Текст книги "Как я охранял Третьяковку"

Автор книги: Феликс Кулаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 24 страниц)

13. Вприпрыжку. Пожилой зайчик

Но все это – и Главный вход, и металлоискатель, и прочее было несколько позже. А первые месяцы службы Михаил Борисович проторчал, как и все, на этажах. Сергей Львович не дал поблажки старому приятелю и со строгостью мудрого отца погнал его проходить солдатские университеты. В окопы. Впрочем, скучность и однообразность репинско-васнецовских ландшафтов никак не сказались на резвости Михаила Борисовича, он и здесь успел отличиться.

Томлюсь я как-то на «пятой» зоне, в Шишкинском зале, у самой что ни на есть лестницы № 6. Привычная тоска. Народу, несмотря на ранний час, уже довольно много. От чего, кстати, делается еще тоскливее. Регулярно подходят всякие… неравнодушные. И требуют немедленных ответов на самые актуальные вопросы современности. Вот типичный диалог с неравнодушным:

– Простите, это лестница?

Повторяю, разговор происходит непосредственно на «шестой» лестнице. Долго и пристально глядишь ему в глаза.

Он, сука, издевается, что ли?

Нет, похоже, гражданину и впрямь невдомек. Стоит и с надеждой смотрит на тебя. Ждет.

– Лестница… – вынужденно отвечаешь ты.

Далее самый популярный вопрос такой:

– А это лестница вниз?

В подобные моменты начинаешь разочароваться в людях вообще, как в биологическом виде. Блять, почему эволюция не дала шанса неандертальцам?

Ну ладно, стою себе помаленьку. Вдруг мимо меня стремительно, чуть ли не бегом проносится Михаил Борисович. С «шестой» зоны.

В «шестой» зоне есть одна существенная запятая, а именно – дверь № 20. Через нее можно выйти из залов прямиком в Депозитарий. До шести часов вечера эта дверь открыта. Не настежь, разумеется. Просто не заперта.

Около «двадцатой» двери с 10:00 до 18:00 должен был постоянно торчать наш курантовский человечек, – осуществлять пресловутый пропускной режим. Повторяю, постоянно, то есть все время. Пускать можно только сотрудников самого Депозитария. Скажем, просто тетка из научного отдела или какой-нибудь третьяковский бухгалтер без специального разрешения не имеют права войти в хранилище.

Существовала довольно сложная система пропусков и значков-проходок разных цветов. Зеленый значок – это, например, признак штатного экскурсовода Галереи; желтый – временного; коричневый – Административный корпус, синий – Депозитарий; красный означал «проход всюду», их всего было несколько штук.

Кроме того, туда-сюда циркулируют художественные ценности. То на реставрацию, то на монтаж-демонтаж экспозиции, то на экспертизу. И тоже строго по пропускам установленного образца. Не будет большим преувеличением сказать, что «шестая» зона – самое ответственное и режимное место на всем втором этаже. И вот с этого самого ответственного места Михаил Борисович убежал.

Получается, «ходи кто хочешь, тащи что пожелаешь» – так, что ли? Любопытных и неравнодушных, как уже было сказано, много. Каждый второй любопытный, уж поверьте мне на слово.

Работая в Третьковке, я раз и навсегда уяснил для себя, что разговоры о якобы безынициативности советских людей – это миф, созданный иностранными разведками. Вопреки этой гнусной клевете мировой закулисы наши сограждане способны проявлять инициативу в неограниченных количествах. Я не знаю, не существует подходящего эквивалента и единиц измерения, но, условно говоря, это миллиарды тонн инициативы на метр квадратный. В одном россиянине инициативы столько же, сколько во всей Братской ГРЭС электричества. Единственное уточнение: россиянин проявляет инициативу только тогда, когда не надо, когда его об этом никто не просит.

В качестве примера и иллюстрации такого непрошенного проявления прекрасно подходит «двадцатая» дверь в Репинском зале.

