситуации. Вот и в данном случае валерьянова поговорка пришлась как нельзя кстати.

Вообще-то я, если честно, водку не очень люблю. Тем более всяких подозрительных марок, главное и единственное достоинство которых – неестественная, баснословная дешевизна. «Мордовская», «Отличная», «Комбриг», «Дядя Ваня», «Семеныч», «Батька Атаман»… Такие названия меня скорее настораживают, нежели обещают приятный, содержательный досуг. Возможные радости алкогольного опьянения слишком несоразмерны риску отравиться насмерть. Употребляя их, ты всякий раз как бы играл в разновидность русской рулетки: повезет – не повезет. Судя по сообщениям прессы того времени, в Нечерноземье подобные напитки косили россиян целыми деревнями.

И, тем не менее, весь этот голимый скипидар я добросовестно пил, потому что просто подойти к общему столу и сожрать бутерброд с олеговским салом считал неэтичным.

Михаил Борисович, будучи типичным мифистом, водку тоже не любил. И не пил ее родимую вовсе. А вот покушать – это же совсем другое дело, это мы завсегда! Приходя после закрытия Главного входа, то есть в аккурат к началу фуршета, он сразу же деловой походкой направлялся к столу, и с шутками-прибаутками запускал свою пушистую лапку в самую гущу съестного.

Каждый раз при этом кто-нибудь непроизвольно ойкал.

Вскоре это всем надоело.

К появлению Михаила Борисовича уже готовились заранее. Как только он с широкой улыбкой человека, предвкушающего приятное входил в дежурку, на него со всех сторон сыпались остроты и колкости. Со времен все более острые и колкие, а потом и попросту грубые, так как Михаил Борисович, не обращая на них особого внимания, продолжал регулярно угощаться артельной закусью. Не выпивая ни капли!

Кто-то скажет: «Дурачье! Вам что, было бы легче, если бы он еще и пил?». Как ни странно, да. Так бы у нас была компания, коллектив единомышленников, а не отдельно пьющие и отдельно закусывающие. Михаил Борисович талантливо делал вид, будто он абсолютно не понимает наших двусмысленных намеков. Это у него здорово получалось, так как на самом деле намеки были отнюдь не двусмысленными, и надо было иметь поистине железную волю, чтобы интерпретировать их таковыми.

Михаил Борисович на моей памяти только один раз вложился в общее дело. Ему пришла в голову оригинальная мысль поднять в тамбуре Главного входа напольные решетки. Под ними, в пыли и окурках обнаружилось около четырех рублей мелкими монетками. Эта скромная сумма и была целевым траншем Михаила Борисовича на организацию дружеского фуршета. Причем потом он потребовал от фуражиров подробного финансового отчета о том, как именно были потрачены его кровные. Удовлетворенный докладом, Михаил Борисович изволил скушать полбанки свинины консервированной, после чего, раскланявшись, отбыл восвояси.

Компании досталась бутылка страшной водки «Жириновский», три ложки холодного свиного жира и два соленых огурца, один из которых надкушенный. Подошедший вскоре с морозца Сергей Львович в сердцах обещал набить Лазаревскому морду.

Сейчас, задним числом я, конечно, понимаю, что это совсем не так удивительно как кажется. Определенно была в Юрии Борисовиче некая жилка. И она очень отчетливо проявлялась в некоторых вопросах. После таких финтов за Михаилом Борисовичем прочно закрепилось уважительное прозвище-название, придуманное сотрудником Горобцом «Лазарь Моисеевич».

Возможно, кто-то брезгливо поморщится, прочитав эти строки: «Фу, что за мелочный подход! Подумаешь, скушал пожилой человек пару кружков колбаски… Кто там еще из вас Лазарь Моисеевич!». Понятно, друзья мои, понятно. Да за ради бога, пускай кушает. Просто считаю уместным напомнить про теневую коммерческую деятельность Михаила Борисовича. Отживал же дядя рубликов, причем не совсем праведно, и даже отчасти за наш счет. Опять предвижу возгласы вроде: «Э-э-эх, завистливость наша рассейская! Человек своим трудом и предприимчивостью заимел небольшой гешефт, а всякая пьянь ему и позавидовала!» Позвольте не согласиться.

Впрочем, вести полемику с воображаемыми оппонентами, выдумывая за них вопросы и ответы, смешно. Если кто не понял к чему я все это рассказал, то объяснять ему что-либо – пустая трата времени. И чего я собственно расшаркиваюсь!