Россиянин почему-то не в состоянии пройти мимо закрытой двери. Органически не в состоянии. Это, вероятно, какая-то наследственная болезнь, вроде падучей или олигофрении. Вот все наш добрый россиянин подозревает, что специально от него что-то скрывают, и что именно ему, условному Константину Сергеевичу Перепелкину не показывают самого интересного! Вооруженный этой параноидальной идеей условный Перепелкин обязательно подойдет к закрытой двери и яростно подергает за ручку. Дверь вдруг и откроется.

За ней этот, мать его, условный Пререпелкин с удовлетворением обнаружит манящий неизвестностью коридорчик. Самый обычный, ничем не примечательный коридорчик. Никакими каменьями самоцветными он не обклеен, и на стенах его не висит ни единой картинки. Но Перепелкин отчего-то совершенно твердо уверен: «Вот там самое интересное!». И тут же, не колеблясь ни секунды, он резво, с тещами, детьми и племянниками устремляется вовнутрь. Стало быть, в самая святая святых, в Хранилище.

Минут через пятнадцать сработает сигнализация, и менты возьмут тепленькими всю хебру где-нибудь в запаснике на подлиннике XVIII века.

Когда начнутся дознавательные мероприятия, то в ходе расследования неизбежно всплывет незапертая, никем не охраняемая «двадцатая» дверь в Репинском зале. При известии же о том, что в Депозитарий через «двадцатую» дверь проникли посторонние, какие-то праздные зеваки, Е.Е. Барханову запросто может стать дурно. А когда Е.Е. дурно, то в «Куранте» по определению никому не может быть хорошо.

Это уже потом, по представлению «Куранта» процедуру проникновения в Депозитарий существенно усложнили. Дверь стали закрывать изнутри. Если с пропусками было все в порядке, то сотруднику Галереи следовало еще позвонить в Депозитарий по секретному номеру SLO. За дверью на стульчике сидела бабуля – орденоносец и ветеран СМЕРШа, которая, только лишь получив условный сигнал, отпирала сокровищницу. Причем, несмотря на дублирование, курантовский пост у «двадцатки» все равно сохранялся. И он по-прежнему считался самым важным на втором этаже.

Поэтому я с известной долей удивления поглядел вслед растворившемуся в толпе Михаилу Борисовичу. Прошло несколько минут. Михаил Борисович опять пробежал мимо. На мой недоуменный взгляд: «Партайгеноссе, чё за фигня?» – он только весело замахал руками. Ну ладно, думаю, резвись, мясистый…

Проходит еще пару минут, Михаил Борисович снова появляется. Теперь уже вроде как никуда не торопится. Лицо его имеет необъяснимо радостное выражение, и вообще, вид у ученого слегка возбужденный, лихорадочный.

Михаил Борисович подошел ко мне и, ткнув пухлым пальчиком себе через плечо, громко воскликнул:

– Фил! Вот эту бабу я имел семь лет!

Его неожиданное объявление бабахнуло во вдруг опустевшем зале как залп «Авроры». Оставим за скобками этическую сторону вопроса. Не надо меня спрашивать, мол, какое твое дело кого там Михаил Борисович чих-пых в молодые годы? Мне действительно стало любопытно посмотреть. Посмотрел и прямо ахнул, ребята!

В указанном направлении находилась гренадерского экстерьера блондинка, сопровождаемая хмурым и небритым чечено-ингушом самого отпетого вида. Не расслышать реплики насчет семилетнего имения они просто не могли – Михаил Борисович орал как морж-самец на курильском пляже. На мгновение я встретился с чеченом глазами. И столько было душевной доброты в тех глазах, что невольно захотелось закричать: «Это не я сказал!».

Чечен стиснул локоть блондинки, словно рукоятку кинжала. Если бы этот абрек сделал хотя бы движение в мою сторону, клянусь, я бы тут же убежал без оглядки. Но то ли он недостаточно хорошо знал русский язык, то ли не любил убивать не разобравшись, то ли решил это сделать позже. Хер его разберешь…

Как бы там ни было, колоритная пара неторопливой, хотя и несколько напряженной походкой направилась к «Трем медведям». Девушка раскраснелась как маков цвет, чечен посматривал на нас с Михаилом Борисовичем с нескрываемым интересом. Подобный интерес я часто наблюдал у моего бультерьера Жорика, когда мы с ним проходили мимо какого-нибудь пуделя, и потому совершенно не обольщался насчет ближайшего будущего. То, что оно не будет радужным, было ясно как дважды два. Спутница абрека тем временем, прижимая руки к высокой груди, что-то жарко шептала ему на ухо. Наверное, оправдывалась. Абрек с сомнением покачивал скульптурной головой.

Когда первый панический испуг прошел, я осторожно, но внимательно рассмотрел бывшую подругу Михаила Борисовича. «Ёпсссс! – думаю. – Святой Пафнутий! Ни хрена себе пельмешка!». Девушка была и впрямь видная. Этакая, знаете ли, ого-го! И даже еге-гей!

Михаил Борисович все это время стоял к ней демонстративно спиной и сиял как апрельское солнышко. Я вдруг со всей отчетливостью представил себе, как наш ученый ползает по этой тетке, мнет вот эти ее здоровенные сиськи, при этом сладострастно пыхтит и довольно урчит… И у меня просто зубы свело от отчаянья! А как же я?! И-и-иттить, думаю, вашу бабушку!

Вида я, естественно, не подал, но надо же было как-то реагировать. Поэтому, подавив скучающий зевок, я развязано сказал:

– Вот это? Михаил Борисович, сразу видно, что вы в армии служили.

Михаил Борисович немного обиделся и сказал:

– Да ладно тебе, Фил! Она ничего.

Ничего?! Каков, однако, гусь, этот наш Бойль-Мариотт! Сейчас он еще скажет, что его теперешняя пчёла – Анна Курникова или Кэтрин Зета-Джонс!

– Ну, – говорю, – я только свое частное мнение высказал.

При этом я старательно смотрел совсем в другую сторону, так как чечен снова стал проявлять признаки не сулящей ничего хорошего заинтересованности.

Михаил же Борисович был, кажется, задет за живое. Он резко повернулся и широко открыл рот, чтобы аргументировано вступиться за девичью красу своей знакомой. Я закрыл глаза, внутри как-то противно похолодело, кишки прилипли к позвоночнику. Все, думаю, алес капут! В лучшем случае поедем в Ичкерию окопы рыть. О худших вариантах думать не хотелось.

Но вдруг Михаил Борисович сказал:

– Не-е-ет, ну это же не она!

Я приоткрыл один глаз:

– А?.. Чего?..

Михаил Борисович с явным удовольствием представил мне свою настоящую, вернее бывшую настоящую девушку:

– Вот она. А вот это ее муж. Ну, разве не осел?

Я их не сразу и разглядел-то… Бывают такие люди, на которых надо нарочно сосредотачивать внимание. Что-то такое в серой юбочке, какие-то не то косички, не то хвостики. Очёчки… Семь лет, значит? Ее? Н-да… Рядом присутствует человечек с усами. Супруги подчеркнуто внимательно рассматривают «Дождь в дубовом лесу», и изо всех сил делают вид, что ничего кроме искусства для них сейчас не существует. Включая Михаила Борисовича.

Я облегченно расхохотался. Они двинулись дальше, Михаил Борисович, не простившись, заторопился следом. Издали я с умилением наблюдал за процессией. Михаил Борисович как истребитель к бомбардировщику заходил к ним то справа, то слева, без умолку что-то говорил и явно при этом ерничаел. Выглядел он абсолютно счастливым. Как фокстерьер, получивший сушеное свиное ухо.

Девушка старалась не глядеть на своего бывшего бойфренда, ее нынешний муж был раково красен. Он пару раз срывался и что-то раздраженно выговаривал Михаилу Борисовичу, но тот только упирал ручки в налитые бока и издевательски смеялся ему прямо в лицо. Я видел как они все вместе приблизились к Крыксу, уныло торчащему на четвертой зоне. Михаил Борисович бросился к товарищу и, надо полагать, вкратце изложил ему события тех самых незабываемых семи лет. Крыкс сделал страшное лицо и одобрительно, с оттяжкой хлопнул Михаила Борисовича пониже крупа: ай, типа, молодца, профессор!

Через двадцать минут в поле моего зрения появились Сергей Львович и Иван Иваныч. Пришли они со стороны «шестой» зоны. Вид у них был весьма озабоченный. Ваня спросил у меня с надрывом:

– Где Лазаревский?!

Я немного обиделся на такое обхождение и хотел было уже вздерзнуть: «Съел я Лазаревского твоего!», однако, видя, что Ваня находится в состоянии близком к истерическому, вслух говорить ничего не стал. Я только пожал плечами, мол, хрен его знает, я ему не теща – он мне не докладывается. Начальники собрались было уже продолжить поиски, но тут из-за угла летящей походкой прямо на ловцов выпорхнул зверь. Их встреча неизбежно случилась. И в аккурат напротив меня. Особо не напрягая слух, я расслышал:

– …Какого хуя?!..

– …«шестая» зона!..

– …Депозитарий!..

– …Послушай, Серж…

– …Десять процентов!..

– …Я ее… семь лет!..

– …Двадцать процентов!..

Разговор, судя по всему, был заинтересованный, деловой

Впоследствии выяснилось, что несчастный с виду муж был вовсе не такой уж и несчастный, а какой-то полуперденчик из аппарата МВД. Налюбовавшись на Михаила Борисовича вволю, он подошел к первому встречному с такой же, как у Михаила Борисовича карточкой, продемонстрировал свою собственную и сказал что-то вроде: «Угомоните своего коллегу на втором этаже. А не то я его арестую за хулиганство». Первым встречным оказался Ваня, который от таких известий не на шутку разволновался. Он нашел Сергея Львовича и они вдвоем отправились разыскивать соскочившего с нарезки сотрудника. Дальнейшее вы уже знаете.

14. Неплатежи, сампошив и самогон

А еще Михаил Борисович, до конца верный зову предков, прославился на правозащитном поприще. Предыстория такова.

После очередного трехмесячного застоя в выплате денежного довольствия среди широких курантовских масс началось неясное брожение. Неясное в том смысле, что почти никто не был в состоянии облечь его в хоть сколько-нибудь законченную, логически структурируемую форму. Всякий раз на ум приходили какие-то не те формулировки. Какие-то они были все крайне расплывчатые, тяжело страдающие ущербной незавершенностью, и к тому же совершенно непечатные.

Это напоминало животный мир. Все понимали, вернее верхним чутьем чувствовали, что происходит нечто возмутительное, но словами выразиться не могли. В результате каждый ходил сам по себе и с разной степенью остервенения жаловался окружающим на свою нелегкую долю.

Валерьян Кротов сетовал на невозможность покупки новых, подобающих его статусу старшего сотрудника штанов. Ему очень хотелось черных брюк со стрелками и богатыми обшлагами по линии обреза. «И чтобы в шагу не жали» – мечтал Валерьян. Справедливости ради стоит признать, что его старые, «еще свадебшные» штаны к тому времени действительно вступили в открытую конфронтацию с общественной нравственностью. И «в шагу» они жали Влерьяну уже совершенно неприличным образом.

Житель Инженерного корпуса Цеков печалился совсем про другое. Ему не на что было посещать модные клубы, а для него как человека молодого и продвинутого это имело большое значение. Однажды Дима уехал в Питер на концерт популярного ансамбля «Garbage», и ему так понравилась Ширли Менсен, что он позвонил Сергею Львовичу домой и сообщил:

– Львович, тут классно! Я в понедельник не приду!

По возвращении его ждали пресловутые «десять процентов».

Владик Ходунков весь извелся по поводу дороговизны сезонных абонементов на электричку. Он утверждал, будто бы львиную долю своих доходов тратит на проезд до места работы, хотя каждому было известно, что он катается зайчиком с фуфельной ментовской ксивой.

Кроме того, Владик в то время был одержим идеей поступить на службу в пожарную охрану. Его не брали со смехотворной формулировкой: «лишний вес». Это в пожарную-то охрану! Владик, впрочем, поверил, и для того чтобы похудеть начал усиленно курить табак. На сигареты нужно много денег, а денег Владик не имел, потому вынуждено курил злую солдатскую махорку. Кашляя адским кашлем и отплевываясь на три метра тягучей коричневой слюной, он с душой материл «Курант», Третьяковку, Советскую власть, власть демократическую, пожарную охрану, и вообще весь белый свет.

Сотрудник Кремер с грустью думал о долгах, в которые он влез по причине опрометчивого решения купить автомобиль «Жигули». Автомобиль был практически без днища, без стекол по правому борту, с оторванным глушителем, и вообще вид имел чрезвычайно помятый. Однако все эти обстоятельства не отменяли его рыночной стоимости порядка пятисот грина. А пятьсот грина… Да это был для курантовца просто чемодан денег!

Вместе с Кремером за компанию грустил его дружбан Горобец. Вован Горобец любил в свободное время, на досуге пить водочку. А это, сами понимаете, удовольствие не из дешевых. Даже если подрезать до минимума все прочие расходы на питание.

Сотрудник Зандер тоже временами тяжело и протяжно вздыхал. Причины этих вздохов он объяснял невнятно.

Даже Иван Иванович остро нуждался в трудовой копеечке. Ване грозило судебное разбирательство с бывшей женой на тему неуплаты алиментов. Такая неприятность вышла совсем не потому, что Иван Иваныч был жадным и плохим человеком. Просто по наивности душевной Ваня почему-то думал, что все его алименты в далекую Ивановскую область исправно отсылает по почте лично Побегалов.

Оставляя без комментариев саму возможность такой нежной заботы руководителя о подчиненном, заметим все же, что алименты как таковые неизбежно сказываются на общей «сумме прописью». Они есть определенный процент от этой самой суммы, причем процент вычитаемый. То есть денег становится меньше. Ваня же спокойно получал полную зарплату (когда ее платили) без каких бы то ни было вычетов и удержаний, и ничто не шевелилось в его сознании. Шевеление произошло только благодаря повестке в народный суд, свалившейся как снег на голову.

Словом, в описываемый период времени Ивану Ивановичу было не до веселья. Алименты, суд, то, сё… Было от чего загрустить.

Один лишь Виктор Викторович Кротов не унывал. Виктор Викторович долгое время прослужил в системе исправительных учреждений, потому понимал с кристальной ясностью, что в жизни бывают ситуации и похуже невыплаченной зарплаты. Старший из братьев Кротовых был замечательный оптимист.

Фактически он жил натуральным хозяйством. Одежду носил самодельную (но непременно с яркими фирменными ярлыками), питался дарами лесов и приусадебного участка, спиртные напитки тоже выделывал собственноручно. Многим памятен один его эксперимент в этой области.

Небольшое предисловие.

Самогон бывает высшей степени очистки, так называемый «первач» или «первак», и всех прочих степеней, названия которым нет, за исключением самой низшей, в просторечии известной как «сивуха».

Вот нам тут одно время по телевизору принялись мозги плавить по поводу «первого отжима» растительного масла. Мол, он самый чистый и лучший. Канцерогенами еще пугали, как дикарей патефоном. Ну не знаю, что там насчет масла, а при производстве самогона это утверждение действительно имеет под собой все основания. Первый прогон – чистая слеза и амброзия, остальное – как повезет.

У мастера выгонки, будь то деревенская бабушка-самородок или химик с высшим образованием процент содержания алкоголя в «перваче» уверенно превышает отметку в 60 градусов. С каждым следующим прогоном этот показатель неизбежно падает и также неизбежно растет другой – содержание сивушных масел. Оттого и происходит название пойла, которое получается на последнем прогоне – «сивуха». Именно благодаря этим маслам, самогон приобретает тот самый зверский привкус и запах, знакомый каждому из нас. Кроме того, утренние мучения и головные боли – их прямые и логичные последствия.

Необходимо еще пару слов сказать о сивухе, так как она суть важное действующее лицо моего рассказа.

Собственно сивуха не что иное, как отходы производства. Это даже не мазут, это гораздо хуже мазута. В любом технологическом процессе отходы полагается как-то перерабатывать, или, если это невозможно, то хоронить в Белом море. Желательно в нейтральных водах, чтоб поднасрать норвегам. Вместе с тем, выгонка самогона – это что-то особенное для россиянина, это торжественное, в определенном смысле слова даже культовое мероприятие. Поэтому в самоговарении отходов не бывает. Сивуху рачительный хозяин не сливает в унитаз, а пытается ее все-таки выпить сам, или угостить ею друзей.

Виктор Викторович был рачителен как сто хозяев одновременно. Но параллельно с этим он, человек с высшим педагогическим образованием не мог употреблять сивуху просто так, в голом виде. Душа не принимала. Виктор Викторович осмысленно читал Гегеля, Соловьева и Бердяева, с уважением, хотя и немного снисходительно отзывался о Ницше, понимал разницу между обэриутами и космополитами, и на память цитировал целые отрывки из «Улисса». Сивуха никак не вписывалась в его эстетическое восприятие окружающего мира. Ей просто не было там места.

Получалась, значит, следующая дилемма: выливать жалко, пить – мучительно. В итоге Виктор Викторович пребывал в постоянном поиске, терзаемый этакой русской «проблемой 2000» – проблемой ароматизацией сивухи. Проще говоря, чем бы перебить этот потрясающий самого стойкого алкоголика дух?

Всякие народные пошлости вроде жженого сахара и апельсиновых корочек Виктор Викторович естественно испробовал, но остался неудовлетворен результатом. Его самодельный кофейный ликер не смог выпить даже Вован Горобец. А Вован Горобец… Хо-хо! Вован Горобец это тебе не какой-нибудь там, понимаешь, хлюпик!

Тогда Виктор Викторович раздобыл раритетную брошюрку с многообещающим названием «Самогон», и почерпнул из недр оной несколько оригинальных рецептов. Некоторые из них поражали своей изощренностью, а прочие – своей нерентабельностью, так как проще и дешевле было купить бутылку двенадцатилетнего «Чивас Ригала», чем собрать все необходимые для них ингредиенты.

Виктор Викторович тем временем тосковал. Тосковал и пил невкусное. Иногда к нему в гости наведывался Горобец и они сообща кручинились над трехлитровыми банками этой низкооктановой маслянистой жути.

Не в силах оставаться в стороне от его творческих исканий, я предложил ему ирландский способ, который на самом деле сочинил сам. Изюминка способа заключалась в длительной выдержке бочек с виски на морском берегу, отчего напиток напитывается соленой свежестью океана. Океан, мол, это сила! Виктор Викторович в ответ резонно посетовал на отсутствие такового в черте Московской области.

Шотландский способ, то есть обкуривание бочек дымом торфяного костра тоже пришлось отвергнуть. Хотя начиналось все славно.

Виктор Викторович погожим воскресеньем поехал на дачу, разложил костер, набросал в него для пущей дымности всякой дряни и можжевеловых веточек. Затем поставил с подветренной стороны бочонок с сивухой, и, усевшись на табуреточку, стал дожидаться триумфа разума над силами природы.

Его ожиданиям не суждено было сбыться. Во-первых, сосед Виктора Викторовича продымился гораздо раньше самогона. Человек черствый и грубый, сосед пообещал посадить самого Виктора Викторовича голой жопой на костер, если только тот не прекратит немедленно свои опыты. Во-вторых, бочонок из-под соленых огурцов, куда наш неутомимый экспериментатор залил самогон, вступив в сложную химическую реакцию с дымом, стал источать такую смертельную вонищу, что сивушные масла показались цветочками-фиалками.

Пять литров несостоявшегося односолодового «Гленливета» пришлось-таки вылить, так как получившуюся гадость не смогли пить даже деревенские пастухи – эти проверенные, не робкого десятка парни, которым Виктор Викторович попытался было втюхать свой продукт в обмен на домашние куриные яички.

При встрече со мной Виктор Викторович как бы вскользь упомянул о том, что ему, небогатому в общем-то человеку производство пяти литров самогона (хотя бы и с пониженным октановым числом) влетело в копеечку, и теперь непонятно кто возместит его семье немалые убытки. Виктор Викторович даже счел уместным показать мне некую бумажку, называемую им любовно то ли «смета расходов», то ли «расчет себестоимости». Углубившись в изучение этого престранного документа, я отметил его забавное сходство с теми списками продуктов, которые мне в детстве вручала мама перед походом в универсам, а также то, что некоторые цены были безбожно, прямо-таки «в разы» завышены.

Например, килограмм сахара у Виктора Викторовича стоил 26 рублей 57 копеек, вместо повсеместных 12 рублей; цена дрожжей тоже вызывала серьезные сомнения; а включение в смету четырех банок плавленого сыра «Виола» и вовсе осталось для меня загадкой. Намек был прозрачен как богемский стакан, и в целом понятен.

Внимательно посмотрев на бывшего надзирателя Бутырского изолятора, я осторожно заметил ему, что наука вообще, а наука экспериментальная в особенности во все времена требовала определенных жертв, к которым серьезный естествоиспытатель должен быть готов и морально и материально. Отрицательный же результат научного опыта, как известно, тоже результат.

Те же шотландцы-то, небось, веками ковали свои навыки самогоноварения. И наверняка на пути к успеху им довелось столкнуться со множеством проблем. Однако рук они не опускали, а только лишь со всей своей шотландской настойчивостью добивались поставленной цели. И теперь, благодаря поколениям неизвестных самогонщиков, мы имеем чудесную возможность любоваться в супермаркетах на бутылки виски одна другой краше и наряднее.

И, кстати, ноль-семь того же «Балантайнс» в подарочной коробочке стоит примерно полтинник зелени, что несомненно должно вдохновлять энтузиастов домашней перегонки на новые свершения. Чем черт, так сказать, не шутит! Быть может Виктор Викторович стоит сейчас на пороге основания семейной винокурни, фамильного бизнеса на долгие-долгие времена! Торговая марка э… скажем, «Олд Кротофф’с энд браза» – по-моему, это звучит совсем неплохо. Раздери меня напополам, если это звучит плохо! И я почти что уже придумал дизайн этикетки. На ней непременно должен быть изображен мужественный Виктор Викторович в килте и гетрах, яростно дудящий на волынке боевой шотландский марш:

 
«Веди, МакКормик в бой же нас!
Веди, суровый старикан!»
 

Да-да, я вижу это именно так!

Пытаясь также приободрить старшего товарища, я пообещал раздобыть для него эксклюзивный рецепт своей троюродной бабушки, оная в вопросах самогоноварения настоящий профессор!

В связи с этим беспрецедентным по своей щедрости намерением, я напомнил Виктору Викторовичу притчу о человеке, который попросил у мудреца рыбки покушать. Сметливый мудрец рыбки ему, конечно же, не дал, зато предложил пройти краткий курс обучения рыбной ловле.

Помните, как разводили лохов в популярной телепередаче «Магазин на диване»: «С помощью универсального набора «Вандерфул чиф» вы сможете профессионально нарезать редиску и сладкий болгарский перец!». Вдумайтесь в эти слова. Профессионально порезанная редиска – разве ж это не прекрасненько!

Я мягко намекал Виктору Викторовичу на то, что не стоит ему гнаться за сиюминутной выгодой, коль скоро перед ним открываются такие захватывающие дух перспективы. Ведь рецепт моей бабушки способен буквально перевернуть его жизнь!

Однако Виктор Викторович, вместо уместной благодарности, лишь раздраженно заявил, что хватит с него уже моих рецептов. Мол, еще один мой рецепт и он вместе со всей семьей окажется на паперти. Я призвал его не драматизировать излишне ситуацию, и даже смотреть на нее философски, с юмором.

Тут Виктор Викторович, поняв, наконец, что возмещением его убытков я заниматься не намерен, совсем расстроился. Забрав свою филькину грамоту, он аккуратно сложил ее, упрятал в нагрудный карман пиджака и, церемонно раскланявшись, удалился в Административный корпус.

Что-то подсказало мне, что в свете всей этой истории наши с ним отношения немного потеряли в теплоте и доверительности.

В свое оправдание хочу сказать, что я пытался вернуть их (отношения) на прежний уровень с помощью мощной PR-компании развернутой мною в пользу Виктора Викторовича. Совершенно бескорыстно, действуя исключительно на общественных началах, я повысил его и без того высокий рейтинг в среде смотрителей, гардеробщиц и младших администраторов до поистине заоблачных высот.

На эту мысль меня подтолкнул щегольской светло-бежевый блейзер, в котором Виктор Викторович однажды заявился на службу. Увидев его поутру в таком наряде, сотрудник Леонов воскликнул:

– Плейбой и прожигатель жизни Винни-Пух!

Затем, выражая переполнявший его восторг души, истошно проорал свою коронную:

– Ти молёдець!!!

Строгий же аскет Горобец, как всегда, ограничился лаконичным замечанием:

– Витек, ты стал похож на сутенера.

В общем и целом, новый имидж Виктора Викторовича вызвал благожелательную, хотя и с оттенком нездорового ажиотажа реакцию. Все думали и гадали, что это значит и как это понимать. По устоявшемуся мнению подобные разительные перемены во внешнем облике зрелого мужчины непременно связаны с подвижками в его личной жизни. Самого романтического свойства, ребята, самого романтического! Так неужто наш педагог-самогонщик ступил на усыпанную шипованными розами тропу любви? Неужто он опять, словно гимназист терзаем трепетными порывами души и томлением упругой плоти? И кто же та Дульсинея, которая зажгла столь яркий и прекрасный огонь в его рано огрубевшем, казалось, уже никогда не способном полюбить сердце? Половина Галереи увлеченно пыталась разгадать этот ребус.

Как-то, глядя вслед его молодцеватой фигуре, гардеробщица Алевтина Федотовна спросила меня:

– Что это с вашим Виктором Викторовичем? Помолодел, похорошел. Жених да и только!

Я отметил в ее вопросе этакую мечтательную задумчивость.

– Ага, – говорю, – вы тоже заметили!

Алевтина Федотовна была любопытна от природы и сразу заявила, что непременно умрет, если только сейчас же не узнает от меня всех подробностей чудесного преображения Виктора Викторовича.

Я как опытный пиарщик не стал торопиться выкладывать все карты на стол. Наученный прошлыми ошибками, в частности памятным случаем с Витей Курочкиным, я не сказал ничего определенного, тем более, что и говорить-то мне было нечего.

Но основной принцип любых политтехнологий таков: «Скажи А, а Б само приклеится». Поэтому помучив немного гардеробщицу, я в конце концов бросил этакую многозначительную фразу, мол, «жених» – это, пожалуй, в самую точку; мол, седина в бороду – сами понимаете, что потом куда. Загадочность и недоговоренность сделали свое дело. Алевтина Федотовна была поражена таким поворотом дела. Ее обширные третьяковские знакомства не оставляли сомнения в том, что новость станет общегалерейным хитом уже к сегодняшнему вечеру. Так оно все и вышло.

На следующий день с утра Валерьян, родной брат Виктора Викторовича подошел ко мне и поделился сокровенным:

– Представляешь, Фил, Фюрер-то каков пройдоха!

«Фюрером» Валерьян по-родственному тепло называл своего старшего брата.

Я, конечно, немного догадываюсь, в чем дело, но делаю вид, что ни сном, ни духом.

Тогда Валерьян рассказал, что надысь он бывал в шестнадцатом зале, где имел короткую беседу со смотрительницей, не помню как звать, допустим, с Зинаидой Гавриловной. Собственно, беседа состояла из одного вопроса и одного ответа. Зинаида Гавриловна по-товарищески прямо спросила Валерьяна: